ГЛАВА I
Для каждого исследователя, изучающего раннегреческое общество и его институты, источником первостепенной важности являются две поэмы Гомера — «Илиада» и «Одиссея». Источник этот в высшей степени сложен, специфичен и требует поэтому сугубой осторожности в обращении. Перевод поэзии на язык конкретной политики или экономики всегда таит в себе немало трудностей для историка. Историческая интерпретация гомеровских поэм, помимо обычных затруднений, возникающих в таких случаях и вытекающих из условности и обобщенности поэтического языка, из избирательности поэтического видения мира, отсутствия строгой логической последовательности в поэтическом повествовании и других чисто художественных особенностей произведений такого плана, встречает на своем пути и еще одно трудно преодолимое препятствие. Дело в том, что мы до сих пор еще не можем сказать с полной уверенностью, на какую историческую реальность ориентировался Гомер, изображая Троянскую войну и другие связанные с ней события, и что собственно следует понимать под так называемым «гомеровским обществом»1. Сам этот вопрос впервые возник в науке в конце прошлого века в непосредственной связи с великими археологическими открытиями Г. Шлимана.
Побуждаемый искренней любовью к Гомеру и азартом прирожденного кладоискателя, Шлиман сумел реабилитировать
«Илиаду» и «Одиссею» в глазах европейской науки, показав, что наряду с элементами вымысла, мифа в них есть и элемент саги, т. е. подлинной исторической трагедии. Раскопки Шлимана наглядно продемонстрировали историческую подлинность важнейших политических центров, фигурирующих в эпосе — Трои, Микен, Тиринфа, Орхомена, после чего появилась возможность говорить и о реальности запечатленных в поэмах событий из истории «героического века» и, прежде всего, о реальности самой Троянской войны2. В ряде случаев обнаруживалось удивительное сходство между отдельными эпическими реалиями и предметами, найденными во время раскопок. Так, знаменитый в рост человека щит Аякса оказался изображенным на клинке бронзового кинжала из IV шахтовой могилы в Микенах, украшенном сценой охоты на львов. Остатки шлема из клыков вепря, обнаруженные в той же могиле, живо напомнили описание такого же шлема в X песни «Илиады», а найденный здесь же золотой кубок с двумя ручками, украшенными фигурками голубей, невольно ассоциировался с воспетым поэтом «двоедонным» кубком Нестора3. Аналогии такого рода, а их число при
желании можно было и увеличить, заключали в себе немалый соблазн для историка, предлагая, казалось бы, простой и ясный ответ на вопрос о историческом «подтексте» гомеровской эпопеи. Держась за ниточку археологических ассоциаций, нетрудно было придти к выводу, что открытая Шлиманом микенская, или, как позднее ее стали называть, крито-микенская культура — это и есть гомеровская культура в собственном значении слова, а сам Гомер, если и не был современником Троянской войны, то жил во всяком случае спустя короткое время после нее и как придворный бард воспевал для ахейских или ахейско-ионийских владык славные подвиги их отцов и дедов, идя, как принято говорить, «по горячим следам» недавних событий. В нарочито парадоксальной форме эта мысль была сформулирована А. Эвансом в его известном высказывании о Гомере: «Гомер, собственно говоря, был переводчиком, и иллюстрированное издание его оригинала недавно вышло в свет на Крите и в Микенах; коротко говоря, он обрабатывал более древний минойский эпос»4.
Романтическая погоня за микенскими реминисценциями в эпосе, которой со страстью отдавались многие в особенности английские исследователи Гомера, в конце концов должна была уступить место трезвому и всестороннему анализу текста поэм во всеоружии современной историко-филологической критики. Систематическое изучение материальной культуры и быта гомеровских героев сквозь призму археологии, начатое в конце XIX века основополагающими трудами немецких ученых Гельбига и Рейхеля, было продолжено в следующем столетии М. Нильссоном, Шадевальдтом, Лоример, Уэбстером и др.5 и в
настоящее время уже принесло свои ощутимые плоды. Благодаря проделанной этими исследователями скрупулезной работе стала ясна историческая сложность, многосоставность той культурной среды, в которой развивается действие обеих гомеровских поэм. Наряду со сравнительно немногочисленными предметами, бесспорно микенского происхождения, вроде щита Аякса или шлема Мериона, эта среда включает в себя и много других элементов, не находящих никаких аналогий среди микенского археологического материала и, следовательно, принадлежащих более позднему времени. Сюда можно отнести упоминания об оружии и орудиях, изготовленных из железа, метательные копья, по-видимому, еще неизвестные в микенское время, бронзовые котлы и треножники, фигурирующие в поэмах как своеобразный символ богатства. Несомненно позднего происхождения безраздельно преобладающий в эпосе обычай кремации умерших, а также те пассажи «Одиссеи», в которых фигурируют финикийцы (они едва ли могли появиться в водах Эгейского моря ранее IX в. до н. э.)6. С другой стороны, такие важные элементы микенской цивилизации, без которых мы теперь не можем себе ее представить, как обнесенные мощными циклопическими стенами цитадели ахейских династов, их монументальные усыпальницы с купольным сводом, фресковая живопись, водопровод и канализация во дворцах, мощеные дороги с мостами, наконец, линейное слоговое письмо остаются вообще вне поля зрения эпического поэта, как если бы он ничего не знал о их существовании. «Гомер и археология быстро расходятся — замечает известный английский исследователь М. Финли. — В целом ему было известно, где процветала микенская цивилизация, а его герои жили в больших дворцах, неведомых во времена самого Гомера (но непохожих на микенские или какие-либо другие дворцы). И это фактически все, что
он знал о микенской эпохе, так как список его ошибок очень велик»7.
В полной мере это расхождение между свидетельствами эпоса и показаниями микенской археологии было осознано лишь после того, как были прочитаны первые таблички пилосского и кносского архивов. Вырисовывающиеся в этих документах контуры бюрократического государства с его централизованной экономикой, иерархией сословий, широко разветвленным фискальным аппаратом резко контрастируют с почти первобытной простотой жизни и нравов гомеровских героев. Элементарные житейские ситуации, в которые поэт ставит своих персонажей: публичная ссора двух царей; препирательство царя с простолюдином на народном собрании; пиры, участники которых сами готовят свою трапезу, а затем вкушают ее за одним столом с рабами и нищими; царь, лично надзирающий за работой на своем наделе или даже сам работающий на нем, — все это, конечно, не имеет ничего общего с тем приподнятым над обыденностью, насквозь ритуализированным бытом микенской дворцовой элиты, который угадывается за скупыми текстами табличек. Зато сцены такого рода были бы вполне уместны в патриархальной среде той примитивной сельской общины, которая, судя по всему, оставалась господствующей формой социальной и политической организации на протяжении всего так называемого «темного века» греческой истории (ΧΙ-ΙΧ вв. до н. э.). Очевидно, микенская цивилизация, как целое, была чужда и непонятна эпическому поэту, как давно забытое прошлое. Чисто автоматически воспроизводя в своем повествовании отдельные и, можно сказать с уверенностью, случайные приметы этой эпохи, он обнаруживает явную неспособность постичь ее специфику, ее историческое своеобразие8.
В свете всех этих фактов концепция «микенского Гомера», время от времени всплывающая на страницах как зарубежной, так и отечественной литературы, должна быть отнесена к разряду научных курьезов со всеми вытекающими отсюда последствиями9. Абсолютное большинство специалистов по «гомеровскому вопросу» склоняется в настоящее время к тому мнению, что известные нам «Илиада» и «Одиссея» не могли сложиться ранее VIII в. до н. э. или, говоря археологическим языком, до начала периода зрелого геометрического стиля (эпоха дипилонских ваз), что не исключает, впрочем, и отдельных вкраплений, относящихся к еще более позднему ориентализирующему периоду10. Признавая все это за очевидную истину, мы не можем, однако, игнорировать и наличие в тексте поэм ряда ранних элементов, восходящих частью к «темному веку», частью к еще более ранней микенской эпохе, и должны так или иначе объяснить их происхождение.
В своем понимании природы гомеровского эпоса и характера его генезиса почти все современные филологи независимо от их «партийной» принадлежности — как представители лагеря «разделителей», так и последовательные «унитарии», исходят из одной общей посылки, которую можно определить как «концеп-
цию устного поэтического творчества» (oral poetry)11. Согласно этой концепции, Гомер12 является замыкающим звеном в длинной цепи поэтов-сказителей (аэдов), с незапамятных времен воспевавших подвиги героев Троянской войны, не прибегая к письменному тексту. Есть основания считать, что устная поэтическая традиция, образующая фундамент гомеровских поэм, ту питательную среду, в которой они обе возникли и оформились, уходит своими корнями далеко в глубь веков, достигая того времени, когда, согласно подсчетам археологов, должна была погибнуть реальная Троя (примерно, середина XIII в.), а, возможно, и еще более отдаленного прошлого13. Подобно мощному насосу, героическая поэзия в своем развитии извлекала из глубин греческой истории и выносила на поверхность отложившиеся в тексте поэм и образующие его древнейшие исторические пласты формулы, образы, мотивы.
Определенный процент в этом «осадке» должны, по-видимому, составлять формулы и мотивы микенского происхождения14. Однако несмотря на то, что теоретически вероятность сохранения в эпосе исторической информации, восходящей к
микенской эпохе, несомненно, существует, на практике всегда бывает достаточно трудно выявить ее в тексте поэм и отделить от материала, привнесенного в другое более позднее время. Ясно выраженные микенские реминисценции вроде уже упоминавшегося шлема из клыков вепря встречаются у Гомера крайне редко, как своеобразные поэтические окаменелости, чудом уцелевшие в чуждой им культурной среде. Как правило, эксперименты по расчленению гомеровского текста на разновременные культурно-исторические слои наталкиваются на упорное сопротивление самого языка поэм, в котором старые (ахейско-эолийские) и новые (ионийские) формы слов тесно связаны между собой, образуя, по определению английского филолога Кёрка, своего рода лингвистическую амальгаму15. Но амальгама лингвистическая предполагает как свое естественное дополнение сплав разновременных культурных слоев — cultural amalgam, по выражению того же Кёрка16. Действительно, внимательный анализ показывает, что элементы материальной и духовной культуры, религиозные верования и политические воззрения, принадлежащие к различным историческим эпохам, постоянно переплетаются в эпосе, порождая сложные, а подчас причудливые и парадоксальные комбинации. При этом более ранние напластования трансформируются под воздействием более поздних, до известной степени уподобляясь им.
Эпическая картина мира заключает в себе немало анахронизмов. Иногда один и тот же предмет соединяет в себе, казалось бы, несоединимые черты и признаки, заимствованные у совершенно различных и в разное время существовавших предметов17. Так, микенский «башнеподобный» щит (body-shield) в
некоторых случаях сливается с более поздним круглым щитом (например, щит Гектора в Il. VI, 117 сл.). Одиночное копье для ближнего боя в одних и тех же сценах варьируется с парой метательных (так, в Il. XXII, 273 слл.). Явной печатью анахронизма отмечено описание дворца Одиссея во второй гомеровской поэме. С типичной для микенских дворцов Пелопоннеса (прежде всего, Пилоса и Тиринфа) планировкой в нем мирно уживаются также, безусловно, поздние детали, как земляной пол и деревянные стены18. Догадываясь о расположении комнат в царском жилище, Гомер явно неспособен представить себе его внешний облик. Поэтому он нигде не упоминает о настенной живописи и колоннах, о домашних святилищах и водопроводе. Ему неизвестно, что дворец микенского царя не мог стоять прямо на городской улице, как дом Одиссея, а был отделен от внешнего мира мощным кольцом циклопических стен. Такое соединение точного знания о прошлом с абсолютным невежеством способно поставить в тупик человека, незнакомого с формульной техникой народной эпической поэзии.
Именно формула, т. е. стандартная, неизменно повторяющаяся в сходных условиях группа слов (иногда даже целый кусок текста), является основным структурным элементом эпического повествования и вместе с тем выполняет функцию конденсатора и передатчика исторической информации, поступающей таким образом из «нижних этажей» устной поэтической традиции в самые верхние19. При этом, однако, эпическая формула, как это было отмечено в ряде недавно опубликованных специальных работ по вопросам поэтической техники Гомера, вовсе не является чем-то абсолютно застывшим и однозначным. Во многих случаях она обнаруживает удивительную пластичность, легко приспосабливаясь к совершенно чуждому для нее контексту и
Гомер. Мрамор. Ок. 460/450 гг. до н. э. Мюнхен. Глиптотека
меняя тем самым свой первоначальный смысл20. Конечно, точная подгонка формулы к месту не всегда оказывается возможной. Отсюда многочисленные логические неувязки и противоречия в тексте поэм, в том числе и анахронистического характера. Переходы с одного временного уровня на другой постоянно происходят в эпосе по ходу развития сюжета и сам поэт, по-видимому, далеко не всегда отчетливо сознает это. Тем не менее, несмотря на свою внутреннюю гетерогенность, картина жизни «героического века» в поэмах оставляет впечатление чего-то цельного, монолитного. Разнородность используемого поэтом фольклорной) материала, как правило, ускользает от внимания читателя, что находит свое объяснение прежде всего в искусной компановке и строгом отборе этого материала, а также и в известной его переработке. Во всем этом проявляется авторское вмешательство самого Гомера в стихийный и, казалось бы, неуправляемый процесс эпического стихосложения, его организующая творческая воля21.
Отбор традиционного материала в поэмах идет по двум основным направлениям, которые условно можно определить как «архаизирующее» и «модернизирующее». Для того, чтобы создать у слушателя или читателя ощущение исторической дистанции, отделяющей его от описываемых событий, Гомер отчасти по собственному усмотрению, отчасти же следуя, вероятно, унаследованной от предшественников системе поэтических запретов, упорно избегает всего, что могло нарушить совершенно обязательную в рассказе о героическом прошлом иллюзию
остраненности. Так можно объяснить почти полное исключение из обихода героев поэм железного оружия, рыбной и молочной пищи, верховой езды и т. д. Среди племен и народов, фигурирующих в эпосе, дорийцы и ионийцы упоминаются лишь эпизодически, как новопришельцы, не имеющие прямого отношения к поколению героев. Почти совершенно игнорируются в поэмах такие очевидные (для VIII в. до н. э.) новшества, как Олимпийские игры, рост влияния Дельфийского оракула, изобретение нового алфавитного письма, основание новых колоний на Западе и т. п.22
Однако эта нарочитая архаизация уравновешивается и даже перевешивается в гомеровской эпопее тенденцией противоположного характера, выражающейся в бессознательном «осовременивании» прошлого, в постоянном переосмыслении и наполнении новым содержанием традиционных тем и образов древней героической поэзии23. Несмотря на встречающиеся в эпосе элементы исторической рефлексии, мышление Гомера в целом антиисторично. Прошлое в сознании поэта никогда не бывает резко отделено от настоящего. Вместе они образуют некий временный континуум, в котором весь мир, за исключением самих героев, отличающихся во многом от своих отцов и дедов, пребывает в более или менее статичном состоянии. Иначе говоря, история воспринимается Гомером только как смена человеческих поколений, но не как процесс социального и культурного развития24. Собственно исторические факты, находящиеся за рамками повседневного опыта современников поэта и, следовательно, не «вписывающиеся» в созданную им картину неизмен-
ного мира, либо просто устраняются из эпического рассказа, либо получают в нем совершенно иное освещение, приближенное к понятиям современной аудитории. Поэтому на карте гомеровского мира мы не находим, например, давно исчезнувшее Хеттское царство, хотя в микенских сагах о Троянской войне оно, вероятно, упоминалось неоднократно25. Зато Египет, который продолжал оставаться для греков неотъемлемой частью окружающей их ойкумены, является местом действия нескольких любопытных эпизодов «Одиссеи». Вероятно, по этой же причине в эпосе отсутствуют развернутые описания сражений на колесницах (герой обычно только подъезжает на колеснице к месту боя, сражается же, сойдя на землю), хотя в микенской поэзии сцены колесничных схваток были, по-видимому, одним из широко распространенных общих мест26. Да и вся эпоха Троянской войны предстает перед нами в «Илиаде» и «Одиссее» не в сложных до вычурности формах реальной микенской цивилизации, о которой поэт, судя по всему, почти ничего не знает, а как спроецированная в «героический век» модель современного ему ионийского полиса27. По существу прошлое
для Гомера это — то же настоящее, но улучшенное, облагороженное, приподнятое над житейской прозой современности. Серьезных качественных различий между тем и другим он не замечает или не хочет замечать. В этом отношении историческое мышление Гомера находится примерно на том же уровне развития, на котором стоят, например, создатели таких шедевров средневекового европейского эпоса, как «Песнь о Роланде», «Песнь о Нибелунгах», «Беовульф» и т. д. Во всех этих случаях к событиям далекого прошлого «привязывается» обобщенная и идеализированная, но все же достаточно определенная в своих основных очертаниях картина современной поэту исторической действительности28.
В своей последней посмертно опубликованной книге «Вопросы языкового развития в античном обществе» замечательный советский филолог и лингвист И. М. Тронский писал: «Гомеровской „эпохи" как некоей синхронной реальности, изображаемой в эпосе, не существует; в эпосе отражена не отдельная эпоха, а огромная перспектива исторического развития. Это справедливо и по отношению к содержанию поэм и в плане их языка»29. Глубоко верная в своей основе эта мысль нуждается,
однако, в некоторых коррективах. Вполне естественно было бы ожидать, что стоящий в самом конце «огромной перспективы исторического развития» поэт будет всего яснее и лучше различать в этой перспективе хронологически наиболее близкие к нему явления, лишь смутно догадываясь о более удаленных. Сопоставление материала поэм с данными археологии и микенской письменности вполне подтверждает это предположение. Как было уже отмечено, древнейшие микенские элементы в их чистом виде составляют не очень значительную долю в общем культурно-историческом контексте «Илиады» и «Одиссеи». Доминирующее положение в этом контексте занимают, безусловно, сравнительно поздние элементы, либо современные самому поэту, либо относящиеся к тому недавнему прошлому, которым были для него последние столетия «темного века»30.
Если попытаться дать более точное определение того хронологического отрезка, который мог послужить основным источником исторической информации для создателя (или создателей) «Илиады» и «Одиссеи», то наиболее вероятной верхней его границей мы должны будем признать рубеж VIII-VII вв. до н. э., поскольку именно к этому времени большинство исследователей, специально занимавшихся проблемами хронологии гомеровского эпоса, относит создание последней из двух поэм31. Очертания нижней границы того же отрезка пока еще сильно размыты, и установить их можно лишь с большей или меньшей степенью приблизительности.
Исходить здесь следует из того, как нам думается, решающего обстоятельства, что не только микенская эпоха, но также и непосредственно следующий за ней период миграций (XII-X вв.) остаются для Гомера далеким прошлым, о котором он имеет лишь самые смутные и неясные представления. Весь житейский уклад, изображенный в поэмах, свидетельствует о давно уже наступившей прочной оседлости, а также и об известном материальном достатке, хотя еще и весьма далеком от сказочных богатств микенских царей, но все же уже заметно превышающем крайне низкий жизненный уровень эпохи передвижения племен, о котором мы можем судить по погребениям субмикенского и протогеометрического периодов32. Было бы трудно, однако, определить с достаточной точностью, где проходит грань, отделяющая эпоху миграций от следующего за ней периода относительной стабильности. Очевидно, сам переход греческого общества из одного состояния в другое был достаточно длительным и постепенным процессом, и, конечно, не мог завершиться в рамках одного десятилетия. Следует также иметь в виду, что в различных районах европейской и азиатской Греции этот процесс протекал крайне неравномерно: в одних местах
он мог закончиться уже к началу или середине X в., в других лишь к концу того же столетия33.
Таким образом, собственно гомеровским периодом, если признать, что за этим понятием все же скрывается некая объективная реальность, а не просто вневременная поэтическая фикция, может считаться хронологический отрезок продолжительностью около двух или двух с половиной столетий, ограниченный с одной стороны завершающей фазой миграционного движения греческих племен (примерно, вторая половина X в.), с другой начальной стадией так называемой «Великой колонизации» (вторая половина VIII в.), что в переводе на принятую сейчас археологическую периодизацию должно соответствовать геометрическому периоду, возможно, с добавлением также и заключительной части предшествующего протогеометрического периода.
Предлагаемая нами датировка существенно отличается от принятого в советской историографии античности определения гомеровского периода как промежуточного этапа, отделяющего микенскую эпоху от архаической. Обычно в это понятие включаются три столетия — с XI по IX в., что приблизительно соответствует «темному веку» (или векам) у западных историков34. Если следовать нашей датировке, гомеровский период
должен складываться из двух далеко неравнозначных по вкладу, внесенному ими в развитие греческой культуры, хронологических отрезков, охватывая, с одной стороны, значительную часть «темного века» (примерно, от середины X до конца IX в.), а с другой стороны, все VIII столетие, обычно считающееся интегральной частью архаической эпохи, или периода колонизации.
Внутренняя неоднородность этой хронологической конструкции различима, можно сказать, простым глазом. Для этого достаточно сравнить все, что нам известно (прежде всего, по археологическим источникам) об уровне экономического и культурного развития Греции в начале и в конце этого периода. Контраст окажется самым разительным. Вместе с тем, несмотря на разнородность составляющих его частей, гомеровский период может и должен рассматриваться как определенное структурное единство, соответствующее одной из фаз в поступательном движении греческого общества на пути от варварства к цивилизации. В двух словах сущность этой фазы может быть определена как переход со стадии первобытной соседской общины на стадию раннего полиса, или архаического города-государства.
Разумеется, в эпосе мы не найдем прямого отражения этого важного исторического скачка. Гомер, как и всякий эпический поэт, отнюдь не стремился к тому, чтобы показать современное ему общество в его развитии, в состоянии непрерывного внутреннего изменения. Напротив, внимательное чтение поэм убеждает нас в том, что наиболее динамичные, дестабилизирующие факторы, участвовавшие в общественной жизни Греции IX-VIII вв. (основание колоний, развитие ремесла и торговли, обострение социальных противоречий внутри общины и т. п.), как правило, старательно обходятся Гомером. Из современной ему картины социальных отношений поэт заимствует и всячески выдвигает на первый план в основном наиболее статичные,
Раздумья Юрия Викторовича, записанные на отдельном листе с оборотом. Автограф
традиционно обусловленные моменты. Благодаря этому у читателя создается иллюзия абсолютной неподвижности и гармонической уравновешенности изображаемой им социальной системы. Лишь глухие намеки, встречающиеся время от времени в тексте поэм, указывают на известное неблагополучие и нестабильность в окружающей поэта социальной среде.
Итак, все, что может дать нам гомеровский эпос как источник конкретной исторической информации, заключает в себе искусственно сбалансированная и, конечно, сильно отличающаяся от своего реального прототипа модель ионийского общества, хронологически локализуемая, несмотря на наличие ряда реминисценций более раннего времени, преимущественно в промежутке с IX по VIII в. до н. э. Сам этот период предстает перед нами в зеркале эпической поэзии как бы в своей среднестатистической оценке. Резкие различия между началом и концом периода, о которых нас информирует главным образом археология, у Гомера почти не ощущаются: настолько они сглажены общей архаизирующей тенденцией эпического повествования35. В результате такой нивелировки основной «центр тяжести» периода оказывается смещенным к его середине, а не к концу, как было на самом деле, что, естественно, ведет к серьезному искажению всей перспективы исторического развития на этом отрезке времени36.
Все это, конечно, сильно затрудняет конкретный научный анализ гомеровского материала. Отсюда, однако, отнюдь не следует, что мы должны вообще отказаться от использования «Илиады» и «Одиссеи» в качестве исторического источника. При всей условности и иллюзорности представленной в эпосе картины общественной жизни ее ни в коем случае нельзя расценивать только как порождение поэтического вымысла, совершенно оторванное от почвы исторической действительности. Некоторые важные тенденции социально-экономического и политического развития, очевидно, действительно имевшие место в хронологическом промежутке с IX по VIII в., хотя и в весьма специфической и односторонней форме, но все же нашли в ней свое отражение. Свою задачу мы видим в том, чтобы со всей возможной осмотрительностью, ни на минуту не забывая о художественном своеобразии нашего основного источника, постараться выявить в тексте поэм, бесспорно, заключенное в нем зерно исторической истины.