С легкой руки автора известной сатиры на обожествление Клавдия (т. н. «Apocolocyntosis», принадлежавшей, по-видимому, перу Аннея Сенеки)1, этот император вошел в историю неким физически и душевно больным тираном, смерть которого исторгла вздох облегчения всей Империи2. Во многих изъянах и пороках Клавдия превосходили другие принцепсы первой династии: поздний Тиберий — жестокостью, Калигула — явными психическими отклонениями, Нерон — полным пренебрежением моральными нормами и традициями3. Но среди них не было императора, не только со всей серьезностью занимавшегося историей, но к месту и не к месту демонстрировавшего свою ученость. И можно не сомневаться, что риторический вопрос о воображаемом посмертном суде богов: «Когда это видано, чтобы приводили к присяге историка?»4, был рассчитан на особый эффект и, соответственно, приговор с «обвинительным уклоном»5.
Свидетельствует ли осуждение штудий покойного императора лишь о сохранении традиционного для римлян недоверия в отношении «греческой учености» или здесь следует предполагать какие-то более актуальные политические мотивы? Иными словами, были ли связаны исторические занятия, Клавдия с политикой (вроде «археологической» деятельности Набонида или, ближе, Августова восстановления древних храмов и элогиев)? А может, современники имели основания усматривать воздействие не совсем обычного увлечения императора на его политические ориентации и политику? Разумеется, поскольку Клавдий-император и Клавдий-историк были' в конце концов одним и тем же лицом, какую-то связь между ними можно постулировать априори. Но это не только не снимает проблемы, а, напротив, диктует необходимость выявления конкретных линий взаимозависимости, взаимовлияния и взаимодействия теории и практики, исторических размышлений и идеологических построений6.
Прежде всего необходимо выяснить, насколько соответствует истине распространенное представление об ученом педанте, далеком от реальной жизни и оторванном от политических контроверз своего времени, что делало его якобы неспособ-
ным к государственной деятельности. Как на пример антикварных интересов Клавдия указывают на сочиненную им историю этрусков в 20 книгах, об утрате которой остается лишь сожалеть современным исследователям7. Не следует, однако, забывать, что обращение к такого рода сюжетам прекрасно вписывалось в реставрационную идеологию первых десятилетий принципата, тем более, что Август прилагал большие усилия по реанимации некоторых древних религиозных обычаев этрусков и даже намеревался возродить этрусскую лигу8. Видное место в формировании идеологической политики Августа занимал Гай Цильний Меценат, потомок этрусских лукумонов. Выходцами из этрусских городов были группировавшиеся вокруг него известные поэты Публий Вергилий Марон, Авл Персий, Секст Проперций9. В такой культурной и политической атмосфере обращение к истории древнего народа, заложившего многие важнейшие основы римской государственности, цивилизации и религии, могло представляться современникам удобным способом продемонстрировать лояльность к новому режиму.
Необходимо иметь в виду, что антикварианизм, с таким сарказмом обличавшийся Сенекой полвека спустя не только по общетеоретическим и, видимо, политическим соображениям, но и вследствие личной ненависти к Клавдию10, в период конца Республики — начала Империи был влиятельным течением в римской научной и общественной мысли11. Это объясняет наряду с указанными конъюнктурными мотивами, не только интерес к этрускам, но и написание истории Карфагена в 8 книгах12. Впрочем, и здесь не могут быть исключены некоторые идеологические соображения, например, некоторое сходство государственного устройства Карфагена и Рима или историческое значение пунических войн, которые рассматривались как один из примеров проявления римского воинского духа и «доблести предков», которую стремился возродить Август.
Не означает ли это, что увлечение Клавдия историей, вызывавшее неудовольствие и раздражение знати в период его принципата, с самого начала возникло как антикварианизм, демонстрировавший лояльность к реставрационной идеологии Августова режима? И не подтверждается ли таким образом мнение известного итальянского исследователя, подчеркивавшего преклонение Клавдия перед основателем принципата13?
С представлениями о чудаке-антикваре, далеком от политики и бездумно боготворящем Августа, не согласуются сведения о юношеских увлечениях будущего императора. Свою карьеру историка Клавдий начал не с занятий «древностью». По совету самого Тита Ливия он приступил к написанию «Историй», начав повествование с событий, последовавших за смертью Юлия Цезаря14. Подвергшись, однако, нападкам своей
матери (Антонии Младшей) и бабки (Ливии) и убедившись, что «правдивый и свободный рассказ» об этих событиях невозможен, Клавдий скомкал повествование о гражданских войнах, отведя ему лишь две книги, в то время как событиям, начиная с «установления гражданского мира», посвятил еще сорок одну, соответствовавшую, по гипотезе Бюхелера, годам принципата Августа 15.
К мнению Бюхелера присоединился Момильяно, который к тому же указал, что писать о времени Тиберия было для Клавдия столь же опасно, как и о времени до «гражданского мира»16. Таким образом, итальянский ученый предполагает, ничем в сущности не подтверждая своей догадки, оппозиционный характер сочинения, поскольку вряд ли можно было усматривать опасность в панегирическом (наподобие «Римской истории» Веллея Патеркула) восхвалении правящего принцепса17. Однако нас больше интересует не окончательный, а несостоявшийся вариант «Историй» Клавдия и его первоначальный замысел. Для выяснения этих вопросов важно установить время и обстоятельства создания сочинения.
Ценные указания на этот счет дает Светоний. В частности, по его словам, к написанию «Историй» Клавдий приступил «в юности» (Suet. Claud. 41.1). Даже если учесть, что использованное слово adulescentia означало довольно широкий возрастной промежуток от 14 до 30 лет, мы получим самую позднюю дату — 20 г. до н. э., хотя Светоний вряд ли стал бы подчеркивать юношеский возраст Клавдия, если бы речь шла о верхнем пределе18. Ясно, во всяком случае, что начало работе было положено при жизни Тита Ливия, который умер в 17 или, по Р. Сайму, даже в 12 г. до н.э.19 При этом нужно иметь в виду, что, указав на Ливия лишь как на вдохновителя написания «Историй», Светоний в качестве помощника назвал Сульпиция Клава (Suet. Claud 41.1). Необходимо также учесть, что цензорами Клавдиева труда оказались Ливия и Антония, но не Август. Это объясняется если не смертью принцепса, то во всяком случае резким ухудшением состояния его здоровья, что имело место в последние годы жизни, и растущей ролью императрицы в государственных делах. Ранее, как это следует из писем, цитируемых все тем же Светонием, Август сам занимался делами внучатого племянника (Suet. Claud. 4). Все эти хронологические выкладки позволяют отнести занятия Клавдия злополучным сюжетом гражданских войн к концу принципата Августа, самое позднее — к началу правления Тиберия, А цензура и обращение к теме принципата Августа скорее всего датируются временем, непосредственно следующим за смертью основателя принципата. Это событие не только открыло возможность проследить принципат Августа в целом, но и должно было вызвать потребность в таком труде.
Что же все-таки могло так не понравиться бабке и матери Клавдия в повествовании о гражданских войнах? По мнению Ά. Момильяно, причиной был не предмет, а его трактовка Клавдием. В этой связи он вспоминает другое, известное лишь по названию, сочинение Клавдия, «В защиту Цицерона против Азиния Галла»20. Оно было задумано как опровержение сочинения сына известного оратора конца Республики Г. Азиния Поллиона, в котором тот пытался показать, что его отец как оратор был выше Цицерона21. При этом, если Азиний Галл имел в виду прежде всего стилистические различия между двумя ораторами, известные как азианизм и аттикизм22, то Клавдий, не проявлявший специального интереса к риторике, руководствовался прежде всего симпатиями к Цицерону как писателю, человеку и политическому деятелю.
Следуя до этого пункта за А. Момильяно, мы не можем присоединиться к его утверждению, что восхваление Цицерона было поступком, враждебным не Августу, а лишь Антонию23, что и вызвало особое недовольство Антонии, дочери триумвира от Октавии. Более того, итальянский ученый считал, что Клавдий, выступая апологетом Цицерона, продемонстрировал якобы приверженность его концепции «республиканского» принципата, которой следовал Август, но противостоял Антоний24.
Защита Цицерона в инвективе против Азиния Галла и в самом деле проливает свет на идеологическую направленность исторического труда Клавдия (тем более, что их объединяет и рассматриваемый период, и персонажи, и, по-видимому, время создания сочинений). Но раздражение Ливии и Антонии возникло на основе не одних только родственных чувств, и тем более не вследствие их приверженности Антониевой концепции единовластия25.
Представляется, дело было не только в Цицероне, кровь которого, безусловно, запятнала Октавиана26. Тема гражданских войн сама по себе была невыигрышна для Августа. При самом лояльном отношении к нему можно было, скажем, опустить ходившие в свое время по Риму анекдоты о трусости наследника Ю. Цезаря или его никчемности как полководца, но как было хотя бы не упомянуть о проскрипциях и перузинской резне, как без ущерба для репутации основателя принципата рассказать о его многочисленных политических превращениях, когда он вступал то в союз с сенатом против Антония, то с Антонием — против «республиканцев» и т. д.? Сама тема гражданских войн и триумвирата, в результате которых Октавиан ценой жизней десятков тысяч сограждан пришел к власти, не вписывалась в идеологию «восстановленной республики» и континуитета, не согласовывалась с создававшимся длительными усилиями имиджем Августа как защитника и спасителя государства.
Эпизод с Клавдиевыми «Историями» показывает, что несмотря на все усилия правительственной пропаганды, указанная тема со временем не только не утратила своей актуальности, но стала, видимо, все более раздражать правительство. Судя по известным «Деяниям божественного Августа», где отсутствует даже соответствующий термин, уже со второй половины его правления тема гражданских войн становится «закрытой»27. Судя по стилю Веллея Патеркула, повествование о бурных событиях римской истории должно было украшаться, если не золотом молчания, то серебром краткости. Но и оно, по-видимому, не было гарантией безопасности28. В любом случае Веллей не был изобретателем «краткого стиля», и, по крайней мере, одним из его предшественников был будущий император, вынужденный кардинально сократить свое повествование о гражданских войнах. С другой стороны, составленные под придирчивой цензурой подробные анналы Августова принципата (с экскурсами в правление Тиберия?) на долгие годы отвратили Клавдия от описания современности29, и он засел за изучение этрусской и карфагенской историй.
Таким образом, распространенное мнение о Клавдии как «антикваре», совершенно чуждом насущным проблемам и лишь благодаря нелепой случайности вытащенном из закоулков дворца на престол империи (Suet. Claud. 10.1—2), не столь бесспорно с точки зрения его духовной эволюции. Ни обращение к теме гражданских войн, ни симпатии к Цицерону не могли не иметь политического оттенка30. Не менее важным является, возможно, еще одно обстоятельство, ускользнувшее от внимания исследователей. Не удивительно ли, что Тит Ливий, обширнейший труд которого охватил, помимо прочего, гражданские войны и даже большую часть принципата Августа31, посоветовал члену императорской семьи заново осветить эти события? Какие мотивы побудили прославленного историка поступиться своим профессиональным самолюбием?
Рассказывая о древней республике, Тит Ливий жил надеждой, что новый режим стал наследником великого прошлого. И представителю патавийской знати, увидевшему «восстановление республики», не приходилось поначалу кривить душой. Во имя патриотических целей и реставраторских замыслов Август пошел на соглашение с бывшими противниками Ю. Цезаря. Помпей был посмертно реабилитирован, и Ливий мог в своем труде без опасения высказывать «помпеянские» симпатии (Tac. Ann. IV. 34.3). Сам принцепс в согласии с концепцией «республики» и «порядка» одобрил Катона как достойного гражданина, поскольку он не стремился к ниспровержению закона и конституции (Macrob. Sat. II. 4. 18); неудивительно, что Ливий осмеливался рассуждать на тему, не являлось ли
рождение Ю. Цезаря в большей мере проклятием, чем благословением для мира (см. Sen. N. Q. V. 18.4).
«Республиканизм» и «помпеянство» не были лишь маскировкой — они органично вписывались в социальную политику Августа, ориентированную на восстановление авторитета знати и сената. Однако истинная свобода слова при режиме, где идеология контролировалась государственной властью, была невозможна. Любая трактовка событий, исходившая от принцепса, приобретала характер официальной и задавала параметры гласности. В случае с Ливием это обстоятельство усугублялось положением придворного историка. Несвобода историка, пусть облеченная в форму «дружбы» с Августом, была главной причиной слабости последних декад труда Ливия; не случайно у последующих историков ссылки на них практически отсутствуют32.
Что касается трактовки эпохи триумвирата, то здесь рамки исследовательской свободы задавали вначале «Автобиография» Августа, а затем, после 23 г. до н. э., концепция, воплощавшаяся по мере ее развития в различных вариантах «Деяния божественного Августа»33. Если главной задачей правительства после Акция оставалось опровержение Антониевой пропаганды, то со временем на первое место все более выходили позитивные цели. Внимание сосредоточивалось на изображении Октавиана в период гражданских войн в строгом соответствии с pietas necessitudo rei publicae и dementia: альтернативы военным действиям не было, тем более что они оправдывались не только сыновним долгом, но и патриотизмом; победитель был милосерден. Развенчивались не только бывшие враги, но и союзники; в частности, важно было возложить именно на них главную ответственность за проскрипции34. Одним из наиболее затруднительных для правительственной интерпретации фактов было, как уже упоминалось, убийство Цицерона. И даже Ливий, пылкий обожатель великого оратора, вынужден был констатировать, что Цицерон потерпел от своих врагов то, что сам бы с ними сделал, одержи он верх. (См.: Sen. Suas. VI. 22).
Последний пример наряду с изложенными соображениями указывает не только на возможные причины неудовлетворенности Тита Ливия своим трудом, но и точку соприкосновения знаменитого историка с юным Клавдием и его сочинением в защиту Цицерона. Убедившись в определенной самостоятельности суждений члена императорской семьи и уповая на его высокое положение, Ливий решил побудить Клавдия написать правдивую историю событий, поворотное значение которых в судьбах Рима прояснялось с каждым годом существования нового режима. Заговоры и все большее сосредоточение власти в руках Августа, события неспокойного десятилетия 6 г. до
н. э. — 4 г. н. э., связанные с неудачами династической политики (отъезд Тиберия на Родос, позор дочери Августа Юлии, смерть Гая и Луция Цезарей, возвращение и усыновление Тиберия), побудили Тита Ливия остановиться в своем повествовании на 9 г. до н. э. Последние книги (CXXXIV—CXLII), если следовать вполне убедительной интерпретации Р. Сайма, были написаны в 6—10 гг. н. э. Вскоре после этого, как показано ранее, должен был состояться и разговор Ливия с молодым Клавдием. Все эти по необходимости бегло изложенные соображения заставляют предположить, что сочинение Клавдия о гражданских войнах после смерти Ю. Цезаря с самого начала мыслилось как, по крайней мере, независимое от официальной трактовки событий.
Разумеется, соображения о нелояльности будущего императора по отношению к Августу, сделанные на основе косвенных данных, нуждаются в более убедительных доказательствах. На наш взгляд, следует иметь в виду два ряда фактов, сколько-нибудь обстоятельный разбор которых должен быть проведен в другом месте. Первое, это практическая политика Клавдия и направление развития его принципата в сопоставлении с замыслами Августа и его мероприятиями, направленными на «восстановление республики» и возрождение «древних нравов». Второе, пожалуй даже более важное в данном случае (тем более что реальная политика направлялась, конечно, не только желаниями императора), — высказывания Клавдия, в которых выявляется определенная система его социально-исторических взглядов. Неудивительно, что мы располагаем такой информацией в отношении Клавдия: человек, посвятивший четверть века историческим изыскам, даже оказавшись у руля Империи, не мог отказаться от своих прочных интеллектуальных привязанностей и сформировавшегося стиля мышления. За недостатком места ограничимся одним примером, который при кажущейся незначительности интересен уже тем, что имеет определенное отношение и к практической, и к теоретической (историографической) области.
Около 47 г. Клавдий отпраздновал Вековые игры (Ludi saeculares), сославшись на то, что Август справил их ранее положенного времени. Светоний, однако, уличает Клавдия, который-де в своих «Историях» заявлял, что Август после долгого перерыва восстановил игры точно в срок, в результате самых тщательных вычислений35. Этот любопытнейший пассаж, в должной мере не оцененный исследователями, обнаруживает, в сущности, расхождение между подцензурным и неподцензурным Клавдием-историком. Понятно, что в свое время отказаться от каких-либо вычислений, расходившихся с официальной хронологией, Клавдия побудили те же причины, которые заставили его изменить и сам предмет рассмотрения, и
трактовку событий36. Впрочем, не исключено, что фраза о «тщательных вычислениях» является свидетельством наличия у молодого Клавдия некоторых задатков чувства юмора, которому он был не чужд даже в роли правителя (Сравн.: Suet. Claud. 21.5).
В любом случае следует оценить хотя бы то, что, став императором, Клавдий не стал «подправлять» в своем раннем подцензурном сочинении места, которые могли скомпрометировать его как историка (и политика). Трудно сказать, что здесь сыграло определяющую роль: отвращение к некогда навязанному труду, незначительность вопроса и рассеянность или нежелание привлекать к нему внимание общественности. — любое из этих объяснений предполагает, по крайней мере, отсутствие мелочности.
Празднование Столетних игр через шесть с небольшим десятилетий после предыдущих 37 было одним из примеров своеобразного вызова императора-историка Августовой традиции. И дело, думается, было не в начетничестве чудака-антиквара. За наукообразными подсчетами явно просматривается кажущийся, может быть, наивным протест против безграничного и безоговорочного авторитета основателя династии. Что лежало в основе этого бунта?
Можно не сомневаться в присутствии личных мотивов. С юношеских лет ущемлялось личное достоинство и подавлялись честолюбивые порывы человека аристократической крови, который по всем понятиям своей среды мог претендовать на самые высокие должности в государстве. Светоний цитирует любопытные отрывки из трех писем Августа, в которых он обсуждает недостатки (но и некоторые достоинства) Клавдия с тем, чтобы определить место своего внучатого племянника в общественно-политической жизни (Suet. Claud. 4.1—6). Главным мотивом недопущения Клавдия к обычному для члена семьи принцепса cursus honorum оказывается при этом некая физическая и психическая неполноценность. Можно также не сомневаться, что, приводя крайне нелестные высказывания матери, бабки, повествуя о многочисленных оскорблениях, которым Клавдий неоднократно подвергался в самых различных обстоятельствах, причем даже со стороны собственных слуг и придворных шутов, не говоря уже о членах императорской семьи. Светоний суммирует некую крайне враждебную традицию38. Ее совершенно прозрачный смысл заключался в обосновании полнейшей неспособности Клавдия «ни к каким общественным или частным делам» (Suet. Claud. 2.1). Однако как согласовать с этим тот факт, что Клавдий был провозглашен императором в один из наиболее драматичных моментов принципата (после убийства Калигулы и при попытке заговорщиков провозгласить «свободную республику»), причем
кандидатура, Клавдия никаких персональных возражений не вызвала? Более того, тридцатилетнее правление Клавдия оказалось наиболее продуктивным за все время правления преемников Августа.
Влиятельной античной версии о физической и умственной неполноценности Клавдия противоречит целый ряд известных обстоятельств. Те же писатели, которые сообщают о слабости и глупости Клавдия, отмечают особые знаки внимания и почтения, которые оказывали ему всадники (а иногда и сенат), избравшие его своим патроном и представителем в некоторых ответственных случаях, например, для приветствия Калигулы в качестве императора39. Были широко известны литературные дарования и способности Клавдия к «свободным искусствам»; сам Август в письме к Ливий высказал восхищение одной из его декламаций (Suet. Claud. 3.1 и 4.6). Эти качества при самом знатном происхождении и близком родстве с принцепсом должны были, казалось, открыть самые блестящие возможности для карьеры.
Но, может быть, сам Клавдий избегал политической деятельности, стремясь к отшельническому, кабинетному образу жизни? Эволюция интересов Клавдия в области историографии показала, что его «антикварианизм» (если даже он и стал антикваром, что далеко не очевидно) был, так сказать, вторичным, и первоначально юного Клавдия привлекали не древности, а слишком даже актуальные сюжеты, связанные с гражданскими войнами, триумвирами и Цицероном. Более того, письма Августа не вызывают сомнения в том, что система жизненных ценностей будущего императора складывалась под воздействием идеалов, сформулированных в трактатах все того же Цицерона, для которого любая теоретическая деятельность была не более чем вынужденной заменой активного служения «республике»40. Всякие сомнения на этот счет устраняет сообщение Светония, что уже при Тиберии Клавдий продолжал настойчиво, хотя и безуспешно, просить у императора подобающих должностей (Suet. Claud. 5.1).
Таким образом, речь идет о насильственном отторжении от государственной деятельности. Клавдия вряд ли могло вполне утешить, что он был здесь не исключением, а, скорее, правилом. Не менее показателен пример Тиберия, которого Август из соображений династической политики развел с любимой женой и женил на развратной Юлии. Да и судьба самой Юлии, любимой дочери Августа, которую он совершенно бесцеремонно использовал как инструмент политики и которая в конечном итоге отплатила полнейшим пренебрежением к усилиям принцепса по восстановлению «древних нравов», брачному законодательству, оказывается штрихом картины создававшейся тоталитарной системы41.
Психологически отношение Клавдия к основателю принципата было, в сущности, стихийным протестом против, системы, которая по своей природе неспособна считаться ни с достоинством и честью, ни с чувствами, ни (что особенно обнаружили дальнейшие превращения принципата) с жизнью человека, кем бы он ни был: взбунтовавшимся солдатом или принцем крови. Этот протест не помешал самому Клавдию вполне успешно продолжить создание и укрепление режима; заметим, что Клавдий никогда не решился (а скорее всего, у него и в мыслях такого не было) прямо выступить против Августовой традиции. И все же, несмотря на внешние знаки почтения, которое Клавдий демонстрировал на протяжении своего правления42; мы не можем разделить мнение А. Момильяно о безмерном уважении, которое Клавдий питал, якобы, к основателю династии43.
К преклонению перед политическим гением, которое должно было впитаться чуть ли не буквально с молоком матери, примешивались какие-то не всегда подконтрольные самому Клавдию чувства и воспоминания, проявлявшиеся то в террористических акциях против членов императорской семьи41, то в постоянно прорывавшемся наружу духе соперничества и проти-воречья45. Не случайно автор упоминавшейся сатиры, прекрасно разбиравшийся в тонкостях взаимоотношений в императорской семье, главным обвинителем Клавдия на Олимпе изобразил Августа46 — в основе пародийного сюжета лежало разделявшееся обществом мнение о взаимной враждебности.
Почему же все-таки Август и Тиберий не допускали Клавдия к власти? Не похоже, что причиной было слишком близкое родство с императорами, которое, якобы, таило в себе некую опасность для их положения или династической политики47. В этом случае правомерен вопрос: почему Август, большую часть своего правления усиленно подыскивавший преемников, ни разу не остановил выбора на этом «близком родственнике»?
Представляется, что любое сколько-нибудь убедительное объяснение особого отношения к Клавдию не может пройти мимо ясных указаний традиции о том, что он вызывал неприязнь и пренебрежение даже со стороны самых близких людей, не исключая мать. В их глазах Клавдий был неполноценным. Однако это не была неполноценность такого рода, которая бы абсолютно исключила государственную деятельность. Авторитет Клавдия у сословия всадников, а тем более события после убийства Калигулы, показывают, что в глазах определенных влиятельных социальных групп он был вполне приемлемой фигурой, не говоря уже о личных достоинствах, которые признавал сам Август. Речь, скорее всего, должна идти об определенных качествах, которые не укладывались в Августово (и вообще традиционно-римское) представление об
аристократе и государственном муже, соответствовавшем концепции «восстановленной республики» с возродившимися «древ, ними нравами».
В самом деле, болезненный и жалкий с виду Клавдий был антиподом классически-идеальным изваяниям «древних мужей», установленным на Форуме, невольно оказываясь еще одним вызовом идеологии Августова режима, как и «имиджу» самого принцепса48. Но, конечно же, дело было не только во внешности, и сам Август мало напоминал свои статуи в образе Марса или Юпитера. Вынужденный долгие годы, когда формировался его характер и мировоззрение, находиться на третьих ролях, испытывать не однажды страх, унижения, оскорбления и насмешки, Клавдий не обладал качествами «принцепса», которые вырабатывались в военных походах и на форуме, в курии и на судейском кресле. А успехи в научных занятиях могли сослужить лишь плохую службу: по мнению староримлян, сидя в кабинете среди пыльных свитков, невозможно было стать даже хорошим историком (это говорилось в адрес Тита Ливия, первого римского историка, не обладавшего политическим опытом), не то что правителем Римского государства49.
Консерваторы были по-своему правы. Своим поведением Клавдий часто напоминает, скорее, рассеянного профессора, чем победоносного и величественного императора — любимца богов50. Он не особенно заботится о своей внешности, говорит все, что думает, а стиль его мышления, сформированный учеными занятиями, резко отличается от образа мыслей окружающих. Все это было очень далеко от римских представлений о dignitas; у Клавдия начисто отсутствовало все то, что в современной литературе именуется «аурой» вождя. Отсюда — античная традиция о физически и умственно неполноценном принцепсе-чудаке.
Все эти особенности были не просто чудачеством, и тем более не позерством. Великий политик Август угадал в юном недотепе в книгочее совершенно чуждый дух раскованности и готовности к обновлению. Получив в конце концов власть, Клавдий, в сущности, отошел от Августова традиционализма и политики реставрации (или псевдореставрации). Деятельность Клавдия-императора была новаторской и антисенатской. Усиление роли бюрократического аппарата в ущерб влиянию сенатской администрации, стремление расширить римское гражданство и ввести в сенат видных представителей провинциальной знати, ущемление судебных полномочий сената и другие мероприятия вызвали острое недовольство старого правящего класса, выразившееся и в сатире «Apocolocynthosis», и во враждебной исторической традиции, дошедшей до нас в «Анналах» Тацита. В этом смысле правление Клавдия было
решающим шагом на пути к разрушительному для Августовой традиции правлению Нерона.
Учитывая все сказанное, следует признать, что осуждение исторических занятий Клавдия политическими противниками имело актуальную идеологическую, политическую, а не только традиционно-римскую «антиинтеллигентскую» подоплеку. В самом деле, «антикварные» штудии имели неожиданные (для тех, кто не знал их предыстории и содержания) последствия. Вместо того, чтобы с пылом фанатика взять на вооружение и усилить реставрационный элемент политики своих предшественников, что должно было бы вытекать из любви к древностям. Клавдий оказался разрушителем традиции и новатором.
Здесь не было противоречия, поскольку Клавдий по складу своего мышления совсем не был антикваром, преклонявшимся перед всем «древним», а, скорее, реформатором, использовавшим историческую традицию для обоснования новшеств. Этот тип историзма и способ мышления, соответствовавший объективной. потребности в серьезных государственных преобразованиях, на практике выливался в политику, пагубную для привилегий знати. В свою очередь консервативно настроенные сенаторы, будучи чужды историзму как методу постижения тенденций общественного развития, ориентировались на стереотипы и шаблоны, превращавшиеся в лозунги и объекты культового поколения (вроде «свободы сената» или мифологизированного образа Катона Утическото). Так, Августова идеология, ориентированная на «древние» образцы, при его преемниках mutatis mutandis послужила истоком идеологии сенатской оппозиции. Эта метаморфоза в общественном сознании именно при Клавдии пережила решающую фазу. Не менее важно для изучения идейного климата римского общества и то, что благодаря увлечению Клавдия историей это явление приобрело достаточно четко выраженные формы.
Историческая концепция Клавдия, независимо от того, насколько осознавал это сам император, была идеологической основой его политики. Об этом свидетельствует и известная речь Клавдия в сенате 48 года, обосновывавшая необходимость введения в состав этого органа знатных эдуев51.
Уже в самом начале речи император призвал сенаторов рассматривать проблему с совершенно чуждых консервативной части этого сословия позиций: не страшась введения «нового» (использованный термин res novae означал в политическом контексте «переворот»), поразмыслив о том, «сколь многое в государстве уже было обновлено и насколько регулярно от самого основания Города наша республика чередовала различные формы и состояния» (SC Claud. 1.1 —7). Этот лейтмотив обновления и дух вольного обращения с традицией, обнаружившись еще в молодые годы, должен был
насторожить Августа, а потом Тиберия. Через десятилетия он вызвал ненависть консервативной части сената равно к Клавдию-императору и Клавдию-историку.
1 Общие проблемы изучения сатиры «Apocolocyntosis». или «Ludus de morte Claudii» (на русском языке она именуется «Отыквление», или «Сатира на обожествление Клавдия») были основательно разработаны в книге: Weinreich О. Senecas. Apocolocyntosiis. — Berlin, 1923. Из более поздних работ, в которых рассматривался политический смысл сатиры, см., например: MacCurrie Η. L. The purpose of the «Apocolocyntosis» // Antiquite classique. — Bruxelles, 1962. — Vol. 31. — fasc. 1—2. — P. 91—97; Kraft K. Der politische Hintergrund von Senecas * «Apocolocyntosis» // Historia — Wiesbaden, 1966. — Bd. 15. — Η. 1. — S. 96—122.
Обзор литературы: Goffey Μ. Seneca. Apocolocyntosis 1922—1958 // Lustrum. — Gottingen, 1962. — Bd. 6. — S. 239—272.
Riikonen Η. К. Menippean satire asalliterary genre. With special reference to Seneca`s «Apocolocyntosis». — Helsinki. 1987.
2 В последние полвека Клавдий подвергся некоторой «реабилитации», одним из инициаторов которой стал А. Момильяно, известная работа которого стимулировала наши размышления об историзме Клавдия: Momiglia-no A. Claudius: the emperor and his achievement. — Oxford, 1934 (repr. — Cambridge, 1961).
См. также: Scramuzza V. M. The emperor Claudius. — London — Cambridge (Mass). 1940. Видимо, не случайно тридцатые годы, поставившие мир перед угрозой тоталитаризма, вызвали интерес к Клавдию, при котором усилились монархические тенденции принципата. В это время вышли широко известные за рубежом романы Роберта Грэйвса: Graves R. D. Claudius.—London, 1934; Idem. Claudius the god and his wife Messalina. — London, 1934. Нам неизвестны монографии о Клавдии, написанные в последующие десятилетия, кроме: De Vivo A. Tacito e Claudio. — Napoli, 1980. К сожалению, в советской историографии никто специально не обращался к деятельности этого императора; в общих работах преобладает скорее враждебная традиция, идущая в конечном счете от кругов, для которых был написан «Apocolocyntosis». С., например: Федорова Е. В. Императорский Рим в лицах. — М., 1979. — С. 98, где автор соглашается с уничижительным отзывом Тацита Ann. XII. 3).
3 Более чем достаточно примеров на этот счет представляет Светоний в своих «Жизнеописаниях двенадцати цезарей». См. также указанную в предыдущей сноске книгу Е. В. Федоровой. Сравн.: Grant Μ. The Roman imperors. — New York-London, 1985.
4 Sen. Apocol. 1.2: Quis unquam ab historico iuratores exegit?
5 Как известно, сохранившаяся часть «Отыквления» заканчивается тем, что собрание богов отдает Клавдия в рабы Калигуле, а тот в свою очередь передает в писцы своему отпущеннику (Apocol. 15). Название сатиры истолковывается исследователями таким образо'м, что обожествление Клавдия сводится в конечном счете к его превращению в тыкву (Лит. см. в прим. 1).
6 Различные наблюдения, излагаемые в данной статье, докладывались на VI Всесоюзных Сергеевских чтениях в МГУ (27—30 января 1989 г.) и чтениях памяти С. И. Архангельского в Горьковском пединституте (10—11 февраля"1989 г.).
7 См., например: Немировский А. И. Этруски: от мифа к истории. — М., 1983. — С. 3.
8 Momigliano A. Claudius. — Р. 9 and 83—84. — Not. 22.
9 Немировский А. И. Этруски... — С. 134, 233.
10 На это прямо указывает Тацит (Ann. XII. 8). Как известно, первые годы правления Клавдия Сенека провел в ссылке на острове Корсика, от-
куда был возвращен благодаря усилиям Агриппины. Клавдий фигурирует в качестве одного из отрицательных «примеров» в трактате Сенеки «О гневе» и др. См.: Принципат Юлиев-Клавдиев в произведениях Сенеки // Из истории античного общества. — Горький, 1979. — С. 106. Об отношении Сенеки к историческим штудиям: «Древность» в исторической концепции Сенеки // Норция., — Вып. 2, — Воронеж, 1978. — С. 105—107.
11 См.: Glover Т. R. Antiquities and antiquarians // The Cambridge ancient history. — Vol. X: The Augustan empire. — Cambridge, 1934. — P. 523—529; Syme R. Tacitus. — Oxiord, 1958. — Vol. 1. — P. 132—144.
12 Suet. Claud. 42.2. Обе истории, этрусская и карфагенская, были написаны на греческом языке.
13 Сравн.: Momigtiano А. Ор. cit.
14 Suet. Claud. 41. Сообщение Светония подтверждается Плинием Старшим, который, приводя некоторые географические сведения и факты курьезного характера, прямо ссылается на Клавдия (Pliny N. Q. V. 63; VI. 27; 31; 128; VII. 35; XII. 78). Фрагменты собраны в книге: Peter Η. Historico-rum romanorum reliquiae. IL—Leipzig, 1906. — S. 92 sqq. Momigliano A. Op. cit. _ p. 8—9; 83. — Note 20—21.
15 Suet. Claud. 41. Цит. перевод Μ. Л. Гаспарова. Сравн.: Bucheler. Divi CXaudii αποχολοχιυωδις // Symbol a philologorum Bonnensium in honorem Er. Ritschelii collecta. — Leipzig, 1864. —Vol. 1. — S.48(=K1. Schrifthen. — Bd. 1. — Leipzig — Berlin, 1905. — S. 456).
16 Momigliano A. Op. cit. — P. 82. — Note 14.
17 Тем более, что в начале своего правления Тиберий стремился подчеркнуть свой «республиканизм» и верность Августовым традициям. О тенденциозности Тацита в изображении Тиберия, см., например: Кнабе Г. С. Тацит.— М., 1981. — С. 162 и сл.; сравнение достоверности картин принципата Тиберия, даваемых Тацитом и Веллеем:
Немировский А. И. Веллей Патеркул и его время//Немировский А. И., Дашкова Μ. Ф. «Римская история» Веллея Петеркула. — Воронеж, 1985.— С. 27 и сл.
18 Клавдий родился 1 августа 10 г. до н. э. (Suet. Claud. 2. 1). В другом месте (Ibid. 26. 1) Светоний использует аналогичный термин (с частицей — admodum adulescens) в отношении 18-летнего Клавдия (8 г. до н. э). Об использовании Светонием этого слова см.: Baldwin В. Suetnius. — Amsterdam, 1983.— Ch. 1.
19 Syme R. Livy and Augustus. // Harvard studies in classical philology. _ Cambridg (Mass.), 1959. —Vol. LXIV. — P. 41, 68—72 (=Roman papers 1, 1979).
20 Об этом сочинении Клавдия сообщают: Suet. Claud. 41. 3; Pliny Ep. VII. 4; Gell. Noct. Att. XVIII. 1. 1; Quint, Inst. orat. XII. 1. 22.
21 Сочинение Азиния Галла называлось «De comparatione patris et Ciceronis».
22 О борьбе этих двух направлений в риторике см.: Wilamowitz-Moel-lendorf U. von. Asianismus und Atticismus // Hermes. — Bd. 35 (1900). — S. 1 sqq.
23 Momigliano A. Claudius. — P. 7.
24 Ibid. — P. 33, n. 17, где. А. Момильяно полемизирует по этому поводу с Т. Моммзеном.
25 О «концепциях» единоличной власти в Риме см.: Модели единовластия в идеологии раннего принципата // Проблемы античной гражданской общины. — М., 1984. — С. 104—115.
26 Как известно, официальная версия гласила, что Октавиан дал согласие на внесение Цицерона в проскрипционный список лишь под давлением своих коллег по триумвирату (Plut Cic. 46).
27 Работа над дошедшей до нас редакцией «Res gestae» завершилась в основном ко 2 г. до н. э. См.: Javetz. Ζ. Tbe Res gestae and Augustus public image // Caesar Augustus: seven aspects. — Oxford, 1984. — P. 2—8.
28 Предположение о гибели Веллея Патеркула в волне террора после
казни Сеяна выглядит вполне убедительным, хотя и не бесспорным. См.: Немировский А. И. Веллей Патеркул и его время. — С. 10.
29 Автобиография, упоминаемая Светонием (Suet. Claud. 41.3) относится, по-видимому, к последним годам жизни Клавдия. См.: Tac Ann XIII. 43.4.
30 Надо думать, испуг внука, которого Август застал за чтением Цицерона, был не лишен оснований (см.: Plut. Cic. 49),
31 Тит Ливий довел свой труд до 9 г. до н. э. Причем период 44—29 гг. (книги 117—133) был освещен «с изобилием деталей». См.: Sume R. Livy and Augustus. — P. 44 —42, 62.
32 Словом «amicitia» обозначает отношения Августа и Ливия Тацит (Ann. IV. 34.3). Теме «Ливий и Август», кроме цитировавшейся очень полезной статьи Р. Сайма, посвящены и другие специальные работы: Dessau Η. Livius und Augustus // Hermes. — 1906. — Bd. XLI. — S. 142 sqq.; Nethercut W. R. Additions to the search for Augustan influence in Livy // The Classical Bulletin. — 1969/69. — Vol. 45. — P. 33— 37 etc. Отсутствие ссылок на последние декады Ливия, освещавшие триумвират и принципат Августа, отметил М. Леви: Levi Μ. A. Ill tempo di Augusti. — Firenze, 1951. — P. 415 sqq. Из обширной новейшей литературы по Ливию см.: Немировский А. И. Социально-политические и философско-религиозные взгляды Тита Ливия // Вопросы истории. — 1977. № 7. — С. 103—117 (в переработанном виде включено в его книгу: Рождение Клио: у истоков исторической мысли. — Воронеж, 1986. — С. 217— 239); Livy / Ed. Dorey. — London, 1971; Wege zu Livius / Ed. E. Bruck. — Darmstadt, 1967, 1977: Walsh R. G. Livy. — Oxford, 1974, etc.
33 Javetz Z. Op. cit. — Loc. cit.
34 Syme R. Op. cit. — P. 60 ff.
35 Suet. Claud. 21.2. Сравн. Tac. Ann. XI. П. Август организовал Вековые игры в 17 в. до н. э. До этого они устраивались в 249 и 149 гг. Клавдий провел игры в 45 и 47 г. до н. э., следующие — Домициан в 88 г. См. подробнее: Базинер О. Ludi secuilares. Древнеримские секулярные игры. — Варшава, 1901. Главы VII-VIII посвящены соответственно секулярным играм Авг\хта и Клавдия. Сравн.: Momigliano Α. Claudius. — Р. 27, 82—83.— Not. 14.
36 Momigliano A. Claudius. — P. 7,83. — Not. 21.
37 Вопросы датирования игр рассмотрены в указ. соч. О. Базинера. — Гл. VI. — С. 216—220.
38 Suet Claud. 2—9, сравн.: Id. Nero 6.2; Seneca. Арос. Passim; Ios. A. J. XIX. 13; Dio Cass. LX. 2 etc.
39 Cm. Suet. Claud. 5.1—2; 9; 33.2. Сравн.: Sen. Apoc. 15; Dio Cass. LIX. 23. Данные античных источников о личности Клавдия и мнения исследователей рассмотрены во II главе книги: Scramuzza V. The emperor Claudius. — P. 35—50 and notes on p. 238 sqq.
40 См., например: Cic. De rep. 1.1—7 etc. De off. 1.57—58 etc. См. Штаерман Ε. Μ. От гражданина к подданному // Культура Древнего Рима. — М., 1985. — Т. 1. — С 29 и сл.; Кнабе Г. С. Категория престижности в жизни Древнего Рима // Быт и история в античности. — М., 1988.— С. 143 и сл.
41 Юлия вначале была помолвлена с сыном Антония, позднее с «варварским» (гетским) царем Кортизоном, затем была выдана замуж за своего двоюродного брата, малолетнего Марцелла, после — за Агриппу (которого Август предварительно развел со своей сестрой, разлучив с детьми), наконец — с будущим императором Тиберием (заставив его развестись с любимой женой, беременной уже вторым ребенком). См.: Saet. Aug. 63.
42 Suet. Claud. 11. «Имя Августа стало у него самой священной и самой любимой клятвой». Плиний Старший (Η. Ν. XXV, 36.94) сообщает, что Клавдий, якобы, приказал стереть на двух картинах Апеллеса лицо Александра Македонского, заменив его лицом Августа.
43 Momigliano A.Claudius. — P. 4.
44 В казнях родственников Августа обвиняет Клавдия Сенека (Арос. 10—11). См.: Baldwin В. Executions under Claudius: Seneca's Ludus de morte. Claudis // Phoenix. — Toronto, 1964. — Vol. 18. — P. 39—48.
45 В речи к парфянским послам Клавдий упомянул себя наряду с Августом. При этом он умолчал о Тиберии, который, по мнению Тацита, должен был быть назван в том контексте (Tac. Ann. XII. II, I).
46 Sen. Арос. 10—11.
*7 Momigliano A. Claudius. — Р. 2—3.
-;ч Об имидже Августа и его пропаганде: см. Walker S., Burnett Α. The image of Augustus. — London, 1981; Zanker P. Studien zu Augustus — Portrats —Gottngen, 1973; idem. Augustus und die Macht der Bilder. — München, 1987 etc.
49 Упреки в адрес Ливия: Quantilian И.5.9. (невыгодное сравнение с более искушенным Саллюстием); 1.5.56 (Квинтилиан цитирует Азиния Поллиона, который укорял Ливия за patavinitas; т. е. в сущности, провинциальную непосвященность в проблемы римской большой политики, непонимание интересов аристократии. Примерно о том же. — VIII. 1. 2). См. также Немировский А. И. Клио. — С. 219. Сравн. выше прим. 40.
50 См., например: Wistrand Ε., Felicitas imperatoria. — Göteborg, 1987.
51 CIL. XIII. 1668 (=Dessau 211= Bruns. Fontes 52); Tac, Ann. XI. 24; Momigliano Ä. Claudius. — P. 10—19; Syme R. Tacitus. — Oxford, 1958. — Vol J. _ p. 317—319; П. —P. 703. — Not. 3; Scramuzza V The emperor Claudius — P. 130 sqq.; Griffin M. The Lyons tablet and Tacitean hindsight // Classical quarterly. — Oxford, 1982. _ Vol. 32. — P. 404—418 etc.