Между демократией, с одной стороны, и философами, вообще умственной аристократией того времени — с другой, обнаруживалась все большая и большая бездна. Умственная аристократия в IV в. отшатнулась от демократии, и в тогдашней литературе преобладает антидемократическое направление: демократия подвергается более или менее суровой критике и не она служит политическим идеалом23.
У Платона24, в восьмой книге его «Государства» или «Политии», мы имеем чрезвычайно интересную характеристику демократии.
Аристократ по происхождению — он вел свой род по отцу от Кодра, по матери из фамилии Солона, — родственник олигархов Крития и Хармида, ученик Сократа, современник и очевидец упадка Афин, Платон не мог относиться с сочувствием к демократии, казнившей его учителя25, и он рисует преимущественно ее недостатки, ее темные стороны; но это — не фантастическая картина: многие черты схвачены с натуры.
Четыре несовершенных политических формы насчитывает Платон: то государственное устройство, которое существует в Спарте и на Крите, или тимократия, олигархия, демократия и тирания. Таким образом, по Платону демократия один из самых худших типов: в ряду несовершенных форм она стоит предпоследней, ниже тимократии и даже олигархии, и уступает только тирании.
Демократия, говорит Платон, возникает, когда бедные, одержав победу, одних убивают, других изгоняют, а прочим дают одинаковую власть и равные права. При ней все пользуются полной свободой; каждый может делать все, что хочет, обставлять жизнь по-своему, как ему нравится. При этом правлении типы людей — самые разнообразные. Демократия кажется прекраснейшей формой правления: она подобна пестрому платью, изукрашенному всевозможными цветами, и она пестрит разными нравами. Она заключает в себе все роды правлений. Если желаешь управлять, не нужно для этого способностей или подготовки; нет надобности быть управляемым, если не хочешь подчиняться, ни воевать, ко-
гда другие воюют, ни заключать мир, когда другие заключают. Если закон устраняет тебя от участия в суде и в управлении, ты все-таки можешь, когда тебе угодно, судить и управлять. В демократии люди, приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее остаются и ходят открыто, выступают героями, и никто не заботится об этом. Тут все можно попирать ногами, лишь бы ладить с народом. Это — образ правления приятный, анархический и пестрый, предоставляющий равенство равным и неравным. Наглость, своеволие, распутство и бесчинство тут увенчано, восхваляется и называется прекраснейшими именами: наглость — образованностью, своеволие — свободой, распутство — великолепием, бесстыдство — мужеством. Платон рисует демократический тип расточительного сына скупого отца — «олигарха»26. Такой человек живет, поддаваясь постоянно какой-нибудь прихоти. То он пирует и приглашает флейтисток, то довольствуется одной водой и измождает себя, то увлекается гимнастикой, потом предается лени и ничем не интересуется; то как будто начинает заниматься философией, а чаще вдается в политику, всходит на трибуну, говорит и делает, что на ум взбредет... Нет в его жизни ни порядка, ни закона. «Это — пестрый человек».
Демократия вырождается в тиранию. Благом для нее является свобода, и ее губит ненасытная жажда свободы, подобно тому, как олигархию губит ненасытная жажда богатства. Демократическое государство, горя жаждой свободы, попадает в руки дурных виночерпиев; оно упивается несмешанной свободой и восстает против властей, обвиняя их, как преступников и олигархов, а тех, кто повинуется властям, презирает, как рабов и людей ничего не стоящих, тех же, кто равняет правителей с управляемыми и управляемых с правителями, оно прославляет и удостаивает почестей. В демократии свобода проникает и в частную жизнь. Отец тут равняется с сыном и боится его, а сын равняется с отцом, не стыдится и не боится родителей, чтобы быть свободным. Метек — все равно, что гражданин, а гражданин — все равно, что метек. Учитель боится учеников и льстит им, а ученики презирают учителей и «педагогов». Молодые состязаются со стариками, а ста-
рики снисходят, особенно вежливы и ласковы к ним, чтобы не показаться людьми суровыми и деспотичными. Между мужчинами и женщинами здесь господствует равенство. Анархия идет и далее: даже животные в таком городе чувствуют себя гораздо свободнее, и собаки там бывают таковы, каковы их господа, а ослы и лошади привыкают ходить свободно и важно, сталкивая тех, кто не посторонится. Как нежны здесь граждане! Малейший намек на рабство их раздражает, и они не могут этого терпеть. Они не обращают внимания на законы писаные и неписаные, чтобы никто и никак не был их господином. Но одна крайность вызывает другую, противоположную. Так бывает в природе, так и в государственном строе. Излишняя свобода приводит ни к чему иному, как к рабству, частное лицо и город. Из демократии, таким образом, возникает тирания, из крайней свободы — величайшее и жесточайшее рабство. Болезнь, зародившаяся в олигархии (плутократии), порабощает государство и при демократии; это — род праздных и расточительных людей, трутней, из которых одни с жалом, а другие без жала. Они, появляясь в государстве, приводят его в волнение, как жар и желчь тело. В демократии есть три разряда людей. Один, который зарождается благодаря своеволию; в олигархии он не в чести, в демократии же стоит во главе: к нему принадлежат демагоги; кто из них повострее, тот говорит и действует, а прочие, сидя вокруг кафедры, шумят и не терпят, чтобы говорилось иное, так что всем заправляют демагоги. Другой разряд — люди богатые, собиратели меда, лучшая пища для трутней. А третий разряд — демос, частью, живущий собственным трудом, частью безработный, мало приобретающий, но сильный своей численностью. Стоящие во главе его отымают состояние у имущих и разделяют это состояние между народом, большую часть оставляя себе. Ограбленные вынуждены защищать себя; тогда их обвиняют в том, что они олигархи и злоумышляют против демоса. Те, видя это, волей-неволей становятся действительно сторонниками олигархии. Являются доносы, разбирательства, взаимная борьба. Какой-либо вождь становится во главе демоса, который его питает и выращивает. Так рождается тирания... Она вырастает из предстательства. Платон ярко изображает, как тирану сама необходимость и судьба предписывает либо самому погибнуть от врагов, либо тиранствовать и из человека стать волком. Предста-
тель демоса и будущий тиран не останавливается ни перед чем; он изгоняет и казнит своих сограждан, оскверняя свои уста и нечестивый язык их кровью, обещает народу прощение долгов и раздел земель.
Так демос, по выражению Платона, убегая от дыма рабства, попадает в огонь деспотии и вместо излишней и неуместной свободы облекается в тягчайшее и горькое рабство...
Платон был принципиальным противником демократии. В «Горгии» им проводится мысль, что дело хорошего гражданина совершенствовать нравственно сограждан, и, исходя из этой точки зрения, он осуждает, например, Перикла, который, по его словам, испортил афинян, сделав их празднолюбивыми, трусливыми, болтливыми и жадными до жалованья, впервые введенного им. Но Платон последователен: он слагает вину за разложение общества не на одного Перикла: наравне с последним виновниками являются и Кимон, и Фемистокл, и даже Мильтиад; Платон прямо говорит, что в Афинах не было ни одного поистине хорошего государственного деятеля. Он — не только против демократии IV в., ему современной; он — против всего того направления, которое приняла история Афин, против всего ее предыдущего хода, всего исторически сложившегося афинского строя.
В «Политии» Платон сравнивает современное ему государство с кораблем, на котором пассажиры спорят за власть, каждый знающий и незнающий считает себя призванным управлять кораблем, каждый хватается за руль, а знающего и способного кормчего выбрасывают за борт. Платон осуждает, когда каждый берется не за свое дело, когда люди, призванные к ремеслу и не смыслящие в управлении, хватаются за власть. Уже Сократ удивлялся, что в Афинах должностных лиц избирают по жребию и, казалось, не требуют подготовки и знаний лишь от тех, кто занимался государственными делами; саму добродетель он отождествлял со знанием. Платон пошел гораздо дальше: пока не будут или философы править, или нынешние правители не станут философами, говорит он, пока государственная власть и философия не совпадут в одном лице, до тех пор не будет спасения от зла и совершенное государство не увидит света. В идеальном государстве Платона правят философы, оберегают это государство стражи, воины, а остальное население — ремесленники, земледельцы — содер-
жат эти два высших класса. Правители и стражи не имеют собственности; у них все общее, даже жены и дети. Только с таким идеальным государством, по Платону, и можно иметь дело; в другом лучше уклоняться от дел. Но описываемого им идеального государства, по сознанию самого Платона, на земле нет; его образ находится, быть может, на небе; оно может существовать у богов и сынов божьих. Впоследствии в своих «Законах», произведении старости, Платон начертил проект государства, осуществимого, по его мнению, и на земле. Уже не идеал справедливости имелся тут в виду: довольно, если люди сумеют жить в мире и не растерзают друг друга27. Это — государство компромисса, во многом являющееся копией спартанского и критского, государство на религиозно-полицейских основах, где все до мельчайших подробностей регламентировано, неподвижное и косное, грозящее смертной казнью за критику принятых установлений. Для такого государства необходим был, в сущности, тиран...
Аристотель28 в своей «Политике»29 подвергает критике Платоново идеальное государство с его общностью жен и имущества и не считает Спарту или Крит образцом, достойным подражания. По его воззрению, есть три «правильные» формы правления — монархия, аристократия, т. е. господство «лучших», и так называемая «полития» — и три соответствующие им неправильные, «извращенные» — тирания, олигархия и демократия. Правильные формы те, где имеется в виду общая польза, неправильные — те, которые имеют в виду пользу правителей; они являются извращением первых. Принцип аристократии — доблесть, олигархии — богатство, демократии — свобода. В аристократии господствуют «лучшие», в олигархии — богатые, в демократии — бедные. Самой лучшей формой в теории Аристотель признает монархию, но лишь как исключение, с большими оговорками, — в тех случаях, когда один неизмеримо превосходит остальных, чего,
говорит он, теперь в действительности не встречается; он отдает, в сущности, предпочтение аристократии. Очерк государства, которое было бы идеалом, в тексте «Политики» не закончен: текст в этом месте прерывается, и сам очерк является лишь обрывком. Не безусловно лучшей формой, но такой, которая наиболее соответствует действительности и оказывается хорошей при данных условиях, если не применять особенно высокой мерки, Аристотель считает политик»30, представляющую смешение олигархических и демократических элементов, с преобладанием последних; полития ближе к демократии, чем к олигархии. Вообще Аристотель стоял за смешение начал в государственном устройстве, находя такие формы наиболее прочными. Наихудшей из извращенных форм он считает тиранию. Демократии же и олигархии, по его мнению, могут быть сносными, если они лишь несколько уклоняются от лучшей формы, но если основной элемент их политического устройства развить еще более и уклонение довести до крайности, то строй сделается хуже и даже не будет вовсе никакого государственного порядка. У демократии две главные отличительные черты — власть большинства и свобода; подобно Платону, Аристотель говорит, что тут каждый живет, как хочет. Мы уже видели, как характеризует Аристотель различные виды демократии, как изображает он крайнюю демократию, где царит масса с ее демагогами, где имеют силу не законы, а псефизмы, где народ является многоголовым тираном, причем псефизмы тут — то же, что приказы, а демагог — то же, что льстец при тиране; тут демос — господин над всем, а над его решениями господа — демагоги. Если масса принимает непосредственное участие в управлении, то является этот крайний вид демократии, т. е. деспотической. Разные виды демократии, как и вообще формы правления, зависят от преобладания того или другого элемента населения. Лучшей демократией Аристотель считает ту, где демос земледельческий: такой демос не имеет времени часто сходиться в народное собрание. «Корабельной черни» Аристотель не симпатизирует. Три класса населения отмечает он: очень состоятельные, очень бед-
ные и средние. Его симпатии на стороне среднего класса. Это — лучшая основа государства и опора государственного порядка; тот строй хорош и прочен, в котором средний класс многочислен. По Аристотелю, гражданин в настоящем смысле слова тот, кто участвует в управлении и в суде. Он против предоставления гражданских прав и участия в управлении ремесленникам; наилучшее государство, говорит он, не сделает ремесленника гражданином; чтобы участвовать в управлении и развивать в себе гражданскую доблесть, надо иметь досуг, а кто живет жизнью ремесленника или поденщика, такого досуга не имеет.
Уже Аристотель сознавал всю важность экономических отношений. Он называл человека не только «политическим животным», но и «экономическим» [в «Эвдемовой Этике»31]. Из-за имущественного неравенства, говорится у него, происходит большинство восстаний. Бедность порождает мятежи и преступления. Главная задача государственной мудрости — удовлетворительно распределить имущественные блага. Для прочности государственного строя важно обеспечить материальное благосостояние. В демократии нужно, чтобы демос не был беден. Говоря о том, какими мерами можно разумно обеспечить прочность демократии, Аристотель восстает против действий и приемов современных ему демагогов, не только афинских. Нынешние демагоги, угождая народу, замечает он (1320 а), производят большие конфискации посредством дикастериев; но кто заботится о сохранении государственного строя, тот должен противодействовать этому и постановить законом, что имущество осужденных и платящих штрафы не достается народу, а должно употребляться на религиозные цели. Удерживать от преступлений это будет не меньше (ибо все равно виновные подвергнутся наказанию), но толпа меньше будет обвинять судимых, не надеясь что-нибудь получить. Нужно свести государственные процессы до возможно меньшего количества, наложив тяжелые наказания на подымающих несправедливые обвинения, так как к суду привлекают обыкновенно не людей из народа, а знатных. Надо расположить в пользу государственного строя всех граждан или, по крайней мере, не считать врагами тех, кто имеет силу. Так как
крайние демократии многолюдны, и без платы трудно устраивать народные собрания, а знатные, где нет государственных доходов, относятся к этому враждебно, ибо в таком случае средства для уплаты получаются путем эйсфоры, конфискаций и несправедливых приговоров, что погубило уже многие демократии, — то надо народные собрания созывать не часто и суды, хотя и из многих лиц, должны действовать в течение лишь немногих дней. А где есть доходы, там не следует поступать так, как поступают нынешние демагоги, которые делят излишки между народом, ибо это все равно, что лить воду в дырявую бочку: народ, получив подачку, снова в ней нуждается. Но истинно расположенные к демократии должны заботиться, чтобы масса не была слишком бедной, так как это — причина гибели демократии. Надо придумать средства, чтобы благосостояние было постоянным, «хроническим». Это — в интересах самих состоятельных. И Аристотель предлагает, например, излишки государственных доходов собирать и из них раздавать деньги неимущим на покупку участков земли или для занятия земледелием, открытия лавки и т. п., если нельзя всем, то по частям, по очереди...
Говоря о переворотах, происходящих в демократиях, Аристотель снова возвращается к действиям демагогов, конфискациям, процессам и несправедливым обвинительным приговорам. Демократии, замечает он, подвергаются переворотам больше всего вследствие наглости демагогов, которые то сикофантствуют частным образом против имеющих состояние и тем заставляют их сплотиться, то натравливают на них народную массу. Чтобы пользоваться народным расположением, они причиняют обиды знатным, производят раздел их имений, истощают их доходы литургиями, клевещут, дабы конфисковать их имущество, и тем побуждают их восставать (1304 b—1305 а). В демократиях, особенно в таких, в которых народная масса является господином и над законом, демагоги, ведя борьбу с состоятельными, разделяют город надвое. Между тем надо соблюдать меру, в демократии щадить богатых и заботиться о благосостоянии массы: многие из учреждений, кажущиеся чисто демократическими, разрушают демократию...
Вообще Аристотель умерен. В сущности, он не придает решающего значения форме правления: то правление хорошо в его глазах, которое имеет в виду общее благо, а не только пользу прави-
телей. Аристотель допускает, что если правит большинство, но согласно общей пользе, то это будет полития «правильная», и иногда высказывает благоприятное мнение о демосе. В «Афинской политии» Аристотель отмечает даже «обычную кротость демоса» (говоря о событиях начала еще V в.), благородное поведение демократов по низложении Тридцати и свидетельствует, что сам демос наказывал тех своих вожаков, которые наталкивали его на дурные дела. Олигархию (в «Политике») Аристотель считает извращенной формой и даже худшей, нежели крайняя демократия. Он признает, что в больших городах его времени трудно быть иной форме правления, кроме демократии; что бедные, если даже и не имеют участия в почетных правах, склонны вести себя спокойно, лишь бы с ними не поступали насильственно и ничего не отымали у них; что демократия прочнее и менее подвержена смутам, нежели олигархия, и что государственный строй больше губят жадность и властолюбие богатых, нежели демоса. Он подробно описывает те уловки и хитрости, посредством которых олигархи умеют обойти народ.
Аристотель — сторонник середины. Чрезмерное богатство и чрезмерная бедность, по его мнению, вредны: первое ведет к деспотическому господству, вторая — к рабскому подчинению. Лучшие законодатели — из среднего класса. Симпатии Аристотеля на стороне Солона, которого он причисляет к этим лучшим законодателям и который, по его словам, дал афинянам строй, представлявший середину между олигархией и демократией. Кратко, сдержанно и холодно говорит он в «Афинской политии» о Перикле, к которому, очевидно, не благоволит, и лучшими государственными деятелями «после древних» называет Никия, Фукидида Алопекского и Ферамена, которому ставит в заслугу борьбу с противозакониями и то, что он мог заниматься политической деятельностью при всяких формах государственного устройства, «как это и подобает хорошему гражданину»; а к Клеону и подобным ему демагогам Аристотель обнаруживает явную антипатию. Лучшим из бывших в Афинах правлений он считает ту умеренную демократию Пяти тысяч, которая так недолго существовала после падения олигархии Четырехсот в 411 г.
Замечательно, что и Платон, и даже Аристотель, бывший современником Филиппа и Александра, имеют в виду только греческий полис, город-государство, — тип, тогда уже отживавший
свой век, уже обреченный на гибель: когда Аристотель кончал свою «Политику» в 30-х гг. IV в., наступала эпоха Александра Великого и его преемников, эпоха эллинизма, с новым типом более или менее обширных государств-монархий.
Демагоги вызывают неудовольствие не одних философов. Удивляюсь, пишет, например, Исократ, обращаясь к афинянам, как вы не видите, что нет рода более злонамеренного в отношении к массе, чем дурные ораторы и демагоги. Ибо, кроме иных зол, они желают, чтобы вы терпели недостаток даже в самом необходимом для дневного пропитания, так как они видят, что кто может содержать себя на свои средства, те преданы интересам государства и держатся наилучших советников, а кто живет платой за посещение судов, народных собраний и тому подобными доходами, те вследствие нужды зависят от них, демагогов, и очень благодарны за возбуждаемые ими обвинения в государственных преступлениях, жалобы и прочее сикофантство. Демагоги с величайшим удовольствием готовы видеть всех граждан в нужде, благодаря которой они царят. Они думают не о том, чтобы нуждающимся доставить средства к жизни, а о том, чтобы тех, кто, по-видимому, имеет какое-либо состояние, уравнять с нуждающимися (De pace, 129)... Наши предки избирали одних и тех же лиц и в главы государства, и в стратеги, а мы делаем противоположное: тех, кем мы пользуемся в качестве советников в важнейших делах, мы не считаем достойными быть выбранными в стратеги, как людей, не имеющих ума, а тех, с кем никто не стал бы советоваться ни о частных, ни об общественных делах, мы посылаем в качестве облеченных полномочиями, как будто они там, за пределами Аттики, будут мудрее (De pace, 55). Кто желает мира, тех афиняне не любят и подозревают в склонности к олигархии, а тех, кто побуждает к войне, и сикофантов принимают за друзей народа. Об одном и том же в один и тот же день мы бываем разного мнения и то, что осуждаем прежде чем вступить в собрание, собравшись голосуем, а немного спустя, когда разойдемся, снова порицаем (De pace, 52). Исократ мечтает о возвращении к старому строю времен Солона и Клисфена. Государство, говорит он в «Ареопагитике», находится в расстройстве. Ему грозит опасность. Хорошего управления мы не имеем и не ищем; распущенность принимаем за народоправство, противозаконие — за свободу, развязность —
за равенство. Нынешним государственным строем все недовольны. Единственное средство предотвратить опасность и устранить зло это — восстановить строй Солона и Клисфена. Исократ оговаривается: он не противник демократии; олигархию и привилегии немногих отдельных лиц он порицает, равенство же и демократию хвалит, но не всякую, а благоустроенную...
Так в IV в. ясно обнаружился разрыв между тогдашней демократией и умственной аристократией. Платон если и пытался провести в жизнь свои идеалы, то не в демократических Афинах, а в Сицилии; свои надежды он возлагал на тирана Дионисия и своего друга Диона. Известно, какое горькое разочарование он испытал при этом. На общественную деятельность в Афинах Платон смотрел с презрением. В «Феэтете» он сравнивает «теоретическую», созерцательную жизнь философа с жизнью людей практических и политиков. Философ свысока взирает на все треволнения последних. Он присутствует в государстве лишь телом; он не знает дороги в суд или в народное собрание; золото, знатность, влияние, могущество, все, чем увлекаются такие люди, для него ничто. И в действительности мы видим, как многие уединяются в частную жизнь.
Другой ученик Сократа, афинянин Ксенофонт, проводит большую часть своей жизни вне Аттики. Он находится даже в неприятельском стане, при Агесилае, когда происходит битва при Коронее. Разрыв с родиной был полный, и Ксенофонт поселяется в Пелопоннесе, близ Олимпии, в подаренном ему спартанцами поместье. Впоследствии постановление об его изгнании афиняне отменили, но Ксенофонт, если и бывал в Афинах, то не подолгу и умер в Коринфе. Агесилай был для него олицетворением доблести, излюбленным героем, а Спарта — идеалом государства.
В то время многие, разочаровавшись в демократии, в поисках идеала обращают свой взор на Спарту. В спартанцах и в их строе усматривают образец, достойный подражания. Там видят господство доблести, добрых нравов, дисциплины, всего того, чего, казалось, так недоставало тогдашним Афинам; видят идеал государственного порядка, прочного и неизменного, не испытывающего колебаний и потрясений, внутренней борьбы и смут, свободного от демагогов, и не замечают тех язв, от которых страдала Спарта, того, что скрывалось под покровом этой незыблемости и по-
стоянства. Платон идеализирует Спарту, берет ее и Крит за образец для государства в своих «Законах». Антисфен, основатель школы киников, говорит, что Спартанское государство стоит выше всех остальных и относится к Афинам, как собрание мужчин к обществу женщин; он называл спартанцев педагогами Эллады, а прочие греческие государства — детьми, восстающими против наставника.
Среди ожесточенной борьбы партий и классов, сталкивающихся интересов в греческом обществе ощущалась потребность во власти, которая служила бы защитой, как против капиталистов, так и против черни. Греческое государство IV в. было бессильно бороться с язвами и недугами того времени. Государственная власть сама была представительницей классовых интересов (Р. фон Пёльман). Являлась потребность в посреднике, и в обществе начинают распространяться идеи монархизма32. Аристотель говорит, что царь должен быть стражем, с одной стороны, оберегая тех, кто имеет состояние, а с другой — народ, чтобы и тот не подвергался обидам (1310 b—1311 а). Росту монархических тенденций способствовало и развитие индивидуализма33, преклонение перед сильной личностью, проповедование права сильного, о котором говорит, например, Калликл в Платоновом «Горгии». Многие спасения ждут от отдельной сильной личности. На Кипре и в Малой Азии появляются владетели, династы, пользующиеся авторитетом и славой, подобные Эвагору и Мавсолу; это — типы, являющиеся, как было уже упомянуто, предшественниками последующих властителей эпохи эллинизма. Личность персидского принца, Кира Младшего, производит обаятельное впечатление на некоторых греков, например на Ксенофонта. Знаменательно, что Платон думал осуществить свои идеи при помощи сиракузского тирана, сначала Дионисия Старшего, потом его преемника, Дионисия Младшего; три раза предпринимает он путешествие в Сицилию, ко двору тирана, пока действительность не разбила всех его надежд на этот счет, а сам он едва не лишился свободы и жизни.
Монархические идеи нашли себе выражение и в тогдашней литературе. Аристотель, хотя и с большими оговорками, готов был признать монархию самой лучшей формой правления. Он определяет царя как живой закон, как его воплощение. Если, говорит он, один человек решительно выдается над остальными, то он является естественным, прирожденным царем, и он должен царить. Но, оговаривается Аристотель, это возможно только в ранний период человечества; трудно допустить, чтобы позднее один так возвышался над общим уровнем; человечество слишком двинулось вперед, чтобы один мог казаться как бы богом среди других. Поэтому следует предпочесть правление лучших. У народа свободного, где каждый равен другому, монархия, по мнению Аристотеля, невозможна. Он делает исключение лишь для народа, стоящего низко и не способного к самоуправлению; такой народ может нуждаться в господине.
Исократ со своими посланиями и речами нередко обращался к царственным лицам. Мы видели, что он заявлял о своей приверженности демократии, не той, впрочем, которая существовала тогда, а той, которая была в «доброе, старое время», при Солоне и Клисфене. В «Филиппе» он замечает, что монархия не свойственна грекам, что они не привыкли к ней. Но это не помешало ему написать панегирик умершему Эвагору, своего рода некролог, в котором он не только прославляет этого династа, начиная с его происхождения и кончая его личностью и деяниями, но и говорит, например, что царская власть самое великое, самое блестящее и самое желанное из всех благ божеских и человеческих. «И какой поэт или оратор может достойным образом восхвалить того, кто приобрел это прекраснейшее из того, что есть на свете?»... Если прежние герои стали бессмертными благодаря доблести, то удостоится такого дара и Эвагор, «достойнейший удивления и блаженнейший». В речи или послании к его преемнику Никоклу Исократ рассматривает, каковы обязанности царя, и дает ряд наставлений, как нужно царствовать, а в другом своем произведении он влагает в уста самому Никоклу речь, в которой заявляет, что нужно ценить существующий на Кипре строй, так как это самая лучшая из государственных форм, и излагает преимущества монархии в сравнении с олигархией и демократией.
Еще резче монархические тенденции выступают у Ксенофонта. У него Гиерон в диалоге того же имени говорит о преимуществе положения частного лица сравнительно с положением тирана; но его собеседник Симонид возражает ему, доказывая, что темные стороны, которые отмечает Гиерон, не связаны неразрывно с призванием властителя, который может быть благодетелем народа, пользоваться его любовью, доверием и быть счастливым. В «Киропедии», в этом тенденциозном историко-политическом романе, Ксенофонт желает представить образ доброго и счастливого царя, идеал монарха, причем тут сказывается не только монархическая тенденция, но и некоторое увлечение Востоком, восточными обычаями и нравами. Характерно уже то, что грек Ксенофонт берет личность царя персидского как воплощение идеала. Не менее характерны и многие подробности и отдельные замечания. Обращает на себя внимание уже начало «Киропедии» — сопоставление людей и стада животных. Ксенофонту пришла в голову мысль о том, что многие демократии ниспровергнуты теми, кто предпочитал иную форму правления; многие монархии и олигархии разрушены народом; да и в домашней жизни многие господа не в состоянии держать у себя в повиновении даже немногочисленных слуг. С другой стороны, он наблюдал, как стада повинуются своим пастухам, являющимся полными господами животных, которых они стерегут. Ксенофонт готов был признать, что человеку легче властвовать над животными, чем над людьми. Но тут он вспомнил о персидском царе Кире и изменил свое мнение: оказывается, что управлять людьми не так уж невозможно и не трудно, если делать это умеючи. Кир для Ксенофонта — «муж достойный удивления». Между прочим автор «Киропедии» подробно описывает (VIII кн.), какой порядок ввел Кир и какими средствами сумел расположить к себе вельмож и вообще подданных. Кир, говорит Ксенофонт, полагал, что хороший правитель — это «одаренный зрением закон». Недаром его называли «отцом». Например, слуг во время похода он приказывал водить на водопой, как вьючный скот, а во время их обеда ждал, пока они наедятся, чтобы не испытывали голода. От своего стола он посылал друзьям и слугам яства, желая оказать им внимание и думая, что этим внушит им, как собакам, привязанность к себе. Обязанности хорошего пастуха и хорошего царя сходны: пастух, чтобы пользоваться
своими стадами, должен сделать их счастливыми, насколько только овцы могут быть счастливы, и царь должен сделать счастливыми города и людей, если желает пользоваться ими.
Итак, царь — пастух, а подданные — стадо — таков идеал, до которого дошел афинянин Ксенофонт. «Плохо было жить в Греции, — замечает по поводу "Киропедии" один русский автор34, — когда ученик Сократа в подобном устройстве способен был видеть идеал государства».
Греция в IV в. была богата силами и талантами на различных поприщах. Но политически она была раздроблена и слаба; внутри были разлад, борьба классов, и силы Греции пока не имели выхода, истрачивались во взаимной борьбе. Демократия страдала внутренними противоречиями и носила в самой себе зачатки разложения и упадка. В глазах многих подымался страшный призрак всеобщего переворота и анархии. Спасения ждали от диктатуры. Одни — в Сицилии — нашли ее в тирании, другие — в собственной Элладе — в господстве Македонии. Этому господству проложили, таким образом, путь внутреннее разложение в Греции, раздоры, опасения состоятельных классов.