Для всякого мало-мальски образованного человека бесспорным является фундаментальное значение культурного наследия античности для становления и развития европейской цивилизации нового времени. Это значение может быть определено одним понятием культуры классицизма, которая стала основой и нормой для европейского гуманизма начиная с эпохи Возрождения. Архитектура и изобразительные искусства, художественная литература и театр, важнейшие отрасли гуманитарной науки, и в первую очередь философия и история, наконец, общие образовательные и воспитательные принципы — всё наиболее существенное в гуманистической европейской культуре всегда (по крайней мере, до XX столетия) было пронизано духом античности, опиралось на достижения и образцы неисчерпаемого культурного богатства греко-римского мира.
Но не только в области культуры как таковой ощущалось определяющее воздействие античного наследия. Оно заметно также и в более общей сфере политического развития Европы. Сначала строители абсолютистской монархии нашли для себя естественную идеологическую опору и образцы для подражания в державных построениях Александра Великого и эллинистических царей, в военной диктатуре Цезаря и Августа. Затем творцы нового республиканского строя обрели для себя не менее прочную опору в демократических принципах античного гражданского общества. Современному миру, в особенности тяготеющему к гражданским свободам, должен сильно импонировать тот опыт демократического строительства, который был продемонстрирован в Греции классического времени (V—IV вв.), а более конкретно — в Афинах времени Перикла (461—429 гг. до н. э.).
Отсюда — актуальность обращения к истории античного гражданского общества и античной демократии, что подтверждается богатством и интенсивностью соответствующей научно-исследовательской работы.
Разумеется, плодотворное освоение греко-римского культурного наследия и развитие впервые выработанных античностью гуманистических ценностей возможны были лишь на основе правильной системы гуманитарного образования, опиравшегося на традиции классицизма. Элементами такого образования были глубокое изучение древних классических языков, греческого и латинского, широкое знакомство с литературой и искусством древних греков и римлян, с историей этих замечательных народов, заложивших фундамент европейской цивилизации. В Западной Европе очагами такого образования стали классические гимназии и университеты с их гуманитарными факультетами (философии, филологии, истории), сформировавшиеся еще в эпоху Просвещения (XVII—XVIII вв.) и достигшие высокой степени процветания в XIX в.
Отсюда — пышное развитие европейского антиковедения, отмеченное творчеством таких выдающихся ученых, как И.-И. Винкельман, Эд. Гиббон и Ф.-А. Вольф в XVIII в., Б.-Г. Нибур, А. Бёк, Дж. Грот, Т. Моммзен и Г. Буассьев XIX в., У. фон Виламовиц-Мёллендорф, Р. Пёльман, К.-Ю. Белох, Эд. Мейер и Дж. Фрезер на рубеже XIX—XX вв. При этом предметами изучения были и остаются для западного антиковедения не только явления языковой и литературной культуры, не только памятники искусства и события политической истории греков и римлян, но и такие аспекты их цивилизации, которые особенно созвучны современному социально-политическому развитию.
Взять хотя бы уже упоминавшуюся чрезвычайно актуальную проблему античной, в первую очередь, конечно, афинской, демократии. В западной историографии, практически в каждой крупной национальной школе, в два последних столетия прослеживается ряд фундаментальных исследований по этой теме. Если отвлечься от фигур основоположников, таких, как апологет афинской демократии Джордж Грот или ее критик Карл-Юлиус Белох,— если ограничиться только новейшим периодом (после Второй мировой войны), то на
память приходят имена таких исследователей, как Арнольд Джонс, Мартин Оствальд, Рафаель Сили, Могенс-Херман Хансен в англоамериканской литературе, Поль Клоше и Клод Моссе — во французской, Иохен Блейкен — в немецкой.
В России ситуация оказалась иной в силу особенных условий как собственно научного развития, так и политической жизни. Здесь изучение античной истории, а в ее рамках и обращение к теме античного гражданского общества, было более прерывистым, то выливаясь в существенно значимые разработки, а то затухая на длительные промежутки времени. Напомним, что рождение российского антиковедения было одним из следствий форсированного преодоления обозначившегося к концу XVII столетия военно-политического и культурного отставания России от европейского Запада, форсированной модернизации и европеизации русской жизни, осуществленной волею великого царя-преобразователя Петра I и его окружения. В рамках приобщения русского общества к тогдашней европейской культуре классицизма стояли и закладка фундамента правильного светского образования, и насаждение необходимых гуманитарных начал в средней и высшей школе, и поддержка соответственных научных занятий в основанной по инициативе Петра Санкт-Петербургской Академии наук с ее образовательными филиалами — Академическим университетом и Академической гимназией.
Однако процесс формирования в России правильной системы классического образования и подлинного научного антиковедения был непрост. Система классических гимназий и университетов сложилась в России лишь в начале XIX в., а наука об античности окончательно сформировалась в оригинальное преемственное направление еще позже, только к середине того же столетия. Основоположником этого направления стал выдающийся представитель науки всеобщей истории в Петербургском университете, которого временами называют родоначальником Петербургской исторической школы, Михаил Семенович Куторга (1809—1886). Замечательно, что у этого архегета русского антиковедения рано обнаружился интерес к проблеме античной гражданской общины, полиса, к основам и формам самой блестящей из городских республик античной Греции — к афинской демократии. Мы имеем в виду его капитальное исследование
«Афинская гражданская община по известиям эллинских историков», опубликованное в рамках посмертно изданного «Собрания сочинений» М. С. Куторги (т. I—II, СПб., 1894-1896).
Наметившееся таким образом весьма перспективное исследование проблем социальной жизни и политических форм античного мира скоро, однако, пресеклось. Причиной тому была смена ценностных научных ориентиров. Следующее за Куторгой поколение ученых-антиковедов стало ощущать недостаточность проделанной к тому времени источниковедческой работы, незавершенность исследования и реконструкции исторических фактов, а стало быть, и преждевременность обращения к более общим проблемам. В последней трети XIX столетия взоры значительной части историков классической древности обратились от постижения общей формы или идеи античности в духе М. С. Куторги к частным историко-филологическим изысканиям, в особенности на основе эпиграфических документов, ради возможно более достоверной реконструкции исторических фактов. Зачинателем этого нового этапа стал тоже петербуржец Федор Федорович Соколов (1841—1909), воспитавший целую плеяду выдающихся исследователей-аналитиков, составивших самое влиятельное направление в дореволюционном русском антиковедении.
Однако расцвет аналитических историко-филологических штудий не исключал сохранения у части антиковедов более широкого интереса к культуре и цивилизации античного мира, что обусловило параллельное развитие культурно-исторического направления, представителями которого были в С.-Петербурге H. М. Благовещенский и Φ. Ф. Зелинский, в Киеве и позднее в Казани — Ф. Г. Мищенко, в Одессе — Э. Р. фон Штерн. А затем, на рубеже XIX—XX вв., диапазон научных интересов и занятий и вовсе невероятно расширился за счет появления новых, можно сказать, современных направлений — социально-политического и социально-экономического. Их формирование несомненно стояло в связи с обозначившимися именно тогда радикальными переменами в жизни самого русского общества. Мы имеем в виду стремительное развитие современного капиталистического хозяйства и соответственное резкое обострение социальных отношений. Характерной чертой этих новых направлений было стремление к системному постижению и интерпретации ан-
тичности как своего рода предвосхищения или же, наоборот, антипода современной цивилизации с тем, чтобы таким путем, через социологическое сопоставление, найти подходы к более глубокому проникновению в суть общего исторического развития, а более всего — к пониманию существа так называемых переломных эпох.
Таким образом обозначился новый поворот в дореволюционном русском антиковедении. Если в последние десятилетия XIX столетия, по примеру Φ. Ф. Соколова, взоры многих обратились от общих проблем к исследованиям частного, аналитического характера, то теперь состоялось как бы возвращение на круги своя, с той, однако, существенной разницей, что новое обращение к социологической интерпретации античности свершилось на гораздо более прочной фактологической основе, а стало быть, могло претендовать и на большую глубину.
Эти новые явления отчетливо выступали в ученой деятельности различных университетских центров. Так, в Москве выдающийся историк Р. Ю. Виппер (1859—1954) в своих общих курсах убедительно показывал, насколько тесно связана политическая история древней Греции и Рима с их социально-экономическим развитием. В Харькове другой замечательный представитель науки всеобщей истории В. П. Бузескул, к которому мы скоро вернемся, возвел на совершенно новый уровень исследование политических форм античного мира, глубоко, в контексте социальной истории, проследив рождение и развитие наиболее совершенной из этих форм — афинской демократии. В Петербурге И. М. Гревс (1860—1941) и М. И. Ростовцев (1870—1952) своими исследованиями экономической жизни древнего Рима заложили прочный базис изучения экономики всего античного мира. Первый, проследив эволюцию аграрных отношений в Риме, показал, как постепенно формировались крупные землевладельческие хозяйства, ставшие предшественниками будущего феодализма. Второй подверг скрупулезному анализу наиболее значимое явление античной экономики — откупную систему, открыв тем самым перспективу изучения как экономической политики античного государства, так и частного предпринимательства. Со своей стороны, выпускник Московского университета, ставший профессором в Казани, M. М. Хвостов (1872—1920), опираясь на новый
массовый материал папирусов и надписей на черепках (острака), много сделал для изучения торговли и промышленности в столь своеобразном регионе древнего мира, каким был греко-римский Египет.
Увы, это разнообразие и полнокровие современного научного поиска было вновь остановлено, на этот раз внешнею силою — социально-политической катастрофой, постигшей Россию в начале XX в., Октябрьской революцией 1917 г., уничтожившей и социальную основу, и самое структуру классического образования, утвердившей новую систему советской власти и монопольное господство коммунистической партии с ее жестким идеологическим диктатом. Классические языки были изгнаны из учебного обихода, преподавание истории как в средней, так и в высшей школе было выхолощено внедрением социологических схем, диапазон научных занятий отечественных историков был решительно сужен и ограничен изучением социально-экономического развития с позиций догматизированного формационного учения. В частности, занятия античной историей были искусственно сведены к изучению социально-экономических структур древности, трактуемых как явления единого рабовладельческого строя.
В силу такого догматического подхода засохли, что называется, на корню все прочие направления, не укладывавшиеся в прокрустово ложе официальной советской науки,— и аналитическое, историко-филологическое (оно, разумеется, в первую очередь как лишенное всякой видимой актуальности), и культурно-историческое, и даже социально-политическое и социально-экономическое. Судьба двух последних особенно примечательна: будучи по природе своей близки ставшему господствующим социально-экономическому направлению (в официальном, конечно, марксистском выражении), они как раз в силу своей актуальности, в силу внутренней потенции к опасным политическим сопоставлениям, были поставлены под жесткий контроль и обречены на застой.
Так или иначе, начавшееся вторично плодотворное изучение проблем античной цивилизации вновь было прервано. Лишь с наступлением политической оттепели (после смерти И. В. Сталина в 1953 г.) началось постепенное возрождение полнокровного, свободного от
идеологических шор изучения античности — не только ее социально-экономического базиса, но и политических форм, и всех разнообразных явлений культурной жизни древних греков и римлян.
Убедительным примером этого научного возрождения может служить оживление интереса к истории античного гражданского общества, к истории демократических Афин. В Ленинграде профессором Ксенией Михайловной Колобовой была предпринята попытка проследить развитие самого города Афин и его культуры в контексте афинской политической истории (монография «Древний город Афины и его памятники», Л., 1961). В многочисленных частных этюдах стали исследоваться отдельные этапы и аспекты формирования афинского полиса: так называемая Килонова смута (С. И. Радциг), реформаторская деятельность Солона (К. М. Колобова, С. Я. Лурье), борьба политических группировок в VI в. до н.э. (К. К. Зельин), традиция о Писистрате (М. В. Скржинская), реформы Клисфена (С. Я. Лурье, В. М. Строгецкий, С. Г. Карпюк). Взоры исследователей обратились и к классическому периоду афинской истории — к истории образования Афинской морской державы (многочисленные статьи А. Е. Паршикова), к проблеме отношений державного афинского полиса с его сателлитами (С. Я. Лурье, Л. А. Сахненко), к истории афинских поселений за пределами Аттики (тот же А. Е. Паршиков и Н. А. Касаткина), наконец, к чрезвычайно важной проблеме взаимосвязи державной политики и демократического строительства в Афинах (М. В. Кондратюк).
В русле этих частных исследований явились и попытки более общего рассмотрения феномена афинской демократии. Мы имеем в виду источниковедческие и собственно исторические работы В. М. Строгецкого 1. Затем — предпринятое совместно Л. П. Маринович и Г. А. Кошеленко издание исторических материалов, сопровождаемое прекрасными статьями о становлении демократии в
Афинах и об уроках античной демократии вообще 1. Наконец, курс лекций той же Л. П. Маринович об афинской демократии позднеклассического времени, особенно ценный вниманием к новым научным подходам, опробованным в западной историографии 2.
Общим основанием, так сказать, подпиткой этого научного движения стало постепенное преодоление навязанного в первые десятилетия советской власти догматизма и схематизма, а вместе с тем и возобновление более полнокровного и более полноценного преподавания и изучения античной истории в наших университетах. На это ушел ряд лет, но, в конце концов, к началу 70-х годов прошлого века на исторических факультетах ведущих университетов (в первую очередь, в Москве и Ленинграде) была воссоздана более или менее целостная система изучения античной истории, базирующаяся на созданные еще в довоенное время специальные кафедры древней (античной) истории, с широкой подготовкой по антиковедным дисциплинам для студентов, специализирующихся по этим кафедрам (с углубленным изучением греческой и римской истории, древних языков и различных вспомогательных дисциплин, античной литературы и искусства, прочих аспектов классической культуры, с обязательной археологической практикой в Северном Причерноморье и проч.).
В этом плане показательно возобновление занятиями такими прикладными дисциплинами, образующими базис исторического обучения и исторической науки, как источниковедение и историография. В области источниковедения движение было начато специальными исследованиями С. Я. Лурье и А. И. Доватура о Геродоте 3. За этим последовал ряд других частных работ и многочисленных переводов древних авторов, а некоторым общим выражением и подведением итогов явилась публикация более или менее обширных
хрестоматий 1 и учебных пособий по источниковедению 2. Что касается историографии (т. е. изучения научной литературы нового времени об античности), то здесь, помимо частных разработок, заметным явлением стала публикация коллективного пособия, подготовленного группой специалистов и изданного под редакцией В. И. Кузищина 3.
Тем не менее, ретроградное воздействие советского официоза продолжает сказываться до сих пор. Это проявляется как в отсутствии новых монографий по таким актуальным, но долгое время табуированным темам, как та же античная демократия, так и в общем безликом, засушенном стиле университетских пособий, в частности и по источниковедению и историографии, что обусловлено долгой практикой истребления любого субъективного, красочного, неординарного элемента в книгах по истории.
В этих условиях становится естественным обращение к наследию классической русской историографии, к книгам старых русских ученых, сочетавшим глубокую научность с высокой общей культурой, фактическую добротность — с изяществом и живостью изложения. К числу таких произведений относятся прекрасные книги харьковского профессора Владислава Петровича Бузескула «История афинской демократии» и «Введение в историю Греции», книги, созданные еще в начале прошлого века, но не утратившие своей ценности и в наше время. Первая совсем недавно была переиздана Издательским центром «Гуманитарная Академия», переиздание второй осуществляет теперь другое петербургское издательство — «Коло».
Но дело не только в самих этих книгах — обращение к ним может дать повод познакомиться с одной из самых внушительных и вместе с тем привлекательных фигур в русской науке об античности. Мы убеждены, что читатель не пожалеет, потратив толику времени на это знакомство. Тем самым он сможет соприкоснуться с той далекой, безвозвратно ушедшей эпохой, которая, может быть, являла собой апогей культурного подъема России. Вместе с тем очевидно, что этим он подготовит себя к должному восприятию и правильной оценке единственных в своем роде фундаментальных трудов по греческой истории, источниковедению и историографии. Ибо ключ к пониманию творчества как художника, так и ученого вне всяких сомнений заключен в его биографии.
* * *
Владислав Петрович Бузескул родился 24 февраля (старого стиля) 1858 г. в селе Поповка Изюмского уезда Харьковской губернии 1. Происходил он из старинной служилой семьи молдавского
происхождения: родоначальник этого семейства вышел из Молдавии и поступил на военную службу в России еще в начале XVIII в. Уже в детстве Бузескул пристрастился к чтению исторических книг. Особенным толчком в этом направлении стало для него знакомство с популярной биографией А. В. Суворова, которую подарил ему домашний учитель, студент-медик Э. В. Арльдт, готовивший его к поступлению в гимназию. «Книжка эта,— вспоминал позднее Бузескул,— быть может, случайность, сыграла большую роль в моей дальнейшей судьбе: я полюбил историю, первоначально преимущественно историю войн, подвигов» 1.
В годы обучения в харьковской классической гимназии (1868— 1876) этот интерес к истории еще более укрепился благодаря воздействию преподавателя этого предмета, мастера исторического рассказа Η. Ф. Одарченко. В классе, вспоминает Бузескул, «все с напряженным вниманием и увлечением слушали его, будь то рассказы о подвигах Геркулеса или о Петре Великом, о рыцарстве, крестовых походах» 2.
Жизнерадостная атмосфера первых лет обучения в гимназии затем, после проведения в жизнь затеянной министром просвещения графом Д. А. Толстым реформы, сменилась ощущением гнета, чувством подавленности. «Воцарилась толстовская система, сухая, беспощадная, с ее крайней, бездушной регламентацией, с ее мнимым классицизмом, а в действительности — грамматизмом. Нас подавляла грамматика, которая нам опротивела; мы учили массу ненужных правил и исключений; нас мучили переводами с русского языка на древние, "экстемпоралями", которые мы ненавидели. На содержание читаемых авторов, на античную жизнь обыкновенно не обращалось внимания. Если кто-либо из нас предлагал учителю вопрос, касавшийся этой области, то учитель большею частью отделывался
кратким ответом и спешил перейти к "главному", к "делу" — к тексту, переводу или к грамматике» 1.
Несомненно это резко отрицательное отношение Бузескула к «грамматизму» классической гимназии объяснялось его изначальным духовным устремлением, рано обнаружившейся в нем склонностью к занятиям именно историей. Отсюда та негативная реакция, которую нельзя было бы ожидать от «соколовцев» В. В. Латышева или С. А. Жебелева, с их столь же рано проявившейся филологической ориентацией. Как бы то ни было, позднее Бузескул признавал, что несмотря на известные теневые стороны он многим был обязан старой классической гимназии: «Гимназия дала мне прочные элементы знания, приучила к неустанному труду, поддержала и развила интерес к любимому мною предмету — истории; самый классицизм, тогда проводившийся, впоследствии пригодился мне при моих занятиях греческой историей» 2.
По окончании гимназического курса в 1876 г. Бузескул поступил на историко-филологический факультет Харьковского университета. В ту пору там было три отделения: классическое, словесное (или славяно-русское) и историческое. Бузескул выбрал последнее, и это надо подчеркнуть: из крупных дореволюционных специалистов-антиковедов Бузескул был одним из немногих, кто по основному своему образованию был не филологом-классиком, а историком. Впрочем, филологическая его подготовка была основательной: прочные знания древних языков были заложены уже в гимназии, да и в университете специализация начиналась только с 3-го курса, а до того все студенты историко-филологического факультета равно продолжали совершенствоваться в классической словесности. Тем не менее, характерны признания Бузескула насчет того, какие из читаемых древних авторов нравились ему: Фукидиду он отдавал предпочтение перед Платоном, Тациту — перед Теренцием 3. Он был неколебим в своем историческом интересе, и его более всего увлекали лекционные курсы профессоров всеобщей истории M. Н. Петрова и В. К. Надлера,
которые импонировали ему своею способностью к яркому повествованию о прошлых событиях 1.
По окончании университета Бузескул в течение ряда лет преподавал историю в харьковских частных женских гимназиях. Заграничной стажировки он не проходил и остался, по его собственному определению, «доморощенным ученым» 2. Да и в дальнейшем он практически не бывал за границей, за исключением поездки в 1908 г. в Берлин для участия в III Международном конгрессе историков. Не печатался он и в западноевропейских журналах (также единственное исключение — небольшая рецензия на немецком языке на книгу С. А. Жебелева «ΑΧΑIΚΑ» в «Deutsche Literaturzeitung», 1905, № 4). С. А. Жебелев в русле свойственных ему почвеннических настроений с симпатией упоминает об этой детали в ученой биографии Бузескула. Однако объяснялось ли это сознательным уклонением харьковского профессора от контактов с заграницей или виною здесь были какие-то стечения обстоятельств, сказать трудно.
Как бы то ни было, нельзя сомневаться в сильном влечении юного выпускника Харьковского университета к ученой карьере. В 1885 г. он сдает магистерский экзамен и начинает вести занятия в своем родном университете в качестве приват-доцента. В ту пору его научные интересы еще не определились. На старших курсах университета он серьезно занимался средневековой русской историей и, при окончании курса, представил сочинение о торопецком князе Мстиславе Мстиславиче (Удалом), удостоенное золотой медали. Теперь же его увлекает западноевропейская история конца средневековья и начала нового времени, в особенности темы борьбы с папством и гуситского движения, и он разрабатывает и начинает читать специальный курс по западной истории XIV—XV вв., а также по новейшей историографии.
Между тем в 1886 г. оставляет службу в университете M. H. Петров, и к Бузескулу переходит чтение общих курсов по всеобщей истории, в том числе и по истории древней Греции. Это заставило его сначала, как он признавался, «нехотя, поневоле» заняться античной историей,
но потом его заинтересовала современная полемика вокруг Перикла и вообще афинской демократии, и он с головою ушел в разработку этой темы 1. Ей были посвящены обе его диссертации, магистерская и докторская, и они же окончательно определили его научный профиль как специалиста в особенности по истории древней Греции. Впрочем, он никогда не порывал совершенно и с другими разделами всеобщей истории, тем более что развившийся очень рано интерес к историографии держал его au courant всех новейших разработок и время от времени доставлял естественный повод для обращения к историческим сюжетам и средневековья, и нового времени.
Между тем укреплялось и его служебное положение: после защиты магистерской диссертации он становится экстраординарным (1890 г.), а после защиты докторской — ординарным профессором Харьковского университета (1895 г.). Параллельно с университетом он преподавал на Харьковских Высших женских курсах и на Педагогических курсах при Харьковском учебном округе. Он проявил себя талантливым педагогом и заслужил любовь многих поколений слушателей. Его авторитет как ученого и преподавателя все время рос, и при желании он мог бы сделать блестящую административную карьеру. Однако к этого рода деятельности он не чувствовал влечения и далее деканства на историко-филологическом факультете Харьковского университета (в 1901—1905 гг.) не пошел.
При всем том он был горячим патриотом своего родного края и деятельным сотрудником как университета, так и существовавшего при нем Историко-филологического общества. Он был неутомимым историографом своего университета и автором прекрасных, содержательных и теплых по тону очерков о его профессорах — В. Ф. Цыхе, M. М. Лунине, А. П. Рославском-Петровском, M. Н. Петрове, В. К. Надлере, И. В. Нетушиле. Ученые заслуги Бузескула получили широкое признание: в Харькове в 1914 г. в его честь был издан великолепный сборник статей, в котором приняли участие многие видные ученые, специалисты не только в науке об античности, но и в других областях истории и словесности. В 1910 г. он был избран чле-
ном-корреспондентом, а в 1922 г.— действительным членом Российской Академии наук. В 1925 г. он был избран также членом Всеукраинской Академии наук.
Обращаясь к обзору научных трудов В. П. Бузескула, подчеркнем, что его деятельность как ученого была весьма многогранна и плодотворна. Он много потрудился в области политической истории древней Греции. Мы уже упоминали, что поводом к его занятиям греческой историей послужила современная полемика вокруг афинской демократии. Действительно, в 70-х и 80-х годах XIX в., в особенности по инициативе немецких ученых Г. Мюллер-Штрюбинга, Пфлугк-Гарттунга, М. Дункера, К.-Ю. Белоха, подверглась решительному пересмотру та картина демократических Афин — блестящего лидера Эллады, которая была создана либеральной историографией середины XIX века, в первую очередь английским историком Дж. Гротом. Атаке подверглось все — и древний аттический историк Фукидид, наш главный источник по времени так называемого Пятидесятилетия 1 и Пелопоннесской войны, и сама афинская демократия, и ее знаменитый лидер Перикл. Фукидиду были предъявлены обвинения в мелочности, тенденциозности и непонимании сути исторического процесса, в афинской демократии усиленно подчеркивались ее теневые стороны — произвол демократической массы, демагогия политиканов, всеобщая коррупция и разложение, а Перикл, остававшийся бессменным руководителем Афин на протяжении едва ли не трети века, изобличался в отсутствии политической мудрости и силы и выставлялся главным виновником постигшей афинян в результате Пелопоннесской войны политической катастрофы.
Побудительными импульсами к такой переоценке послужили, с одной стороны, развитие гиперкритицизма, крайнего скептического отношения как к античной исторической традиции, так и к опиравшейся на нее и следовавшей в ее русле историографии середины XIX в. (кроме Грота можно указать на еще один характерный пример — Э. Курциуса), а с другой,— увлечение немецкой
исторической науки, пропитанной националистическими и монархическими настроениями, культом силы и неприятием либерализма и демократии.
Бузескул решительно выступил против такого тенденциозного подхода к истории афинской демократии. Сначала в большой статье он подверг критическому разбору новый взгляд на Перикла, развитый Максом Дункером в последних томах его фундаментальной «Истории древности» 1, а затем самостоятельно рассмотрел политическую деятельность лидера афинской демократии и дал ей взвешенную, по существу положительную, но в то же время лишенную ложной апологетики оценку в обширной монографии, ставшей его магистерской диссертацией — «Перикл (историко-критический этюд)» (Харьков, 1889).
За этим спустя ряд лет последовала новая, столь же внушительная монография (докторская диссертация) «Афинская полития Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V века» (Харьков, 1895). Поводом к ее написанию послужило опубликование в 1891 г. английским ученым Ф. Кенионом текста вновь найденного (среди папирусов греко-римского Египта) трактата о государственном устройстве Афин, в котором справедливо усмотрели известную ранее только по отдельным упоминаниям «Афинскую политию» Аристотеля 2. Бузескул оказался в числе тех, кто первыми откликнулись на замечательную находку. Еще в том же 1891 г. он опубликовал рецензию на издание Кениона 3, затем последовали специальные статьи 4 и еще одна рецензия на новое
издание трактата, осуществленное другим английским филологом Дж. Сэндисом 1, и, наконец, как итог,— названная монография.
Здесь, в специальных главах, последовательно были разобраны, во-первых, полемика вокруг вновь открытого аристотелевского произведения, с обоснованием собственного умеренно-критического взгляда, свободного от крайних восторгов, но и далекого от безудержного высокомерного шельмования найденного трактата как недостойного пера великого философа; во-вторых, особенности самого новонайденного произведения, с обоснованием его несомненной принадлежности к корпусу аристотелевских сочинений, с определением времени его составления, его соотношения с главным теоретическим трудом Аристотеля «Политика» и т. д.; в-третьих, источники, которыми пользовался (или мог пользоваться) Аристотель при составлении этого трактата; и, наконец, в-четвертых, осуществлен систематический пересмотр истории государственного строя Афин с учетом данных аристотелевской «Афинской политии», а также с обратной проверкой этих данных посредством сличения их с совокупной исторической традицией. В частности, что касается последнего момента, то Бузескулом убедительно было обосновано наличие в трактате Аристотеля, наряду с ценными историческими указаниями, также и ряда неточностей и даже невероятных, неправдопобных вставок, какими являются, например, пассаж о так называемой Драконовой конституции (в гл. 4) и рассказ об участии Фемистокла в акции Эфиальта против Ареопага (гл. 25).
Как бы то ни было, в целом Бузескулом высоко было оценено источниковедческое значение вновь найденного трактата Аристотеля. Завершая свой труд, он справедливо подчеркнул самое главное: «До открытия Αθηναίων Πολιτεία мы не имели особого, так сказать, специального источника, который давал бы нам историю афинской демократии в связном виде. Приходилось довольствоваться имеющимися у разных авторов и в надписях данными, иногда, правда, очень важными и интересными, но разбросанными, и мимоходом лишь сделанными, случайными указаниями. Теперь мы располагаем произведением, представляющим более или менее связную историю и
связное описание афинского государственного строя». Причем «источник этот дает ряд новых фактов и проливает свет на многие вопросы» (например, на переход от древней монархии к аристократии, о смутах после Солона, о времени введения жеребьевки при выборе должностных лиц и др.) 1.
Но если велико было значение «Афинской политии» в плане новой, дополнительной информации, то, с другой стороны, не менее важным было и доставленное ею подтверждение наличной исторической традиции: «Благодаря новооткрытому произведению... мы убедились в сравнительной достоверности нашего предания и точности хронологии, в основании которой лежат ведшиеся издавна списки архонтов» 2. Нет нужды пояснять, как важно было это заключение для преодоления модного в ту пору гиперкритического отношения к античной традиции.
Наряду с большим источниковым и конкретно-историческим значением, указывает затем Бузескул, новонайденный трактат Аристотеля обладает также и более общей историко-теоретической ценностью: «Важно также и то,— замечает он,— как представляется в нем общий ход развития афинской политии». В самом деле, поясняет он далее свою мысль, «чем более изучается история и археология Греции, тем больше обнаруживается связь между отдельными ее эпохами и моментами; открываются посредствующие звенья там, где раньше их и не подозревали, между такими периодами и явлениями, которые, казалось, разделяла целая пропасть. В этом отношении важен и наш новый источник. Он изображает постепенное, чрезвычайно последовательное, чисто органическое развитие государственного строя Афин, без особенно резких скачков. Постепенно совершается переход от монархии к аристократии, затем так же постепенно демократия занимает место аристократии. Вспомним, как лишь мало-помалу открывался низшим классам доступ к должностям, как совершалась демократизация Афин после Клисфена, как своего рода "переживания", вроде двойного жребия, сохранялись в последующем строе Афин. Не говоря о сомнительной конституции Дракона, вспомним, что, например, ти-
ран Писистрат во многом является продолжателем и даже завершителем дела "первого предстателя демоса" Солона, что Клисфеновы филы, триттии и демы имеют уже своих предшественников, что Перикл оказывается вовсе не таким новатором, каким его иногда изображают новейшие историки... Словом, наш новый источник еще яснее показывает нам, что афинская демократия была чисто народным созданием, результатом работы целого ряда деятелей и поколений, а не результатом честолюбия и интриг отдельных личностей» 1.
Сочинение Бузескула об «Афинской политии» Аристотеля, ценное само по себе, явилось важной предпосылкой для дальнейшей его работы над темой афинской демократии. Оно послужило необходимым источниковедческим основанием для написания им уже в 1900-х годах обширного исторического очерка, где в контексте общегреческой истории, с учетом постепенно свершавшихся перемен в социальной жизни, последовательно рассматривалось развитие Афинского демократического государства от древнейших времен до эпохи эллинизма. Это была ставшая знаменитой книга «История афинской демократии» (СПб., 1909).
Изложение здесь открывалось общей панорамой греческой истории в архаический период (VIII—VI вв. до н. э.), когда, вслед за сдвигами в социально-экономической сфере, начались перемены в древнем политическом строе, когда место патриархальной царской власти заступила аристократия, а затем на борьбу с последней стал подыматься демос и на авансцену выступила тирания. Обрисовав таким образом во введении исходные исторические рубежи, автор затем переходил непосредственно к истории афинской демократии и в четырех больших разделах рассматривал главные стадии ее исторического существования: начало, включая переход от древней монархии к аристократическому архонтату, первые смуты (заговор Килона), законодательство и реформы Дракона и Солона, тиранию Писистрата и новые реформы Клисфена; расцвет, достигший кульминации в период правления Перикла, с обстоятельным описанием сложившегося к этому времени социально-политического строя, с характеристикой положения и жизни отдельных слоев населения —
граждан, метеков, рабов, с особым этюдом о положении женщин в Афинах; далее, внутренний кризис и смуты, развязанные Пелопоннесской войной; и, наконец, окончательный упадок Афинского демократического государства в позднеклассический период, вплоть до утраты Афинами своей самостоятельности в эпоху эллинизма.
«История афинской демократии» Бузескула написана легким, изящным стилем и не отягощена научным аппаратом. Однако доступность изложения в данном случае не исключает научной основательности. До сих пор в отечественной литературе книга Бузескула остается самым солидным пособием по политической истории центрального эллинского государства — Афин. Опираясь на этот труд, естественно было попытаться создать и более общее пособие, посвященное древнегреческой истории в целом. Для Бузескула это было тем более естественно, что в качестве университетского профессора он из года в год должен был читать общий курс истории древней Греции, который раза два в виде конспекта лекций издавался литографированным способом 1, Бузескул и планировал со временем подготовить и издать фундаментальное пособие по греческой истории, первый том которого должен был включать обширное источниковедческое и историографическое введение, второй — раннюю историю Греции до Персидских войн, а третий — историю классического периода, в основу которой предполагалось положить книгу об афинской демократии. Этот замысел был реализован лишь частично: в 1903 г. появился первый том — «Введение в историю Греции», которое затем неоднократно переиздавалось (и о котором мы еще будем говорить), по теме второго тома Бузескулом была опубликована лишь большая статья о крито-микенской цивилизации 2, а третий том так и остался на уровне первоначального воплощения, в виде книги об афинской демократии.
Конкретно-исторические исследования, в особенности в области древнегреческой истории, не исчерпывали научного труда В. П. Бу-
зескула. В своих занятиях он счастливо соединял вкус и умение работать в сфере конкретно-исторической со столь же плодотворными изысканиями в области истории и теории исторической науки. Последнее объяснялось каким-то глубинным или, по крайней мере, рано усвоенным интересом к развитию исторического знания, которое воплощалось для него не в груде необходимых пособий, не в механическом нагромождении ссылок, а в филиации наблюдений и идей, в судьбах живых представителей науки всеобщей истории, в закономерном чередовании научных школ и направлений. Как никто другой Бузескул был начитан в исторической литературе, однако его пристальный и всеохватный интерес к старым трудам и новым публикациям не был библиоманией, замкнутой на самое себя, а служил инструментом постижения вечно продолжающегося в исторической науке и литературе поиска сокровенного знания о прошлом.
Стремление представить себе, как именно осуществлялся этот поиск конкретными людьми и школами, побуждал Бузескула внимательно знакомиться с трудами выдающихся историков и древней поры, где ему особенно импонировала фигура непревзойденного мастера политической истории Фукидида, и нового времени, где его привлекали ученые — не только античники, но и представители других разделов всеобщей истории — разных национальных школ: и немецкой (Леопольд Ранке, Генрих Зибель, Эрнст Курциус, Эдуард Мейер), и французской (Барант, Франсуа Гизо, Огюстен Тьерри, Франсуа Минье), и, конечно же, отечественной.
Этот стойкий интерес Бузескула к истории исторического знания нашел отражение не только в многочисленных частных этюдах, важнейшие из которых были собраны и переизданы в виде отдельной книжечки (Исторические этюды. СПб., 1911), но и в целом ряде фундаментальных трудов, составивших поистине золотой фонд отечественного источниковедения и историографии всеобщей истории. Это, прежде всего, уже упоминавшееся «Введение в историю Греции» (изд. 3-е, СПб., 1915), содержащее чрезвычайно подробный и живо написанный обзор источников (в особенности трудов выдающихся древних историков Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Полибия) и не менее обстоятельный очерк разработки греческой истории в новое время (в XIX и начале XX в.) как в Западной Европе, так и
в России. Это, далее, великолепное обозрение сделанных в новое время археологических и иных (эпиграфических, папирологических, нумизматических) открытий, которое так и озаглавлено: «Открытия XIX и начала XX века в области истории древнего мира», ч. I—II. Пб., 1923—1924 (ч. I — «Восток», ч. II — «Древнегреческий мир»). Это, наконец, также выполненный уже в советское время замечательный труд о развитии отечественной науки всеобщей истории — «Всеобщая история и ее представители в России в XIX и начале XX века» (ч. I—II. Л., 1929-1931). В опубликованных двух частях этого труда прослеживалось формирование важнейших разделов науки всеобщей истории в России — антиковедения, медиевистики, новистики. Бузескулом была подготовлена и третья часть этого труда, специально посвященная русскому византино- и славяноведению, но ввиду начавшейся в ту пору (на рубеже 20—30-х годов) травли ученых старой школы эта часть осталась тогда неопубликованной.
Подобно своему любимцу из числа древних историков — Фукидиду, Бузескул был в высокой степени рефлексирующим ученым: его собственные исторические занятия и изучение историографии естественно продолжались у него размышлениями над общими особенностями исторического исследования и историописания, над характерными чертами современной исторической науки, размышлениями, которые, выливаясь в литературную форму, вносили важный вклад в отечественную методологию истории. Наиболее важным из этих теоретических опытов Бузескула надо считать его этюд о современном научном движении в области греческой истории Работа эта действительно содержит обстоятельный обзор существенных сдвигов в разработке древнегреческой истории (а зачастую и шире — вообще в
антиковедении), свершившихся в последней трети XIX — самом начале XX в., но это не простая констатация, а взвешенная оценка по существу, что и придает всему обзору ярко выраженный теоретический характер.
Автор начинает с указания на существенную перемену в состоянии источниковых данных: их объем благодаря последним археологическим открытиям неизмеримо возрос, причем это относится не только к материальным остаткам, но и к одновременно выявленным письменным памятникам, эпиграфическим и папирологическим, число которых стало исчисляться многими тысячами. Новые материалы открыли новые возможности для исследовательской работы, и соответственно наметилась перемена в отношении к источникам. Подобно тому как в новой истории под влиянием Л. Ранке явилось повальное увлечение архивными данными, в работах антиковедов также обозначился уклон в сторону документального — эпиграфического и папирологического — материала. Автор, однако, не сочувствует стремлению новейших историков-античников опереться преимущественно на «каменный архив». По его наблюдениям, «как в области разработки новой истории "архивное направление" подчас вырождается в крайность и односторонность, так и в области разработки древней (истории) увлечение эпиграфическим материалом заходит иногда слишком далеко, и из-за этого материала слишком уж пренебрегаются источники литературные» 1. В этой связи нелишним будет напомнить о том чрезмерном панегирике «камням» (т. е. эпиграфическим текстам), который возглашал архегет классической эпиграфики в России Φ. Ф. Соколов 2.
Другая черта современной науки, которую отмечает Бузескул, широкое развитие исторической критики. И здесь также наблюдаются крайности — чрезмерный скептицизм в отношении античной традиции, включая и таких ее выдающихся представителей, как Фукидид (примером служит Г. Мюллер-Штрюбинг), и нередкое отвержение засвидетельствованных традицией фактов и явлений. Так,
К.-Ю. Белох отвергает факт дорийского вторжения в Пелопоннес, Б. Низе — существование Солоновой конституции, М. Дункер и тот же Белох развенчивают Перикла, а Юлиус Шварц проделывает то же самое с афинской демократией в целом. Бузескул выступает против этой тенденции гиперкритицизма. Ей он противопоставляет другую развивающуюся тенденцию — «относиться доверчивее к исторической традиции греков», к чему, как он метко замечает, как раз и побуждают результаты археологических и эпиграфических изысканий. «Новейшие великие открытия,— пишет он,— как ни поразительны их результаты, в некоторых отношениях подтвердили, однако, свидетельство поэтов и историков и должны были подействовать умеряющим образом на наш скептицизм, внушить больше доверия к античной традиции. Открытия Шлимана и других показали, что в гомерическом эпосе не все ложь и вымысел: на месте древнего Илиона, как оказалось, действительно был город, во многом похожий на гомерическую Трою; Микены действительно были резиденцией владык и "златообильными", как их называет поэт... Затем, оказалось, что документальные свидетельства, которые могли лечь в основу исторической традиции греков, восходят к сравнительно более древнему времени; уже в VI в. в Афинах имелись начертанные на камне надписи, и, следовательно, аттические хронисты могли пользоваться ими» 1. И в данном случае уместно будет напомнить, но теперь уже с безусловным одобрением, о позиции другого патриарха русской эллинистики М. С. Куторги, который предрекал скорое положительное решение вопроса о достоверности ранней греческой истории 2.
От характеристики состояния источников и отношения к исторической традиции Бузескул обращается затем к анализу общих воззрений современных ученых на исторический процесс. И здесь он восстает против крайних увлечений, которые могут привести к искаженному представлению об историческом развитии. Так, он с осторожностью говорит о наметившейся тенденции к умалению значения
личности в истории, к подчеркиванию коллективистического начала, бытия и творчества масс, к выдвижению на первый план идеи эволюции (как это делалось, в частности, видным немецким историком Карлом Лампрехтом). При этом в историческом процессе порою вовсе не остается места для выдающейся, творческой личности, как это стало, например, с древним спартанским законодателем Ликургом, предание о котором попросту объявили мифом. Впрочем, в случае с Афинами идея эволюции явно нравится Бузескулу: он указывает на значение в этом плане новонайденного аристотелевского трактата об афинской политии: «из него мы видим, с какою последовательностью, без скачков, чисто органически, развивался государственный строй Афин». И он повторяет те выводы, к которым пришел в своем специальном исследовании по этому вопросу, причем в конце вновь подчеркивает, что ни один из известных нам древних устроителей не был решающим творцом афинской политии, что даже Перикл «оказывается вовсе не таким новатором, каким его еще не так давно изображали некоторые историки», и что «афинская демократия была народным созданием, плодом работы целого ряда деятелей и многих поколений» 1.
С большей решительностью высказывается Бузескул против других современных увлечений и крайностей — против односторонности, присущей подчас ставшему господствующим социально-экономическому направлению («стоит только вспомнить,— говорит он,— хотя бы о так называемом экономическом материализме»); против продиктованного углубленными социальными штудиями форсированного сближения античности с современностью, или, как он правильно именует это явление, модернизации древней истории; против связанной с этим теории цикличности, т. е. представления о двух самостоятельных, но в то же время и параллельных циклах развития, в древности и в новое время, как на том настаивал Эд. Мейер; наконец, против крайностей как примитивизирующей античность концепции И.-К. Родбертуса и К. Бюхера, относивших всю классическую древность к стадии замкнутого домашнего хозяйства (так называемая ойкосная теория), так и модернизирующих
древность взглядов Эд. Мейера, К.-Ю. Белоха и Р. Пёльмана, находивших в античном мире те же формы промышленного и торгово-денежного хозяйства, социального и идеологического противостояния классов, что и в новое время 1.
Надо подчеркнуть, что Бузескул выступал именно против крайностей названных научных направлений, не отвергая, в принципе, современного научного прогресса. Так, мы видели уже, как сильно импонировала ему идея эволюции. Равным образом, предостерегая против модернизации, он не отвергал возможности сопоставления многих явлений древней истории с современностью, поскольку в сходных исторических условиях могли рождаться и сходные формы бытия, для лучшего прояснения которых не обойтись без сравнительно-исторического метода. При этом, надо думать, в выигрыше может оказаться не только древняя история, но и новая. А «если это так,— заключает он,— то изучение греческой истории представляет не один только чисто научный, теоретический интерес; оно получает и практическое значение, история эта делается глубоко поучительною для нас» 2.
Понимая это прагматическое назначение древней истории, сам Бузескул никогда не избегал естественных исторических сопоставлений. Более того, он с видимой охотой не раз обращался к таким сюжетам греческой древности, где возможен был выход на современную актуальную тему. Отсюда такие его статьи, как « Женский вопрос в древней Греции» 3, «Прения о смертной казни назад тому 2300 слишком лет» (по поводу обсуждения в афинском народном собрании в 427 г. до н. э. того, как следует поступить с повинными в мятеже жителями Митилены) 4, «Школьное дело у древних греков по новым данным» 5, «Международный третейский суд в древнегреческом мире» 6. Кэто-
му надо добавить обзорную статью под характерным названием «Современные темы в античной Греции», где автор трактует о демократии, борьбе партий, науке, женском вопросе, антисемитизме, и все это — на греческом материале. Некоторые из этих статей позднее были включены Бузескулом в его сборники «Исторические этюды» и — опять характерное название! — «Античность и современность» (СПб., 1913; изд. 2-е, 1914; изд. 3-е, 1924).
Возвращаясь к теоретическому этюду Бузескула о современном состоянии занятий греческой историей, укажем на заключительную его тему — о предмете самой науки античной истории. Русский ученый с сочувствием относится к современному представлению, развитому особенно Эд. Мейером, о единстве исторической науки, в рамках которой должна занять свое место и наука античной истории. Он также отвергает притязания классической филологии на монопольное изучение античности и вслед за Эд. Мейером и Р. Пёльманом признает односторонность и ограниченность филолого-антикварного подхода к древности. Но встать окончательно на их позицию и признать, что разработка греческой истории, как и других разделов всеобщей истории,— дело историка, он все же не решается и переводит разговор в другую плоскость. «После всего сказанного выше,— замечает он,— едва ли есть надобность подробно останавливаться на этом вопросе; спор о том, кому заниматься греческой историей, нам кажется в сущности лишним. Дело ведь не в словах, не в ярлыке. Филологи и историки в области изучения древности могут и должны идти рука об руку; но филологу не должна быть чужда широкая историческая точка зрения, а историк должен обладать надлежащим знанием античной литературы, археологии и эпиграфики» С этим никто спорить не будет, но, трактуя тему таким образом, Бузескул уходит от обсуждения вопроса по существу. И это понятно: в условиях укоренившегося в старой России классического образования присоединяться к мнению, что занятие античной историей, при всей важности языковой стороны в антиковедении, есть дело историка, могло бы навлечь на автора со стороны влиятельных филологов-классиков настоящую бурю.
Оценивая в целом взгляды, развитые Бузескулом в его теоретической работе, нельзя не признать их завидную здравость, их продуманную взвешенность, выдающую в их авторе историка самого что ни на есть высокого прагматического плана. Вообще не станем скрывать наших пристрастий и со всею откровенностью скажем: были, конечно, в России среди ученых-антиковедов старой школы и более яркие и более продуктивные натуры (можно назвать Φ. Ф. Зелинского или, что еще лучше, его прославленного ученика М. И. Ростовцева), но более цельной, уравновешенной и безоговорочно привлекательной, чем Бузескул, едва ли можно сыскать. Даже те его черты, которые с первого взгляда могут быть истолкованы как некие слабости или изъяны, — его видимое пристрастие скорее к повествованию, чем к анализу, и к темам широким более, чем к узким 1,— при ближайшем рассмотрении оказываются признаками все той же человеческой и научной цельности, если только под типом классика подразумевать именно историка.
Скажем без околичностей: в лице Бузескула мы имеем историка высочайшей пробы. Он исследовал центральное явление древнегреческой истории — афинскую демократию, счастливо соединив в своих трудах кропотливый источниковедческий анализ (монография об «Афинской политии» Аристотеля) с полнокровным историческим повествованием («История афинской демократии»). В своих научных занятиях он сочетал непосредственную работу историка с деятельностью историографа, что придавало этим занятиям особенную глубину. Наконец, он выражал результаты своих изысканий безупречным литературным образом, вполне владея тем искусством совершенного изложения, «живого и легкого», которое, по его собственному справедливому мнению, является непременным качеством настоящего историка 2.
* * *
Но вернемся к тому предприятию, которое заявлено издательским домом «Коло». Выбор для переиздания книги В. П. Бузескула «Введение в историю Греции» надо признать чрезвычайно удачным и своевременным. В самом деле, эта книга может удовлетворить самые взыскательные требования читателя, стремящегося познать развитие исторической мысли и исторической науки в их наиболее ярком воплощении — в историографии древней Греции. Замечательным качеством труда В. П. Бузескула является единство предмета: в первой части этого произведения прослеживается развитие исторических занятий у самих древних греков — от первых опытов у эпических поэтов и логографов, где история еще не отделилась от мифа, до таких несравненных представителей научного историописания, как Фукидид и Полибий; во второй части мы видим как бы подхват и продолжение этих занятий учеными нового времени — от Вольфа, Нибура и Бёка до классической триады в лице Пёльмана, Белоха и Эд. Мейера. Вместе с тем, при все еще ощутимом недостатке исторических пособий, труд Бузескула будет весьма кстати и студентам и преподавателям гуманитарных факультетов, предлагая им надежное руководство как по источниковедению, так и по историографии древней Греции.
Другое важное достоинство книги Бузескула — удивительное сочетание богатства и надежности сообщаемых сведений с доступностью изложения. Основой этого изложения служит историческое повествование в лучшем смысле этого слова. Вехами неспешного рассказа служат полнокровные, подчас очень яркие характеристики творчества как исторических писателей древности, так и антиковедов нового времени. Конечно, как и положено для произведений такого рода, книга Бузескула пестрит ссылками на издания трудов этих писателей и ученых, но эти ссылки не мешают восприятию основного текста: они либо отнесены в примечания под страницу, либо, если создается их скопление в основном тексте, набраны мелким шрифтом. Таким образом, труд Бузескула может служить и для общего ознакомления с историей исторической мысли в одном из самых интересных ее вариантов, и для специальных разысканий в области древнегреческой историографии и истории.
Наконец, отметим еще одно ценное качество произведения В. П. Бузескула, обусловленное природою самого ученого. Он никогда не был только исследователем, принадлежащим к космополитическому клану антиковедов; он глубоко сознавал свою связь именно с российской исторической наукой и умел ценить все, что создавалось в частности и представителями этой науки. Поэтому мы не удивимся, обнаружив в его книге непрестанные ссылки также и на русские труды, а во второй части (историографической) и целые пассажи об археологических разысканиях в Северном Причерноморье и вообще о разработке древнегреческой истории российскими учеными. Это тем более важно отметить, что, к сожалению, укоренившейся традиции, выраженной кем-то в словах «Rossica non leguntur» («писанное по-русски не читается»), следуют не только западные ученые, но зачастую и наши, «доморощенные»...
«Введение в историю Греции» В. П. Бузескула воспроизводится по последнему полному изданию 1915 г. Текст не подвергся сокращениям или каким-либо иным изменениям. Исправлена только орфография и приведены — насколько это было возможно — в соответствие с современными правилами библиографические описания в ссылках. Кроме того, для лучшей ориентации читателя в современной научной литературе, в конце приложен список наиболее важных пособий по историографии древней Греции.