Вплоть до последних десятилетий многие исследователи античности считали, что древние греки с их антропоморфными богами, с их идеалами разума, меры и гармонии были прирожденными рационалистами, не знавшими об иррациональных факторах человеческой практики и поведения. Этот взгляд укоренился отчасти под влиянием трудов историков философии — Д. Бернета, Э. Целлера, М. Нильссона и других, — рассматривавших греков как «прирожденных» рационалистов, а расцвет греческой культуры — как триумф рационализма.
В книге Э. Р. Доддса «Греки и иррациональное» предпринята попытка опровергнуть преувеличенные оценки рационализма греков и пересмотреть некоторые распространенные представления о греческой культуре, причинах ее расцвета и упадка.
Первая часть книги начинается с рассмотрения аспектов религии и психологии в творчестве Гомера.
Автор справедливо оспаривает распространенное среди известной части ученых мнение, будто во всей истории никогда не было поэмы менее религиозной, чем «Илиада», и что так называемая религия Гомера, боги которого «очаровательные выдумки поэтов», по существу вовсе не была религией. Рассматривая сложную проблему соотношения божественной и человеческой воли у Гомера, Доддс обращает внимание читателя на своеобразный вид «религиозного» опыта» гомеровских героев, связанный с безымянным демоном, неопределенным, сверхъестественным агентом ате1 (частичное помутнение рассудка или временное помешательство). Речь идет о тех случаях, когда источник неразумного поведения героев усматривается не в них самих, а во внешней силе, в божественном вмешательстве. Так, например, Агамемнон утверждает, что не он был виноват в несправедливости по отношению к Ахиллесу, а Зевс, Мойра и Эриния, как бы «вложившие» в него «дикое ослепление» (Илиада, XIX, 86 и сл.). В то же время Агамемнон не уклоняется от ответственности и предлагает Ахиллесу крупный выкуп за несправедливое деяние, совершенное им в состоянии «ослепления», помимо его желания и воли. Тот факт, что Агамемнон считает себя, так сказать, «без вины виноватым», не является уверткой, хитростью или неискренностью; это глубокое убеждение, разделяемое не только им самим, но и Ахиллесом и даже Гомером. «Ослепление» было ниспослано богом, входило в его планы, а значит, Агамемнон не мог ему противостоять. Однако было бы крайним анахронизмом, замечает Доддс, из подобного
представления о неизбежности ате заключать, что Агамемнон считал себя детерминистом: вопрос о «свободе воли» и «детерминизме» неведом героям Гомера, но зато они прекрасно осознавали разницу между нормальным поведением человека и поведением под влиянием ате (см. с. 20).
К состоянию сознания, аналогичному ате по источнику происхождения, Доддс причисляет также менос. В отличие от постоянных жизненных сил — тюмос и нус — менос представляет собой временный прилив энергии, неожиданное ощущение силы и полноты страсти — словом, является кратковременным «пылом», имеющим своим источником тайный акт какого-то божества и потому нуждающимся в сверхъестественном объяснении. Находясь в состоянии божественного меноса, человек ведет себя необычно и может даже безнаказанно сражаться с богами (имеется в виду ранение Диомедом Афродиты и Ареса; Илиада, V, 330-351; II, 855-859). Этим «психическим вмешательством» безымянных демонов, неопределенных богов, которые могут вдохновить на подвиг или же отнять разум у человека и тем самым использовать его в качестве своего орудия, Гомер и объясняет отклонение от нормального поведения, то есть такое состояние человека, когда он не может понять причины этого отклонения (см. с. 22-29).
Полемизируя с Нильссоном, согласно которому апелляция к божественному вмешательству — это всего лишь дань традиции, отживший «механизм» объяснения, Доддс утверждает, что «религиозный опыт», связанный с ате и меносом, явился зародышем, из которого впоследствии возник «божественный механизм». Автор пишет: «Один из результатов переноса события из внутреннего мира во внешний состоит в том, что
исчезает неопределенность: неясный даймон неизбежно становится конкретным, личностным божеством... Поэты, разумеется, не измыслили богов... Однако они наградили их персональностью и тем самым... сделали для греков невозможным впасть в магический тип религии, который превалировал у их восточных соседей» (с. 31-32).
По мнению Доддса, Гомеру свойственно объяснять характер, чувства и поведение человека в терминах рассудка. Ахиллес «знает дикие вещи, как лев» (Илиада, XXIV, 41) и «не знает сострадания» (Илиада, XVI, 35), Полифем «не ведает закона» (Одиссея, IX, 189). Нестор и Менелай (у Доддса неточность: сказано Агамемнон вместо Менелай) «знают взаимную дружбу» (Одиссея, III, 277). Эти термины, отмечает Доддс, не просто идиомы; они выражают рационалистический подход к объяснению поведения людей, наложивший отпечаток на всю греческую мысль: так называемые «парадоксы Сократа» («добро есть знание» и «никто не ошибается намеренно») представляют собой обобщенную формулировку того, что стало укоренившейся традицией мышления греков. Усматривая именно в рационализме Гомера один из источников религиозной идеи психического (божественного) вмешательства, автор говорит: «Если характером является само знание, тогда то, что не есть знание, не является частью характера и приходит к человеку извне. Когда человек действует в манере, противоположной системе сознательных установок, которую он, как считается, "знает", его деятельность не принадлежит ему изнутри, но продиктована ему. Иначе говоря, несистематические, нерациональные импульсы, а также действия, проистекающие из них, имеют тенденцию к исключению из Я и приписыванию их постороннему источнику» (с. 35-36).
Таким образом, Доддс считает источником религиозной идеи Гомера о психическом (божественном) вмешательстве интеллектуалистическую интерпретацию характера и поведения человека, и это можно считать новым словом в современном «гомероведении». Однако автор оставляет открытым вопрос о происхождении столь ярко выраженного интеллектуализма (рационализма) Гомера, апеллирующего в наиболее сложных ситуациях к человеческому разуму как к высшей инстанции. («Может быть, разум поможет?», Илиада, XIV, 62). Складывается впечатление, что Доддс, по существу, исходит из оспариваемой им идеи об «изначальности» рационализма греков. Надо полагать, что многое в рационализме Гомера не было бы загадочным, если бы автор обратился к социально-политическим условиям гомеровской Греции и, в частности, к гомеровской («военной»)демократии.
Несмотря на некоторые попытки объяснить трансформацию религиозных идей как результат социально-политических изменений, происшедших в греческом обществе VII-VI веков до н. э., автор ограничивается лишь крайне общими высказываниями об «экономическом кризисе» и «глубоком политическом конфликте» VI века, делая при этом акцент на распаде патриархальной семьи в греческом обществе в тот период, в результате которого личные права сына расширяются за счет ограничения прав отца.
Несмотря на попытки автора исследовать «неосознанные желания», проявляющиеся во сне и в видениях, методом психоанализа, положительных результатов он достигает преимущественно тогда, когда объективно отходит от этого метода. Упоминая, например, о традиционном (гомеровском) отношении к снам как к «объективным» явлениям и о разделении снов на
виды (вещие, невещие, символические и т. п.), автор раскрывает новые аспекты некоторых высказываний древнегреческих философов. О Гераклите, например (и отчасти о Ксенофане), он говорит: это первый философ, который не только дискредитировал «объективный» характер сна, но и отверг практику снов в целом, призывая следовать не сновидениям, а объективно существующему «общему».
О трактовке Демокритом снов и сновидений автор пишет следующее: «Демокритовская атомистическая теория снов как эйдола, которые постоянно эманируют из людей и предметов и воздействуют на сознание спящих, проникая в поры их тела, несомненно, является попыткой подвести механистическую основу под объективный сон и подтверждением гомеровского понимания объективного характера сна. Эта теория предвосхищает "телепатические сны", объявляя, что эйдола переносят образы умственной деятельности существ» (с. 180). Трудно сказать, в какой мере Демокрит предвосхитил так называемые «телепатические сны», но признание им «объективности» как сновидений, так и богов тесно связано, по нашему мнению, с его теорией познания и является последовательным выводом из его материализма, а не результатом его «непоследовательности», как это обычно утверждается в нашей популярной (а иногда и в академической) литературе по истории философии.
Доддс выдвигает тезис, согласно которому греческий рационализм, завершившийся деятельностью софистов и приведший к греческому Просвещению, был как одной из причин расцвета греческой культуры, так и одной из причин ее упадка. Подобное утверждение может показаться парадоксальным и вызвать возражения. Обратимся поэтому к доводам автора. Прежде всего,
он считает, что религиозно-мифологическая вера греков явилась объединяющим началом греческих общин в духовной сфере, основой греческой «общности». Этим и объясняется то внимание, которое Доддс уделяет процессу разложения греческой народной веры и его последствиям. Наметившаяся уже во времена Гомера брешь между «верой народа и верой интеллектуалов» в V веке до н. э. привела к их окончательному разрыву и к распаду народной религии (см. с. 264). Корни этого разрыва, по мнению автора, следует искать еще у Гекатея (VI век до н. э.), который был первым из греков, объявившим греческую мифологию «смешной» и взявшимся «исправить» ее путем рационального объяснения мифов. А его современник Ксенофан впервые подверг критике греческую мифологию с точки зрения морали. Отвергая антропоморфизм богов, Ксенофан отвергал и дар прорицаний (мантику), а вместе с ним и весь комплекс идей о вдохновении как результате божественного дара. Еще один удар народной религии он нанес, утверждая относительность религиозных верований: каковы люди, говорил он, таковы и их боги. Что же касается Гераклита, продолжает Доддс, то он не только отрицал ценность сновидений, но зачастую открыто нападал на народную веру: высмеивая ритуал катарсиса (очищения) и поклонения изваяниям богов, Гераклит «наносил прямой удар по идее религиозного очищения» (с. 266), а его высказывание о том, что «мертвецы отвратительнее навоза», отвергает всю суету похоронных обрядов, подробно описываемую и в аттической трагедии, и в греческой военной истории (см. там же). И, наконец, утверждая, что «личность — даймон человека», Гераклит отрицал иррациональную веру в судьбу, в божественный соблазн и божественное вмешательство. Ссылаясь на Виламовица, Доддс
говорит, что, «будь Гераклит афинянином, его бы привлекли к суду за богохульство» (с. 267).
Таким образом, автор приходит к выводу, что разрыв между «верой немногих и верой большинства» (с. 282) (в ущерб тем и другим) достиг своей высшей точки в эпоху софистов, когда на обсуждение были поставлены фундаментальные моральные проблемы и номос («закон», «обычай» или «договор») был противопоставлен фюсис («природе»).
Резким расхождением между рационализмом немногих и иррациональной религиозной верой большинства, совпавшим с периодом Пелопоннесской войны — самой длительной и разрушительной из всех войн в истории Греции, — Доддс объясняет серию судебных преследований «интеллектуалов» (Анаксагора, Диагора, Сократа и Протагора) по религиозным мотивам, имевшим место в Афинах в последней трети V века. Связывая необычную для греков и для истории Афин вспышку религиозного фанатизма с «истерией» военного времени, когда в условиях общей опасности появляется необходимость в единстве и поэтому возникает нетерпимость к любому «шатанию», автор приходит к следующему заключению: «Античность действительно имела основания для того, чтобы настаивать на религиозном единомыслии в военное время, когда очень сильна роль бессознательного. Оскорбить богов, сомневаясь в их существовании или называя солнце камнем, было рискованно и в мирное время; а в период войн это являлось практически государственной изменой, означая пособничество врагу. Ибо религия обязывает к коллективной ответственности» (с. 280).
Доддс идет еще дальше, утверждая, что «новый рационализм» (то есть рационализм V века) принес с собой не только иллюзорную, но и реальную угрозу
общественному порядку, давая возможность политическим деятелям вроде Крития оправдывать произвол и насилие. Разрушая традиционную веру и укоренившиеся нравственные нормы, такой рационализм ничего не давал взамен широким слоям народа: он был рационализмом для немногих и непостижимой магией для большинства. Более того, обособляясь и оставляя народное сознание без руководства, «новый рационализм» способствовал регрессу народной веры, что приводило людей к произвольному выбору богов и возвращению к примитивным формам веры. Отсюда и популярность разных видов магии (и это в эпоху Гиппократа!), распространение в Афинах и других частях Греции иностранных культов (Аттиса, Адониса, Сабазия), первобытных форм дионисийства и т. п. (см. с. 232-286).
По мнению Доддса, эти события заставили Платона пересмотреть свое рационалистическое учение о душе и преобразовать его, обогатить новыми идеями, а также попытаться реформировать народную религию. К числу новых идей, выводящих Платона за пределы ограниченного рационализма V века, Доддс относит мысль о возрастающем значении эмоциональных элементов и иррациональных факторов в поведении человека, которая возникла в процессе эволюции взглядов философа. Так, если в «Федоне» бессмертная душа резко противопоставляется бренному телу и отмечается стремление «божественной» души очиститься от «безрассудного» тела (с. 309), то уже в «Государстве» этот диалог разумной и безгрешной души со «страстями тела» переходит в размышления о моральном зле, явившемся результатом внутреннего психологического конфликта между «частями» души; страсти рассматриваются Платоном не как имеющие внешнее
общественному порядку, давая возможность политическим деятелям вроде Крития оправдывать произвол и насилие. Разрушая традиционную веру и укоренившиеся нравственные нормы, такой рационализм ничего не давал взамен широким слоям народа: он был рационализмом для немногих и непостижимой магией для большинства. Более того, обособляясь и оставляя народное сознание без руководства, «новый рационализм» способствовал регрессу народной веры, что приводило людей к произвольному выбору богов и возвращению к примитивным формам веры. Отсюда и популярность разных видов магии (и это в эпоху Гиппократа!), распространение в Афинах и других частях Греции иностранных культов (Аттиса, Адониса, Сабазия), первобытных форм дионисийства и т. п. (см. с. 232-286).
По мнению Доддса, эти события заставили Платона пересмотреть свое рационалистическое учение о душе и преобразовать его, обогатить новыми идеями, а также попытаться реформировать народную религию. К числу новых идей, выводящих Платона за пределы ограниченного рационализма V века, Доддс относит мысль о возрастающем значении эмоциональных элементов и иррациональных факторов в поведении человека, которая возникла в процессе эволюции взглядов философа. Так, если в «Федоне» бессмертная душа резко противопоставляется бренному телу и отмечается стремление «божественной» души очиститься от «безрассудного» тела (с. 309), то уже в «Государстве» этот диалог разумной и безгрешной души со «страстями тела» переходит в размышления о моральном зле, явившемся результатом внутреннего психологического конфликта между «частями» души; страсти рассматриваются Платоном не как имеющие внешнее
происхождение, а как необходимые части жизни духа и даже как источник энергии, подобно фрейдовскому либидо, которое может вызвать или чувственную, или интеллектуальную активность (с. 310). То же самое можно сказать и относительно понимания Эроса Платоном: Эрос соединяет в человеке две природы (животную и божественную), прокладывает мост между человеком, каков он есть, и человеком, каким он должен быть (см. с. 318). В соответствии с оценкой человеческой натуры Платон попытался перекинуть мост между мыслителями и народом, между новой «естественной религией философов» и традиционными верованиями масс, с тем чтобы стабилизировать общественную жизнь, спасти единство греческой веры и греческой культуры (см. с. 321-322). Но эта отчаянная попытка, предпринятая Платоном на закате жизни, как известно, не увенчалась успехом. Доддс заключает, что со стремлением стабилизировать общественную жизнь связана идея позднего Платона о союзе религиозной и гражданской жизни, его требование запретить свободу мысли в религиозных вопросах, а также предложение создать теократическое государство, которое в известных отношениях предвосхитило средневековую теократию, но отличалось от последней тем, что спасение души должно было достигаться в нем не умерщвлением тела, а борьбой с угрожающими обществу «опасными мыслями».
В последней главе рассматриваемой книги, весьма характерно названной «Страх свободы», Доддс обращается к вопросу о причинах упадка греческой культуры, точнее, выделяет из этой сложной проблемы, которая, по его мнению, должна стать одной из главных проблем мировой истории, один аспект, условно определяемый им как «возврат к иррационализму» (с. 355).
В идейно-культурном плане основную ответственность за «возврат к иррационализму» в античном мире автор возлагает на греческий рационализм, в особенности на рационализм эпохи эллинизма, переоценивавший человеческий интеллект и игнорировавший (за крайне редким исключением) иррациональные моменты в природе человека. Если Аристотель и его ученики, почитая разум божественным, отдавали себе отчет в необходимости изучения иррациональных факторов в поведении человека, то Зенон, основатель стоицизма, утверждал, что «интеллект человека не просто сродни богу, он и является богом, частью божественной субстанции в ее чистом или активном состоянии» (с. 346). Не интересуясь изучением человека каков он есть и направляя свое внимание на создание картины человека каким он может быть, то есть на возможность идеального sapiens, или мудреца, Зенон и Хрисипп считали, что «достижение морального совершенства зависит не от естественной одаренности, не от привычек, а только он умственных упражнений». Для них, отмечает далее автор, «не существовало никакой иррациональной души, противостоящей разуму; так называемые "страсти" были лишь ошибками в суждениях или досадными препятствиями, создаваемыми этими ошибками» (с. 347). Отсюда и их уверенность в том, что исправление ошибки автоматически ведет к исчезновению страдания: держи разум не тронутым печалью, «бесстрастным», ни о чем не сожалеющим и самоудовлетворенным — и ты будешь счастлив!
Хотя Посидоний, пытавшийся реформировать стоицизм в духе платоновско-пифагорейской традиции, восстал против подобных взглядов и утверждал, что теория Хрисиппа противоречит как моральному опыту, так и наблюдениям, показывающим врожденность
основных элементов характера, и что иррационализм и зло присущи человеку и контролируются только некоторого рода «катарсисом», но безуспешно: его протест не смог «уничтожить теорию» (см. с. 348).
Разумеется, было бы ошибкой пытаться провести аналогию (Доддс и не пытается делать это) между протестом Посидония против взглядов традиционного стоицизма на природу человека и способы его воспитания, с одной стороны, и современными, развернувшимися в последнее время дискуссиями вокруг философских, социально-этических, психологическо-педагогических проблем, связанных с соотношением социального и биологического в человеке, его способностями и поведением, задачами его воспитания — с другой. Вместе с тем нельзя безоговорочно отрицать элемент сходства между древними и современными спорами вокруг проблем природы человека и оставаться глухим к «перекличке» эпох.
Ссылаясь на изменчивость человеческой природы, ортодоксальные стоики и эпикурейцы в соответствии со своей рационалистической этикой и психологией предложили рационализированную религию, основанную главным образом не на культе, а на безмолвном созерцании божества и сознании близости к нему человека. По словам Доддса, «стоик созерцал звездное небо и прочитывал там выражение тех же самых рациональных и моральных законов, которые он открывал в своей душе; эпикуреец, в некотором отношении более духовный, чем стоик, созерцал невидимых богов... Для обеих школ божество перестало быть синонимом правящей Власти и стало вместо этого воплощением рационального идеала» (с. 348).
Согласно автору, односторонний рационализм эллинистических школ привел народную религию
к окончательному упадку и способствовал дальнейшему увеличению в ней регрессивных элементов. В Афинах III века до н. э. скептицизм, затронув мыслителей, вследствие распространения образования в широких народных массах начал «заражать» все население: «В то время как рационализм ограниченного и негативного типа продолжал распространяться от верхов к низам, антирационализм (магическая медицина, астрология, алхимия и т. п. — Ф. К.) распространялся от низов к верхам и, в сущности, занимал главенствующее положение (с. 356).
Нельзя, конечно, всю ответственность за «провал греческого рационализма» возлагать на «интеллектуалов» эллинистического периода (стоиков, скептиков и эпикурейцев), равно как нельзя коллективную опору духовной жизни греков видеть лишь в их религиозно-мифологической вере. Отдавая себе в этом отчет, Доддс утверждает, что победе иррационализма и увеличению влияния магии и прорицаний способствовали и социально-политические факторы, такие, например, как покорение Греции Римом, которые, однако, не были решающими. «Так, отсутствие политической свободы способно повлиять на снижение интеллектуальной активности, однако это вряд ли может считаться определяющим фактором: ибо великий век рационализма, с конца IV по конец III в., не был, конечно, временем политической свободы. Столь же нелегко выискивать причины в военных бедствиях и экономического обнищания» (с. 364). Что же в таком случае следует считать решающей причиной падения греческого рационализма и всей греческой культуры? По мнению Доддса, — явления психического порядка: «страх свободы» и бегство от нее. Индивид, оказавшись «лицом к лицу с собственной интеллектуальной свободой... бежал прочь от
этой ужасной перспективы, считал, что лучше суровый детерминизм астрологической судьбы, чем бремя ежедневной ответственности» (с. 358).1
Нетрудно заметить, что рассуждения автора не совсем ясны. С одной стороны, он считает, что утрата политической свободы в эллинистический период могла содействовать «обескураживанию интеллектуальной практики», а с другой — говорит о будто бы обретенной в этот период «индивидуальной свободе», с которой греки не знали что делать. Рассуждения же автора о «бремени ежедневной ответственности», которую граждане греческих полисов сняли с себя, не лишено, разумеется, известного основания. Напомним, что Плутарх, живший в условиях римского господства над греческими полисами и считавший борьбу против римлян бессмысленной, предлагал в качестве реальной политики повиновение, не переходящее тем не менее в самоунижение, когда всякое решение отсылается на утверждение высшей власти, вынуждая властителей быть еще в большей степени деспотами, чем они сами желают. Однако нельзя
недооценивать и факт завоевания Греции сперва Македонией, а затем Римом. Возможно, что именно падение полиса в результате обострения социально-политических и экономических противоречий, утрата политической свободы и отстранение граждан от общественно-политической деятельности, без которой греки не мыслили себе ни общественной, ни индивидуальной жизни, и явились главными причинами того, что Доддс называет «возвратом к иррационализму».
В заключение отметим, что из разнообразного круга проблем, рассмотренных английским исследователем в книге «Греки и иррациональное», мы в первую очередь выделили те, которые представляют интерес для философской общественности. Хотелось бы подчеркнуть, что автор, исследуя некоторые аспекты греческой культуры на всем протяжении ее истории, давая характеристику греческого рационализма и вскрывая недостатки и односторонности этой культуры, в отличие от некоторых современных западных авторов, сам не оказался во власти иррационализма и не капитулирует перед волной антиинтеллектуализма, охватившего определенные слои современного западного общества. Пафос его книги направлен на воспитание исторического мышления и на утверждение идеи о включенности человека в исторический процесс. Автор разделяет точку зрения древних мыслителей, считавших историю «наставницей жизни», и призывает внять печальному опыту, пережитому Грецией, которая в критический момент своей истории предпочла религиозную веру философскому разуму, иррациональные упования — рациональным поискам, астрологию — нелегкому бремени гражданской ответственности.
Что же касается этических и психологических факторов падения (как, впрочем, отчасти и расцвета)
греческой культуры, то надо полагать, что одним из них был свойственный грекам индивидуализм, элементы которого достаточно четко проявляются, например, в поведении гомеровского Ахиллеса, в родоплеменной морали (в культуре стыда, по терминологии Доддса), не говоря уже о разрушительном индивидуализме эпохи греческого Просвещения — субъективистской и индивидуалистической философии софистов, против которой со всей решительностью выступали Сократ и Платон.
Эрик Робертсон Доддс.
Греки и иррациональное / Пер. с англ., коммент. и указатель С. В. Пахомова; Послесл. Φ. X. Кессиди. — СПб.: Алетейя, 2000. — 507 с. — (Античная библиотека). ISBN 5-89329-257-Х
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2000 г.
© С. В. Пахомов, пер. с англ., коммент., указатель, 2000 г.
© Φ. X. Кессиди, послесловие, 2000 г.