Глава пятая
Мудрый Сократ когда-то сказал: «Если бы удалось заглянуть в душу тиранов, то нам предстало бы зрелище ран и язв, ибо как бичи разрывают тела, так жестокость, любострастие и злобные помыслы — душу».
Тиберий не раз признавался, что затворничество на Капри не оградило его от душевных терзаний и мук. Однажды в порыве труднообъяснимого откровения, он написал в сенат письмо, документ удивительной искренности, в котором казнил самого себя за совершенные им злодеяния. «Пусть боги и
богини, — писал Тиберий, — нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели».
Разве это не мучительная исповедь человека, ставшего заложником собственных страстей? Призванный посвятить свою жизнь благосостоянию государства, Тиберий оказался раздавленным тяжестью свалившейся на него власти. А ведь многим сенаторам была еще памятна речь, с которой он однажды обратился к ним:
— Я не раз говорил и повторяю, отцы-сенаторы, что добрый и благородный правитель, обязанный вам столь обширной и полной властью, должен быть всегда слугой сенату, порою — всему народу, а подчас — отдельным гражданам.
Благие намерения! Мы их часто слышим из уст сильных мира сего, но редко видим осуществленными на деле. Как тут не вспомнить слова Тацита: «Отнюдь не то — зло и благо, что признается таковыми толпой; многие, одолеваемые, как мы себе представляем, невзгодами, счастливы, тогда как иные, хотя и живут в богатстве и изобилии, влачат жалкую участь, а вторые неразумно пользуются своей удачливой судьбой».
Однако вернемся к нашему повествованию. Покончив с Сеяном, Тиберий всецело доверился Макрону, негодяю еще большему, чем его предшественник. Поставив его во главе преторианской гвардии, он по сути дела передал ему бразды правления в Риме, поскольку сам наведывался в столицу крайне редко.
После смерти Сеяна Тиберий неожиданно приблизил к себе сына Германика, девятнадцатилетнего
Гая, по прозвищу «Калигула», что значит «сапожок». Так же как Агриппина, он родился в римском военном лагере на берегу Рейна и так же, как она, провел свои младенческие годы в солдатской среде. О рождении сына у Германика было сообщено в «Ежедневных ведомостях римского народа», газете, содержавшей, в частности, сведения о событиях в семье императора. Мальчик рос среди солдат и носил одежду и обувь простых воинов, за что получил от них ласковое прозвище «Калигула». Впоследствии в Риме ходил о нем стишок: «В лагере был он рожден, при отцовском оружии вырос».
За то время, что Калигула находился возле деда, на Капри, он глубоко постиг науку лицемерия и притворства, Но проницательный старик ничуть не заблуждался в отношении личных качеств своего внука. Однажды, когда тот в его присутствии высмеивал Суллу, он пророчески изрек:
— Не спеши с выводами, мой мальчик. Настанет время, и ты будешь обладать всеми пороками порицаемого тобой Суллы и, боюсь, ни одной из его добродетелей.
Входивший в силу Макрон решил сделать ставку на Калигулу. В нем он видел реального преемника престарелого Тиберия. Часто бывая на Капри, он во всем угождал молодому человеку, в своих низменных целях пробуждая в нем дурные инстинкты. Проведав о его непомерном сластолюбии, Макрон уговорил свою жену Эннию изобразить влюбленность и прельстить темпераментного Калигулу. Эннии удалось не только соблазнить испорченного юнца, но и добиться от него — как того требовал Макрон — обещания жениться на ней. Макрон рассчитывал, что через Эннию он сможет легко влиять на Калигулу,
а со временем и вовсе приберет его к своим рукам. Не учел он одного: двадцатипятилетний шалопай, уже давно выросший из мундирчика маленького легионера, был способен сам перехитрить кого угодно и, не задумываясь, давать любые обязательства, лишь бы заполучить императорскую власть.
Пользуясь своим исключительным положением в Риме, Макрон, чтобы избавиться от некоторых неугодных ему сенаторов, затеял скандал, в центре которого была некая Альбуцилла, известная своими бесчисленными связями. Ей было предъявлено стандартное в то время обвинение в неуважении к императору. Вместе с ней к суду были привлечены ее любовники, люди, принадлежащие к знатным римским родам и имеющие большое влияние в государстве. Среди них оказался и Гней Домиций Агенобарб, муж Агриппины. Девять лет назад Тиберий выказал свое расположение к нему, выдав за него замуж свою внучку. Породнившийся с императорской семьей Клавдиев, Гней Домиций Агенобарб в глазах Макрона был личностью опасной.
Несмотря на родственные связи с императором, уклониться от суда Домицию не удалось. Были схвачены и допрошены его рабы. Под пытками Макрон вырвал у них признания, изобличающие их хозяина. Чувствуя, что земля уходит из-под его ног, Домиций всячески пытался тянуть время, сказав, что ему нужен некоторый срок, чтобы подготовить речь в свою защиту. Именно в этом оказалось его спасение, потому что 16 марта 37 года после двадцати трех лет правления на семьдесят восьмом году жизни император Тиберий умер.
Дыхание старого императора пресеклось в Кампании на его вилле на Мизенском мысу, неподалеку от портового города Неаполя.
Смерти Тиберия предшествовали следующие события.
С первыми днями весны Тиберия страстно потянуло в Рим. Он словно чувствовал, что это была последняя для него возможность побывать в столице заброшенной им империи. Переправившись из Капри в Кампанию, он направился прямо к берегам Тибра. Уже завидев было стены города, он внезапно, не приближаясь к ним, повернул незад. Говорят, его устрашило какое-то недоброе знамение, и потому он поспешил вернуться на Капри.
В Астуре император почувствовал себя плохо и, после остановки в Цирцее, не медля отбыл в Мизен, чтобы там сесть на корабль. Но из-за непогоды и поднявшегося на море волнения ему не удалось в тот же день переправиться на остров.
Жизненные силы уже покидали его. Однако он тщательно и, похоже, небезуспешно скрывал ото всех свое нездоровье. Но все же не смог обмануть своего давнего друга, врача Харикла, который, видимо, уже заподозрил неладное. Под каким-то предлогом раньше времени уходя с пира, он, прощаясь с Тиберием, как обычно, взял для поцелуя его руку и незаметно, как ему казалось, пощупал пульс. Это движение не ускользнуло от взора подозрительного императора. Он попросил друга вернуться и не покидать пиршества, которое намеренно затянул до позднего часа.
Утром все, в том числе Макрон и Калигула, сопровождавшие Тиберия в этой поездке, были извещены о том, что императору осталось жить не более
двух дней. Впрочем, он и сам чувствовал свой близкий конец.
Родившийся в год смерти Тиберия иудейский историограф Иосиф Флавий пишет, что император попросил у богов знака для разрешения мучившего его вопроса о престолонаследнике. Самому Тиберию хотелось бы оставить трон не внучатому племяннику Калигуле, а своему единокровному внуку Тиберию Гемеллу, которому исполнилось шестнадцать лет. Но у Калигулы было больше шансов оказаться на императорском престоле — он был старше Тиберия Гемелла, его, как сына Германика, горячо любили римские легионеры, наконец, его поддерживал всемогущий префект претория Макрон.
Приняв решение, Тиберий приказал, чтобы утром следующего дня оба претендента предстали перед ним —он сообщит им свою последнюю волю. Про себя он решил, что власть достанется тому, кто первым войдет в его комнату.
С первыми лучами солнца Калигула был уже у дверей Тиберия, тогда как его незадачливый соперник все еще мешкал с завтраком. Императору ничего не оставалось, как поручить империю и Тиберия Гемелла заботам прыткого Калигулы. В этот последний час, пишет иудейский историк, Тиберий со своим представлением, что бог всегда бодрствует и вмешивается в человеческие дела, впервые осознал, что его собственная личность, его воля и авторитет — ничто в сравнении с беспредельным божественным могуществом, ведь бог, по существу, лишил его права выбрать себе наследника.
Сознание своего бессилия повергло Тиберия в глубочайшую депрессию: он знал, что его внук потерял не только империю, но и жизнь. Император
погрузился в коматозное состояние, так что окружающие сочли его мертвым.
Увидев Тиберия бездыханным, все тотчас кинулись поздравлять Калигулу, который с юношеской нетерпеливостью поспешил завладеть символом императорской власти, перстнем с печатью, которой Тиберий закреплял государственные указы.
Сорвав перстень с пальца императора, Калигула отбросил свое притворное смирение. Он необычайно оживился.
— Наконец я император! Император Гай! — восторженно восклицал он, вслушиваясь в еще непривычное для него сочетание слов.
Он смеялся, радостно хлопал в ладоши, вертелся и подскакивал, как малый ребенок.
И вдруг:
— Мне холодно. Укройте меня.
И снова:
— Мне холодно. Я хочу есть.
Слабый, как шелест, стон, доносился с постели императора. Тиберий, только что бывший недвижимым и безгласным, постепенно приходил в себя, сначала к нему вернулся голос, потом зрение.
— Перстень. Где мой перстень? Верните мой перстень, — хрипел старик.
Поверженные в ужас, все разбежались.
Вид Калигулы был ужасен. В перекошенном судорогой лице — ни кровинки. Помертвевшие от страха губы все еще улыбались, но это была уже не улыбка, а гримаса до смерти перепуганного человека, разом утратившего дар речи и способность соображать.
Растерявшийся на какую-то секунду Макрон мгновенно овладел собой. Молниеносно выхватил из рук потрясенного Калигулы перстень и вложил
Тиберию в ладонь. Старик успокоился и сжал холодные пальцы.
Макрон позвал разбежавшихся слуг и велел им набросить на старика одеяла и ворох шерстяной одежды. Затем, удалив всех из спальни, подтолкнул оцепеневшего Калигулу к ложу умирающего и вместе с ним навалился на едва дышащего Тиберия. Немного усилий... и под грудой тяжелых одежд император испустил дух.