данных писателей I в. до н. э. Диодора Сицилийского и Дионисия Галикарнасского, — для других периодов возможны лишь очень неполные и ненадежные реконструкции. Но так обстоит дело теперь. В древности же эти списки бережно сохранялись в государственных архивах и служили надежной опорой для любой исторической работы.

Но календарными записями дело затем не ограничилось. Вслед за именами эпонимных магистратов в эти ранние фасты стали заноситься упоминания о различных, случившихся в течение соответствующего должностного срока, необычных или как-нибудь иначе интересных событиях (стихийных бедствиях, празднествах, войнах), равно как и об интересных людях (поэтах, певцах, строителях и пр.). Какие сведения могли содержаться в таких хроникальных записях, показывает ссылка Плутарха по одному, казалось бы, частному вопросу на так называемую Сикионскую таблицу. В трактате «О музыке» (гл. 3) Плутарх в связи с рассказом о том, как родилось искусство пения под аккомпанемент кифары, ссылается на более ранний труд о музыке Гераклида Понтийского (IV в. до н. э.), который, в свою очередь, как указывает Плутарх, пользовался данными Сикионской таблицы — хроники, где перечислялись с древнейших времен жрицы Геры в Аргосе, а также поэты и музыканты.

Обрастая подробностями, официальные календарные записи естественно перерастали в настоящие хроники, и если недостаточно примера с Сикионской таблицей, которая, может быть, только-только еще стала выходить за рамки фастов, то можно сослаться на другой пример, по-видимому, более развитой хроники, ведшейся в «бесписьменной» и «некультурной» Спарте. Ссылка на эту хронику дается у того же Плутарха в «Жизнеописании Агесилая». По поводу сетований одного из древних историков на то, что ему остались не известными имена близких царя Агесилая, Плутарх замечает: «Однако в Лаконских записях мы нашли, что жена Агесилая носила имя Клеоры, дочерей же звали Эвполия и Ипполита» (Плутарх, Агесилай, 19, пер. К. П. Лампсакова). По этой реплике можно судить, насколько подробной была официальная спартанская летопись. А ведь такие летописи велись едва ли не в каждом греческом полисе!

Охарактеризованные два основных истока исторической традиции у греков — поэтические сказания и официальные хроникальные записи, — слившись воедино, породили на рубеже архаического и классического времени настоящее, правильное историописание, отличавшееся систематичностью рассказа, методическим привлечением и использованием источников, идейностью интерпретации, короче говоря, историописание как особый жанр, как вид специальных научных и литературных занятий. Рождение этого жанра, или, иначе, становление истории как науки, было связано с творчеством большой группы ученых и писателей,

выступивших последовательно, на протяжении примерно века, тремя эшелонами: первый составляли многочисленные логографы, среди которых особенно выделяется Гекатей Милетский, второй и третий представлены соответственно впечатляющими фигурами Геродота и Фукидида.

Родиной большинства первых историков были греческие города малоазийского побережья, в первую очередь Ионии, и близлежащих островов. Именно здесь, как уже не раз подчеркивалось, сложились на редкость благоприятные условия для развития научных занятий. В авангарде этого движения выступала ионийская философия, сочетавшая естественнонаучные интересы с социологическими, познание космоса с проникновением в суть человеческих отношений, и в русле ее естественным образом развилась история. Последняя несомненно сформировалась под сильнейшим воздействием ионийской философии и, как мы увидим дальше, может быть, даже и названием своим, т. е. самим понятием истории, была обязана этой своей старшей сестре. [10]

Первый отряд греческих историков представлен так называемыми логографами.[11] Термин этот в классический период обозначал у греков, в частности у афинян, профессиональных писателей-адвокатов, которые за плату составляли речи для тяжущихся в суде (слово «логографы» буквально значит «пишущие речи»). В особом приложении к писателям-прозаикам, представлявшим раннее историописание, это слово употреблено Фукидидом (I, 21, 1), и с легкой руки одного из первых исследователей античной историографии Фридриха Крейцера (Германия, начало XIX в.) слово это утвердилось в качестве обозначения первых исторических писателей, составлявших, как это подчеркивал Крейцер, промежуточное звено между поэтами-мифографами и собственно историками Геродотом и Фукиди-

__________

[10] Ср.: Немировский А. И. У истоков исторической мысли. С. 19 сл. По поводу самого термина «история» подробнее см.: Тахо-Годи А. А. Ионийское и аттическое понимание термина «история» и родственных с ним// Вопросы классической филологии. Вып. 2. М., 1969. С. 107 слл.

[11] О логографах в старой русской литературе есть ценное исследование: Шеффер В. А. Очерки греческой историографии. Вып. I. Киев, 1884 (отдельный оттиск из «Киевских Университетских известий» за 1884 г.). Здесь содержится обстоятельный анализ античной традиции о 5 логографах: Ксанфе, Гекатее, Акусилае, Хароне и Ферекиде, причем в начале очерка о каждом из них дается подборка и перевод сохранившихся фрагментов. Из дальнейшей литературы полезны соответствующие разделы в книгах: Бузескул В. П. Введение в историю Греции. С. 50 — 57; Лурье С. Я Очерки по истории античной науки. С. 50 — 61; История греческой литературы. Т. II. М., 1955. С. 7 — 27 (глава «Начало греческой прозы», написанная С. И. Соболевским); Немировский А. И. У истоков исторической мысли. С. 7 — 33. Фрагменты, сохранившиеся от сочинений логографов, собраны в изданиях: Мülleri С. et Th. Fragmenta historicorum Graecorum. Vol. I. Paris, 1874; Jacobу F. Die Fragmente der griechischen Historiker. Tl. I. Berlin; Leiden, 1923.

дом.[12] Как называли себя сами эти ранние историки и называли ли вообще каким-либо специальным образом, мы не знаем. Позднее, в классический и эллинистический периоды, за историками закрепилось обозначение «синграфеи» — «писатели», «сочинители», поскольку они и представляли по преимуществу прозаический жанр. Соответственно и общим обозначением исторического произведения было слово «синграфй», — «письменное сочинение». Что же касается терминов «историк» и «историограф», а соответственно и «история», то их специальное приложение к писателям-историкам, утвердилось гораздо позже, на исходе эллинистического и в римский периоды. Еще Геродот употребляет слово «история» скорее в исходном его значении «узнавание», а Фукидид и Ксенофонт и вовсе его избегают.[13]

Обобщенный портрет логографов может быть составлен на основании суждений позднейших писателей, — во-первых, Фукидида, а затем Страбона и Дионисия Галикарнасского, — которые, при всей критичности своих оценок сознавали значение этих писателей как первопроходцев, как пролагателей путей для развития исторической прозы. Фукидид, с его обостренно критическим отношением к творчеству своих предшественников, судит о логографах (включая туда и Геродота) очень сурово, отличая их скорее формально от еще более ранних поэтов, а по существу объединяя вместе с этими последними в одну группу сказителей-мифотворцев. Признавая гипотетичность предложенной им реконструкции древнейшего прошлого, Фукидид решительно, однако, противопоставляет свой метод сказочному мифотворчеству предшественников. «И все же не ошибется тот, — пишет он, — кто рассмотренные мною события признает скорее всего в том виде, в каком я сообщил их на основании упомянутых свидетельств, кто в своем доверии не отдаст предпочтения ни поэтам, воспевшим эти события с преувеличениями и прикрасами, ни прозаикам (logographoi), сложившим свои рассказы в заботе не столько об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха: ими рассказываются события, ничем не подтвержденные и за давностью времени, когда они были, превратившиеся большею частью в невероятное и сказочное» (Фукидид, I, 21, 1, пер. Ф. Г. Мищенко — С. А. Жебелева). Тем не менее он находит нужным полемизировать с этими прозаиками, — например, с Геллаником по вопросам истории афинской гегемонии, — невольно признавая, таким образом, их значение первопроходцев (ср. Фукидид, I, 97, 2).

__________

[12] Creuzer F. Die historische Kunst der Griechen in ihrer Entstehung und Fortbildung. Leipzig, 1803.

[13] На последнее обстоятельство справедливо обращает внимание А. А. Тахо-Годи (Тахо-Годи А. А. Ионийское и аттическое понимание термина «история»... С. 120 сл.).

В какой-то степени созвучно мнению Фукидида и суждение о логографах Страбона, который, впрочем, ограничивается формальною стороною дела — оценкою стиля этих древних писателей-прозаиков: «Поэзия как искусство первой выступила на сцену и первой снискала себе уважение. Затем появились Кадм, Ферекид, Гекатей и их последователи с прозаическими сочинениями, в которых они подражали поэзии, отбросив стихотворный размер, но сохранив все характерные особенности поэтического стиля» (Страбон, I, 2, 6, пер. Г. А. Стратановского).

Более обстоятельную и вместе с тем более объективную характеристику логографов находим мы у Дионисия Галикарнасского. Ввиду ее очевидного значения приведем ее целиком. «Древних историков (archaioi syngrapheis), — пишет Дионисий, — много, и они были во многих местах до Пелопоннесской войны. К числу их относятся Эвгеон Самосский, Деиох Проконнесский, Эвдем Паросский, Демокл Фигелейский, Гекатей Милетский, Акусилай Аргосский, Харон Лампсакский, Мелесагор Халкедонский, а те, которые немного моложе, т. е. жили незадолго до Пелопоннесской войны и прожили до времени Фукидида, — это Гелланик Лесбосский, Дамаст Сигейский, Ксеномед Хиосский, Ксанф Лидийский и многие другие. В выборе темы они руководствовались почти одинаковой точкой зрения и способностями немногими отличались друг от друга. Одни писали эллинские истории, другие — варварские, причем и эти истории они не соединяли одну с другою, но разделяли их по народам и городам и излагали одну отдельно от другой, преследуя одну и ту же цель — обнародовать во всеобщее сведение предания (mnemai), сохранившиеся у местных жителей среди разных народов и городов, и письменные документы (graphai), хранившиеся как в храмах, так и в светских местах, — обнародовать эти памятники в том виде, в каком они их получили, ничего не прибавляя и не убавляя. Среди этого были и некоторые мифы (mythoi), которым верили с древнего времени, и некоторые интересные, необычайные события (peripeteiai), которые нашим современникам представляются невероятными. Способ выражения употребляли они по большей части одинаковый — все те, которые писали на одном и том же наречии: ясный, обычный, чистый, краткий, соответствующий описываемым событиям, не представляющий никакой художественности. Однако произведениям их присуща какая-то красота и прелесть, в одних в большей степени, в других в меньшей, благодаря которой их сочинения еще остаются до сего времени» (Дионисий Галикарнасский, Суждение о Фукидиде, 5, пер. С. И. Соболевского).

Какие существенные черты можно выделить в творчестве логографов на основании этих высказываний? Прежде всего укажем на очевидное — на многочисленность группы этих первых

историков, среди которых можно даже различить две подгруппы — старшую, от рубежа VI — V вв. до н. э., где выделяется фигура Гекатея Милетского, и младшую, от середины V в. до н. э., где столь же видное положение занимает Гелланик Лесбосский. Очевидно, что своим рождением история, как и другие науки, была обязана и длительному, совершавшемуся вполне стихийно, процессу накопления знаний и наблюдений, и напряженным сознательным усилиям ряда ученых-революционеров — ряда, который лишь замыкается фигурами Геродота и Фукидида.

Далее, мы узнаем, — и это знание подкрепляется впечатлением от уцелевших фрагментов сочинений логографов (самые эти сочинения до нас не дошли), — что основным содержанием их трудов была древнейшая мифологическая или легендарная история, в изложении которой они, очевидно, примыкали к поэтам гомеровского и гесиодовского круга. Они повествовали о древнейших, давно уже обросших мифами и легендами событиях типа Троянской войны, прослеживали генеалогии героев, считавшихся основателями знаменитых городов, равно как и последующую историю родов и племен, ведших свое происхождение от этих героев. Их изложение чаще всего было разбито на локальные циклы, т. е. описание прошлых событий группировалось по отдельным историческим центрам. Основой этих рассказов по необходимости становились старинные изустные предания, мифы, вследствие чего повествование приобретало сказочный характер, и в ту же сторону клонило и бесхитростное переложение этих древних преданий, прелестное именно ввиду своей наивности, а не в силу какой-либо особой техники, которой они еще совершенно не обладали.

И все же было бы неверно представлять себе логографов лишь как продолжателей дела древних поэтов, как таких примитивных сказочников, которые в прозе передавали то же, что до них обычно являлось в поэзии. На самом деле творчество логографов отличается целым рядом иных еще черт, которые рисуют их как уже историков, хотя, конечно, и весьма еще несовершенного типа. Начать с того, что логографы, как это правильно подчеркивается в новейшей исследовательской литературе,[14] отнюдь не ограничивались прозаическим переложением поэтических сказаний о древнейшем прошлом: их отличало стремление довести свое повествование до современного периода. К этому побуждали их политические интересы, например, стремление защитить ссылками на прошлое — и притом не на самое отдаленное прошлое — претензии аристократии, к которой они по большей части принадлежали; затем те письменные материалы, относящиеся к современной

__________

[14] Соболевский С. И. Начало греческой прозы. С. 24 слл.

эпохе, мимо которых они, как люди образованные, не могли пройти; наконец, естественная живая любознательность, разбуженная географическими открытиями, основаниями новых колоний, межполисными и межплеменными конфликтами, в ряду которых Персидские войны занимали самое важное место — недаром некоторые логографы посвятили им специальные сочинения.

Но с этим главным обстоятельством, т. е. с возрастающим интересом к современности, было связано не только потеснение сказочных, мифологических сюжетов собственно историческими, но и расширение исторического кругозора, рождавшее по крайней мере стремление к универсальному охвату — и во времени, и в пространстве — всей истории своего народа и сопредельных с ним стран. С другой стороны, интерес к более близким событиям стимулировал использование уже наличествующих письменных материалов, содействуя, таким образом, более документированному изображению прошлого. Как мы сейчас увидим на примере Гекатея Милетского, даже самое понятие истинного в противовес баснословному не было чуждо логографам, и в этой связи заслуживают внимания их попытки критического переосмысления мифологического предания, сколь бы плоскими, ограниченными установкою на правдоподобие, ни были критерии этой критики. И наконец, — последнее по счету, но не по важности, — существенным было и то, что они писали прозою, что уже само по себе диктовало более сдержанный стиль описания, делало возможным непосредственное вкрапление в изложение документальных материалов и, таким образом, также рационализировало исторический рассказ.

В творчестве логографов мы наблюдаем, таким образом, характерное для переходного периода. — переходного от мифа к логосу — переплетение противоположных по своей сути черт: традиционной склонности к сюжетам далекой, мифологической древности — с интересом к реальной, современной истории, установок локально-генеалогических — с тенденцией к универсальному, использования материалов старинного эпического круга — с привлечением новых письменных документов, общей доверчивости к преданию — с попытками рационалистического его переосмысления, наконец, сохранения ряда эпикомифологических образов и приемов — с прозаическим в целом стилем повествования. И вот что главное: все эти элементы второго ряда выступают с тенденцией к росту и возобладанию, и это-то и делает возможным отнесение логографов в конечном счете к разряду именно историков, сколь бы, повторяем, ни были еще примитивными их качества ученых и писателей.

Архегетом многочисленной группы ранних историков в древности считался Кадм из Милета — персонаж полулегендарный, о котором известно лишь то, что он был «несколько мо-

ложе Орфея» и что он «составил сочинение об основании Милета и всей вообще Ионии в 4 книгах» (Свида). Самым же выдающимся и наиболее нам известным из старшего поколения логографов является другой милетянин — Гекатей, сын Гегесандра, чью жизнь и творчество тот же источник (лексикограф Свида) приурочивает ко времени персидского царя Дария I, а точнее к 65-й олимпиаде, т. е. к 520 — 517 гг. до н. э. Фигура этого писателя для нас вдвойне интересна потому, что мы не только располагаем большим числом фрагментов от его сочинений, но и безусловно- достоверными (благодаря Геродоту) сведениями о его жизни и личности. И вот что замечательно: как и основоположник социологической философии Гераклит, Гекатей был не только ученым и писателем, но и общественным деятелем. Он также не чурался участия в политической жизни, которая, очевидно, и доставляла ему важный опыт и критерии для суждения о делах человеческих.

Геродот упоминает об участии Гекатея в совещаниях ионийских вождей накануне и в ходе восстания малоазийских греков против персов (см.: Геродот, V, 36 и 125). При этом он рисует Гекатея человеком знающим, рассудительным и лишенным предрассудков. Вначале Гекатей указывал на величину и мощь Персидской державы и советовал не начинать восстания, а когда с ним не согласились, настаивал, по крайней мере, на том, чтобы греки добились господства на море, употребив для этого сокровища Аполлона в Бранхидах (святилище недалеко от Милета). Это предложение могло быть сделано лишь человеком, рационально мыслящим и нещепетильным в вопросах религии, но именно поэтому, в силу своего радикального характера, оно и не было принято советом восставших (V, 36). Упоминается Гекатей у Геродота и в качестве участника заключительного совещания ионийцев, накануне похода персов на Милет (V, 125), а у Диодора рассказывается еще о посольстве Гекатея к персидскому сатрапу Артаферну, который будто бы, послушавшись советов мудрого милетянина, определил сравнительно мягкий статус малоазийских греческих городов после их окончательного покорения персами (Диодор, фр. X, 25,2).

Хорошо образованный, знакомый с литературой эпической и новейшей, философской (ему были известны, в частности, труды Анаксимандра — сочинение «О природе» и составленная этим ученым первая карта мира), много путешествовавший и много повидавший, активно участвовавший также в политической жизни своего родного города и страны, Гекатей Милетский был как нельзя лучше подготовлен к роли ученого писателя-историка. Впрочем, в ту пору, когда сильны были традиции генеалогического эпоса, а проснувшаяся любознательность побуждала знакомиться со страною и обычаями любого народа в такой же степени, как и с его политической би-

ографией, занятия историей были сплошь и рядом неотделимы от занятий географией и этнографией. Как большинство остальных логографов, Гекатей отдал дань этим общим увлечениям. Из двух составленных им сочинений одно — «Землеописание» — носило именно географический и этнографический характер. Оно подразделялось на две книги, из которых первая содержала описание Европы, а вторая — Азии и Ливии (Африки), в особенности Египта. Ко всему, по всей видимости, была добавлена карта, уточнявшая карту Анаксимандра.

Собственно исторического характера было другое сочинение — «Генеалогии» в четырех книгах, где изложение начиналось с древнейших, мифических времен и включало историю фессалийского героя Девкалиона, а затем и других героев и царей — его потомков, далее описание похода аргонавтов (это все еще в 1-й книге), рассказ о подвигах Геракла и судьбе Гераклидов (во 2-й книге), легендарную историю Пелопоннеса и, возможно, Малой Азии (соответственно в 3-й и 4-й книгах).

Исторический труд Гекатея, насколько мы можем судить о нем по сохранившимся фрагментам, являл собой ярко выраженную индивидуализированно-рационалистическую обработку традиционного материала. «Генеалогии» открывались характерною авторскою заявкою, сопровождавшеюся критическим выпадом против распространенного предания и претензией на лучшее знание истины: «Так говорит Гекатей Милетский. Это я пишу, как оно мне кажется истинным, ибо рассказы эллинов многочисленны и смешны, как мне представляется» (фр. 332 Мюллер). Характеризуя значение этого авторского предисловия, А. И. Немировский справедливо писал: «Здесь впервые в пока еще не завоеванную наукой и чуждую ей область мифологии вступает личность ученого как критика мифов и вместе с нею появляется «истина» — главный критерий историографии, заявляющей о своем существовании как научная дисциплина». [15]

Среди прочих, сохранившихся от «Генеалогий» отрывков можно найти ряд характерных примеров рационалистической критики и перетолкования мифологических сюжетов. Таково, например, переосмысление предания о страшном псе Кербере, которого Геракл вывел из Аида, проникнув туда через некую пещеру на Тенаре (мыс в Южной Лаконии). По словам Павсания, «Гекатей Милетский нашел этому подходящее объяснение, а именно, что на Тенаре жил страшный змей, прозванный псом Аида, потому что всякий, укушенный им, тотчас же неизбежно умирал от яда, и что этот-то змей и был доставлен Гераклом Эврисфею» (Павсаний, Описание Эллады, III, 25,5 = Гекатей, фр. 346 Мюллер). Равным образом рационалистически

__________

[15] Немировский А. И. У истоков исторической мысли. С. 23.

перетолковывает Гекатей и предание о похищении Гераклом коров у великана Гериона, жившего далеко на западе, за морем, на сказочном острове Эрифии. «Относительно же Гериона, — читаем мы у Арриана, — к которому аргосец Геракл был послан Эврисфеем, чтобы отобрать коров Гериона и пригнать их в Микены, то логограф Гекатей говорит, что тут и речи нет о земле иберов и Геракл был послан не на остров Эрифию, лежащий за пределами великого моря, а на материке, между Амбракией и Амфилохией, жил царь Герион, и с этого материка Геракл и угнал коров, причем и это было подвигом немалым» (Арриан, Поход Александра, II, 16, 5 = Гекатей, фр. 349 Мюллер, пер. М. Е. Сергеенко).
Разумеется, преувеличивать глубину критического подхода Гекатея к мифу не приходится: критика ведется им с позиций правдоподобия, не более, да и не всегда она последовательна. Скептическое отношение к чужим преданиям не мешало нашему логографу всерьез отстаивать собственную легенду о том, что он сам в шестнадцатом колене происходил от бога (см.: Геродот, II, 143). И все же не следует недооценивать сделанного Гекатеем: с ним, безусловно, связаны первые шаги научной исторической критики.

Наряду с рационалистическим истолкованием мифологических сюжетов в целом мы находим у Гекатея и первые попытки соответственной этимологии отдельных названий. Так, в 1-й книге «Землеописания» он предлагает следующие объяснения названию острова и города Хиоса: «от Хиоса, сына Океана, или от снега (по-гречески «хион»), выпадающего там в большом количестве, или от нимфы Хионы» (фр. 99 Мюллер). Равным образом во 2-й книге «Генеалогий» название города Синопы он выводил от некоей обитавшей в тех краях пьяницы-амазонки, потому что на фракийском наречии, которым пользовались амазонки, пьяница именовался «санапа» (фр. 352 Мюллер). Наконец, Гекатей одним из первых занялся упорядочением хронологии, введя, в частности, манеру отсчета времени по поколениям; при этом продолжительность одного поколения он определял в 40 лет. [16]

Как Гекатей выдается среди старших логографов, так Гелланик, бывший уже современником Геродота и Фукидида, — среди младших. Мы не будем, однако, подробно останавливаться на его творчестве: для наших целей довольно уже тех наблюдений, которые могли быть сделаны на примере старшего и, несомненно, более оригинального его собрата — Гекатея. Отметим лишь, что Гелланик был очень плодовитым писателем: ему приписывают до десятка отдельных сочинений, которые распределяются по известным группам. Это, во-первых, сочинения историко-генеалогического характера, где прошлое

__________

[16] Бузескул В. П. Введение в историю Греции. С. 55.

какой-либо страны излагалось в связи с генеалогией ее героев: «Форонида» (по имени аргосского героя Форонея) содержала историю Аргоса, «Девкалионея» (от Девкалиона) — историю Фессалии, «Атлантиада» (от Атланта) — историю как некоторых других народов, чье происхождение выводилось от различных Плеяд (дочерей Атланта), так и дарданов и в этой связи Трои (через генеалогический ряд: Атлант — Электра — Дардан — Эрихтоний — Трой — Ил, который уже был основателем Трои, или Илиона). Возможно, что всего лишь иноназванием этого последнего сочинения была «Троянская история», также упоминаемая в числе произведений Гелланика. [17]

Другую группу составляли сочинения летописного, или хорографического характера (греческое hora означает «время», «пора», «год»): Эолийская (или Лесбосская) история», «Персидская история», где изложение было доведено до Греко-персидские войны включительно, и «История Аттики» («Аттида»), важная как первый опыт специально афинской истории, за которым последовал — ввиду возросшего значения Афин — целый ряд аналогичных произведений других авторов, так называемых аттидографов.

И, наконец, еще одну группу произведений Гелланнка составляли сочинения специально хронологические: «Карнейские победители», т. е. перечень тех, кто одержал победы на ежегодных празднествах в Спарте в честь Аполлона Карнейского, и «Жрицы» (другие названия — «Жрицы в Аргосе», «Жрицы Геры»), где наряду с перечнем служительниц культа Геры Аргосской давалась хроника важнейших событий греческой и чужеземной, «варварской» истории. Так, например, под 26-м годом жрицы Алкионы, или соответственно за три поколения до Троянской войны, Гелланик упоминал о переселении сикулов из Италии в Сицилию. В другом месте этой хроники Гелланик рассказывал, как «Эней, придя вместе с Одиссеем из страны молоссов в Италию, стал основателем города, а назвал его по имени одной из илионок Ромой» (Гелланик, фр. 53 Мюллер).

Заметим, далее, что, подобно Гекатею и другим логографам, Гелланик излагал в основном древнюю, мифологическую историю, но что и ему было свойственно стремление в ряде случаев доводить изложение до современного периода, как это было, например, в «Аттиде», где давался обзор — пусть, как считает Фукидид (I, 97, 2), неполный и неточный в смысле хронологии — возвышения Афин в середине V в. до н. э. Наконец, для Гелланика также характерны критическое отношение к преданию и в этой связи дальнейшее развитие приемов его рационалистического переосмысления — и в целом, и в том, что касалось более специально этимологии и хронологии.

Из прочих логографов выделим еще двоих — Дионисия из

__________

[17] Müller С. Hellanicus//FHG. I. P. XXVI.

Милета и Харона из Лампсака. Первый принадлежал еще к старшему поколению этих писателей, второй — к младшему, и оба примечательны тем, что у них, как и у Гелланика, помимо других произведений, были и специальные сочинения по персидской истории. Дионисий составил «Историю Персии» в 5 книгах, где изложение доводилось до Дария I (522 — 486 гг.), а Харон — аналогичный труд в 2 книгах, где обзор событий продолжался до времени царя Артаксеркса (464 — 423 гг. до н. э.). Таким образом, все трое, т. е. Гелланик, Дионисий и Харон, могли быть в большей или меньшей степени предшественниками Геродота. Для Гелланика и Харона это, впрочем, прямо подтверждается свидетельствами позднейших античных авторов (см., в частности, Дионисий Галикарнасский, Письмо к Помпею, 3).