Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter

386

(в пьесе — птиц над богами) могла обернуться их собственным торжеством, их собственным восхождением к абсолютной единоличной власти, к монархии.[17]

Как бы там ни было, рисуемая в пьесе картина нового, созданного птицами под руководством Писфетера, города-государства неоднородна и неоднозначна. С одной стороны, устами хора (да и самого Писфетера) провозглашается характерная для сказочной ситуации, но здесь именно исполненная дурного смысла, а потому и издевки, «перевернутость» отношений:

Зрители, хотите в счастьи и в довольстве сытно жить
С нами, с птицами — не ждите, поспешите все сюда!
Все, что среди вас клеймится беззаконием, грехом
И пороком, в царстве птичьем славно и разрешено.
Здесь в Афинах — беззаконно бить дубинкою отца.
Мы же подвигом считаем если, на отца скакнув,
Петушок закукуречит: «Ну, попробуй, ну, ударь!»
Тот, кто вами опозорен, как клейменный беглый раб,
Будет здесь среди пернатых пестрокрылой цаплей слыть.
Всякий варвар, всякий Спинфар и фригиец всякий здесь
Будет птичкою-фригийкой и варакушкой лесной;
А кариец, раб безродный, сирота Эксекестид
Здесь родней обзаведется, дедов-филинов найдет.
Если ж Пасия сыночек, подлый трус, предать друзей
Пожелает, трясогузкой обернется он пускай!
Пусть трясется трясогузка, в этом мы не видим зла!
(Птицы, 753 — 768, пер. Адр. Пиотровского).[18]

С другой стороны, тот же хор убедительно, в прямых, лишенных каверзы словах, возглашает о великом счастье, о светлом, радостном состоянии, которое сулит любому новому поселенцу проживание во вновь основанном чудесном городе:

Сколько счастья пришельцу
Среди нас поселиться!
С нами Мудрость и Радость и ласка Харит,
И безоблачно ясной святой Тишины
Счастливая улыбка.
(Птицы, 1318 — 1322).

Замечательно, что и в самом Писфетере если и заключено некое опасное авторитарное начало, то лишь в виде угадываемой далекой перспективы, тогда как настоящие его действия обнаруживают в нем натуру цельную и здоровую, непримиримую к таким злокачественным порождениям афинской действи-

__________

[17] Шварц А. Н. Триумф Пейфетера в «Птицах» Аристофана//Филологическое обозрение. Т. XX. 1901. С. 3 — 16. Это мнение разделяет и С. И. Соболевский (Соболевский С. И. Аристофан и его время, С. 203 слл.).

[18] Упомянутые в данном отрывке персонажи — все, по выражению А. И. Пиотровского, «люди из сценического круга» (поэты, кифареды и проч.), бывшие нередко предметом насмешек в комедиях Аристофана. Спинфар и Эксекестид были, возможно, чужеземного или не чисто греческого происхождения (см. коммент. А. И. Пиотровского в кн.: Аристофан. Комедии. Т. II. М.; Л., 1934. С. 587).

387

тельности, как паразитирующие на обычае и власти жрецы, чиновники, сикофанты или как развращенные новейшей софистикой «отцеубийцы». Особого внимания в этой связи заслуживает эпизод с «землемером» Метоном, который является в Тучекукуевск с намерением распланировать его по новейшей геометрической системе: в центре вписанного в квадрат круга будет городская площадь — агора, от которой разойдутся прямые лучи — улицы. Писфетер, однако, не принимает услуг ученого геометра и, насмешливо обозвав его мудрецом Фалесом, а потом и попросту бахвалом, прогоняет прочь (стихи 992 — 1020).

Метон — лицо вполне историческое. Природный афинянин, он был известным астрономом и астрологом, знатоком календаря, разработавшим способ уравнения лунных годов с солнечными в рамках 19-летнего цикла с семью вставными месяцами (Диодор, XII, 36, 1 — 2, под 433/2 г.). По некоторым, правда, анекдотическим данным, он предвидел неудачный исход Сицилийской экспедиции и потому с помощью хитрой уловки добился освобождения от участия в походе то ли для себя самого, то ли для своего сына (Плутарх. Никий, 13, 7 — 8; Алкивиад, 17, 5 — 6). Возможно, что фигура Метона ассоциировалась, во мнении тогдашней афинской публики, с представлением об ученом пройдохе. Так или иначе, у Аристофана она служит олицетворением новейших умников, умеющих решать квадратуру круга, изобретателей новой планировки городов и нового устройства государства, среди которых мог числиться и знакомый уже нам Гипподам Милетский. Их всех консервативно настроенный Аристофан не милует и с удовольствием подвергает поношению (ср. аналогичное отношение к представителям новейшей социологической философии Сократу и софистам в комедии «Облака»).

Еще более отчетливо выступает критическое отношение Аристофана к новейшим увлечениям проектами общественного преобразования в другой его пьесе — «Законодательницы». Сюжет здесь менее замысловат, но он от этого не теряет ни остроты, ни актуальности. В пьесе представлена ситуация если и не вовсе фантастическая, то все же достаточно невероятная. В одно прекрасное утро в Афинах на народном собрании голосами проникших туда переодетых в мужское платье женщин принимается решение о передаче всего управления государственными и общественными делами женщинам — женам афинских граждан, как более умным и более деловитым, способным справиться с той задачей, которая оказалась не под силу их мужьям, — обеспечить порядок и благополучие в Афинском государстве. Инициатором переворота выступает энергичная и находчивая Праксагора, жена простоватого, хотя не лишенного некоторой сообразительности, а потому осторожного и недоверчивого Блепира.

Однако дело не ограничивается простою переменою в госу-

388

дарстве ролей мужчин и женщин. Устами хора, выражающего в пьесе настроения женской реформаторской «партии» и побуждающего Праксагору к дальнейшим действиям, высказывается мысль о необходимости коренного переустройства существующего уклада жизни:

Время настало для дел.
В мудрой мысли город нуждается. Весь он
Ждет коренной перестройки.
Все, что решила свершить,
Будет пускай небывалым,
Будет неслыханным пусть!
Не любят у нас, чтобы в новом
Старина сквозила.
(Законодательницы, 577 — 580).

Следуя этим побуждениям, Праксагора измышляет целую программу преобразований, выдержанных в своеобразном социалистическом духе, которую она и излагает в центральной сцене агона, где поэт сводит в споре героиню-революционерку с ее консервативным супругом. Первый и важнейший пункт программы Праксагоры — обобществление всей собственности, и в первую очередь, разумеется, земельной:

Утверждаю: все сделаться общим должно и во всем пусть участвует
каждый.
Пусть от общего каждый живет, а не так, чтоб на свете богач жил
и нищий,
Чтоб один на широкой пахал полосе, а другим нет земли на могилу,
Чтоб этому толпы служили рабов, а другой не имел и холопа!
Нет же, общую жизнь мы устроим для всех и для каждого общую участь!
...Мы общественной сделаем землю.
Всю для всех, все плоды, что растут на земле, все, чем собственник каждый
владеет.
От имения общего будем кормить вас, мужчин, мы, разумные жены.
Бережливо и мудро хозяйство вести, всенародно отчет отдавая.
(Зак., 590 — 600).

Обобществлению, по плану Праксагоры, подлежит именно все, как земельная собственность, недвижимость, так и прочее имущество, движимость, в том числе и деньги и рабы. Здесь, таким образом, принцип социализации имущества проведен гораздо последовательнее, чем у Фалея Халкедонского. Более того, предусмотрены не только правила обобществления, но и те трудности, которые могут возникнуть при декретируемой сдаче частных имуществ в общественный фонд из-за вероятного нежелания состоятельных людей отказаться от нажитого добра. Впрочем, эти трудности, на которые указывает Блепир, Праксагора объявляет мнимыми, надуманными, поскольку, мол, при общем владении и обусловленном этим изобилии не будет смысла никому оставаться в стороне от общего дела. Обмен репликами в этой части агона столь интересен и поучителен, что его стоит привести полностью:

389

Блепир

Как же тот, у кого ни сажени земли, но зато серебро и червонцы И сокровища скрытые?

Праксагора

Все передать он обязан на общее благо.

Блепир

А когда не отдаст? Поклянется на лжи? Все добро ведь стяжал он
неправдой.

Праксагора

Да ведь пользы в обмане не будет ему никакой.

Блепир

Почему же не будет?

Праксагора

Никого ни к чему не принудит нужда. Ведь у всех будет все в изобильи. Хлеб, венки, виноград, камбала, крендели, карусели, рубахи, каштаны. Что за выгода тут состоянье скрывать? Обмозгуй, пораскинь головою!
(Зак., 601 — 607).

С видимой легкостью решается и другой важный вопрос — о производственной основе новой системы, и решается он не сказочным способом скатерти-самобранки, как это было в комедиях старших современников Аристофана, а вполне реалистически в духе укоренившегося в античном гражданском обществе способа мышления. На вопрос Блепира:

Кто же будет возделывать пашни? —

Праксагора, не задумываясь, отвечает:

Рабы. А твоею всегдашней заботой
Станет вот что: чуть долгая тень упадет, нарядившись идти на попойку.
(Зак., 651 — 652).

Как видим, новая отраженная у Аристофана и, по-видимому, достаточно популярная в известных слоях афинского общества модель социализма существенно отличается от сказочно-коммунистических феерий, развертывавшихся у Кратина, Кратета или Телеклида, и отличается именно сдвигом от сказки к реальности. Однако реализация вековечных коммунистических чаяний мыслится на античный лад, посредством совершенного освобождения граждан от труда и полного переложения всех работ на плечи подневольных людей — рабов. Таким образом, и здесь тоже, как и у Фалея, и даже еще более последовательно и откровенно античная социалистическая модель оказывается корпоративно-сословно и классово-ограниченной. Социализм, понятый как свобода от всякого труда, как ничем не ограниченное наслаждение, — только для свободных, для граждан, тогда как вся черная, рабочая сторона жизни остается уделом рабов, необходимость существования которых признается вещью само собой разумеющейся.

390

Раз и навсегда покончив с докучливой проблемой труда и трудящихся, Праксагора с тем большим воодушевлением рисует картину того блаженства, которому смогут, предаваться свободные граждане. Это — блаженство радостного безграничного потребления, всегда импонировавшего настроениям и запросам народа. С упоением участники агона разрабатывают тему общественных застолий, где будет реализовываться установка потребительского социализма (стихи 675 — 686).
И чуть дальше, когда необходимая подготовка мыслится уже завершенной, граждане .приглашаются к первой такой трапезе, в обрисовке которой ярко проступают теперь традиционные для комедийных феерий мотивы гастрономического достатка и изобилья. Обращаясь ко всем афинским гражданам без исключения, независимо от их социального положения, женщина-глашатай восклицает:
Спешите все, бегите к полководице!
Пускай укажет жребий счастье каждому
И место, где сегодня он обедает.
Широкие столы уже расставлены.
Добром и снедью всякою уставлены.
Ковром и мехом скамьи изукрашены.
Вино мешают в кружках. Встали девушки
С помадой. Камбала шипит на вертеле.
В печи зайчину жарят. Крендели пекут.
Плетут венки. Орех каленый щелкают.
Красавицы в горшечкзх кашу стряпают...
К столу спешите! Вносят угощение! ;
Вы раскрывать лишь поспевайте челюсти.
(Зак., 834 — 852).

Однако программа социализации этим не ограничивается. Эта соблазнительная идея разрабатывается с невероятной последовательностью и, в конце концов, доводится до абсурда. Прокламируется обобществление не только собственности, но и быта и жилищ. На новый вопрос Блепира:

Ну, а как ты устроишь хозяйство? —

Праксагора без колебаний отвечает:

Для всех будет общим хозяйство. Весь город.
Будем домом одним. Все прикажем снести: переборки и стены разрушим, Чтобы к каждому каждый свободно ходил.
(Зак., 673 — 675).

Но и этого мало: свобода общения доводится до крайнего предела — до свободы половых отношений. Все женщины бу-дут доступны всем мужчинам, и vice versa.

Знай, —

объявляет Праксагора своему муженьку, —

и женщин мы сделаем общим добром, чтоб свободно
с мужчинами спали
И детей, по желанью, рожали для них.
(Зак., 614 — 615).

391

А на естественный, казалось бы, вопрос Блепира:

Если этак вот будем мы жить сообща, как сумеет детей своих каждый
Различать, расскажи! —

античная социалистка решительно отвечает:

А зачем различать? Будут дети своими отцами
Всех считать, кто по возрасту годен в отцы, кто постарше годочков на двадцать.
(Зак., 635 — 637).

При этом свобода полов будет именно обоюдной: как мужчины смогут сближаться с любыми женщинами по своему выбору, так и те — с любыми мужчинами. А во избежение естественной в таких случаях физической дискриминации будет предусмотрено, чтобы людям менее привлекательным из-за пожилого возраста или физического несовершенства предоставлялось предпочтительное право перед другими в удовлетворении своих сексуальных вожделений (стихи 690 слл.).

Рисуемая в пьесе грандиозная, разработанная в деталях революция полов делает честь воображению древнего поэта. Конечно, он мог при этом опираться на какие-либо уже выдвигавшиеся проекты такого рода, но какие именно — сказать трудно. Ни пифагореизм с его весьма расплывчатым общим представлением о женских добродетелях (ср.: Ямвлих. О пифагорейской жизни, 54 — 57), ни идея полусвободного-полурегламентируемого общения полов, предусмотренная Платоном в его проекте идеального государства, каковой был разработан им в одноименном трактате лишь на рубеже 80 — 70-х годов IV в., не могли, во всяком случае, быть образцами для Аристофана.[19] С другой стороны, из текста Аристотеля в «Политике» (II, 9, 8) как будто бы следует, что до Платона в теоретической форме никто еще не развивал идеи общности имущества, жен и детей. Так что развитие этого сюжета в поэтической форме (что, очевидно, не учитывается Аристотелем) должно быть признано делом самого Аристофана. Последнего на это могли подвигнуть самые разнообразные импульсы, исходившие от современной ему общественной мысли в ее различных проявлениях (т. е. не обязательно теоретических). Это и начинавший формироваться в греческой литературе женский вопрос (ср. развитие женской темы у Эврипида, в частности, в трагедиях «Медея» и «Ипполит», равно как и стойкое внимание к этой теме того же Аристофана в «Лисистрате», «Фесмофориазусах» и «Законодательницах»), и зарождавшаяся социалистическая идея (напомним о проекте Фалея Халкедонского).[20] Комбинация этих носив-

__________

[19] Гуторов В. А. Античная социальная утопия. С. 137 — 138.

[20] Относительно женской темы в греческой литературе, включая и драму, см.: Бузескул В. П. Женский вопрос в Древней Греции [1904]//Бузескул В. П. Исторические этюды. СПб., 1910. С. 38 — 70; Варнеке Б. В. Женский вопрос на афинской сцене. Казань, 1905; Соболевский С. И. Три «женские» комедии Аристофана//Соболевский С. И. Аристофан и его время. М., 1957. С. 261 — 277.

392

шихся, что называется, в воздухе идей и могла дать эффектное комедийное явление — представленную Аристофаном социализацию полов.

Как бы там ни было, фигура заглавного персонажа «Законодательниц» Праксагоры является закономерным моментом в развитии женской темы у Аристофана — темы энергичной, находчивой и остроумной героини, призванной, как deus ex machina, в патриархальном обществе, зашедшем в тупик от собственной косности, стать преобразовательницей всего уклада жизни на новых радикальных началах. Во всяком случае героиня Аристофана — устроительница общественного переворота в Афинах, убеждена в благотворности содеянного и намечаемого:

Клянусь Кипридой, дни пришли счастливые
Для города...
Буяны перестанут шабаршить в стране,
Присяжные исчезнут, лжесвидетели,
Доносчиков не будет.
Забудут грабить, ближнему завидовать,
Не станет нищих, голых, голодающих,
Не будет распрей граждан, с молотка продаж...
(Зак., 558 слл.).

Она видит панацею от всех бед, связанных с правонарушениями, в намеченном обобществлении имущества и на вопрос Блепира:

И совсем уже больше не будет воров?

— с уверенностью отвечает:

Все ведь обще, какие же воры?
(Зак., 667).

Верит она и в то, что угроза отлучения от общей трапезы станет мощным дополнительным регулятором поведения граждан и безусловно предотвратит любые распри и эксцессы. Это видно из следующего характерного обмена репликами:

Блепир

Объясняешь отлично, Деметрой клянусь! Но теперь об одном расскажи мне:
Если пьяный гуляка ударит меня, возвращаясь с попойки, так как же
За бесчестие сможет грубьян заплатить?
(в сторону)
Я хитро ей поставил ловушку.

Праксагора

Из обеда, которым питается он, будет вычтено. Впроголодь сидя,
Про бесчинства забудет он скоро, поверь, за которые платится брюхом
(Зак., 662 — 666).

Несмотря на это, острый и насмешливый ум древнего комедиографа прозревает такие практические трудности в реализации

393

столь ярко расписанной им самим программы всеобщей социализации, которые неизбежно должны привести ее к крушению и показать химеричность самой социалистической идеи в принципе. В первой части пьесы поэт репликами Блепира уже обозначил ряд трудностей: уклонение богачей от участия в обобществлении собственности, степень и последствия сексуальной свободы, решение проблемы труда, правовая ответственность граждан при отсутствии ответственности материальной, — но тогда Праксагора в словесном агоне с легкостью отвела их. Теперь, когда ее проект начинает реализовываться, поэт возвращается к этим проблемам, наглядно показывает их практическую неразрешимость и, таким образом, силою своего сатирического таланта обосновывает внутреннюю несостоятельность столь, казалось бы, блестящего плана.

Первая из этих проблем — естественное нежелание, по крайней мере, состоятельных людей расстаться с нажитым добром. Размышляя над распоряжением сдать каждому свое имущество в общий фонд, один из таких крепких хозяев воскликает:

Да кто ж из делашей свое добро отдаст?
Не отдавать, а рвать и брать — обычай наш!
(Зак., 777 — 778).

Если так трудно будет сладить даже с одной этой склонностью, свойственной людям, с укоренившимся стремлением к стяжательству, то, показывает далее поэт, еще сложнее будет обстоять дело с другой — с любовным вожделением. Уравнение сексуальных запросов и возможностей их удовлетворения разбивается о каверзность ситуаций, с буффонным размахом рисуемых Аристофаном. Красивый юноша, направляющийся на любовное свидание к цветущей девушке, становится «на законном основании» предметом спора трех пожилых дам, одна старее и дурнее другой, — пример, который, по меткому замечанию Р. Пельмана, показывает полную несовместимость принципов равенства и свободы, по крайней мере, в столь деликатной области человеческой жизни, как отношения полов (см. стихи 877 — 11 II).[21]

О названные апории вдребезги разбивается провозглашенная в начале пьесы устами женщины-реформаторши программа всеохватной социализации. Можно, разумеется, спорить о степени неприятия Аристофаном подобных проектов. Возможно, как это подсказывается веселой концовкой пьесы, где Блепир вместе с хором с пением и пляской направляется на коллективную пирушку, сатира Аристофана не таила ядовитого жала, не питала абсолютной враждебности к подобного рода популярным коммунистическим прожектам.[22] Но что она не воспринимала их всерьез, а, напротив того, делала предметом насмешки, пусть даже добродушной и, таким образом, в принципе

__________

[21] Пёльман Р. История античного коммунизма и социализма. С. 299.

[22] Ср.: Günther R., Müller R. Sozialutopien der Antike. S. 29 — 30.

394

отвергала, в этом сомневаться не приходится.[23] Во всяком случае гораздо благодушнее выглядит трактовка утопической темы достижения всеобщего довольства и блаженства в последней из названных пьес Аристофана — в «Богатстве».

Здесь, пожалуй, мы наблюдаем возвращение к излюбленным в древней аттической комедии мотивам народной сказки. Сюжет, во всяком случае совершенно фантастический: афинянин Хремил встречает и привечает в своем доме бога богатства Плутоса, выведенного в пьесе в образе старого и слепого человека. В свое время Плутос жаловал только честных и порядочных, и Зевс ослепил его из зависти к добрым людям, вследствие чего в мире все перевернулось и богатство стало доставаться не тем, кому следовало. Хремил с соседом своим Блепсидемом отводят Плутоса в храм Асклепия, где он получает исцеление. Затем божество богатства возвращается в дом Хремила и одаряет всеми благами и его самого и других честных людей. К дому Хремила стекаются теперь разные персонажи, желающие приобщиться к богатству, — и люди, и даже перебежчик от богов Гермес, согласный исполнять любую службу у нового богатого хозяина ради жизни в довольстве. Завершается пьеса освящением нового местопребывания Плутоса в заднем притворе — опистодоме храма богини Афины, что должно символизировать водворение богатства во всем Афинском государстве.

Прием, использованный Аристофаном в развитии сюжета, прост, но изящен. В плане же идейном особый интерес представляет центральная сцена, где, перед исцелением Плутоса, в споре сходятся Хремил и Блепсидем, с одной стороны, и богиня бедности Пения — с другой. Хремил, указывая на непорядок в этом мире, где богатеют и жируют одни негодяи, а честные люди прозябают в нужде и горе, отстаивает разумность своего намерения вернуть зрение богу богатства:

Потому говорю, если жизнь повернет по иному, прозревши, Богатство
И дорогою новой людей поведет, это будет прекраснейшим счастьем
(Плутос, 505 — 506).

На это Пения возражает ссылкою на благотворность бедности, заставляющей людей трудиться и, таким образом, добывать себе средства к жизни. А если все будут богаты, кто же будет трудиться?

Если сбудется то, что затеяли вы, говорю, на беду это выйдет
Если зренье к Богатству вернется опять и разделятся поровну деньги,
Кто ж займется тогда ремеслом из людей, кто наукою мудрой займется?
Ни один человек! А исчезнут совсем ремесло и наука, что будет?
Кто же будет кузнечить, строгать корабли, кто же будет скорнячить,
гончарить,
Кто башмачничать будет, телеги ковать, кто портным будет, кто портомоем?
Кто, сохою вспахавши сырой чернозем, собирать будет жатву Деметры,
Если в лени и праздности сможете жить, не заботясь о хлебе насущном?

__________

[23] Ср.: Пёльман Р. История античного коммунизма и социализма. С. 296 слл.

395

На этот вопрос Хремил отвечает разъяснением в хорошо уже нам знакомом духе: трудиться будут рабы.

Пустяковый пустяк! Все работы, весь труд, все, что ты нам сейчас
насчитала,
Будут слуги над этим потеть.
(Плутос, 509 — 518).

Конечно, это не ответ по существу. Пения справедливо указывает, что если все будут богаты и отпадет нужда в заработке, то не найдется охотников и до занятия рискованным ремеслом работорговца. Видимо, чувствуя, что убедительного ответа ему так и не найти, Хремил срывается на брань: «На твою это голову, ведьма!» (ст. 526). Более того, он вынужден признать логическую обоснованность возражений Пении:

На беду ты права Не могу отрицать, хоть и ведьма ты в прочем и падаль!

Однако логика логикой, но чувство социальной и личной обделенности, горечь от изведанной бедности сильнее, и потому он настаивает на своем:

Ты не будешь права, хоть была бы права!
(Плутос, 571 и 600).

В конце концов Хремил и Блепсидем, не смущаясь пророческими угрозами Пении, прогоняют ее:

Пения

Погодите! Раскаетесь! Снова еще
Позовете меня.

Хремил

Возвращайся тогда! А сейчас пропади,
Быть богатым, богатым, богатым хочу!
Ты ж сломай себе голову, сгинь, провались!
(Плутос, 608 — 612).

Картина новой жизни в довольстве и наслаждениях рисуется чуть дальше в речи слуги Хремила Кариона, где мы узнаем хорошо уже знакомые нам приметы сказочного золотого века, воплотившегося в явь:

Ой, люди! Как чудесно в изобильи жить
Не тратя ни полушки, плавать в роскоши.
На дом обрушился Богатства проливень,
Нахлынувши нечаянно, негаданно.
Богатства слаще ничего на свете нет!
Амбары от муки пшеничной ломятся
Вином душистым, черным погреба полны.
В ларях тяжелых — серебро и золото
Блестит, куда ни глянь, на удивление.
Колодец полон маслом, благовоньями
Кувшины до краев налиты, смоквами
Набит чердак. Корчаги, миски, плошечки
Сверкают чистой медью. Деревянные
Гнилые щепы сделались подносами
Серебряными. Из слоновой кости печь...
(Плутос, 802 слл.).

В развернувшейся перед нами череде аристофановских ко-

396

медий с фантастико-утопическими сюжетами есть, по-видимому,. своя логика жанрового развития: от навеянных реальными политическими авантюрами, исполненных глубинного предупреждения «Птиц» к сатире на популярные проекты или, скорее, идеи преобразований в социалистическом духе в «Законодательницах», а от этих последних к сдобренной добродушной усмешкой сказочной феерии в «Богатстве». Иными словами, чувствуется закономерность в постепенном перемещении внимания аристофановской сатиры с более острых или как-то соприкасающихся с действительностью (при всей видимой фантастичности сюжета) объектов на более отвлеченные, а затем и вовсе сказочные темы, что, конечно, могло быть связано со старением поэта и ослаблением накала его творчества, но могло быть обусловлено и общей начинающейся переориентацией комедийного жанра с политической тематики на бытовую в духе будущей Средней или Новой комедии.

Как бы то ни было, драматургия Аристофана, чутко реагировавшая на все сдвиги в политической и духовной жизни афинского общества, великолепно, хотя и на свой лад, в комедийном преломлении, отразила наряду с прочим также и повышенное увлечение фантастическими проектами переустройства общества на иных и, с точки зрения народной массы, более справедливых началах. Эти увлечения, отчетливо проступившие в критический момент долгой и трудной Пелопоннесской войны, когда обозначился духовный надлом и чувство реальности стало изменять народу, с особой силой захлестнули воображение афинян в начале IV в. до н. э., когда, несмотря на окончание войны, обозначились признаки глубинного кризиса всей полисной системы. Аристофановская критика этих увлечений и соответствующих теоретических проектов, ведшаяся отчасти в плане консервативной реакции на измышлявшиеся радикальные новации, а еще более с позиций обычного здравого смысла, обнажила слабости, присущие зарождавшейся социалистической доктрине. В этом отношении Аристофан предвосхитил все существенные возражения, которые на протяжении многих столетий выдвигались против утопического прожектерства и, в частности, против глобальной социализации собственности и быта. Однако показательной является не только основательность этой критики, но и ее, в общем, безрезультатность: мечта здесь всегда побивала любые доводы рассудка. Как раз после Аристофана в литературе позднеклассического времени, под несомненным воздействием ширившегося социально-политического кризиса, утопическое прожектерство получило особенное развитие. Самые различные писатели отдали дань увлечению утопическим жанром: Ксенофонт и Исократ едва ли не в такой же степени, что и Платон, а их младшие современники Эфор и Феопомп так же, как Гекатей Абдерский и Эвгемер.

Подготовлено по изданию:

Фролов Э.Д.
Факел Прометея. Очерки античной общественной мысли. Л., Издательство Ленинградского университета, 1991 г.



Rambler's Top100