375

Глава XI. РЕСПУБЛИКАНСКИЙ СТРОЙ 1. Римский народ по Титу Ливию и Тэну Потребность властвовать коренилась так глубоко в характере римского народа, что она казалась ему освященной божественным законом. Требование, чтобы римляне относились справедливо к другим народам и уважали чужие права, представлялось им профанацией; и когда латины, уже двести лет поставлявшие добрую половину римских воинов и участвовавшие во всех завоеваниях, потребовали себе равных прав, вполне ими заслуженных, римский народ вознегодовал, как будто это было кощунством. Консул прямо заявил, что, «если отцы-сенаторы будут настолько безумны, что допустят, чтобы им диктовал законы человек из Сетии» [1], то он придет в сенат с мечом и собственноручно убьет всякого латина, которого встретит в курии. Такая невероятная надменность доказывает, что у этих людей были царственные души. Стоит только вспомнить, как после войны с Ганнибалом римский сенат и полководцы изрекали лаконичные одобрения и порицания целым народам и их государям тоном властителя, который не тратит лишних слов и не особенно деликатничает, уверенный в том, что на его стороне сила и что само подчинение ему уже составляет счастье. Декреты

__________ [1] Setia — город в Лациуме. — Ред.

376

сената представляют собой приговор судьи, который поражает сердце властной суровостью, прежде чем поразить врага силой оружия. Когда Попилий, проводя своим жезлом черту вокруг царя сирийского, приказывает ему отвечать немедленно, раньше чем он выйдет из этого круга, то в этом поступке нет ничего необыкновенного, так как всякий римлянин обращался с иностранцами, как с подданными. В этой гордости, которой отличался римлянин и как частное лицо, и как член своего государства, гордости, рожденной вместе с Римом, питаемой последовательным рядом побед и привычкой властвовать, заключался источник своеобразного мужества. Римляне не бросались в битву в порыве храбрости и увлеченные воображением, как афиняне; они не сражались из беспокойной потребности в движении, как варвары: они побеждали, благодаря своему упорству высокомерного человека. В особенности характерны в этом отношении их неудачи. Так, напр., при Требии и у Тразименского озера небольшие отряды пробиваются сквозь победоносную армию неприятеля, который окружает их со всех сторон. При Каннах пятьдесят тысяч человек, построившись в виде круга, пали все до единого: по мере того как передние ряды гибли, на их место становились те, кто стоял в середине круга...* Римляне сражаются из чувства чести и долга, они не способны отступить, потому что мужественное сердце возмущается при одной мысли о необходимости просить прощения, потому что унижение хуже чем гибель, потому что лучше все потерять, чем уступить что-нибудь. Именно вследствие этого каждая новая неудача лишь увеличивает требовательность Рима. Вступить в переговоры с неприятелем он соглашается лишь в качестве победителя, дарующего мир, вокруг себя он терпит только ищущих покровительства, умоляющих о милостях и покорных подданных. «Его владычество простирается так же далеко, как и земля, его мужество столь же высоко, как и небо». Гордость дает спокойствие. Человек, соблюдающий свое достоинство, сохраняет величавый вид, и римлянин совершает самые великие подвиги без всякого энтузиазма и даже просто волнения. Гордость заставляет римлян боготворить отечество, потому что оно дает гражданину славу и власть, без которых он не может жить. Из гордости приносит он в жертву семью, потому что с точки зрения гордости все чувства, лежащие в основе семейной жизни, являются постыдной слабостью. Из речей у Тита Ливия видно, с какой простотой, спокойствием и рассудительностью римлянин решается на самопожертвование. Квинт Фабий председательствует в комициях; первая центурия выбирает консулом его племянника Отацилия. Фабий останавливает голосование и с невозмутимым спокойствием говорит: «Мы испытали

__________ * Перечислены три крупные поражения римлян в начале 2-й Пунической войны (218—201 гг. до Р. X.). Указанные сражения произошли в 218—216 гг. до Р. Х.

377

тебя, Отацилий, в менее ответственных должностях, но ты ничего не сделал, чтобы мы могли отнестись к тебе с доверием на более высоком посту... В твоих собственных интересах не следует взваливать тебе на плечи слишком большую тяжесть. Глашатай, спроси снова мнение этой центурии». Сын Манлия вступил в бой вопреки распоряжению своего отца. Он является с доспехами побежденного врага. Ни слова не говоря, отец отворачивается от него, велит трубить сбор и в присутствии всего войска приговаривает сына к смертной казни, «чтобы, наказав его, восстановить дисциплину, нарушенную его поступком». По этим примерам мы можем судить, насколько развита была сила воли у римлян. В душе магистрата как бы постоянно находился трибунал, который мог в каждую данную минуту изречь всегда готовый приговор. Им не нужно было делать усилия и отрекаться от самого себя, чтобы отважиться на самопожертвование, они всегда были готовы к нему. Гаруспик объявил, что предводитель того войска, которое победит, должен пасть, тогда Манлий и его товарищи собрали своих центурионов и постановили, что один из них принесет себя в жертву, как только находящееся под его начальством крыло начнет отступать. .. Любовь к родине у римлян — религиозное чувство в такой же мере, как и политическое: их боги — римляне и живут на земле. Как сильно должно быть это чувство у того человека, в душе которого оно сливается со всеми другими чувствами! В наше время они разделены. Город, в котором мы живем, религия, которую исповедуем, государство, в состав которого входим, составляют в настоящее время три особых мира, всегда разделенных, часто даже враждебных друг другу. У древних же все они соединялись в одном, в государстве. Оно было городом, ему приносили в жертву семью; оно сливалось с религией; сердце и мысль человека всецело принадлежало его отечеству, и с какой бы стороны мы ни заглянули в душу римлянина, всегда мы найдем в нем только гражданина. Можно ли сказать, что портрет римлянина, нарисованный Титом Ливием, сохраняет все черты и живые краски подлинника? Я не думаю. Ничего не стоит сказать, что Цинциннат пахал землю. Одно вскользь брошенное слово еще не дает нам изображения римлянина за сохой. Трудно представить себе римлян, если только не знать ничем не прикрашенных подробностей их домашнего быта. Мы должны искать в Ювенале, в Плутархе, в Катоне Старшем более живых данных, более оригинальных черт, более ярких красок. Эти авторы действительно дают полную картину, когда изображают своих предков, как они пашут землю под палящими лучами солнца, «как они распахивают покрытую камнями и скалами почву Самниума, освежаясь на меже глотком воды с уксусом, как они ютятся по три семьи в одной хате, с одним единственным рабом», а вечером сходятся все вместе на скромную трапезу, состоящую из одних овощей.

378

Мало сказать, что они были бедны и воздержанны в своих привычках: эти общие выражения совсем ничего не дают для картины. Надо обращаться не к разуму, а к воображению. А воображение можно расшевелить только живыми фактами, взятыми из грубого деревенского быта: ему нужно показать сараи, конюшни, мотыги и всю обстановку крестьянского хозяйства. Тит Ливий, двадцать раз упоминающий, что римляне взяли большую добычу, меньше поражает воображение, чем Авл Геллий, подробно описывающий эту добычу: дротик, ствол деревянного копья, много репы, корма для скота, бурдюк, мех, факел, — вот все, что воин может взять себе; при этом он клянется военным трибунам, что ни в лагере, ни на десять миль вокруг он не будет красть больше чем на одну серебряную монету в день. Возвышенные выражения и красноречивые периоды никогда не дадут ясного представления об этих крестьянах, которые грабят других крестьян. Поведите этих патрициев в их деревенские усадьбы, покажите в этом герое человека, в великом человеке — расчетливого и жадного хозяина. Скажите нам вместе с Катоном Старшим, что Маний и М. Манлий придумали соскребать дрожжи со стенок винных бочек, что сенаторы сообщают друг другу разные средства для исцеления больных быков, для выделки соли, а также снадобья против насекомых, портящих платье. Тогда мы поймем, что эти люди действительно пашут землю, и пашут ее не из философии и не для того, чтобы показать свою возвышенную душу, а из простого расчета, «чтобы держать дом в порядке». Это настоящие поселяне, которые, желая похвалить человека, называют его добрым землевладельцем, хорошим колоном; такой хороший хозяин, как Метелл, в надгробной речи в числе десяти главных добродетелей своего отца упоминает его умение извлекать большие доходы... Зоркость скряги, которая замечается в сочинении Катона Старшего «О земледелии», покажет нам, в каких могучих и цепких руках сожмет и стиснет римлянин и земли, и людей, покоренных им. Тогда только можно будет понять и неукротимую отвагу, обнаруженную в битвах при Тразименском озере и при Каннах; ее источник — гордость и любовь к родине, но в еще большей степени она развита воспитанием и деревенским образом жизни. «Из земледельцев, — говорит Катон, — выходят самые деятельные воины и самые отважные люди». Те, кто в продолжение пятнадцати лет обрабатывал каменистую почву Сабины [1], простоят целый день в пыли на берегу Волтурна [2], несмотря на град нумидийских стрел, удары галльских рогатин и испанских мечей. Они будут наносить удары врагу, как раньше они наносили их земле — с диким упорством, падая лишь от потери крови, да и

__________ [1] Сабина — гористая область между Лациумом и Умбрией. [2] Volturnus — река в Кампании. — Ред.

379

после падения они будут стараться вцепиться зубами во врага или же уткнуться лицом в песок, чтобы умереть. Когда глава семьи продал урожай, подвел итоги, назначил, какое поле на следующий год должно быть засеяно пшеницей, какое — ячменем, он отправляется в Рим. В рассказе Тита Ливия его можно видеть на форуме, обсуждающим законы, но не дома за тяжбами и разными хозяйственными заботами. Из Ливия мы знаем таким образом только общественную жизнь римлянина. Гораций же и юристы открывают нам и частную жизнь его. «Римлянин помещает свои деньги благоразумно в верные руки, поучает юношу, какими средствами можно увеличить свое состояние и избежать дорогостоящих выдумок». С раннего утра Тиб. Корунканий или Секст Элий заседают в прихожей своего дома среди изображений предков и дают юридические советы своим клиентам. Они сообщают этим последним формулы, показывают жесты и юридическую пантомиму, а также приемы притворной борьбы, без чего нельзя предъявить иска в римском суде. Вот один из клиентов старается запечатлеть в своей памяти священные слова и не забыть, что если в тяжбе по поводу виноградной лозы он произнесет слово vites (лоза), а не arbores (деревья), как того требует закон, то он проиграет дело. В Афинах молодые люди спорят о высшем благе и упиваются поэтическими рассуждениями Платона; в Риме же они спорят о том, принадлежит ли приплод нанятой скотины ее собственнику или нанимателю; они запоминают сентенции, выходящие из уст юристов, или же, подобно Катону, отправляются по окончании земледельческих работ вести дела своих клиентов в маленьких соседних городах. Первый римлянин, сделавшийся писателем, Фабий Пиктор, составил шестнадцать книг понтификального права. (Taine, Essai sur Tite-Live, pp. 194—216, chez Hachette).