Раб нерадив; не принудь господин повелением строгим
К делу его, за работу он сам не возьмется охотой;
Тягостный жребий печального рабства избрав человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет.
(Гомер)
Человек не может обходиться без орудий. Одни из этих орудий являются одушевленными, другие — неодушевленными. Раб есть одушевленная собственность и наиболее совершенное из всех орудий.
(Аристотель)
Домовитый хозяйственный Ксенофонт считает положение раба в Афинах не слишком тяжелым. По его словам, рабы и метеки в Афинах крайне своевольны; в Афинах нельзя ударить раба, и он не уступит тебе дороги. Народ там носит платье ничуть не лучше, чем рабы или метеки, и по наружности они ничем не лучше».
Он дает ряд советов, как следует обращаться с рабами, как использовать их, наиболее разумно регулируя их труд и количество выдаваемой им пищи. «Для рабов же и такое воспитание, которое кажется чисто животным, годится, чтобы научить их повиноваться. Ибо, угождая влечениям их желудка, можно многого от них добиться».
«Владение рабами тяжко», — говорит Платон. Это многократно было доказано частыми обычными восстаниями мессенцев. ...Чтобы рабы легче подчинялись, они не должны быть соотечественниками, а, напротив, по возможности более разниться по языку; во-вторых, надо надлежащим образом воспитывать рабов... Итак, кто по отношению к нравам и действиям рабов окажется не запятнанным ни нечестием, ни несправедливостью, тот был бы самым достойным сеятелем на ниве добродетели». Редко рабами становились греки. Платон считал несправедливым «порабощать греческие города и терпеть, чтобы эллины ста-
новились рабами других эллинов». Однако случалась и эта «несправедливость». Отец мог продать в рабство дочь за дурное поведение.
Становились рабами и дети, которых подкидывали на площади, кладя их в глиняные горшки. Взявший такого ребенка получал не сына или дочь, но младенца-раба.
Продавали в рабство и чужеземца, который выдавал себя за гражданина Афин или вступал в брак с афинянкой.
Но это лишь небольшой процент рабов. Основная же их масса состояла из иноземцев, тем или иным путем утративших свободу.
Чаще всего причиной была война. Пленники делились по жребию между победителями, а затем продавались. Во время греко-персидских войн, после победы при Евримедонте, Кимон отправил на афинский рынок более 20 000 пленных. Продавали также и побежденных воинов, и мирное население захваченных городов. Такова судьба потерпевших поражение. Ксенофонт прямо называет «общим для всех людей» закон войны: «При взятии города и тела в городе и все имущество принадлежит победителям».
«Эллину достойно править варваром, — утверждает один поэт. — Разве не одно и то же быть варваром и рабом? А раб — ничто перед человеком свободным».
Следом за армией шли купцы. Они сотнями скупали рабов у опьяненных победой воинов, чтобы перепродать их с выгодой на афинском рынке. И в мирное время работорговля на нем не затихала. Охота на людей никогда не прекращалась.
Морские пути Афинской державы простирались далеко. Добровольно или нет — поставщиками рабов становились все страны, лежащие на этих путях. Греки были опытными мореплавателями, и рабы доставлялись из все более далеких стран. Развивавшееся хозяйство требовало все новых рабов, а смертность их была велика. Фракийцы, сирийцы, скифы, персы, египтяне, иногда даже негры — вся эта разноязычная толпа «живого товара» доставлялась на афинский рынок к специальному помосту, называемому «камнем продажи».
В первый день каждого месяца купцы привозили рабов на «сомата» — ту часть афинского рынка, где торговали рабами, или, как говорили греки, «телами».
Попав сюда, тот, кто еще вчера был скифом, скакавшим на быстром коне по вольным причерноморским степям, или египтянином, молившим богов о высоком разливе Нила, переставал быть человеком. Эти тела, с белой или темной кожей, обнаженные, вымытые и натертые маслом, блеск которого рельефно выделял мускулы, по очереди поднимались на «камень продажи». Глашатай восхвалял их достоинства, указывая на их силу, ловкость и таланты, для доказательства которых «тела» танцевали перед покупателем.
А купец при заключении сделки приносил клятву в том, что никаких недостатков, не упомянутых при продаже, у раба нет.
Такое поручительство не было пустым заявлением. По закону, если бы продавец скрыл недостаток или незаметную внешне болезнь «товара», это могло быть поводом к судебному процессу. Платон перечисляет «дефекты», дающие право на «рекламацию», т. е. на заявление в суд: чахотка, камни в печени или мочевом пузыре, эпилепсия и другие болезни, телесные или душевные, длительные, трудные для излечения и незаметные на вид. «Гарантия» давалась сроком на полгода. Исключение делалось для падучей болезни, для которой срок удлинялся до года. Здесь на «камне продажи» определялась судьба раба. Если его купят для работы в доме, он счастливее других. Сопровождавшие господина рабы накинут на нового товарища короткий шерстяной хитон, оставляющий открытым одно плечо и часть груди, и уведут, связав ему руки за спиной. В доме его проведут к очагу. Хозяйка высыплет на его голову сушеные фиги, финики и пирожки, чтобы приобщить его к домашнему культу и сделать новую покупку приносящей пользу дому. Затем его отведут в помещение для рабов-мужчин. Там ему коротко остригут волосы, чтобы этим он отличался от свободных людей, дадут короткий плащ, шапочку из собачьей кожи и две бараньи шкуры, сшитые вместе, чтобы накрываться ночью. Потом он получит ячменную лепешку, горсть чеснока и фиги.
Ему дают кличку. Чаще всего это короткое имя, обозначающее какое-либо мелкое животное, или племенное название: «Скиф», «Фригиец», «Фракиец» и т. д., или, наконец, по имени покупки, совершенной в первый день месяца, который всегда совпадал с молодой луной, его зовут «Нумением», т. е. «Первым днем месяца» 1.
На следующий день ему дадут два сосуда, укажут, где берется вода, и жестами объяснят, что он должен ежедневно наполнять водой большие глиняные бочки — пифосы. Он ведь еще не знает языка, на котором говорят окружающие его люди. Он понимает, что его назвали «Скифом» и что это имя — все, что осталось от родных степей. Иногда его зовут просто «гидрофором» (водоносом), хотя кроме этой работы, он выполняет, когда это потребуется, множество других.
В богатом афинском доме всегда много рабов. Всеми хозяйственными припасами ведает под надзором хозяйки старая ключница, выбираемая всегда из наиболее преданных дому рабынь, честность которой нельзя заподозрить. Ключнице подчинены и повариха или повар со своими помощниками и молодые рабыни, которые прядут, ткут, вышивают и прислуживают хозяйке.
Кормилица младшего сына хозяев держится особняком: ее положение обеспечивает ей некоторые привилегии. Редко появляется в помещении рабов и педагог — воспитатель старшего мальчика. Он должен неотлучно находиться при своем питомце. Старик-привратник охраняет вход, виночерпий выкапывает в подвале тяжелые амфоры с вином, переносит их в дом и смешивает в кратере вино с водой, чтобы наполнить чаши хозяина и его гостей. Рабы-агорасты («рыночные») сопровождают хозяина на рынок. Они носят покупки или сами закупают продукты, если это поручил им хозяин.
Во дворе бегают ребятишки, рожденные рабынями. Они растут без всякого присмотра, в полной заброшенности, пока не достигнут возраста, когда можно будет поручить им работу. Иногда их зовут поиграть с хозяйскими детьми, которые уже с детства приучаются управлять маленькими рабами. Красивые мальчики-рабы подают венки и воду для омовения на пирах. Наличие ребят во дворе свидетельствует о богатстве или о расточительности хозяина, но растить детей рабов считалось невыгодным. Оставить такого ребенка в живых или умертвить его немедленно после рождения было частным делом рабовладельца. Чаще их умерщвляли. Гораздо удобнее было покупать взрослых рабов, пригодных для любой работы.
Рождение ребят рабынями не запрещалось, но и не поощрялось. Брака для раба не существовало, у раба не могло быть и семьи. Его дети составляли собственность рабовладельца.
Ксенофонт рекомендует отделять женскую половину от мужской дверью и засовом, «чтобы нельзя было выносить из дома чего не следует и чтобы рабы без нашего ведома не рождали детей: хорошие слуги после рождения детей по большей части становятся преданнее, а дурные, вступив в брак, получают больше удобства плутовать».
Многие богатые афиняне владели имением близ города. Все сельскохозяйственные продукты для дома поставлялись оттуда. Если раб дома не особенно нужен, его отошлют работать на поле, винограднике, во фруктовом саду или на огороде.
Вся земля в имении делилась на две части. Каждый год засевалась половина земли, другая оставалась под паром. Это делалось, чтобы земля не слишком истощалась. Каждый участок, каждое поле предназначалось для одной и той же культуры, по традиции, из поколения в поколение.
Землю вспахивали трижды. Первый раз запряженные в плуг быки, предпочтительно девяти лет от роду, как советует Гесиод, поднимали сероватые пласты ранней весной. Второй раз — летом, в самое жаркое время и обязательно среди дня, на солнцепеке— для лучшего уничтожения сорняков. Третий раз — после первых октябрьских дождей, тогда же производился и посев. Дожди — это веление богов приступить к севу. Ксенофонт считает, что рука сеятеля должна быть не менее гибкой, чем рука
кифариста: надо было тщательно сочетать густоту посева с качеством земли. На хороших участках сеяли густо, на плохих — пореже. Зерно засыпали землей при помощи мотыги.
Ранним летом хлеб созревал. Его жали серпом, срезая стебли у самого колоса, чтобы, по словам Ксенофонта, «не утомлять напрасным трудом молотильщиков и веяльщиков».
Трудно возражать греческому писателю такого почтенного возраста, но очевидно, что Ксенофонта не принял бы в агрономы ни один колхоз. Ведь по его методу пропадала половина соломы!
Жатва происходила на второй неделе мая. Сжатый и сложенный в снопы хлеб оставляли в поле, чтобы зерна дозрели.
В июне снопы сносили на ток. Их укладывали рядами, с легким наклоном к центру; на хлеб пускали быков, лошадей, мулов и даже ослов. Связанные четверками животные шли по кругу сначала шагом, потом рысью и выбивали копытами зерно из колосьев. Скотом управлял раб, стоявший в центре тока, держа в руках вожжи. Другие рабы деревянными вилами переворачивали солому и подсовывали ее под ноги животных. Зерно высыпалось на пыльную землю, а солома оказывалась размельченной, и ее можно было сразу давать в пищу скоту.
Потом за зерно брались женщины. Они насыпали его в небольшие корзины и, с усилием подняв их над головой как можно выше, медленно высыпали. Ветер уносил пыль и солому. Тяжелое зерно медленно падало к ногам веяльщицы. Но оно отнюдь еще не было чистым. В нем попадались и мелкие камешки и зерна сорняков. Для удаления их зерно просеивали через решето, после чего оставляли в кучах на открытом воздухе, чтобы оно окончательно высохло.
Больше всего сеяли ячменя. Он шел в пищу не только основной массе небогатого трудового населения Афин, но также и рабам. В Аттике производилось в десять раз больше ячменя, чем пшеницы.
Оставив нужное для дома количество, хозяин отправлял остальное на рынок.
В саду было много деревьев, особенно оливковых. Их плоды ели в соленом виде, но главным образом добывали из них прекрасное светло-золотистое масло. Фиговые деревья хорошо росли на засушливой почве Аттики благодаря своим длинным корням. В сентябре созревали их плоды, настолько любимые афинянами, что вывоз их был запрещен. Яблони, груши и айва выглядели довольно чахлыми: им не хватало воды. Раб окапывал тенистые гранатовые деревья и обкладывал их корни свиным навозом. По словам Феофраста, это делает плоды слаще.
В саду росли миндаль, каштаны, которые часто давались в пищу рабам, золотистые сливы и орехи разных сортов.
На огороде надували белые и синие щеки капустные кочаны. Огурцы, тыквы, дыни и арбузы укрывались под листьями, где
было немного тени. Репа, редиска и морковь выставляли желтые и красные плечи из-под земляного покрова. Лук и чеснок нацеливались в небо. Горох и бобы цеплялись за подпорки, словно боясь, что от жары у них закружится голова.
Когда наступало время сбора винограда, всех рабов, которых можно было освободить от другой работы, переводили на виноградники.
Готовиться к сбору начинали заранее — мыли сосуды и другую утварь. В дождливые дни плели и чинили корзины, проверяли целость пифосов и амфор.
Сбор начинали всегда с солнечной стороны виноградника. Прозрачные кисти винограда срезали, укладывали в корзины и сносили под навес, где женщины, под наблюдением надсмотрщика, сортировали гроздья.
Полуспелые ягоды шли на приготовление молодого вина. Виноград, предназначенный для еды, складывали в глиняные сосуды и опускали в просмоленные амфоры, которые следовало уложить на дно резервуара с водой. К приготовлению вина приступали не сразу, следуя мудрому совету Гесиода:
Режь, о Перс, и домой уноси виноградные гроздья.
Десять дней и ночей непрерывно держи их на солнце.
Дней на пяток после этого в тень положи, на шестой же
Лей уже в бочки дары Диониса, несущего радость.
Когда наступало время, виноград складывали в большой четырехугольный деревянный чан на высоких ножках, и два молодых раба давили его босыми ногами. Сок вытекал через отверстия в стоящий на земле сосуд.
Существовали и прессы. Один из них, найденный в Афинах вблизи Акрополя, представляет небольшое каменное помещение с наклонным полом, по которому сок стекал к отверстию в одном из углов, а оттуда — в глиняную цистерну, вместимостью в 55 литров.
Давили виноград и на каменных столах, устроенных по тому же принципу 1.
Собранный сок разливался в амфоры или пифосы и ставился для брожения до веселых дней Анфестерий.
Кроме вина, в имении приготовлялось и оливковое масло. Оливководство — одна из самых древних культур Аттики: ведь, по преданию, первое оливковое дерево подарила городу сама богиня Афина.
Вырастить оливковое дерево было нелегко. Оно требовало много труда и забот, но они щедро окупались. Потребность в оливковом масле была велика. Оно шло в пищу (греки не употребляли сливочного масла). Без него не обходились ни
бани, ни похороны; его употребляли на кухне, в гимнасиях и палестрах. Оно служило для освещения.
Масло из Аттики заслуженно пользовалось хорошей репутацией. Из совершенно спелых оливок масло получалось чистым и душистым, но изготовляли и более дешевые сорта из плодов, не достигших полной зрелости или, наоборот, перезрелых.
Срывать оливки с дерева полагалось руками, по одной, не давая им упасть на землю. Трясти ветви не следовало: упавшие и смятые оливки сохнут и дают меньше масла. Иногда, впрочем, их осторожно сбивали палками, тут же собирая. Не следовало надолго оставлять их лежать на земле или на полях, масло из них получается хуже. Поэтому каждую собранную корзину торопились отнести давильщикам. «Оливковая мельница» представляла собой два камня — один неподвижный, другой — вращающийся. Его вертели рабы с помощью длинной, укрепленной на нем палки, чтобы отделить мякину от косточки, так как раздавленные косточки придавали маслу неприятный привкус. Для этого расстояние между камнями регулировалось, то уменьшаясь, то увеличиваясь, в зависимости от количества заложенных туда оливок. При отделении косточки от мягкой части плода вытекал горький сок, который употребляли в качестве смазки, чтобы предохранить кожу или дерево от высыхания.
Затем остальная масса, помещенная в четырехугольный резервуар, подвергалась действию пресса, снабженного вверху подвижной крышкой с длинным рычагом. На дне резервуара находилось трубчатое отверстие для сливания жидкости. К рычагу, представлявшему собой очень длинную палку, подвешивались большие камни, а на рычаге для увеличения силы давления повисал раб. Первый отжим давал высший, сладкий сорт масла. После этого обработанную массу подвергали второму и третьему прессованию. Третий сорт масла употреблялся преимущественно для светильников. Экономные хозяева давали его в пищу рабам.
День за днем, месяц за месяцем раб трудится в имении хозяина. Работать надо усердно: если он будет нерадив, бич надсмотрщика вернет его к делу. Если же, не выдержав полуголодного существования, он украдет что-нибудь съестное, наказание примет более жестокую форму. «Вора» привяжут к кольям и будут долго бить плетьми по обнаженному телу. Недаром Плутарх говорит, что обычай стучать прежде, чем войти в дом, необходим, так как, войдя внезапно, гость всегда рискует наткнуться на избиваемого раба или на рыдающих рабынь.
У Феофраста есть любопытная характеристика бестактного человека:
«Когда раба секут плетьми, он, стоя тут же, рассказывает, что однажды у него самого раб, получив вот такие побои, повесился».
Кроме бестактности, автор в этом случае ничего не находит.
Когда избиваемый потеряет сознание и тяжело обвиснет на веревках, его бросят в погреб. Его лишат питья и пищи, чтобы ему стало ясно, как опасно покушаться на хозяйское добро.
Но бич еще самое примитивное из наказаний. Есть еще колодки— деревянная или железная доска с проделанными в ней отверстиями. В эти отверстия просовывают ноги. Есть ошейники всякого вида. Некоторые из них сделаны таким образом, чтобы давить на затылок раба, держа его все время в согнутом положении. Выпрямиться он не может, повернуться тоже. Протягивая руку назад, он берет скудную пищу, которую ему приносят. Есть другая колодка — большое колесо, которое надевают на шею. Это даже не наказание. Оно применяется, если раб занят работой, например помолом зерна. Колесо такое большое, что не позволяет поднести руки ко рту. Это придумано хозяевами, «чтобы рабы не жрали хлеб». Наказывают и просто голодом, лишая даже той жалкой еды, которую раб получает обычно. Лишают надолго, пока не увидят, что обессилевший человек уже не может двигаться от слабости. Тогда начинают кормить: невыгодно, чтобы раб умер, даже если он непокорный. Можно еще посадить раба в яму, такую узкую, что в ней нельзя даже сесть. Можно послать его на мельницу вертеть тяжелые жернова. Все можно сделать с «одушевленной собственностью». Не следует только убивать. Этого афинский закон не разрешает. Ведь афинская казна имела доход от торговли рабами, взимая с нее определенный налог. Тем не менее рабов убивали, и притом не очень редко. Да почему и нет? Убийство раба приравнивалось к непредумышленному убийству. За это последнее полагалось изгнание до тех пор, пока родственники убитого не простят убийцу, и религиозное очищение. Но ведь у раба нет узаконенной семьи, значит, вопрос об изгнании отпадает. Остается религиозное очищение, а это уже не так трудно сделать. Убийца приносил в храм жертвенного недавно рожденного поросенка, и жрица убивала его так, чтобы кровь животного стекала на руки убийцы. Это должно было означать, что кровь самого убийцы пролита и смерть отмщена. Затем руки убийцы омывались чистой водой. Помощница жрицы уносила из пределов храма и поросенка и воду. Затем виновный приносил дома на очаге бескровную жертву, призывая благословение Зевса за искупленную перед богами смерть.
Законы предусматривают самые различные случаи. Если раб, хотя бы обороняясь, убьет свободнорожденного, его накажут как предумышленного убийцу.
Если кто-нибудь убьет чужого, а не своего раба, его лишь заставят вдвойне возместить владельцу убытки. Но если раб убьет своего господина, близкие покойного, прежде чем его умертвить, подвергнут его неслыханным и мучительным пыткам.
Демосфен восхваляет закон, «полный человечности, который не считает достойным наносить обиду даже рабам». «Если бы варвары, — говорит он, — узнали об этом законе, те варвары, откуда мы привозим рабов, пришли бы в восторг и всех афинян сделали бы почетными лицами в своей стране.» Конечно, Демосфен произносил эту речь в суде и перед рабовладельцами!
А Платон предлагает человеколюбивый закон: «Если раб добровольно убьет свободнорожденного, пусть государственный палач отведет его к надгробному памятнику умершего, так чтобы он мог видеть могилу, и здесь подвергнет раба стольким ударам бича, сколько предпишет обвинитель; если раб не умрет во время бичевания, его предают смерти».
И только в одном случае за убийство раба предусмотрено возмездие, как если бы и он был человеком: если убийца совершит преступление «из опасения, как бы раб не донес о (его) позорных и злых делах...» Тут уже афинские законодатели стоят на страже справедливости, так как речь идет о заговоре против существующего строя. В этом случае убийца подвергнется такому же наказанию, как за убийство гражданина.
Ксенофонт советует смирять раба, который не хочет работать, голодом, удерживать его от побега оковами, а лень выгонять побоями. «Я со своей стороны не понимаю, какая разница, если одну и ту же шкуру стегают плетью, хочет ли этого человек или не хочет; разве только та, что кто хочет подвергаться неприятностям, вдобавок еще и глуп».
Конечно, раб может бежать. Он даже имеет право искать убежище в некоторых храмах, например в Тесейоне или в храме Эринний. Оттуда через жрецов он может просить, чтобы его... продали другому хозяину. Но все хозяева одинаковы. А бежать дальше — куда же? Выдача беглого раба обеспечена хозяину не только на территории Аттики, но и во всех союзных государствах. Афины сильны и могущественны. Кто станет укрывать и кормить беглеца?
Если у хозяина есть дело в суде и ему нужен свидетель, он требует привлечения в качестве свидетелей рабов. Но, по закону, раб может свидетельствовать только под пыткой, которая, по словам Аристотеля, «неизбежно извлекает из него истину». Раба, дающего свидетельские показания на суде, можно привязать к кобыле, терзать его ударами, сдирать с него кожу, вывертывать ему члены, вливать в нос уксус, наваливать на него кирпичи.
Все это было в порядке вещей и казалось обычным даже самым просвещенным и гуманным людям того времени. Ведь и Платон, рекомендовавший более мягкое обращение с рабами, ограничивался тем, что сам не бил своего слугу за провинности, а поручал бить его другим.
Если раб беспрекословно выполняет все, что ему приказывают, хозяин не будет с ним жесток. Но это не значит, что он
обращается с ним как с человеком. Рабы — одушевленные орудия. Никогда не надо шутить с рабом — ни с мужчиной, ни с женщиной. Это их портит. Каждое обращение к рабу должно быть приказанием. Кроме того, нельзя допускать, чтобы раб хотя бы на минуту оставался без дела. Афинский закон запрещает кормить раба, который не работает.
Если это «одушевленное орудие» все же убежит и найдет убежище в храме, взять его там, по обычаю, невозможно. Жрецы не могут его выдать. Но обычай не обязывает их кормить беглеца. Несколько дней раб будет голодать в спасительной ограде, а затем голод, терзающий истощенное недоеданием тело, выгонит его оттуда. Тогда последует еще более страшное наказание. Беглого раба будут бичевать, подняв на дыбу, затем выжгут у него на лбу клеймо: «Держи меня. Я убегаю» (Эхей: феуго) и отправят работать на мельницу вертеть тяжелые жернова. Через несколько месяцев он, вероятно, умрет, а хозяин купит у «камня продажи» новое «тело», чтобы заместить эту незначительную утрату.
Конечно, раб, купленный на рынке, может попасть и к владельцу мастерской, куда он и определит раба. Тогда раба приведут в гончарную мастерскую, в одно из длинных зданий, которых так много в Афинах у берегов Илисса. Чтобы войти в маленькую низкую дверь, ему придется сильно нагнуться. В мастерской темновато, особенно после ослепительного света залитой солнцем улицы, и раб в первый момент не сможет ничего различить. Лишь постепенно, когда глаза его привыкнут к полумраку помещения, он увидит, что оно полно людей. Слева несколько человек рассматривают готовую амфору, громко споря о каком-то замеченном в ней недостатке. Возле них раб вертит гончарный круг, на котором под руками второго раба медленно оформляется стройная ваза. Другая ваза, уже готовая, стоит рядом.
Совершенно закопченный человек тащит громадную корзину с древесным углем во двор к большой гончарной печи, украшенной маской силена, чтобы защитить посуду от злых демонов и дурного глаза. Раб, приставленный к печи, подхватывает корзину и торопливо высыпает уголь в огонь.
Двое рабов, сидящих в стороне, осторожно покрывают лаком большие кратеры, ритмически опуская кисти в стоящий перед ними горшок. За ними, в глубине мастерской, высокий мускулистый надсмотрщик с тупым лицом хлещет плетью раба, подвешенного за руки и за ноги к потолку. Это зрелище не привлекает ничьего внимания — оно слишком обычно.
Гончарное ремесло сложно. Залежи прекрасной глины находились в 12 км от Афин. Для того чтобы придать ее красноватому цвету красивый ровный и глубокий тон, ее подкрашивали красной охрой, которая одновременно служила и для
уменьшения пористости глины, что было особенно важно для хранения вина и оливкового масла.
Добыча глины была делом рабов. В карьерах, расположенных под открытым небом, один из рабов отбивал ударами кирки большие куски глины, упираясь одной ногой в землю, а другой в вырубленную в глине ступеньку. Позади другой раб складывал эти куски в корзину, а третий подавал ее наверх. Амфоры с водой, подвешенные на палках, были предназначены для утоления жажды рабов, целый день находившихся под палящими лучами солнца. Но воды было мало, и ее следовало экономить.
Доставленная в мастерскую глина подвергалась обработке. В мастерской тщательно вымешанная и окрашенная, она поступала к гончару. Начиналась формовка вазы на гончарном колесе — плоском круге, поставленном на вертикальной оси. Иногда сам гончар вертел круг правой рукой, а левой формовал вазу. В больших мастерских верчение колеса было обязанностью особого раба, сидевшего на земле перед кругом. Тем самым гончар получал возможность работать обеими руками. Ручки и донышки сосудов формовались отдельно от вазы, так же как сосуды очень больших размеров формовались обычно горизонтальными кругами, скреплявшимися потом один с другим влажной глиной.
После этого вазы ставились для просушки на солнце, а иногда предварительно обжигались в печи на слабом огне.
Высушенные вазы полировались, и только затем ваза попадала к художнику для росписи. Эти художники большей частью были рабами или чужестранцами-метеками. Самым трудным в росписи была работа над изображением человеческих фигур. На краснофигурных вазах художник прежде всего набрасывал эскиз фигуры, осторожно прорезывая его на еще не вполне высушенном сосуде заостренной палочкой из твердого дерева. После этого он кисточкой обрисовывал прочерченный силуэт, а закончив его, ограничивал контуры рисунка широкой черной полоской. Теперь он уже мог приступить к самой сложной и трудоемкой части работы, рисуя тонкой кистью лица, одежды и ее складки у отдельных фигур или целых групп. Эта работа требовала исключительной тщательности рисунка, точности исполнения, мастерства и зоркости глаза.
В распоряжении художника большей частью находились три цвета: черный, белый и пурпурный. Только для ваз, изготовлявшихся в качестве предмета роскоши, были в V в. краски, менее стойкие, чем три первые: голубая, розовая, золотая и коричневая.
Многие сосуды покрывались прекрасным черным лаком, блестящим и чрезвычайно прочным, секрет изготовления которого был утрачен в конце V в.
Теперь ваза готова для обжига, важного и трудного процесса. Во время обжига черный лак мог принять рыжеватый
цвет или целиком, или, что еще хуже, отдельными пятнами. Цвета росписи могли закоптиться; стенки сосуда могли дать трещины.
Вот почему обычно перед обжигом приносили жертвы Афине Работнице, покровительнице гончаров, прося ее уберечь посуду от злых демонов, которые разбивают посуду, и от тех, кто ее чернит, и от тех, кто способствует растрескиванию глины.
Печь была очень простой, сложенной из кирпичей, покрытых толстым слоем цемента. Она имела три отверстия: нижнее— для топки, среднее — для размещения ваз, верхнее — для дыма.
Раб, совершенно обнаженный, мешал огонь в печи длинным железным стержнем, пытаясь регулировать силу огня; другой обнаженный раб без устали подносил топливо. Температура печи достигала 900—950°, т. е. около половины температуры, необходимой теперь для обжига фаянса и фарфора.
Вследствие неравномерности жара брак посуды был очень частым явлением. Кроме того, самое размещение ваз в средней части, закрывающейся дверкой с проделанным в середине отверстием для наблюдения, было неудобным, и часто вазы соприкасались друг с другом. До нас дошла одна ваза, на которой нога лошади отпечаталась на лице эфеба. Могла переходить и окраска с одного сосуда на другой.
В такой мастерской и останется раб на долгие годы, пока не потеряет силы. Он будет носить уголь, топить печь, перетаскивать готовые сосуды. Может быть, он научится гончарному ремеслу или даже росписи. Тогда его жизнь станет несколько лучше — хозяева ценят умелых рабов-ремесленников. А если нет — он будет задыхаться у раскаленной печи, получая побои за всякое повреждение посуды, или вертеть гончарный круг всю жизнь, день за днем, от первых лучей рассвета до наступления темноты, пока преждевременная старость не сделает его мускулы дряблыми и бессильными.
Может быть, он попадет не в гончарную мастерскую. Афинское ремесло было разнообразным. Судьба может забросить раба в кузницу. Тогда он будет раздувать мехами огонь, пылающий в горне, в глубине помещения, или держать клещами раскаленное железо на наковальне, в то время как три других раба поочередно ударяют по металлу тяжелыми молотами. Рядом с наковальней стоит сосуд, наполненный водой. В него опускают железо или инструменты, если они перегреются. В кузнице невыносимо жарко. Все работают обнаженными, только с одной повязкой на бедрах. Со временем раб научится ковать ножи разной формы, ручки для зеркал, пластины для доспехов, серпы, мотыги и кирки, замки, задвижки, засовы и ножницы для стрижки овец и много других предметов, необходимых в домашнем обиходе.
Может случиться, что раба отправят в Лаврийские рудники. Чтобы попасть из Афин к Лаврийским рудникам, надо пройти около половины территории всей Аттики. Рабы идут мерным шагом под охраной надсмотрщиков. Один из арендаторов рудников, уплативший откуп государству, набрал у афинских рабовладельцев новую партию рабочих. Каждый из них в день стоит ему обол, который он платил хозяину раба. Стоимость переезда в царство мертвых равнялась стоимости одного дня рабского труда в рудниках. В греческом царстве мертвых, по слухам, жилось гораздо легче.
Знаменитые серебряные рудники Аттики, расположенные в Лаврийских горах, были громадным подземным городом, площадью около 150 км2. Входами в него служили 2000 шахт, уходящих в землю на глубину до 120 м. Штольни в рудниках были такими низкими, что один метр считался предельной высотой. А много было таких, по которым можно было продвигаться только ползком, лежа на боку. Тысячи заживо погребенных людей жили и работали в этом смрадном аду.
Раб задыхается в спертом воздухе. Стены каменных нор обдирают его широкие плечи. Маленькие глиняные светильники, расставленные в изредка выбитых стенных нишах, единственные светлые точки в окружающей его кромешной тьме, мигают и захлебываются от недостатка кислорода.
Рабочего дня нет. Есть рабочие сутки. Арендаторы рудника, получая его от государства на краткий срок (2—3 года) торопятся за это время получить возможно большую прибыль. Только на несколько часов, выронив из ослабевших рук орудия — молот, клин, кайло или лопату, — можно забыться тяжелым сном. Иногда в шахтах появляется вода. Черная и неподвижная, она кажется кровью, пролитой тысячами погибших людей. Ее вычерпывают глиняными сосудами, которые передаются из рук в руки.
Раб-носильщик ползком забирает отбитую руду в корзину или плетеный из кожи мешок, чтобы дотащить ее до каменных уступов, заменяющих лестницу к выходу из шахты. Иногда из шахты выносят тело очередного покойника. Второе случается немногим реже первого. Чудовищное перенапряжение, голод и побои ведут за собою скорую смерть. Беречь рабов незачем. Арендатор не отвечает ни за их жизнь, ни за их искалечение. На смену погибшим пригонят новых.
Диодор пишет: «Те люди, которые занимаются работой в рудниках и которые приносят своим господам невероятные по размерам доходы, изнывают от своей работы в подземных шахтах и денно и нощно, и многие из них умирают от чрезмерного труда. Нет у них ни освобождения от работы, ни перерыва в ней. Надсмотрщики бьют их и заставляют переносить весь ужас их бедственного положения, доводя их до смерти. Впрочем, наиболее крепкие физически и выносливые в течение дол-
того времени выдерживают свой тяжелый труд, хотя смерть и является для них предпочтительнее, нежели жизнь при таких ужасных условиях».
Изредка в рудниках случаются настоящие события, такие, память о которых будоражит рудокопов. Не все соглашались безропотно умирать. Находились люди, пытавшиеся сбросить страшное ярмо. И когда, во время Пелопоннесской войны, спартанцы заняли Декелею, 20 000 рабов Лаврийских рудников перебили надсмотрщиков, вырвались из своего подземного ада и разбежались. Память об этом живет в умах людей, извивающихся, подобно земляным червям, между узких стенок штолен.
Раб не может думать больше ни о чем другом. Свобода — любой ценой, свобода, пахнущая дымом степных костров и раздавленным в руке стеблем чебреца. А если не свобода, то смерть. Но смерть в бою, достойная мужчины, смерть, при которой с последним вздохом в грудь войдет вольный ветер; а не смрадный густой воздух штолен.
И если эта неотвязная мысль о свободе, о конце мучений завладеет им всецело, он попытается убежать несмотря на то, что на ногах его звенят колодки, соединенные цепью так, чтобы он мог идти только шагом. И если судьба окажется благоприятной и его переведут на место умершего носильщика, он может попытаться добыть свободу. Несколько дней он подтаскивает тяжелые корзины с рудой к нижнему из каменных уступов, заменяющих лестницу. Далеко вверху мерцает чудесный дневной свет. Стоящий у лестницы надсмотрщик грубым толчком напоминает ему о необходимости скорее ползти обратно за следующей корзиной.
В порыве отчаяния раб может попытаться убежать. Он оглушит ударом по голове ненавистного человека, стоящего между ним и свободой. Медленно, с трудом передвигая ноги, он начнет подниматься наверх — туда, откуда доносится поток свежего воздуха и запах моря, окружающего красноватые скалы Лаврийских гор.
Через несколько мгновений он будет схвачен. Удары посыплются на него, и спустя час неслыханных мучений он получит, наконец, свободу, ту, которая приносит с собой смерть. Неслучайно ведь в «Соннике» Артемидора сказано, что если раб увидит во сне, что он освобожден, это означает смерть. Ибо только она освобождает раба от господина и от труда.
***
Когда в доме появлялась новая рабыня, ключница или хозяйка решали, к какой работе она наиболее пригодна. Ее могли послать на кухню, где повариха поручит ей чистить зелень, топить печь, мыть посуду. Может быть, нужна еще одна пряха или ткачиха. Тогда вместе с другими рабынями, а часто
и с самой хозяйкой она будет с утра и до вечера сидеть за веретеном или работать за ткацким станком. Работы очень много — в Афинах одежда чаще всего изготовлялась дома. Для хитонов рабов ткали одежду из грубой шерсти, а для хозяев тонкую, красивую, украшенную узорами и каймами.
Рабыня будет стирать, чистить бронзовую посуду и светильники, плести венки для праздников и пиров. Если она ловка и обладает хорошим вкусом, ее назначат прислуживать хозяйке, причесывать ее, одевать, изящно располагая складки пеплоса. В случае, когда афинянка одобрит ее работу, она даст ей за это какое-нибудь лакомство, не станет бить по лицу, если складки лягут некрасиво или непослушный локон выбьется из-под диадемы. Впрочем, пощечин ей все равно не избежать, ведь у хозяйки может быть дурное настроение. Пощечина — сущий пустяк. За более серьезную провинность рабыню просто высекут.
Если она умеет играть на лире или танцевать, ей прикажут развлекать своим искусством гостей хозяина на пирах, где ей придется переносить грубое и вольное обращение мужчин. Но к рабыне никогда не ревнуют, и это ничуть не обеспокоит хозяйку, даже если она и приглянется самому хозяину. Но зато остальные девушки будут завидовать ей, а ключница ее возненавидит. Она будет бояться, что, войдя в слишком большую милость, рабыня может сама стать ключницей, облеченной доверием хозяйки. Ключница стара и дорожит милостью хозяев. Поэтому она начнет умело интриговать. Она скажет хозяину, что, если такая девушка, будет сопровождать на улице мать семейства, все будут смотреть на нее, пожирая ее глазами, делать ей знаки и звать ее. Люди злы, они обвинят хозяина и его жену в сводничестве. Зачем это нужно? Она, старая верная рабыня, выросшая в этом доме, достанет для хозяйки хорошую толстую рабыню, достаточно некрасивую, как полагается жене и матери, и та будет молоть, прясть, ходить к площади за водой. Из-за нее уж никогда не будет никаких неприятностей.
А хозяйку старуха уговорит. Ее супруг тоже уж слишком ласков к девушке, гораздо ласковее, чем это нужно, и лучше всего избавиться от девчонки.
Однажды девушка узнает, что ее продают одному из молодых друзей хозяина. Хочет она этого или нет, кому это интересно? Может быть, среди рабов в доме есть человек, которого она любит? Может быть, в отчаянии он осмелится заступиться за рабыню? Это приведет только к тому, что его изобьют и сошлют на рудники, куда обычно посылают непокорных рабов, а девушку уведут к новому хозяину, не обращая внимания на ее крики.
Вечером, поправляя белой рукой венок из сельдерея на голове, хозяин расскажет друзьям о беспримерной наглости раба, вообразившего себя человеком, и о постигшем его наказании.
Может быть, только один из пирующих выразит мнение, что рабство есть результат не справедливости, а насилия. Но с ним никто не согласится. Хозяин же в блестящей речи докажет, что индивид, стоящий ниже себе подобных настолько же, насколько тело ниже души или животное ниже человека, является рабом по природе и для него самое лучшее, чтобы это так и было. Таково именно положение всех тех, назначение которых в применении одной телесной силы и у которых нет иного средства, чтобы сделать что-нибудь лучшее. Но, вообще, не следует держать слишком много рабов в доме. Это создает лишние затруднения.
Гости поднимут чаши, прославляя просвещенную мудрость хозяина.
Вот и все, что будет сказано о рабе и рабыни, об их любви и постигшем их горе. Какая любовь может быть у одушевленных орудий? Это совсем не дело рабов. Семья, дети — это не для них. Если хозяин считает лишним оставить в живых дитя рабыни, он поступит с ним, как с котенком. Его немедленно умертвят тем или иным способом.
А когда пройдут года, когда рабыня потеряет красоту и силу, ее выгонят. Она будет протягивать руку, в надежде получить глоток вина или обол, чтобы купить себе ячменную лепешку или миску горохового супа. Кому нужна старая рабыня? Она может умирать на любой из грязных афинских улиц. Это ее право, первое, которое она получит за всю свою жизнь.
***
В безотрадной жизни рабов существовала только одна надежда — добиться отпущения на волю, стать вольноотпущенником. Эта награда давалась или за верную службу, или за особые услуги, оказанные государству.
В первом случае хозяин раба вместе с ним и со своими друзьями-свидетелями отправлялся в храм, чаще всего в Дельфы. В присутствии жрецов он торжественно «продавал» раба богу. И на следующий день у зданий судов, у театра, у алтарей города глашатаи объявляли во всеуслышание: «Артемон из дема Афидны отпустил на волю своего раба Нумения».
«Воля», однако, была относительной. В ее условие входило сохранение целого ряда обязательств по отношению к бывшему владельцу, а после его смерти часто и к его сыновьям. Главной обязанностью, конечно, было содержание и питание хозяина или отдельных членов его семьи. Поэтому вольноотпущенники не могли питать особой нежности к своим бывшим господам. Недаром Демосфен, жалуясь на их «подлость и неблагодарность», говорит: «Даже те из них, которые становятся свободными, не сохраняют к хозяину благодарности за освобождение, но особенно ненавидят всех тех, кто был свидетелем их рабства».
Став вольноотпущенником, раб автоматически переходил в сословие метеков, т. е. людей, переселившихся в Афины на жительство из других земель или городов. Метеки жили в Афинах, в Пирее или в прибрежных районах Аттики, удобных для занятия торговлей и ремеслом. Иногда район, где должен был жить вольноотпущенник-метек, точно указывался заранее. Имена всех метеков вносились в особые списки дема, которые тщательно вел глава дема — демарх.
Но никогда не сможет метек забыть о своем неравноправном и униженном положении, даже если он проживет в Афинах всю жизнь. Недаром Исократ сравнивал метеков с гетерой, которой все граждане восхищаются, но ни один не захочет на ней жениться.
Во время праздничных процессий на Великих Дионисиях, в толпе веселых афинян, которые пели, обмениваясь шутками и остротами, метеки должны молчать. На Панафинеях богатые метеки в пурпурных, расшитых золотом одеждах несли корзины и сосуды с дарами, предназначенными в жертву богине от имени метеков, а их жены и дочери несли в сосудах воду для питья. Недаром же Электра у Софокла, стараясь изобразить свою судьбу мрачными красками, говорит: «Как несчастная чужеземка, провожу я жизнь в доме отца».
Ежегодно метек уплачивает особую подать государству — метекион: мужчина двенадцать драхм, одинокая женщина — шесть. Эта сумма равна двенадцатидневному заработку ремесленника или 18 дням заработка гребца на корабле. Для бедняка нелегко выплатить этот налог. Но если бы он не внес его, то был бы тотчас продан в рабство. Метек-вольноотпущенник в знак своего рабского происхождения должен был, помимо метекиона, уплачивать еще ежегодно три обола. Приплата была невелика, но это — постоянное позорное напоминание о прошлом порабощении тому, кто хотел бы забыть о нем.
Афинские же граждане никогда не платили никаких ежегодных налогов. Доходы от метекиона полностью покрывали издержки по общественному питанию, которое город предоставлял членам Совета 500, победителям на Олимпийских играх и всем тем, кто оказал важные услуги государству.
Во время введения чрезвычайного общегосударственного налога — эйсфоры — значительная часть его ложилась на метеков. А если метек не мог уплатить назначенную ему сумму, его заключали в тюрьму как государственного должника, а затем, конфисковав его имущество, продавали в рабство.
Даже пролить кровь за Афины метек не мог наравне со всеми. Военные отряды метеков могли действовать только на территории Аттики; в дальние походы их не брали. Никогда отряды метеков не включались в общее ополчение афинских граждан. Только в редких случаях, в качестве особой почести,
отдельным метекам разрешалось «воевать вместе с гражданами».
Чтобы продать свои товары на рынке, метек должен был предварительно уплатить рыночный налог, чего никогда не требовалось от афинян.
Как человек, не имеющий гражданских прав, метек считался неполноценным и был обязан иметь покровителя — простата — из граждан. Если же он медлил выбрать себе простата к назначенному для него сроку, он подлежал наказанию смертью.
Простатом метека-вольноотпущенника обычно становился его бывший хозяин. И если бывший раб не выполнял обязательств, наложенных на него при отпущении на волю, то достаточно было одного заявления простата, чтобы нового метека снова вернули в рабство.
Категорически запрещались браки между метеками и гражданами. В случае такого брака архонты присуждали метека к продаже в рабство, а его имущество продавалось с общественных торгов.
Так вся политика Афинского государства была направлена на то, чтобы изолировать метеков от граждан и заставить их заниматься лишь ремеслом, торговлей и ростовщичеством, для чего им предоставлялась полная свобода развития личной инициативы и предприимчивости. Большей частью именно метеки владели рабскими мастерскими. Афинские ораторы говорили о гончарных мастерских, что изготовление глиняной посуды — дело метеков и варваров.
А между тем среди метеков было много прославленных философов, художников и поэтов. Метеками были учитель и друг Перикла философ Анаксагор, демократ-софист Протагор из Абдер, Прбдик из Кеоса, Гиппий из Элиды, Аристотель из Стагйры, архитектор Гипподам Милетский и многие другие, прославившие Афины во всем эллинском мире. Но любому из них угрожало рабство или смерть при малейшем нарушении установленных государством правил.
И только самые богатые люди, которые не жалели средств для расходов на граждан Афин и нужды Афинского государства, добиваясь популярности и уважения, могли получить исотелию, т. е. равные с гражданами экономические права. Став исотелом, метек получал право владеть на территории Аттики землей и домом, вступать в брак с гражданкой и отбывать воинскую повинность в гражданских отрядах. Но, конечно, эти привилегии были доступны лишь незначительному количеству метеков и еще реже тем, на прошлом которых лежало темное пятно рабства.
Но со всеми ограничениями, со всем подчеркнутым неравенством положения доля вольноотпущенника была бесконечно желанна для раба, изнемогавшего от непосильной работы, не
имевшего права ни на человеческое существование, ни на полное утоление голода. Став вольноотпущенником, он мог хотя бы жить своей жизнью, любить свою жену и детей, не боясь потерять их по прихоти хозяина. Он мог пользоваться хотя бы частью маленьких человеческих радостей, в которых судьба и законы полностью отказывали тому, чьим уделом было вечное горе и страдание, тому, кто носил зловещую кличку раба...
Если рабу посчастливится умереть вольноотпущенником, его семья поставит на могиле памятник с надписью: «Тибий, пафлагонец», «Мидас, фригиец» или какое-нибудь другое имя и заключит это кратким словом «Прощай».
Если он умрет рабом — другие рабы ночью незаметно вынесут его тело за пределы города и бросят в общую могилу. Безымянным он жил, безымянным уйдет из жизни.
Но если случайно рядом с ним когда-нибудь похоронят собаку его хозяина, надгробная стела прославит ее имя, быстроту ее ног, звонкость лая и расскажет прохожим о ее безвременной кончине от клыков дикого кабана или от укуса змеи.