ГЛАВА ШЕСТАЯ
Плипий Младший (62—ок. 114 г.) начал свою ораторскую деятельность совсем молодым, девятнадцатилетним юношей, выступая в суде центумвиров с обвинительными и защитительными речами в гражданских процессах. К сожалению, речи эти до нас не дошли, а ведь именно по ним было бы возможно проследить соотношение ораторской практики конца I в. с риторической теорией. По-видимому, Плиний оставался верен своей профессии судебного оратора до конца жизни, совмещая ее с административными обязанностями государственного деятеля, — он занимал ряд важных постов от квестора до императорского наместника в малоазийской провинции Вифинии1. Как представитель привилегированных слоев римского рабовладельческого общества Плиний в своей ораторской деятельности отражал интересы именно этих слоев.
В письмах Плиния имеются упоминания об опубликовании его речей по делу о наследстве, двух торжественных и нескольких политических (всего названо 15 речей); например, он выступил по делу о вымогательствах с провинций против Бебия Массы, за что чуть не поплатился жизнью 2, после смерти императора Домициана он смог вести дело против доносчика Публия Церта (п. VI, 33, 1; I, 8, 2; IX, 13 и др.).
Из писем явствует, что судебные речи Плиния при произнесении были кратки, потому что и условия судебного процесса и реальные темы речей исключали всякую пространность и риторические излишества. «Слушатели обыкновенно требуют одного, а судьи другого» 3, — говорит он (п. II, 19, 8—9; III, 18, 6).
Впоследствии речь, произнесенную в суде (actio), Плиний готовил к изданию, и она, построенная уже по иному принципу, иначе и называлась — oratio. В процессе подготовки речи для рецитаций и издания Плипий пересматривал ее, исправлял, тща
тельно обрабатывал стилистически, в соответствии с требованиями литературной речи и правилами ораторского искусства и, кроме того, в угоду вкусам современников (п. VII, 17, 7; VIII, 13; 1,8; II, 5; VI, 33; IX, 4, 10, 15, 28). В ряде писем он говорит о своей манере расширять речь после ее произнесения (п. IX, 28, 5; И, 5, 25; IV, 9, 23 и др.).
Из слов Плиния можно заключить, что он гордился своим ораторским искусством, успехом своих речей у публики, в особенности у молодых людей, которым он служил образцом (п. IV, 16, 26; VII, 17, 2, 7, 15; II, 19, 2; IV, 21, 3; IX, 13; I, 2, 6; VI, 11). До опубликования речи Плиний распространял ее среди друзей, рассчитывая на их компетентную и всестороннюю критику (п. VIII, 21, 4-5; I, 8; II, 5 и др.).
Характерно, что Плиний обращался с речью не к широкой публике форума, как Цицерон («Об ораторе», 111,37,151), а к присутствующим на суде центумвирам или к узкому кругу близких людей, которых приглашал на рецитации. Для пего, как и для Квинтилиана (II, 12, 10), важно было мнение не народа, но избранников (п. VII, 17,12). Он пишет, например, посылая какую-то свою речь Маврику на просмотр: «Для слуха невежд тут нет ничего приятного, но люди сведущие должны получить удовольствие тем больше, чем меньше его получат несведущие. Я же, если решу прочесть свою речь, то приглашу самых образованных» (п. II, 9, 8—9). Правда, он не отказывает толпе в некоем большом коллективном здравом смысле и даже говорит, что с уважением относится «и к простым людям в грязных, замаранных тогах» (п. VII, 17, 9—10).
Таким образом, речь издавалась в иной форме, чем произносилась. Живая actio в суде превращалась в искусное ее переложение — oratio, т. е. в настоящее эпидейктическое сочинение, имеющее целью произвести впечатление на слушателей и читателей, поразить их воображение, словом, как выразился Цицерон, «показать предмет к их удовольствию» («Оратор», II, 37). Отсюда та неуемная изобретательность Плиния в изыскании эффектных средств выразительности, то широкое применение риторических фигур и тропов, перефразирование одной и той же мысли в различных вариантах и многословие, что так отличает его стиль, хотя и не вполне согласуется с его теоретическими постулатами.
Литературно-эстетические взгляды Плиния складывались под воздействием Квинтилиана, которого он с гордостью называет своим руководителем (п. II, 14, 9) и считает несравненным мастером в деле обучения ораторов (п. VI, 6). Влияние Квинти
лиана сказывается в его любви к классическим писателям (Вергилию, Лукрецию, Еврипиду, Гомеру), в высокой оценке ораторов — Цезаря, Азиния Поллиона, Эсхина, Лисия, Демосфена (п. I, 2, 20; IV, 7; V, 20; IX, 26) и историков — тех, что полезны для оратора (например, Ливия и Фукидида — п. VI, 2; IV, 7; V, 8). Так же как и Квинтилиан, Плиний придает большое значение подражанию образцам при подготовке оратора и состязанию с ними (VII, 9, 3). Говоря о качествах хорошего оратора (голос, внешние приемы, воодушевление — IX, 26), он ссылается на авторитет греческих и римских писателей классического периода. Вполне в духе своего учителя Плиний рекомендует много читать, писать, думать, чтобы уметь говорить, когда пожелаешь; «опыт... лучший учитель красноречия», говорит он (п. VI, 29, 4; ср. слова Квинтилиана в XII, 11, 16—17 о том, что наука красноречия приобретается упражнением и укрепляется навыком и чтением). Подобно Квинтилиану, Плиний в полемике между модернистами и архаистами придерживается средней линии: «Я принадлежу к тем, кто восхищается древними, но тем не менее не презираю, как некоторые, и современных талантов» (п. VI, 21,1). Но, желая похвалить современников, он все же сравнивает их с классиками, которым те подражают, с кем соперничают, кого воспроизводят (п. I, 16, 3-5; IX, 22, 1-2; VI, 15, 1; IV, 3, 4). Как и его учитель, Плиний с особенным вниманием относится к формальному совершенству речи, имея в виду форму, наполненную содержанием и обусловленную им.
С почтением, также воспринятым от Квинтилиана, Плиний говорит о Цицероне (п. I, 2, 4), мечтая «хоть отчасти сравняться с ним дарованием» (п. IV, 8, 4), стараясь подражать ему и в роде деятельности, и в сочинениях: в письмах — письмам оратора, в «Панегирике» — его речам (п. XV, 11—14; I, 20, 4). Даже в своих стихотворных опытах Плиний ссылается на пример Цицерона (п. V, 3, 5; VII, 4, 6). В письме VII, 17 он говорит об отделке Цицероном своих речей, которые оценивает как образцы судебных речей. Он с гордостью приводит строки из посвященной ему эпиграммы Марциала, где говорится, что его речи потомки будут сопоставлять с цицероновскими (п. III, 21, 5; Марциал, X, 19).
Плинию казалось вполне дозволенным состязаться со славными ораторами прошлого (п. VII, 9, 3—4), с Демосфеном и Цицероном; он желал заимствовать от первого силу убеждения, величавость и метафоричность (п. IX, 26), от второго — благозвучную речь, хотя и сознавал тщетность своих усилий и недосягаемость
образцов (п. IV, 8, 5—6; VII, 30, 51): «Я действительно соревнуюсь с Цицероном и не доволен современным красноречием; я считаю большой глупостью брать в качестве образцов для подражания не самое лучшее» (п. I, 5, 12—13; ср. III, 21, 5).
В письме II, 14 Плиний сетует на ничтожные и мелкие тяжбы в судах центумвиров, на неподготовленность и дерзость адвокатов, явившихся в суд для декламации, с возмущением говорит о нанятых слушателях, об обстановке, где «хуже всех говорит тот, кого больше всех хвалят». Отт защищает цицероновские идеалы, не понимая, что социальные условия империи уже не имеют почвы для их осуществления, что дела, которые он вел в суде, не могут быть сопоставлены с политическими процессами, на которых выступал великий республиканский оратор. Несмотря на его всемерное желание подражать Цицерону, его классицизм оказывается весьма поверхностным. Пишет он в манере, совсем отличной от цицероновской, его замечания о подготовке оратора и о технике красноречия также отличаются от внешне подобных замечаний Цицерона. Например, он считает необходимым для оратора упражнения в сочинениях на исторические темы (VII, 9, 8), тогда как Цицерон делает ударение на теоретическом изучении истории. Философии Плиний и вовсе не уделяет внимания, в то время как Цицерон кладет ее в основу знаний и обучения оратора.
В письме к Фуску он рекомендует цицероновский метод занятий красноречием: перевод с греческого на латинский или с латинского на греческий, благодаря чему «вырабатывается точность и блеск в словоупотреблении, обилие фигур, сила изложения, а кроме того, вследствие подражания лучшим образцам и сходная изобретательность... приобретается тонкость понимания и правильное суждение»; парафраз как соперничество и состязание со славными образцами (п. VII, 9, 2—3; ср. «Об ораторе», I, 154— 155; Квинтилиан, X, 5, 4—8). Но к этому он добавляет необходимость пересмотра и переделки речей для опубликования, чего нет в совете Цицерона (хотя сам он перерабатывал некоторые свои речи перед изданием) 4, и, напротив, на чем настаивал Квинтилиан: «... то, что пишется в книге, публикуется как образец и должно быть исправлено, отделано и составлено в соответствии с правилами и порядком, потому что может попасть в руки людей ученых и будет судимо знатоками» (XII, 10, 50). В тон ему Плиний советует оратору сначала написать речь: «... написанная речь является ведь образцом и как бы άρκέτυπον (прообразом) произнесенной... совершеннейшей оказывается та произнесенная
речь, которая... больше всего приближается к написанной» (п. I, 20, 9—10; ср. Квинтилиан, XII, 10, 51: «Хорошо говорить и хорошо писать, по-моему, одно и то же»). Таким образом, после написания, произнесения, переделки и опубликования Плиний устраивал рецитации своих старых речей, гордясь ими как образцами стиля.
Плиний учился в Риме не только у Квинтилиана, от которого наследовал культ Цицерона и любовь к классике, но и у прославленного греческого ритора Никета Сацердота, у которого воспринял вкус к азианскому красноречию (п. VI, 6,3). У него легко обнаруживается склонность к этому модному цветистому стилю, которому он явно отдает преимущество перед простой и сжатой речью. Полагая, что «наибольшее удивление вызывает наиболее неожиданное — παράβολα» (п. IX, 26, 4), он стремится к внешнему лоску, оттачивает выражения, ищет эпиграмматических оборотов. Стиль его «Панегирика к Траяну» антитетичен и сентенциозен, изобилует повторами, всяческими словесными изысками в манере азианистов и вполне во вкусе тех, «даже не очень образованных людей» (mediocriter docti), о которых он говорит в письме I, 10, 5 (ср. Квинтилиан, X, 1, 43) и согласно с собственным высказыванием: «Следует отпускать поводья красноречию и не стеснять полет таланта узкими пределами» (п. IX, 26, 7).
Слишком большое внимание к форме было характерной приметой этого времени, когда изысканностью и внешней отделкой речи прикрывалась незначительность ее содержания. И Плиний, воплотивший в себе дух современной ему эпохи, попал в тон ее ведущей тенденции. Он жаждал нравиться, а «кто пишет, чтобы нравиться, будет писать так, как будет нравиться», говорит он сам в письме III, 18, 10. Ему хотелось сохранить расположение молодых людей, и он делает уступки «слуху молодежи» (п. II, 5, 5), которой нравился азианизм (ср. «Брут», 95, 325: «азианская манера больше к лицу юности, чем старости»). Ему не удалось избежать манерности своего времени, и его красноречие не поднялось над уровнем современных декламаций; считая себя классицистом, он временами оказывается в плену у азианской школы. Наряду с краткостью и точностью аттической манеры, он ценит блеск, силу изложения и стилевую изобретательность манеры азианской. Недаром его назвали классицистом, окрашенным в азианизм 5.
Влияния различных традиций, таким образом, обусловили двойственность Плиния в отношении стиля, его колебания между классицизмом и азианизмом, нечеткость его критериев ценности
словесного искусства. В письме к Луперку, например, Плиний весьма неопределенно, хотя и остроумно, высказывается об одном ораторе своего века, «безыскусственном и здравомыслящем, но не очень величественном и изящном: «у него нет никаких недостатков, кроме того, что у него нет недостатков». Оратор ведь должен иногда возноситься, подниматься, выходить из берегов, устремляться ввысь и часто подходить к стремнинам» (п. IX, 26, 1—2). В другом письме, к приверженцу строгого сухого стиля Миницию, он говорит, посылая ему свою рукопись на просмотр: «...всякий раз, подозревая, что какое-нибудь место покажется тебе слишком напыщенным, потому что оно звучно и возвышенно, я считал не лишним... добавить другое, более сжатое и сухое, вернее более низменное и худшее, а по вашему суждению, более правильное» (п. VII, 12, 4).
Для теории ораторского искусства представляет интерес письмо Плиния к Тациту (I, 20), по сути дела небольшое рассуждение о литературных приемах ораторской речи, о простом и возвышенном стиле, в частности о преимуществах судебной речи. Плиний отдает предпочтение пространной, не ограниченной во времени, образной, медленно развертывающейся речи: «... не укороченная, урезанная речь, а широкая, великолепная и возвышенная гремит, сверкает и приводит все в смятение». Но отстаивая свободный стиль для ораторских произведений, Плиний высказывает противоречивое пожелание: «... чтобы когда-нибудь пришел день (если бы он уже пришел!), когда эта ласковая сладостность речи уступит, как законной хозяйке, место строгой суровости» (п. III, 18, 10). И в другом месте предупреждает против злоупотребления возвышенностью стиля: «речи следует быть то простой, то возвышенной» (п. III, 13, 5). Может быть, он вслед за Квинтилианом признает за наилучшее меру: «Но меры не соблюдает и тот, кто говорит и меньше, чем нужно, и больше, кто слишком сокращает себя и слишком распространяется» (п. I, 20, 20),
В письме I, 16 в похвале «разнообразному, гибкому и многостороннему» таланту Помпея Сатурнина ясно обозначается эклектичность взглядов Плиния на стиль: «Его речь энергична, горяча (acriter... ardenter) и в то же время отделана и красива (polite et ornate)... Его мысли уместны, и он богат ими (crebrae... sententiae), построение речи торжественно и красиво (gravis et decora constructio); язык звучный и старинный (sonantia verba et antique)». Таким образом, в таланте этого оратора оценивается соединение основных признаков и достоинств самых разных стилей: и азианского, и цицероновского, и архаического6.
О неопределенности стилистических тенденций Плиния свидетельствует его же собственное признание: «Девятнадцати лет я начал говорить на форуме и до сих пор словно в тумане различаю, чем должен обладать оратор» (п. V, 8, 8). Своей компромиссностью он волей-неволей отдавал дань времени и окружавшей его среде, отличающейся крайней неустойчивостью вкусов. Ведь он писал для читателей разного рода, приспосабливая к ним свой стиль.
«Панегирик Траяну» («Panegyricus ad Traianum»), по своему характеру и назначению заведомо предполагающий риторическую манеру выражения, представляет нам Плиния более всего как оратора азианского стиля. По своему происхождению «Панегирик» не являлся формальным панегириком, а был благодарственной речью императору, произнесенной Плинием на заседании сената 1 сентября 100 г. по поводу назначения его консулом и по случаю третьего консульства Траяна. Традиция произнесения подобных речей уходит корнями в республиканский Рим. Выступая первый раз в народном собрании, вновь избранный консул обычно выражал благодарность сенаторам за оказанную ему честь и давал присягу соблюдать законы.
Благодарственные речи произносились тогда и по другим поводам. Например, Цицерон в конце 44 г. до н. э. составил по просьбе друзей «Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла», в которой благодарил Цезаря за помилование Марцелла. Правда, эти речи не назывались «панегириком». Цицерон употреблял это слово только по отношению к «Панегирику» Исократа, посвященному прославлению Афин («Оратор», 11, 37). Лишь позднее слово panegyricus приобрело общий смысл похвального слова, стало синонимом laudatio. Уже Квинтилиан употребляет его как хвалебную речь (II, 10, 11) и без сомнения относит к эпндейктическому роду красноречия (An quisquam negaverit panegyricus έπι03ΐκτικους esse? — III, 4, 14).
Плиния считают основателем этого жанра в Риме. Исследователи 7 называют предшественниками его в жанре и его источниками Исократа и Ксенофонта, у которого им была заимствована схема энкомия-биографии. Нечто похожее они обнаруживают и в сочинениях римских писателей: в трактате «О милосердии», поучении, адресованном Нерону, Сенеки-философа, в «Анналах» Тацита; сходство мыслей и выражений отмечают и в его «Агри-коле»8, сравнивают «Панегирик» Плиния с речами Цицерона «за Лигария», «за Дейотара», отмечая сближения (созвучия, параллели, прием контраста), и в особенности с речью «за Марцелла» 9,
которая построена по той же схеме, имеет сходное с «Панегириком» начало и заключение. Вполне возможно, что Плиний взял эту речь за образец для своего «Панегирика». Ведь обе они носят эпидейктический характер, обе являются благодарственными речами, написанными в торжественном тоне, обе содержат патетические «увещевания» к правителю, представляя своего рода социально-экономическую программу.
Однако у Плиния, по сравнению с перечисленными сочинениями, похвала императору впервые составила основу сюжета всей речи. В его время, хотя все оставалось как будто по-прежнему, консулы, теперь уже не выбираемые, а назначаемые, обращались не к многолюдному собранию форума, а говорили перед императором в сенате, утратившем свою суверенность и полностью зависящем от него — высшей административной инстанции. Члены сената, облеченные почетной, но бесправной теперь должностью, благодарили императора и давали ему советы, или «увещевания» по экономическим вопросам.
В период утверждения неограниченной монархии этот род хвалебного, эпидейктического красноречия все более вытеснял «совещательный» род с его реальным, живым, злободневным содержанием.
Таким образом, panegyricus, первоначально значащий «всенародная речь» на политическую тему хвалебного содержания, потерял это свое значение. На почве императорского Рима цель панегириста сводилась почти исключительно к славословию императора, к наделению его такими чертами добродетели, какие ему хотелось в нем видеть, но какими тот на самом деле мог и не обладать. Желаемое выдавалось панегиристом за действительность, его воображение, с помощью богатого запаса риторических прикрас, создавало идеализированный образ правителя. Словесные эффекты выдвигались здесь на первый план, служа задаче не столько изображения монарха, сколько его возвеличивания и всяческого прославления. Такова и речь Плиния, называемая им самим не панегириком, a gratiarum actio (гл. 92, 4; 90, 3; 1, 6; п. III, 13, 1) 10. В этой речи, как увидим, выразилось мировоззрение Плиния — типичного для своего времени либерального рабовладельца.
Позднее, спустя год после произнесения, Плиний, ревностно пекущийся о своей литературной славе, пересмотрел речь, исправил ее, литературно обработал и значительно расширил (п. III, 13 и 18) 11, в таком виде она и была издана. Так первоначально короткая благодарственная речь после пересмотра и стилистиче
ской обработки стала пространным энкомием и по тону и по форме.
На основании тщательного изучения текста панегирика Плиния и сопоставления его с другими сочинениями подобного рода И. Меск 12 пришел к выводу, что в основе речи лежит схема традиционного энкомия, модифицированная применительно к обстоятельствам. Как и подобает панегирику, вся речь, написанная высокопарным торжественным стилем, представляет собой восторженное и неумеренное славословие Траяну и всей его деятельности. Видя в этом свою цель, Плиний усердно подчеркивает «верность» императора республиканским традициям, законам и обычаям. Как представитель высшего аристократического общества Плиний, впитавший его идеологию, преклонялся перед республиканской стариной и верил в возможность возрождения старых традиций при Траяне. Это преклонение было и своего рода данью моде и вкусам литературно-образованной публики. Не случайно Плиний уподобляет Траяна древним героям: Фабрицию, Сципиону, Бруту, Камиллу. «Всем видно, что статуи Цезаря сделаны из такого же материала, как и статуи Брутов и Камиллов. Да и причины тому не различны. Те герои отражали от стен города царей или побеждавших нас врагов; ты же не допускаешь и отстраняешь самовластие и все другое, что порождает порабощение, и занимаешь место принцепса, чтобы не освобождать места для тирана» (гл. 55; ср. 13, 57). Не случайно и уснащение всей речи традиционно-республиканскими выражениями: patres conscripti, consules, cives, populus Romanus и т. п.
Образ мыслей Плиния ясно выявляется в главах 58—76, где дается только положительная оценка нового правительственного режима Траяна, картина «возрожденной» республиканской конституции, где Траян видится консулом времен республики — «справедливейшим, гуманнейшим^ терпеливейшим» (гл. 59), который служит наилучшим примером для подражания. Траян представлен монархом, следующим республиканским традициям, восстановившим внешний мир и внутренний порядок в стране («он водворил мир на форуме, как перед этим —в военных лагерях» — гл. 34); он восхваляется за прекращение системы доносов, морально разлагавшей общество при Домициане, за справедливую расправу с доносчиками (гл. 34—35). Плиний одобряет экономическую политику Траяна, его заботу об управлении провинциями, его щедрость в отношении римских граждан (гл. 42), его финансовые мероприятия — отмену налогов на наследство, учреждение алиментарного фонда для пяти тысяч детей малоиму
щих и сирот (гл. 27—28). Он описывает «гуманное» правление
Траяна, воздавая ему за мнимое «восстановление» исконных республиканских обычаев (гл. 41—50, 61—80), в плену у своих иллюзий не понимая, что социально-историческая обстановка империи не оставляла места никаким республиканским традициям и учреждениям — хотя внешне прежние формальности и соблюдались, — что выборность консулов сменилась их назначением, что Траян по сути дела не изменил ни налоговой системы, ни системы управления провинциями и что установления прежних императоров оставались в силе. Правда, в письме III, 20 Плиний говорит: «Все теперь зависит от произволения одного человека, который ради общей пользы один принял на себя заботы и труды всех», — признавая тем самым, что власть Траяна никак не связана с древнеримскими традициями.
Несмотря на оговорку, что в речи своей он далек от всякого подобия лести Траяну, Плиний всячески старается идеализировать его, представить только как положительный, наделенный самыми лучшими качествами образ. Он превозносит и методы его управления, и его деятельность по улучшению транспорта, общественного строительства, торговли, и его добросовестное исполнение обязанностей консула, его уважительное отношение к сенаторам, солдатам, друзьям. Внимание Плиния привлекают даже мелкие детали поведения Траяна, которые он возвышает, о которых говорит с явным преувеличением. «Что произошло при твоем управлении такого, что должен был бы обойти молчанием какой-нибудь оратор? Был ли какой-нибудь факт или момент, за которые тебя не следовало бы благодарить или хвалить?» — патетически вопрошает он (гл. 56).
Главный акцент делается на том, что Траян не тиран, а человек и гражданин. «Мы говорим не о тиране, но о гражданине, не о властелине, но об отце» (non enim de tyranno sed de cive, non de domino sed de parente loquimur — гл. 2; ср. 43), — решительно заявляет он, используя свой обычный прием антитезы. Траян и «отец всех людей» (publicus parens —гл. 57), и «отец отечества» (pater patriae —гл. 21, 87), по праву награжденный сенатом титулом optimus (гл. 2, 88); он чтит добро и ненавидит зло (гл. 44— 45, 48), он уподобляется «самим бессмертным небожителям» (гл. 1) и именуется даже «наместником самого бога на земле» (гл. 80). К тому же он и прекрасный оратор. «Сколько веса в его суждениях, сколько неподдельной правдивости в его словах, сколько убедительности в голосе, сколько выразительности в лице, во взгляде, в манере держать себя, в жестах, во всех телодвиже
ниях» (гл. 67), — восхищается Плиний, усиливая характеристику приемом повтора. В главе 80 он отмечает мягкость и вместе строгость, мудрую снисходительность Траяна в судебных разбирательствах. Антитезой выражено в главе 65 соблюдение им законности: «Не принцепс выше законов, а законы выше принцепса» (non est princeps super leges, sed leges super principem).
Образ построен с расчетом вызвать восхищение нравственным и физическим обликом Траяна. Отсюда гиперболизированное изображение его достоинств. Ему даже приписываются черты сказочного героя, как, например, в главе 51 с помощью тропа представлено строительство Траяном общественных сооружений, которые «вырастают с непонятной быстротой» (occulta celeritate properantur), так что кажется, что они не воздвигаются, а как бы преображаются.
Желая резче выделить положительный образ Траяна, Плиний использовал прием прямого противопоставления его отрицательному образу ненавистного ему Домициана. Такой контрастный синкрисис был одним из главных приемов традиционного энкомия, и Плиний, по^видимому, его заимствовал. Вся его речь построена на полярном противопоставлении «наилучшего» правителя — «наихудшему» (optimus — pessimus, гл. 92, 95). Гуманное и либеральное, в глазах Плиния, правление Траяна противопоставляется жестокому произволу правления «коварнейшего» (insidiosissimus — гл. 95) Домициана, «гонителя и палача всех добропорядочных людей» (гл. 90). Первый осыпается нескончаемыми и преувеличенными похвалами, второй — поношениями. Высокомерию, грубости, трусливости Домициана подчеркнуто противостоят скромность, добросердечие, храбрость Траяна.
Для частого сравнения этих двух императоров Плиний приводит такое основание-сентенцию: «все можно восхвалить по достоинству только через какое-нибудь сравнение» (гл. 53). Он постоянно сравнивает и противопоставляет то, что было «раньше» и что стало «теперь» (aliquando. .. nunc; antea... nunc, ad hue.. . nunc — гл. 54, 33, 46, 66 и др.). «Разве совсем недавно не приносили человеку величайшую опасность такие соображения государя: «О, этого человека хвалит сенат, он приятен сенату?» Принцепс ненавидел всякого, кого мы любили, но и мы ненавидели его любимцев! Теперь же самые достойные люди соревнуются в том, чтобы заслужить любовь как принцепса, так и сената» (гл. 62).
Страницы о Домициане, прямом антиподе Траяна, выдержаны в панегирике преимущественно в негодующе-обличительном тоне.
Колоритна фигура Домициана в главе 82, где он, во время плавания по Рейну, из-за боязни воды и гребцов приказал привязать свой корабль к другому: «Позорное это было зрелище, когда повелитель римского народа следовал за другим судном, подчинялся другому кормчему, точно корабль его был захвачен неприятелем. Не остались чуждыми этому безобразию и реки: даже Дунай и Рейн тешились тем, что на их волнах видно было такое посрамление римского имени».
Сравнение и персонификация помогают здесь Плинию создать живую картину недостойного поведения принцепса, почти комическая трусость которого к тому же усугубляется контрастным противоположением ей храбрости Траяна, который «то подсаживается к рулю, то состязается с сильнейшими из своих спутников в рассекании волн, или в борьбе с бушующим ветром, или в том, чтобы, напирая на весла, преодолеть высокие морские валы» (гл. 81).
В главе 71 антитетически сравнивается отношение Траяна и Домициана к членам сената: первый открытыми объятиями приветствовал назначенного на должность кандидата, второй лишь нехотя и не вставая с кресла протягивал руку, «ставя себе это в большую заслугу». Как видим, Плиний располагает факты так, чтобы сопоставить двух императоров и посредством сравнения оценить их.
За всеми традиционно-риторическими и преувеличенными восхвалениями Траяна и порицаниями Домициана черты реальной жизни в «Панегирике» все же обозначаются достаточно заметно, а современные события и реальные общественные конфликты, описанные в нем, весьма значительны. Читатель прочтет здесь о военном мятеже в правление Нервы, о засухе в Египте, о походах Траяна на Дунай, о разрушении статуй Домициана после его убийства, о расправе Траяна с доносчиками, о законах, принятых им, и многое другое.
Разумеется, события и факты отобраны Плинием именно так, чтобы в центре внимания была личность императора и его поведение, а не они сами. Так что принимать эти фактические сведения, а тем более оценки их Плинием следует лишь с большой осторожностью. Да и сам Плиний, говоря, например, о восстановлении Траяном республиканских обычаев и укреплении авторитета магистрата, в то же время пишет в письме VIII, 14, 8 об упадке значения сената, «трепещущего и безмолвного», который «созывался для полного безделья или для величайшего преступления».
Общей картины жизни римского общества «Панегирик», конечно, не дает, но все же представляет интерес как своеобразный памятник политической и экономической жизни Рима той эпохи. В нем изложены политические идеалы Плиния, указаны мероприятия для улучшения торговли, снабжения, транспорта (гл. 93; ср. 56, 64, 68, 71, 72). «Панегирик» носит в какой-то степени характер социальной программы высшей рабовладельческой знати 13, отражает ее классовую позицию в отношении к императорскому режиму. Он составлен с определенной практической целью и проводит во всеоружии риторических средств вполне определенную идею — убедить будущих правителей не наставлениями, а на примере Траяна, «каким путем преимущественно могут они восходить к той же славе» (п. III, 18, 2); на примере же Домициана предостеречь их, «что нет такого места, ни такого времени, где тени оскверненных убийствами императоров могли бы найти покой от проклятий потомства» (гл. 53).
Поэтому оценивать «Панегирик» только как образец эпидейктического красноречия было бы неправильно. Плиний, по-видимому, еще не совсем отошел от старых традиций римского политического красноречия, как это случилось с позднейшими галльскими панегиристамим, когда эпидейктический род речи окончательно вытеснил политический род и стал главной функцией красноречия.
Поскольку возбудить любопытство и удивление слушателей и читателей новизной темы Плиний не мог, ибо род похвального слова существовал и до него, он обратился к формальному совершенствованию речи, к разработке ее стилистических приемов: «В других речах внимание привлекает сама новизна, здесь все знакомо, общеизвестно, сказано» и удовлетворить читателя можно только слогом (п. III, 13, 2).
При подготовке «Панегирика» к изданию Плиний развернул каждый из параграфов произнесенной им краткой речи, как это было принято делать в школе Квинтилиана; после тщательной литературной обработки он читал речь своим друзьям в течение трех дней подряд и произвел на них хорошее впечатление: «А какой теме оказано столько усердного внимания? Не той ли, которая в сенате, где люди обязаны ее терпеть, надоедает нам обычно уже через минуту?» (п. III, 18, 6—8). О достоинствах своей речи Плиний пишет и в письме III, 13, обращая внимание на ее трудность, на порядок изложения (ordo), на переходы (transitus), на фигуры и на гармоническое слияние в ней простого и возвышенного стилей.
Речь эту, по-видимому, стали принимать за образец при вступлении в должность консула. Плиний и сам советует брать ее в пример, излагая основные ее положения и принципы композиции и указывая при этом на необходимость учета изменяющихся условий времени и обстоятельств: «Не всем нравится то же самое, да и не всем одно и то же подходит» (п. VI, 27, 4).
Основная тема «Панегирика» — восхваление Траяна — организует весь сюжет 15. Материал в нем расположен несимметрично и состоит из трех неравномерных частей: первой — очень длинной, второй — очень короткой и общего заключения.
Первая часть в свою очередь делится на вступление, рассказ, заключение; exordium (гл. 1—3) включает молитвенное обращение к Юпитеру, похвалу Траяну, перечисление его многочисленных достоинств; narratio (гл. 4—88) — основной сюжетный рассказ о Траяне: о событиях его жизни до вступления на престол, о его военных успехах, о победах на Дунае, об усыновлении его Нервой. Здесь развивается описание достоинств, ранее лишь намеченное. Траян превозносится как администратор, консул, судебный деятель, описывается мирный въезд Траяна в столицу, его помощь голодающему Египту, его внешняя и внутренняя политика, его личная жизнь и его отношение к друзьям. Peroratio (гл. 89) содержит благодарность Плиния приемному и родному отцу Траяна за такого сына.
Вторая часть также состоит из вступления (гл. 90), рассказа (гл. 90—92) и заключения (гл. 93), где говорится о невозможности достойно отблагодарить Траяна за консулат.
Третья часть под формой общего peroratio являет собой новое обращение к Юпитеру и сенату (гл. 94—95).
При построении своей речи Плиний, несомненно, опирался на определенные риторические предписания и шаблоны. От Квинтилиана, например, он воспринял παρέκβασις (или egressus — «отступление») — источник для разделения (похвала людей и мест, описание стран и событий не только истинных, но и баснословных — IV, 3,12), а его теорию πάθος— как источник для возвышенного стиля: «Следует отпускать поводья красноречию и не стеснять полет таланта узкими пределами» (IX, 26, 7), ведь «риск придает особую цену как другим искусствам, так и красноречию» (там же, 3).
Но отнюдь не всегда Плиний придерживается традиционных школьных рецептов, он вносит в традицию и что-то свое. Соглашаясь, например, с тем, что в красноречии важно научиться, что следует хвалить, что порицать (п. VIII, 13), он, однако, не сле-
дует учению Квинтилиана, который в главе о похвале и порицании (III, 7, 12) предписывает для характеристики восхваляемого лица говорить о его отечестве, родителях и предках, описывать события, случившиеся перед его рождением; отмечать его ум и даровапие, красоту тела и силу, следуя в похвале степеням возраста и порядку деяний или располагая похвалу по видам добродетелей. Плиний лишь весьма приблизительно выполняет эти предписания в гл. 4 и 55. Его разделения не отличаются методичностью и не составляют строгой последовательности фактов, прямых доводов и определенных аргументов, предназначенных для создания постепенно усиливающегося впечатления о Траяне, от похвалы простоты, скромности, доброты просто человека до прославления достоинств военачальника и императора. Плиний подает материал иначе, обрисовывая и прославляя прежде всего качества Траяна — общественного деятеля, а уж потом снижаясь до обрисовки и похвалы его добродетелей как частного человека.
Все это подается без реальных органических связок, способом простого нанизывания эпизодов, поэтому переходы часто представляются недостаточно мотивированными и логически оправданными. Забота о деталях и о стиле рассказа поглощает все внимание Плиния, когда он, например, красочно, но многословно, описывает вступление Траяна в Рим, пешком, с небольшим отрядом, чем подчеркивается его скромность, или суд над доносчиками, чем иллюстрируется восстановление им законности и справедливости; так что общее исчезает под нагромождением деталей и эпизодов, занимающих несоразмерно большое место относительно их важности. С ходом основного содержания эти эпизоды иной раз связаны так слабо и искусственно, что без ущерба могли бы быть перенесены в другое место или сняты совсем. Между ^ тем вставные рассказы тщательно продуманы и по-своему развивают основную тему, подчиняясь логике раскрытия образа.
А иногда переходы вполне естественны и обоснованны. Рассказав, например, о консульской деятельности Траяна (гл. 79), Плиний начинает следующую главу вполне уместным здесь риторическим вопросом: «А что сказать о той мягкости и вместе строгости, о том мудром снисхождении, которые видны во всех твоих судебных разбирательствах?» Или, говоря о присущем Траяну чувстве дружбы в главе 85, он начинает следующую главу так: «Достойно внимания, какие ты себе доставил мучения, лишь бы ни в чем не отказать другу». Часто связками служат
риторические вопросы (гл. 46, 47, 75 и др.), патетические восклицания (гл. 48, 50, 89), сентенции (гл. 44, 85 и др.). Эпизоды обычно связываются по ассоциации. Например, описывая в главе 18 военные успехи Траяна, восстановление им дисциплины в армии, Плиний замечает: «Одно напоминает мне другое», или в главе 28: «К другому призывает меня многообразная твоя слава».
Таким образом, переходы от картины к картине, от эпизода к эпизоду представляют собой ассоциативное, а в иных случаях ретроспективное, сцепление событий, органически не всегда даже связанных между собой. Плиний как бы оправдывается перед сенаторами в том, что говорит «без особого разбора»: «Ведь моя задача состоит в том, чтобы восхвалять самого нашего принцепса, а не его дела» (гл. 56). Однако в письме III, 13 он весьма недвусмысленно высказывается относительно своих заслуг в искусстве перехода: он доволен им и даже считает, что его translationes могут быть использованы в качестве образца. Искусные обдуманные переходы служили все той же цели: создать у слушателя или читателя полное, не хаотическое представление о Траяне.
Из двух способов восхваления человека, предлагаемых Квинтилианом (прослеживание его деятельности в хронологическом порядке и рассмотрение различных его достоинств по видам), Плиний не следует ни тому, ни другому. Все же метод его ближе к первой из альтернатив, ибо повествование о Траяне построено в основном по хронологическому принципу, который время от времени прерывается перечислением заслуг Траяна как государственного деятеля то пространным и методичным, то тематически сконцентрированным, то кратким. В главе 66 Плиний говорит как бы в пояснение этого: «Ведь нам не приходится расчленять похвалы, относящиеся к одному явлению, рассыпать их по разным местам речи и возвращаться по несколько раз к одному и тому же, как это делается обычно при недостаточном и бессодержательном материале».
Обоснование добродетелей он начинает не с детства Траяна, как рекомендует Квинтилиан, а с его зрелых лет, со времени усыновления его Нервой. Сначала (гл. 2—4) о нравственных достоинствах Траяна просто заявляется, а потом, по ходу повествования, эти достоинства обозначаются уже применительно к описываемым конкретным ситуациям, в которых они выявляются, и поступкам, которые ими обусловливаются. Так, например, желая подчеркнуть «умеренность» (moderatio) Траяна, названную
в главе 3, Плиний говорит о ней неоднократно. «Как много я уже сказал о твоей умеренности, а сколько еще остается сказать!» — восклицает он в главе 53, и дальше снова ведет речь об этом в главах 63 и 78. Траян выписан со всеми подробностями. Кажется, нет такой добродетели, которая не приписывалась бы этому императору, превращенному Плинием в идеального героя.
Вот несколько из бесчисленного множества добродетелей Траяна, который, «словно луч солнца, светит одновременно всем людям» (гл. 35): доблесть, милость, кротость, гуманность, доступность, умеренность, доброта, храбрость. Траян — «образец скромности», «какое удивительное согласие всяких похвальных качеств, какое гармоническое сочетание всяких доблестей видим мы в нашем принцепсе! Ни жизнерадостность его не вредит строгости его нравов, ни простота в обращении не умаляют его достоинства, ни гуманная его снисходительность не идет у него в ущерб его величию» (гл. 4). «Не знаю, чем больше восхищаться: великодушием твоим, или скромностью, или добротой?» — вопрошает Плиний в главе 58. Ко всему этому Траян наделен физической красотой, он бодр, статен, с величественной головой, с лицом полным достоинства, с благородной сединой, придающей величие его царственной осанке (гл. 4). Он приветлив, ласков, щедр, он верен друзьям, неутомим в труде и любит народ. Как видим, все это близко напоминает типические формулы канона добродетелей традиционного энкомия.
В «Панегирике» легко выявляется характерная тенденция Плиния к изысканию способов возвышения прозаического языка, в нем немало мест, где в прозу проникают элементы поэзии. Например, в главах 81—82 об охоте и морских прогулках Траяна, или в главе 12 в описании Дуная Плиний, следуя, по-видимому, рецепту Квинтилиана, считает, что «описания мест... позволительно сделать не только исторически, но и поэтически» (п. II, 5, 5).
«Панегирик» изобилует разукрашенными риторикой картинами. Весьма живописен эпизод въезда Траяна в Рим и изображение встречающей его с ликованием толпы (гл. 22—23); картинно описана помощь, оказанная Траяном пострадавшему от засухи Египту (гл. 30—32). Это отступление, казалось бы, не связанное с содержанием речи, тем не менее недвусмысленно служит восхвалению политики Траяна в отношении союзников: Плиний заявляет, что провидение поразило Египет, чтобы Траян мог проявить свое милосердие во всем блеске, подавив этим гордость
Египта, считавшегося житницей Рима, и что Траян более благосклонен, чем само небо, не всегда посылающее урожай всем странам в равной мере, тогда как он взаимным товарообменом сближает восток и запад; словом, заключает Плиний категорической антитезой: «Траян может обойтись без Египта, а он без римлян нет».
Патетичен и риторически насыщен рассказ о расправе народа со статуями ненавистного Домициана после его убийства (гл. 52): «.. .твои медные многочисленные статуи стоят и будут стоять все время, пока будет выситься сам храм; те же, раззолоченные и бесчисленные, среди ликования народного были низвергнуты и разбиты в качестве искупительной жертвы. Народу доставляло наслаждение втаптывать в землю надменные лики этих статуй, замахиваться на них мечами, разрубать их топорами, словно бы каждый такой удар вызывал кровь и причинял боль». Добрая слава, заключает Плиний, «создается не статуями и прочими изображениями, но достигается добродетелями и заслугами» (гл. 55). Смысловой накал этого отрывка помогают передать сентенция, антитеза и сравнение. Мы имеем возможность привести здесь лишь самое небольшое число примеров использования Плинием риторических фигур и тропов, но и их достаточно, чтобы получить представление о стиле «Панегирика».
Излюбленный прием Плиния — антитеза, удачно применяемая к характеристике Траяна: «Ты не для того одерживаешь победы, чтобы получать триумфы, а получаешь их за то, что победил» (non ideo vicesse videaris ut triumphares — гл. 18), или: «Ты объединил и связал различнейшие вещи: уверенность уже давно правившего со скромностью лишь начинающего править» (...securitatem olim imperantis et incipientis pudorem — гл. 24), — и многие другие.
Образен рассказ о суде над доносчиками, весь построенный на ряде антитез с повторами. Приведем небольшой его фрагмент: «Ты выкорчевал это внутреннее зло и предусмотрительной строгостью обеспечил, чтобы государство, построенное на законности, не оказалось совращенным с пути законов (ne fundata legibus civitas eversa legibus videretur)... Вот достойное памяти зрелище: целая флотилия доносчиков, предоставленных всем ветрам, вынужденная распустить паруса перед бурями и носиться по разъяренным волнам, на какие бы скалы они ее ни несли. Радостно было видеть, как флотилия сейчас же по выходе из гавани оказалась разбросанной по морю и как люди у этого же самого моря воздавали благодарность принцепсу, который, не нару
шая своего милосердия, предоставил мщение за людей и земли морским божествам. Тогда в особенности можно было познать, какое значение имеет перемена времени, когда к тем же самым утесам раньше прикреплялись совершенно невинные люди, а теперь самые зловредные (antea cautibus innocentissimus... tunc nocentissimus adfligeretur), и когда все пустынные острова, заселявшиеся перед этим толпами ссыльных сенаторов, теперь заполнялись толпой доносчиков (...modo senatorum, iam delatorum turba compleret)... Они отнимали чужое имущество, пусть же потеряют свое (ereptum alienas pecunias eunt, perdant, quas ha-bent) ; они лишали людей их пенатов, пусть будут отторгнуты от своих собственных (expellere penatibus gestiunt suis exturbentur), пусть ожидают возмездия, равного заслугам, и не питают столько надежд, чтобы забыть о страхе, и пусть сами трепещут столько же, сколько прежде заставляли бояться других» (timeantque quantum timebantur — гл. 35).
Посредством образного противопоставления показана забота Траяна о детях: раньше отцы в дни раздач поднимали на плечи своих детей, взывающих к «глухим ушам» принцепса, теперь Траян дает детям все прежде, чем они обратятся к нему с просьбой (гл. 26); дальше мысль о необходимости поддержки принцепсом детей развивается такой сентенцией-сравнением: «Если он не поддерживает, не охраняет и не снабжает щедрой рукой детей, рожденных в надежде на него, то лишь ускоряет гибель своей власти, гибель государства; напрасно тогда будет он, пренебрегши народом, оберегать знатных, точно голову, оторванную от туловища, обреченную на гибель от неустойчивости своего положения».
Сентенциозность стиля «Панегирика» можно проиллюстрировать несколькими примерами, взятыми произвольно; в основном все они носят морализирующий характер: «В благополучии познается счастье, в несчастьи — величие человека» (Cum secunda felices, adversa magnos probent — гл. 31); «Страх — ненадежный учитель правды. Люди лучше научаются примерами» (Infidelis recti magister est metus. Melius homines exemplis docentur — гл. 45); «Другого еще, пожалуй, можно обмануть, самого себя никто не обманет» (Alius enim fortasse alium, ipsum se nemo de-ceperit — гл. 74).
Иногда сентенция звучит как бы парадоксом: «Непреодолимость ограждения в том, чтобы не нуждаться ни в каких ограждениях» (Hoc inexpugnabile munimentum, munimento non egere — гл. 49).
Стилистические фигуры в «Панегирике» столь многочисленны и разнообразны, что, кажется, и не найдется в нем места, где бы не встретилась какая-нибудь из них, а то и сочетание нескольких в одном предложении. Эффектно строятся сентенции на антитезах, сравнениях или повторах, как, например, в главе 28: «Удовольствия, именно ведь удовольствия, лучше всего позволяют судить по их характеру о достоинстве, возвышенности и умеренности кого бы то ни было» (Voluptates, sunt enim volupta-tes, quibus optime de cujusque gravitate sanctitate temperantia cieditur), или в гл. 62:
«Никто не может ввести в заблуждение всех людей, как и все не могут обмануть кого-нибудь одного» (Nemo omnes, neminem fefellerunt).
Для стиля Плиния типичен этот художественный прием повтора одних и тех же звуковых сочетаний, одних и тех же слов, симметричное расположение их внутри фразы: «У тебя есть друзья, потому что ты сам друг» (Habes amicos, quia amicus ipse es — гл. 85).
В «Панегирике» есть и персонификация («Пусть Нил, если захочет, держится в пределах своего русла» — Si volet Nilus. ..— гл. 31), и градация («К голосам консуляров легко присоединят свои голоса целые города, народы, племена»— .. .urbes, populi, genles inseruntur — гл. 71), и синекдоха («Всем видно, что статуи Цезаря сделаны из такого же металла, как и статуи Брутов и Камиллов» — Visuntur eadem е materia Cesaris statuae qua Brutorum, qua Camillorum — гл. 55), и другие тропы и фигуры: метонимия, апостроф, хиазм, метафора, позволяющие создать нужное впечатление.
Необыкновенная концентрация риторических прикрас, характерная для «Панегирика», придает ему особую торжественность, вполне оправданную в похвальном слове. Тем не менее безудержный поток антитез, сентенций и прочих стилистических средств, отличающих азианский стиль, делают речь высокопарной: антитезы порой надуманны, чрезмерное количество перифрастических оборотов одной и той же мысли утомительно и порой неуместно, патетические восклицания и риторические вопросы слишком часты.
Впрочем, для нас важна не столько эстетическая оценка языка Плиния, сколько характеристика его как определенного этапа в сложном и противоречивом процессе борьбы литературных стилей на пути развития художественной прозы. Влекомый разнородными тенденциями своего века, Плиний, сам проникнутый недо-
статками современной литературы, воспроизводит те самые ошибки, которые критикует. Склонность его к поэтизации речи, усиленному использованию сопутствующих поэзии средств, любовь к сентенциозной и антитетической речи выдает влияние на него «нового стиля», в частности Сенеки-философа.
Плинию так и не удалось достичь высоты своих великих образцов. Возродить цицероновское красноречие не помогли ни наставления Квинтилиана, ни собственная практика. Это свидетельствует о бессилии классицистического направления в I в., о тщетных и безрезультатных усилиях его поборников. Эпигонствующая литература с ее поверхностным подражанием классике безусловно уступала классической и по общественной значимости своего содержания, и по художественной ценности.