Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
253

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

КРИТИКА ОРАТОРСКОГО ИСКУССТВА В «АТТИЧЕСКИХ НОЧАХ» АВЛА ГЕЛЛИЯ

Классицистическое направление в ораторском искусстве, возглавляемое Квинтилианом в I в., в век Антонинов приняло четкие очертания архаизма. Это был своеобразный и последний этап развития римского красноречия, за которым следовал быстрый и неотвратимый упадок.

Уже во времена Квинтилиана писатели и ораторы обратились к литературе более отдаленных времен, ища в ней каноны ораторского искусства и черпая силу и мудрость; теперь же эти архаистические тенденции утвердились прочно и стали центральным явлением в интеллектуальной жизни римского общества. Интерес к памятникам старины усилился настолько, что они, получив авторитет совершенных и непререкаемых образцов, возводились теперь в норму латинской речи. Произведения старинных авторов, таких как Катон Старший, Энний, Плавт, Саллюстий, рекомендовались для чтения, комментировались и приводились в пример для подражания. Их культ стал вытеснять то восхищение Цицероном и Вергилием, которое было характерно для классицистического направления.

Ориентация на прошлое и идеализация его вели к выискиванию антикварного материала и кропотливому его изучению, к попыткам воспроизвести его в подражаниях и переработках. Такая обращенность в прошлое лишала писателей творческой оригинальности и отнюдь не способствовала развитию и совершенствованию литературы, напротив, она вела ее к оскудению, к искусственному отрыву от насущных проблем современности. Самобытные произведения все чаще сменяются теперь учёными компиляциями и краткими руководствами по риторике, антологиями и компендиумами, бревиариями и сборниками выписок на самые разнообразные темы,

254

Приближающийся общий политический кризис Римской империи II в. не мог не отразиться на духовной жизни общества. Он сказался, в частности, и на ораторском искусстве, которое, утратив общественное значение и стимул развития, становится все более формалистичным. Вдохновение ораторов ограничивается залом суда, замыкается в стенах риторских школ, проявляясь лишь в словесных ухищрениях. Преувеличенная забота риторов о стилистической изысканности речей, их желание щегольнуть изяществом и виртуозностью выражений вырождается с течением времени в маньеризм.

Как снизился идейный уровень литературы и ораторского искусства в это время, как измельчала их тематика, показывают сочинения главы модного архаистического направления, придворного ритора Фронтона. Бессодержательность его риторических упражнений изобличают даже самые их названия: «Похвала дыму и пыли», «Похвала небрежению», «Похвала сну». Убежденный в преимуществе риторики перед философией, Фронтон видел в риторике только средство услаждения слушателей: «Услаждать слушателей, не нарушая правил красноречия, — это и есть наивысшее достижение и трудно достигаемая вершина искусства оратора» (письмо к М. Цезарю, I, 8) 1. Главным в его риторической теории был отбор слов, сочетание и правильная их расстановка (там же, IV, 3). Он всячески пытался обновить язык, черпая у старинных писателей «неожиданные» и забытые слова, которые придавали речи архаический колорит, и имел успех у публики.

Этот поиск новых средств выражения (elocutio novella), неожиданных и непредвиденных слов выступает как одна из форм архаизма, представители которого, во главе с Фронтоном, стремились воскресить лексическое богатство литературного языка писателей доцицероновского периода. Забытое старое обретало видимость новизны.

К школе Фронтона принадлежал и его младший современник Авл Геллий (род. ок. 125—130 г.), энциклопедист и компилятор, чье творчество было закономерным и логическим отголоском времени, в которое он жил. И его, также как и Фронтона, отличала приверженность к старине, увлеченность ранними римскими авторитетами. Разделяя любовь своего наставника к древностям, он отыскивал в библиотеках старинные рукописи и выписывал из них редкие грамматические обороты, необычные формы слов и выражений (XIX, 8, 16; IX, 4, 1 и др.)- Высшей похвалы Геллия удостаивался тот, кто был сведущ в древностях (rerum litterarumque veterum peritus — V, 12; VII, 7, 1; XIX, 7, 1); напротив, совре-

255

Марк Аврелий Рим. Капитолий

Марк Аврелий Рим. Капитолий

менники-новаторы, не признающие древних писателей, презрительно именовались им «полуучеными новичками» (novicii semidocti — XVI, 7, 13).

Но отношение Геллия к архаистическому течению было весьма противоречивым: почитая старину, он отрицательно относился к чрезмерной и нарочитой архаизации стиля, к излишней вычурности языка. Он осуждает тех, кто в повседневной беседе говорит на отжившем, не понятном современникам языке: «Ты разговариваешь. .. пользуясь выражениями, уже давно вышедшими из употребления, чтобы никто не сумел вникнуть в смысл твоей речи. Не лучше ли тебе, глупый, молчать, чтобы наверняка достигнуть своей цели? Ты говоришь, что тебе нравится древность, потому что она благородна, доблестна, умеренна, скромна. Вот ты и живи но старинным обычаям, а говори словами теперешними и

257

всегда храни в памяти и душе то, что написано в первой книге «Об аналогии» Гаем Цезарем, человеком превосходного дарования п светлого ума: «избегай, как подводного камня, неупотребительных и необычных слов» (I, 10) 2.

Представляется, что Геллий был архаистом больше по своим моральным убеждениям, чем по своему стилистическому идеалу. Тяга к памятникам старины, по-видимому, отвечала не столько его эстетическим склонностям, сколько его моральным принципам3. Он идеализировал древность, которая была для него воплощением всех доблестей и достоинств, искренне восхищаясь ее строгостью, простотой, мужеством. В заключительной книге своих «Аттических ночей» Геллий говорит: «Римский народ благодаря соблюдению и почитанию всех добродетелей возвысился от скромного начала до такого величия; но из всех добродетелей он в особенности и более всего почитал верность и свято чтил ее, как в частных делах, так и в общественных» (XX, 1). Потому и стремился Геллий представить читателю образцы целостности нравов далекой древности, подкрепляя этим самым свои убеждения.

Примечательно, что подобных примеров из жизни своих современников он не приводит, ибо не находит их в настоящем. Тенденциозный подбор примеров со всей очевидностью свидетельствует о желании Авла Геллия уйти от современности в идеализируемый им мир прошлого. Именно там он видит свой гуманистический идеал — человека, оратора и судьи. Он приводит слова стоика Хрисиппа, рисующие образ правосудия: судья должен быть серьезным, суровым, неподкупным, не поддающимся лести, не знающим милосердия и непреклонным по отношению к виновным, вдохновенным и могущественным, страшным силой и величием справедливости и истины (XIX, 4), —и предлагает это мнение на рассмотрение и суд читателей.

Изучение древних текстов (литературных, юридических или исторических), по мнению страстного поклонника старины Геллия, — наилучший способ проникнуться добродетелью. Он ценил в сочинениях древних умение показать доблестного римлянина (IV, 8; VI, 19 и др.) и предпочитал тех авторов, которые представляли собой образец высокой нравственности и человечности. Большой моральной ценностью, в его глазах, обладали такие писатели, как Афраний, Пакувий, Публилий Сир, Энний с их моралистическими сентенциями. Он извлекает мораль из речей Метелла Нумидийского, хвалит в нем прямоту и справедливость, называет его «безупречным человеком» (I, 6, 5—7).

Таким образом, архаистические склонности Авла Геллия не

257

были только причудой любителя старины, манерностью, или данью моде. Они были продиктованы, по-видимому, поиском этико-эстетического идеала в прошлом, которое он хотел поставить в пример своим современникам. «Существующий социальный строй клонился к упадку. В кругу рабовладельческой аристократии, представителем которой выступал и Авл Геллий, жило стремление как-то упрочить его. Моральная философия Авла Геллия и его архаизм являлись по существу идеологическим оружием этого стремления»4.

«Аттические ночи» Геллия — типичный памятник своего времени. И хотя политические мотивы в нем Ьыражены слабо, все же он дает определенное представление об идеологической жизни римского общества времени Антонинов. В нем довольно явственно запечатлены характерные черты идеалов II в., литературные веяния эпохи, вкусы и стремления римского образованного общества, к которому принадлежал Геллий. Читатель почерпнет из этого труда множество любопытных и полезных сведений по истории римской культуры.

Для истории ораторского искусства ценность «Аттических ночей» не менее велика, и заключается, главным образом, в критических замечаниях и высказываниях о деятелях этого жанра, которые в них содержатся. Геллий в значительной мере расширил границы наших представлений о красноречии республиканской поры, и, что особенно важно, сохранил в своих записях фрагменты из речей древних ораторов, которые были бы для нас безвозвратно утрачены, например из речей Катона Старшего и Гая Гракха.

Геллий не только приводит цитаты из древних авторов, но и обращает внимание читателей на книги и рукописи, о которых идет речь. Разбирая, например, возражения Тирона, высказанные им Катону, Геллий представляет на суд читателей слова и отрывки из речи Катона, опущенные Тироном (VI, 3, 48 сл.).

В 20 книгах сочинения, дошедшего до нас почти полностью, собраны также воспоминания Геллия о выступлениях риторов в судах, о литературных диспутах, которые ему довелось слышать. Ведь он писал «Аттические ночи» в Афинах, где проходил курс обучения в риторических и философских школах под руководством известных риторов: Фаворина, Антония Юлиана, Сульпиция Аполлинария, Тита Кастриция, о которых он отзывается с неизменной похвалой и которых ценит как знатоков древней литературы и языка. Он учился также у философа Тавра, последователя Платона, и у Герода Аттика, софиста, оказавших на него влияние.

258

Несколько глав «Аттических ночей» посвящены Фронтону, правда не как оратору, но как человеку высокой культуры, великолепно знающему древнюю литературу и язык, умеющему отыскивать языковые редкости, разъяснять их смысл и различные варианты употребления. Геллий изображает его в окружении ученых людей, почтительно прислушивающихся к его словам и советам (II, 26; XIII, 28,2; XIII, 26; XIX, 8,10,13). Именно Фронтон и пробудил у Геллия, судя по его словам, интерес к разыскиванию редких слов и необычных оборотов и их тщательному исследованию (XIX, 8, 16). А вкус к редкостям приводил к архаическим писателям, у которых эти раритеты и отыскивались5. Геллий с большой увлеченностью и усердием коллекционировал и расшифровывал необычные формы слов, найденные им в старинных редких книгах и рукописях, порой даже пренебрегая их сутью. В архаическом языке таилась для него прелесть новизны6. Стиль, украшенный грамматическими редкостями, был его идеалом.

Таким образом, тяготение к архаизму, с одной стороны, поиск редких слов — с другой, диктовались стремлением к оригинальности, к обновлению стиля. Эти две тенденции, архаизм и новаторство, бесконфликтно сосуществовали у Фронтона и Геллия, являя собой как бы смешение стилей разных эпох.

Все упомянутые друзья и наставники Геллия, с которыми он общался в Афинах и позднее в Риме, принадлежали к высшим слоям общества, занимали видные административные и судебные должности. И он сам, по возвращении из Афин, принимал участие в судебных процессах: сначала был назначен судьей по гражданским делам (XIV, 8), потом избран судьей на время календ по экстраординарным делам (XII, 13). Геллий с большой серьезностью исполнял свои общественные обязанности, тщательно разыскивал книги по судопроизводству, изучая их и консультируясь при рассмотрении дел с людьми хорошо осведомленными в вопросах права, например с Фаворином (XIV, 2). Литературным занятиям он посвящал весь свой досуг, продолжая начатую в Афинах работу по собиранию и обработке выписок из всей обширной, прочитанной им, греческой и римской литературы и уделяя особое внимание критике текстов. При чтении какой-либо книги древнего автора Геллий «имел обыкновение рассуждать о том, что в пей достойно похвалы или, напротив, порицания» (XVII, 2, 1). Многолетняя кропотливая работа была завершена приблизительно к 175 г.

Свой труд Геллий предназначал не для «будничного и непро

259

свещенного народа, чуждого общения с музами», а для образованной публики, с которой его тесно связывали и общественное положение и общность духовных интересов. В предисловии к нему он предупреждает читателя, что «не вдавался в чересчур глубокие и темные исследования, но лишь предлагал некоторые начала и как бы образчики свободных наук, о которых не слышать и не читать человеку и гражданину образованному если и не вредно, то уж во всяком случае неприлично» (13), и просит читателей, «чтобы, читая то, что они уже давно знают, они не отклоняли с пренебрежением как известное и заурядное; потому что, есть ли что в науках столь сокровенное, чего бы многие не знали? Достаточно приятно и то, что оно ни в школах не пережевано, ни в комментариях пе затаскано» (14).

Многообразный характер источников труда Геллия обусловил мозаичную пестроту его содержания и неупорядоченность композиции, даже, лучше сказать, отсутствие таковой (rerum disparalitas). Суждения и замечания Геллия рассыпаны по всему сборнику без всякой системы, чаще всего они сопровождают цитацию текстов древних авторов. Кто же из древних мастеров слова более всего интересовал Геллия? С огромным уважением отзывается Геллий о Катоне Старшем, признавая его великим оратором, близким к совершенству, большое внимание он уделяет и другим ораторам времен республики, предпочитая их писателям новым: он видит в них образец для подражания и ценит одновременно за искусную отделку речи, за умелый отбор слов и их сочетание.

На страницах «Аттических ночей» Геллий сохранил нам интересные отрывки из речей Катона, которые рисуют картины древних нравов; а сам он представлялся Геллию воплощением древней римской суровости, умеренности, честности. Несколько отрывков приведены из речи Катона в защиту родосцев от обвинений в измене Риму при войне с Персеем 7, где ясно видна тенденция видеть в Катоне образец снисходительности и человечности (VI, 3).

Геллий выступил здесь против придирчивой и, по его словам, «бессодержательной и пустой» критики Катона вольноотпущенником Цицерона Тироном. Прежде всего он, стараясь показать Катона примером высокой морали, подчеркивает, что он защищал родосцев «как сенатор и как бывший консул и цензор, пекущийся о пользе государства, а не только как адвокат, выступающий за обвиненных» (VI, 3. 17), и что речь его — не слепое следование законам риторики, но сама жизнь. В ответ на обвинения со стороны Тирона в использовании Катоном ложной энтимемы и софи

260

стических аргументов, Геллий замечает, что оригинальность этой речи состоит не в заботе об академической правильности доводов, а в стремлении выиграть дело родосцев, дружбу с которыми было полезно сохранить для республики. Ведь это было, говорит он далее, не показным, а действительным сражением, в котором могли быть применены все средства защиты (52). Катон умело употребил все запасы риторики, используя то одни средства, то другие. Тирон же неправ, когда «из всех средств столь богатой речи, зависящих друг от друга и взаимосвязанных, он выбрал для осуждения нечто незначительное и обособленное» (54). И Геллий убежденно заключает: «все это, возможно, могло быть сказано более последовательно и более благозвучно, но с большей силой и живостью, мне кажется, не могло быть сказано» (53).

Цитируя открывки и из других речей Катона, Геллий находит в них то картину древних нравов, то примеры высокой морали и доблести, достойные подражания. Так, например, излагая повесть о храбрости воинского трибуна К. Цедиция, он передает слова Катона, в которых сравнивается храбрость Цедиция с храбростью спартанского Леонида (III, 7; ср. I, 23 и др). Речи Катона Геллий считает замечательными по их архаической прелести и силе языка (XVI, 1, 3). Главные качества, которые он ценит в них, — это чистота языка и искусство выбора слов, соединенные с жизненной силой и полнотой (vis и copia). Геллий с сожалением замечает, что не может достойным образом воспроизвести историю Папирия из речи Катона против Гальбы, рассказанную им «с большим изяществом, чистотой и ясностью» (cum multa quidem venustate atque luce atque munditia verborum — I, 23, 3).

Говоря о едкости инвектив Катана, Геллий приводит его изречение из речи «О разделе воинам добычи» о своеволии полководцев, присваивающих себе государственные деньги («Воры, укравшие у частных людей, проводят жизнь в цепях и кандалах, а воры, обворовавшие государство, — в пурпуре и золоте») и отмечает, что критика эта сделана в стиле живом и блестящем (vehementibus et illustribus verbis —XI, 18, 10) . В другом месте (XVI, 1) он говорит об умении Катона располагать доказательства и усиливать их, вставляя кстати глубокомысленные изречения. Речи Катона Геллий ценит как образец только еще зарождающегося латинского красноречия, как его «первые проблески» (lumina sublustria — XIII, 24, 12), обнаруживая свое понимание эволюции римского красноречия, законов поступательного развития ораторского стиля, который, прогрессируя, становится все более блестящим.

261

Однако Катон, в глазах своего почитателя, по дару красноречия превосходит Гракха, лишь немного уступая Цицерону. Геллий считает, что Катон обладал красноречием, которое ушло далеко вперед и еще не было известно в его время. Он инстинктивно шел к жанру более высокому и более совершенному, приблизившись к такому идеалу оратора, которого еще не мог достичь Гай Гракх и лишь Цицерон привел к совершенной форме: «Катон не был доволен красноречием своего века и уже тогда пытался осуществить то, в чем позднее Цицерон достиг такого совершенства» (X, 3, 16). Например, говорит Геллий в другом месте, стилистический прием, посредством которого одно преступление усугубляется накоплением суровых слов, искусно и уместно употреблял Цицерон, но уже и Катон часто и с успехом использовал его в речах против Терма, за родосцев, против Сервия Галла (XIII, 24, 12-14).

Две главы посвятил Геллий красноречию Гая Гракха (X, 3 и XI, 13). Цитируя отрывки из речи Гая Гракха о произволе римского наместника в провинции, Геллий отмечает простоту языка оратора, который довольствуется сухим изложением фактов, не рисуя картины преступления, не исторгая слез у слушателя. «Гракх не жалуется, не призывает на помощь, а только рассказывает» (X, 3). Сопоставляя его речь с речью Цицерона на подобную тему, Геллий говорит о неполноценности Гракха, которому недостает патетической силы, и сравнивает его стиль со стилем авторов комедии. Оценивая речь оратора об обнародовании законов, он восклицает: «В деле столь жестоком, в засвидетельствовании публичной несправедливости, столь горестной и печальной, есть ли что-нибудь, что сказал бы он или горячо и замечательно, или трогательно и страстно, или же с красноречивым возмущением и с суровой и проникновенной жалобой? Здесь есть разве что краткость,, приятность, чистота речи — то, что свойственно легкому стилю комедии» (4).

Геллий подчеркивает большую силу выразительности речей Цицерона против Верреса и их эмоциональный накал. Он показывает, цитируя описание казни Берресом римского гражданина, насколько эта картина живописнее и патетичнее, чем у Гракха: «... когда у Марка Туллия в речи на подобную тему невинных римских граждан, вопреки праву и законам, секут розгами и осуждают на смертную казнь, то какое там горе! Какой плач! Какая картина всего дела стоит перед глазами! Какое море ненависти и горечи бушует! Когда я читал эти слова, передо мной словно носились видения, мне слышался шум ударов, крики, ры

262

дания» (7—8). И далее: «С какой энергией, с какой страстностью и с каким жаром он затем изливает свое возмущение столь жестоким поступком, возбуждая у римских граждан ненависть и отвращение к Верресу» (11).

Высоко оценивая обстоятельность, достоинство и соразмерность слов в речи Цицерона (Haec М. Tullius atrociter, graviter, apte, copioseque misera tus est), Геллий замечает, что только человек с грубым и неотесанным слухом может предпочесть речь Гракха, «потому что она безыскусственна, коротка, легко написана, обладает какой-то природной привлекательностью и сохраняет подобие и как бы оттенок темной старины» (13—14). Сравнение речей Гракха и Цицерона Геллий, вопреки ожиданиям, заканчивает похвалой обвинительной речи Катона против наместника Сицилии Минуция Терма8 подобного же содержания «О ложных битвах»: «силы и изобилия этой речи Гракх даже и не пытался достичь» (15).

Поскольку склонность Геллия к архаизму не выражалась только в стремлении к простоте и ясности языка, то стиль Гракха, не содержащий редких форм и оборотов, его и не привлекал. В XI, 13, разбирая отрывки из речи Гракха против Попиллия, он словами Тита Кастриция хотя и одобряет оратора за гармонию и приятность языка, за ритмический характер вступления в речи, однако порицает его за многословие и за ритмические эффекты, употребленные ради них самих.

Несмотря на любовь к древним авторам, Геллий, как и Фронтон, отдает должное Цицерону, бесспорно признавая его главой римского красноречия. Примечательно, что сам он причисляет Цицерона к старым писателям (veteres nostri — XII, 13, 17). Отт не согласен с критиками Цицерона — Асинием Галлом и Лap-гием Лицином, автором «Бичевателя Цицерона» («Ciceromastix») в том, что Цицерон говорил «несвязно, нескладно и непродуманно» (XVII, 1, 1). Он полемизирует с врагами Цицерона, придирки которых не заслуживают, по его мнению, не только ответа, но даже и выслушивания (2), отзывается о них как о мелких ремесленниках от риторики, охотников порассуждать, так называемых technikoi (XVII, 5, 3), и защищает Цицерона от несправедливых упреков в употреблении якобы порочных доказательств, Геллий тщательно изучал сочинения Цицерона, что видно по

многочисленным ссылкам на них. Он говорит о великой славе оратора, отмечает мастерство Цицерона в построении ритмической фразы и музыкальность его периодов (I, 7, 20), ценит плавность и отделанностъ его речи, гармоническое чередование в ней крат-

263

них и долгих звуков (verborum modificatio — I, 4, 4), обращает внимание на экспрессивность Цицерона, на его заботу о словаре (XIII, 24, 4). Например, говорит Геллий, повторением слов Цицерон усиливает впечатление, увеличивает выразительность текста. В речи «О выборе обвинителя» он одну и ту же вещь или явление описывает несколькими словами, имеющими один смысл, но сообщающими стилю величественность и суровость (una eademque res pluribus verbis vehementer atque atrociter dicitur). Подобным же образом в речах против Верреса Геллий отмечает употребление синонимов; слова depopulates esse, vastasse, exinanisse, spoliasse имеют одну ценность и заключают в себе один смысл, говорит он; однако репризы увеличивают проникновенность стиля, поражая и слух и сердце (XIII, 24, 9, 11). То же самое и в речи Цицерона против Пизона, в приеме exaggeratio Геллий видит эффект интенсивности. Скопление синонимов, по его словам, хотя может и не нравиться людям с грубым слухом, но оно приятно своей стройностью и срывает благодаря повторению слов маску притворства (22).

Сочинения Цицерона давали Геллию немало редких слов и выражений, употребленных в необычном смысле, и морфологических особенностей (XVI, 7, 10; XV, 13, 7), из них он черпал рассказы и изречения морального характера (VI, 9,15 и др.). В чем-то Геллий, несомненно, испытал влияние Цицерона. Он, например, принял цицероновскую концепцию последовательного развития красноречия от его возникновения до расцвета. Вслед за Цицероном он признавал необходимость для оратора общей культуры, считая, что знания украшают человека. Цитируя сентенцию поэта Афрания о мудрости — дочери упражнения и памяти и восхищаясь ее истинностью и остроумием, Геллий заключает, что жаждущий познать мир не должен ограничиваться изучением книг по риторике или диалектике, ибо мудрость, по его мнению, достигается сочетанием науки и опыта, «следует ему также упражняться в познании и испытании практических дел, и все эти дела и события твердо помнить; а затем мыслить и поступать так, как учит самый опыт вещей, а не только так, как внушают книги и учителя при помощи пустых слов и оборотов, будто в комедии или во сне» (XIII, 8, 1—2).

Цель речи оратора Геллий, как Цицерон и Квинтилиан, видит в ее эмоциональном воздействии на слушателя и судей. Словами; Кастриция он говорит, что ритору позволено прибегать к ложным, смелым, лестным аргументам, лишь бы только они были похожи на правду и могли любой ораторской хитростью возбуждать че

264

ловеческую страсть (I, 6). Так же как и они, Геллий принимает тройное деление речи на простую, умеренную, изобильную: «изобильному роду свойственны достоинство и величавость, простому— изящество и тонкость, умеренный находится посредине между ними, воспринимая часть качеств того и другого» (Uberi dignitas atque amplitudo est: gracili venustas et subtilitas: medius in confinio est utriusque modi particeps — VI, 14). Он приводит мнение Варрона, по которому «эти три стиля уже в прежнее время представлены Гомером в речи трех героев: блестящий и изобильный в речи Улисса, тонкий и сдержанный — в речи Менелая, смешанный и умеренный в речи Нестора». Это же тройное различие стиля, говорит Геллий, замечено Рутилием и Полибием в речах трех греческих философов, посланных в римский сенат: академика Карнеада, стоика Диогена и перипатетика Критолая, которые выступили перед слушателями как риторы, блистая своим красноречием. Карнеад, по их словам, говорил горячо и быстро, Критолай — искусно и плавно, Диоген — скромно и умеренно. Геллий убежден, что каждый из трех родов хорош, «если украшается естественно и скромно, но если подделывается и подкрашивается— становится фальшивым» (там же).

Чистота и правильность латинской речи были для Геллия преимущественным критерием эстетической оценки оратора или писателя. Богатство словаря, забота о выборе слов, которые он отмечает у Цицерона (XIII, 25, 4) 9 и у Вергилия (II, 26, 11), имели для него первостепенное значение, также как и сочетание слов и употребление их в собственном смысле, как, например, у Саллюстия (X, 20, 10). Это, по его мнению, было необходимым условием изящества, ясности и чистоты языка (ср. Квинтилиан, I, 5, 1). Стиль Клавдия Квадригария Геллий характеризует как «в высшей степени чистый и ясный, с простою неукрашенной приятностью древней речи» (IX, 13, 4). Чистота речи отмечается им у Гая Гракха (IX, 14, 21; X, 3, 4), у Юлия Цезаря (X, 24), у Метелла Нумидийского (XVII, 2, 7). Изящество языка ценится им у Саллюстия (III, 1, 6) и более всего у «изысканнейшего мастера латинской речи» Плавта (VI, 17, 4).

Геллию претит чрезмерное многословие в речи, часто лишенное всякого смысла. «Правильно судят о легкомысленных, пустых и несносных болтунах, которые, не вникая в суть дела, расточают потоки бесцветных необдуманных слов, что речь их исходит не из сердца, а рождается на устах», говорит он, считая, что язык не должен быть своевольным и необузданным, а должен управляться разумом (I, 15, 1—2), и в подтверждение своего мнения

265

цитирует слова Цицерона, Катона, Гомера, Саллюстия, Гесиода, Эпихарма, Фаворина, Аристофана, сурово и справедливо порицающих этот порок пустой болтливости. Устами Тита Кастриция он предостерегает читателя от легкомысленного увлечения звонкой гармонией беглого красноречия, предлагая прежде всего вникать в самую суть вещей и ценность слов (XI, 13).

Противник всяких крайностей стиля, Геллий ратует за соблюдение меры, полагая, что не следует пользоваться ради произведения эффекта на аудиторию словами и выражениями устаревшими и уже непонятными, также как и словами новыми, грубыми, неприятными по своей новизне и еще не установившимися в практике. При этом к разряду новых он относит и слова старинные, давно исчезнувшие из употребления. Но более предосудительным ему кажется прибегать к выражениям новым, неизвестным и неслыханным, чем к надоевшим и избитым (XI, 7; ср. подобное высказывание Фронтона в письме к Марку Цезарю, IV, 3,3: «.. .гораздо лучше пользоваться обычными и общеупотребительными словами, чем необычными и изысканными, но мало подходящими для выражения нужной мысли»).

Вполне понятна антипатия Геллия к Сенеке, главному представителю нового стиля. В своих суждениях о нем он, по-видимому, солидарен с Фронтоном, вождем архаистического направления, хотя в какой-то мере зависит и от Квинтилиана ,0. Во II в. влияние Сенеки заметно уменьшилось. Уже Фронтон, а за ним и Геллий, не признают его авторитета ни как стилиста, ни как философа. Фронтон называет его стиль лихорадочным, Геллий высказывается о Сенеке как об опасном примере для молодежи; оба в своей критике исходят, по-видимому, из пристрастия к архаизму. Называя ученость Сенеки низкой и плебейской, а его самого безрассудным и глупым пустомелей, Геллий с возмущением приводит его критические замечания в адрес Цицерона и Вергилия по поводу их похвалы стилю Энния и подражания ему в употреблении архаических слов (XII, 2, 10—11). О таланте Сенеки он самостоятельного суждения не дает, довольствуясь изложением двух, достаточно неблагоприятных, прямо не названных, мнений критиков. Одни из них, отмечая недостатки в стиле писателя, отдают дань высоким моральным целям, руководимым им (здесь, возможно, имеется в виду мнение Квинтилиана в X, 1, 125—131); другие, обвиняя Сенеку в том, что он не унаследовал из произведений древности ни обаяния, ни достоинства, осуждают банальность его языка и бессодержательность его мыслей (а здесь, очевидно, высказывается мнение Фронтона).

266

В «Аттических ночах» Авла Геллия содержится немало самых разнородных сведений и любопытных подробностей о жизни и деятельности ораторов, замечаний о содержании, стиле и характере их речей, что представляет дополнительный материал для истории ораторского искусства. Например, уточняется дата произнесения Цицероном речи за Секста Росция, установленная Корнелием Непотом (XV, 28), приводится текст цензорского декрета, по которому запрещалось римским учителям красноречия преподавать риторику на латинском языке (XV, 11, 2) 11, рассказывается о том, что руки оратора Гортензия отличались во время его декламации необыкновенной выразительностью (I, 5, 10), а за спиной Гая Гракха во время его выступления стоял музыкант, который подавал ему тон игрой на свирели, регулируя громкость его голоса: то подкрепляя ослабевающую речь, то сдерживая слишком стремительную (I, 11), и многое другое.

Конечно, высказывания Геллия об ораторском искусстве бессистемны, поверхностны и отрывочны. Его критика в достаточной мере компромиссна; чаще всего она вложена в уста его учителей: Фаворина и Кастриция, Антония Юлиана и Сульпиция Аполлинария. Ставя вопрос, Геллий обычно самостоятельно его не исследует, а лишь сопоставляет различные точки зрения и аргументы, уклоняясь от прямого ответа на них и побуждая читателя обратиться непосредственно к первоисточникам. И все же, приводя мнения других критиков, он, в случае согласия (или, напротив, несогласия) с ними, подкрепляет (или же, соответственно, опровергает) их мысли цитатами, дающими наглядное представление

о разбираемом материале, и сопровождает кратким комментарием. Собственные его суждения осторожны и сдержанны, в иных случаях даже противоречивы (например, преклонение перед Катоном и архаистами он соединяет с восхищением классическим стилем Цицерона, ценя одновременно и «изобретателя новых слов» — Саллюстия). Преимущественно, они обусловлены склонностью Геллия к старине, его увлеченностью раритетами. В сущности, это критика глазами антиквара. И главная ценность ее заключается в том, что она основана на непосредственном изучении рассматриваемых древних произведений, фрагменты которых, приведенные Геллием для наглядности, сохранились таким образом для потомства. Как бы то ни было, в качестве примера критики ораторского искусства архаистами II в. Авл Геллий представляет для современного читателя определенный объективный интерес.

Подготовлено по изданию:

Кузнецова Т.И., Стрельникова И.П.
Ораторское искусство в древнем Риме. Москва, "Наука", 1976.
© Издательство «Наука», 1976 г.



Rambler's Top100