Глава 1
Именно от Гомера должна отправляться наша история — ведь именно с Гомера начинается отныне непрерывная традиция греческой культуры. Его свидетельство — самый древний документ, в котором имеет смысл отыскивать сведения об архаическом образовании. С другой стороны, первостепенная роль, которую сыграл Гомер в классическом образовании, побуждает нас тщательно разобраться, что могло представлять собой образование уже до него (1).
Историческое толкование Гомера
Разумеется, историк с осторожностью
произносит имя Гомера он не может говорить просто о «гомеровской
эпохе»: Илиада и Одиссея для него — источники, сложные по составу, и его анализ по возможности должен учитывать как наследие древней легендарной и поэтической традиции, так и собственный вклад поэта, необходимо также отличать основной состав произведения от переработок, интерполяций, связующих эпизодов, выделяемых филологами.
Можно считать общепризнанным (в той мере, в какой достижимо согласие по набившему оскомину вопросу (3)), что наш текст— видимо, тот самый, который Гиппарх в царствование своего отца Писистрата (ум. 528/7) привез из Ионии в Афины, где этот текст был официально принят для состязания рапсодов на Панафинейских играх1, — существовал как таковой уже с VII века. Исходя из этой даты, можно заключить приблизительно, что время создания основных песней Илиады (Одиссея на поколение или два моложе) не может быть много позднее середины VIII века (4). Если считать, что этот текст — творение одного поэта, реального Гомера, а не плод коллективных усилий нескольких поколений поэтов, то предварительно должна была сложиться целая весьма развитая традиция, каковую предполагают гомеровский язык, стиль и легенды; на это не могло уйти менее века. Это возвращает нас, после стольких датировок, предпола-
гавшихся в древности (5) и в Новое время, к той, на которой остановился Геродот, — по его мнению, Гомер (и Гесиод) жили «за четыреста лет до меня, не более»2, то есть около 850 года.
Однако мало приблизительно датировать эпос 850—750 годами, нужно еще определить его ценность как источника (б). Не следует забывать, что Гомер был поэтом, а не историком. К тому же он дает полную волю своему творческому воображению: ведь его задача — не реалистические картины нравов, а воспевание героических деяний, отнесенных в далекое и чудесное прошлое, когда не только боги, но и животные говорили (вспомним Ксанфа, одного из коней Ахилла, который обращается к хозяину с пророческими словами3, подобно коню Роланда в Petit Roi de Galice); не стоит преувеличивать «наивность» и «простоту» этого произведения, за которым стоит весьма зрелый опыт. Но Гомер — не Флобер и не Леконт де Лилль, одержимый стремлением к археологической точности: его представление о героической эпохе неоднородно, в нем накладываются друг на друга воспоминания, накопленные за целое тысячелетие истории (некоторые детали восходят, минуя микенские наслоения, к прекрасным дням минойского величия — например, когда Илиада4 описывает танцы кносской молодежи и акробатические упражнения в «театре» (χορός) Дедала, на самом деле уничтоженном катастрофой 1400 года).
Однако, как бы ни изобиловало анахронизмами это представление, большею частью своих деталей оно обязано, очевидно, пусть не самой современной «Гомеру» эпохе (аристократическому периоду ионийских городов), но непосредственно предшествовавшей — тем средним векам, которые последовали за дорийским вторжением (1180—1100). Действуя осторожно, тщательно удаляя более древние примеси и более поздние наслоения, можно попытаться использовать Гомера как источник по истории этих темных веков. Однако и в первозданном своем виде, то есть как поэтическое творение, гомеровский эпос сам по себе является предметом истории — так сильно созданный им образ «века героев» (еще раз подчеркнем: в какой-то своей части это не более чем плод воображения) повлиял на греческий народ, на античный мир, получивший его, словно бы в дар, у колыбели своей истории.
Мы будем говорить о «гомеровском средневековье» не потому, что речь идет о малоизвестном периоде, заключенном между двумя другими, известными лучше, а потому,
что политическое и социальное устройство этого архаического общества представляет внешние аналогии с тем, что существовало у нас на средневековом Западе (разумеется, не следует доводить эти аналогии до парадоксального тождества: в истории не бывает буквальных повторений, и omne simile Claudicat*: я говорю «гомеровское рыцарство», как говорят «японские феодалы») (7). В особенности напрашивается сравнение с нашим ранним средневековьем, с меровингского времени до 1000 года; гомеровское общество обнаруживает немалое сходство с каролингским дофеодальным строем.
Во главе — царь, окруженный воинской аристократией, настоящим двором, включающим, с одной стороны, совет знати, людей пожилых, γέροντες, в силу этого почтенных, и советников, бесценных в силу своей опытности, способных оказать помощь в суде; с другой стороны — ватагу приверженцев, молодых воинов, κούροι. Вместе они составляют благородное сословие, λαός, в противоположность простонародью, δήμος, и смердам, θήτες. Эти κοΰροι (соответствующие pueri et vassali Хинкмара) могут быть сыновьями князей или военачальников на царской службе, а могут вербоваться из искателей приключений или проходимцев в бегах — общество греческого средневековья еще очень подвижно, оно недалеко ушло от времени нашествий. Живут они при дворе (ведь они — товарищи царя, έταϊροι?) и кормятся за его столом за счет налогов и пошлин, взимаемых верховным владыкой.
Эта общинная жизнь, это воинское товарищество (мы скоро рассмотрим их последствия для истории образования и нравов) продолжаются ради того дня, когда в награду за верную службу дружинник жалуется изъятым из общинного владения наделом (τέμενος) с необходимым для ведения хозяйства числом работников. Поначалу это временное, в крайнем случае — пожизненное владение, но со временем оно упрочивается и становится наследственным. В Илиаде и в Одиссее намечается развитие, сходное с тем, что наблюдается в каролингском обществе: знать приобретает все больше самостоятельности в своих ленах, а царская власть постепенно слабеет по мере образования этих маленьких поместий-посадов. Впоследствии их придется объединять, чтобы создать классический город (Кодриды могут показаться нам классическими Капетингами).
* Всякое сравнение хромает (лат.). — Прим. переводчика.
Греческая культура изначально была
привилегией воинской аристократии — этот основополагающий факт объясняет особенности образовательной традиции в классической Греции. В эпосе эта культура нарождается на наших глазах. Ведь гомеровские герои — не грубая солдатня, не первобытные вояки, какими воображали их наши предшественники-романтики. В определенном смысле это уже рыцари.
Гомеровское общество восприняло наследие древней культуры, чья утонченность не исчезла полностью. Молодые κούροι несут у сюзерена настоящую придворную службу: как средневековые damoiseux, они прислуживают за столом во время королевских пиров. «Κούροι до краев наполняют чаши»5, — роль виночерпиев для них настолько характерна, что этот стих повторен (или интерполирован) еще в четырех эпизодах6; это благородная служба, ничего общего не имеющая с трудом простых слуг, κήρυκες. Они также могут составлять свиту: семеро юношей сопровождают Одиссея, возвращающего Брисеиду Ахиллу7. Они участвуют в жертвоприношении, рядом со жрецом8, не только как обслуживающий персонал, но и потому что «поют прекрасный пеан и танцем славят Стреловержца»,
Καλόν άείδοντες παιήονα κοϋροι Αχαιών
Μέλποντες Έκάεργον... 9
Патрокл ищет убежища при Фтийском дворе, покинув Опунт, свою родину, так как совершил непредумышленное убийство. Его родной отец Менетий представляет его царю Пелею. Пелей принимает его благосклонно и приставляет к своему сыну Ахиллу, при котором Патрокл будет нести благородную службу «оруженосца» (так изящно переводит А. Мазон гомеровское «θεράπων»10).
Первостепенное значение в жизни этих гомеровских рыцарей имели — наряду с церемониями— игры. Иногда это игры свободные, импровизированные, простые эпизоды каждодневной жизни (поскольку жизнь знати — уже жизнь изящного досуга). Например, на пиру у Алкиноя11 — спортивные игры (8), развлечения: танец юных феаков, танец сыновей Алкиноя с мячом, пение аэда, игра на лире. Ахилл, удалившись в свой шатер, развеивает горе тем, что поет самому себе про подвиги героев, аккомпанируя пению на звонкой «форминге»12. Возможно, уже были в обычае состязания в красноречии и формальные поединки (9).
Иногда, напротив, игры — торжественное, тщательно организованное и регламентированное действо: достаточно вспомнить погребальные игры в честь Патрокла в 23-й песни Илиады; это и кулачный бой, любимый уже минойцами (10), и борьба, и толкание ядра, и бег, и поединок, и стрельба из лука, и метание копья, и, прежде всего, тот вид спорта, который навсегда останется излюбленным и самым ценимым ,— бег колесниц13.
Да, эти рыцари отнюдь не похожи на воинственных варваров. Их жизнь — придворная, уже «куртуазная». Она предполагает большую изысканность манер: взгляните, какую тонкость проявляет Ахилл в роли распорядителя и судьи на играх14, каков спортивный дух участников и зрителей, будь то борец Эпеос, подымающий своего соперника Эвриала после сокрушительного удара15, или ахейцы, останавливающие Диомеда, когда жизнь Аякса под его ударами оказывается в опасности16.
Вежливость не покидает героев и в пылу сражения, даже во время ритуальных перебранок, предшествующих схватке. Она сохраняется при любых обстоятельствах— какой куртуазной изысканностью отличаются, например, отношения Телемаха и женихов, как ни исполнены они напряжения и ненависти.
Эта атмосфера вежливости приводит (по крайней мере, в более поздней Одиссее), как и следует ожидать, к большой деликатности в отношении к женщине: те же женихи с величайшим почтением относятся к Пенелопе. О старом Лаэрте мы узнаем, что он не позволил себе взять в наложницы рабыню Евриклею, боясь вызвать ревность своей супруги 17. Мать семейства — настоящая хозяйка дома. Такова Арета, царица феаков, Елена у себя дома в Спарте: именно она оказывает гостеприимство Телемаху, направляет беседу, «принимает» в светском смысле слова.
Эта куртуазность — одновременно и навык (здесь мы возвращаемся к восточной мудрости): как вести себя в обществе, как действовать в непредвиденных обстоятельствах, как себя держать и, прежде всего, как вести разговор. Достаточно вспомнить хотя бы Телемаха на Пилосе и в Спарте или Навсикаю перед потерпевшим кораблекрушение Одиссеем.
Таков в общих чертах образ «совершенного рыцаря» в гомеровском эпосе. Но настоящим κοϋρος'οΜ нельзя было стать в одночасье. Эта культура, богатая и сложная, предполагает соответствующее образование. Об этом образовании кое-что известно: Гомер с достаточным вниманием относится к психологии своих героев, чтобы исправно сообщать нам о том, какое
воспитание они получили и как им удалось достичь таких высот рыцарства. Героическая легенда сохраняла сведения о воспитании Ахилла, совсем как наши средневековые эпические циклы, посвящавшие, к примеру, отдельную поэму Детству Вивьена.
Классический образ воспитателя —
Хирон, «премудрый кентавр» 18. С его именем связано множество легенд. Он воспитал не только Ахилла, но и других героев: Асклепия, сына Аполлона19, Актеона, Кефала, Ясона, Меланиона, Нестора... Ксенофонт20 перечисляет подряд двадцать одно имя. Ограничимся сейчас воспитанием Ахилла. Хирон был другом и советником Пелея (тот обязан ему, среди прочего, успехом своего сватовства к Фетиде). Вполне естественно, что Пелей поручает ему своего сына. Множество литературных и изобразительных памятников (11) представляют Хирона, обучающего Ахилла спорту и рыцарским забавам — охоте, верховой езде, метанию копья, а также куртуазным искусствам — игре на лире и даже (ведь он царствует над долинами Пелиона, изобилующими целебными травами) хирургии и изготовлению снадобий21, любопытная примета энциклопедического знания с явно восточным привкусом (вспомним Соломоновы познания в изображении александрийского автора Премудрости22). Несомненно, в обоих случаях перед нами идеализированный образ: гомеровский герой должен знать все, но это герой. Наивно было бы предполагать, что архаический рыцарь обычно бывал заодно и кудесником-целителем.
Гомер явственно упоминает только об этом искусстве Хирона, зато один из эпизодов Илиады23 знакомит нас с другим наставником Ахилла, чей образ, не столь близкий к мифу, позволяет нам представить себе рыцарское воспитание более реально. Речь идет об эпизоде с Фениксом (12). Чтобы облегчить Одиссею и Аяксу успех в их трудном посольстве к Ахиллу, Нестор мудро решает послать вместе с ними этого славного старца, который сумеет тронуть сердце своего бывшего воспитанника (и в самом деле, Ахилл с умилением будет говорить со своим «милым старым отцом», как он его называет: άττα γεραιέ24).
Феникс, чтобы придать своей просьбе убедительность, считает нужным напомнить Ахиллу всю свою историю. Поэтому он произносит длинную речь25, страдающую некоторым старческим многословием, но для нас чрезвычайно поучительную.
Итак, Феникс, спасаясь от отцовского гнева (они поссорились из-за прекрасной пленницы), нашел убежище при дворе Пелея, который пожаловал ему в ленное владение пограничную область долопов26. Впоследствии любимому вассалу царь доверит воспитание своего сына (еще одна вполне средневековая деталь). Ахилла поручают Фениксу еще совсем маленьким: вот он сажает его к себе на колени, режет ему мясо, кормит, поит. «И сколько раз ты заливал мне одежду на груди, выплевывая вино! Сколько хлопот с детьми!»27
«Это я сделал тебя тем, что ты есть!» — с гордостью заявляет старый наставник28, поскольку его роль не ограничилась уходом за младенцем. Ахилла вновь поручают его заботам перед отплытием на троянскую войну, чтобы Феникс служил подмогой его неопытности. В высшей степени замечательно двоякое поручение, которое дает ему Пелей по этому поводу:
Юный, ты был неискусен в войне, человечеству тяжкой,
В сонмах советных неопытен, где прославляются мужи.
С тем он меня и послал, да тебя всему научу я:
Был бы в речах ты вития и делатель дел знаменитый *,
Μύθων τε ρητήρ ' έμεναι, πρηκτήρά τε έργων29, — формула, выражающая двойной идеал совершенного рыцаря — оратора и воина, способного оказать помощь сюзерену и в суде, и в бою. В Одиссее Афина под видом Ментеса30 и Ментора31 дает аналогичные наставления Телемаху.
Таким образом, у истоков греческой культуры мы встречаемся с вполне определенным типом воспитания: благородный юноша получал его, следуя советам и примеру старшего наставника.
На протяжении долгих веков (можно сказать, до самого конца своей истории) античное образование сохранит немало черт, свидетельствующих о его аристократических и рыцарских истоках. Я говорю не о том, что даже самые демократические античные общества остаются, на наш взгляд, обществами аристократическими ввиду той роли, которую играет в них рабство, но о менее внешнем по отношению к ним факте: античные общества, даже когда они сами считали себя демокра-
тическими (как Афины IV века с их демагогической культурной политикой: θεωρικόν*, искусство, доступное народу, и т.д.) жили за счет традиции, аристократической по происхождению: можно было уравнительно распределить культуру, но она тем не менее сохраняла следы этого своего происхождения. Напрашивается параллель с французским обществом, где постепенно распространилась во всех слоях и, если угодно, вульгаризировалась культура, отчетливо аристократическая по происхождению и по духу: ведь свою законченную форму она приняла в салонах и при дворе XVII века. Каждый французский ребенок открывает для себя поэзию и литературу вообще в баснях Лафонтена, — а он посвятил их наследнику престола** и (кн. XII) герцогу Бургундскому***!
Вот почему следует всмотреться особенно пристально в содержание гомеровского образования и его судьбу. В нем, как и во всяком образовании, достойном этого имени, различаются (различие присутствует уже у Платона32) две стороны: техническая, при помощи которой ребенка готовят и постепенно вводят в определенный образ жизни, и этическая — нечто большее, чем прописная мораль: определенный идеал жизни, определенный идеал человека, которые надлежит воплотить (военизированное воспитание может порождать боеспособных варваров, а может, напротив, стремиться к утонченному идеалу «рыцарства»).
С технической стороной мы уже ознакомились: обращение с оружием, рыцарские игры и спортивные состязания, музыкальные (пение, лира, танцы) и ораторское искусства; хорошие манеры, знание света; мудрость. Все это сохранилось и в образовании классической эпохи, разумеется, преобразившись в ходе определенного развития, причем, как мы увидим, интеллектуальные элементы постепенно усиливаются за счет воинского. Только в Спарте воинственность сохранит первостепенное значение, хотя жить будет даже в мирных гражданских Афинах, проявляясь в любви к спорту и в некоем специфически мужественном стиле жизни.
Важнее рассмотреть рыцарскую этику, гомеровский идеал героя и отметить его сохранение в классическую эпоху.
*Пособие на оплату театральных мест для беднейшего населения; впервые введено при Перикле. — Прим. переводчика.
**Людовику, сыну Людовика XIV и Марии-Терезии Австрийской; в момент посвящения дофину было пять лет. — Прим. переводчика.
***Людовику, воспитаннику знаменитого Фенелона. — Прим. переводчика.
Можно подумать, что это сохранение обусловлено особым местом Гомера в
греческом гуманитарном образовании: на протяжении всей его истории Гомер останется основным текстом, средоточием всех занятий, — очень важный факт, последствия которого нам, французам, особенно трудно оценить, поскольку, хотя у нас есть классики, у нас нет ни одного классика по преимуществу (как Данте у итальянцев или Шекспир у англосаксов). А господство Гомера в греческом образовании было куда более полным, чем господство Шекспира у одних и Данте - у других.
Гомер был в полном смысле слова воспитателем Греции, την Ελλάδα πεπαίδευκεν, как сказал Платон33. Он был им с самого начала, έξ αρχής, подчеркивал уже в VI веке Ксенофан Коло-фонский34. В самом деле, какое глубокое влияние оказал он в конце VIII века в совсем еще крестьянской Беотии на стиль Гесиода (который начинал как рапсод, исполнитель Гомера). Это место сохранится за ним навсегда— в разгар византийского средневековья, в XII веке, архиепископ Евстафий Фессалоникийский составляет свой большой комментарий к Гомеру — компиляцию, впитавшую все достижения эллинистической филологии. Есть множество свидетельств тому, что Гомер был настольной книгой всякого образованного грека, как например, рассказ об Александре, не расстававшемся с ним в походах. Мне хочется привести здесь то место Ксенофонтова Пира35, где один из персонажей, Никерат *, рассказывает: «Мой отец, желая, чтобы я стал достойным человеком, άνήρ αγαθός, заставил меня выучить всего Гомера. И по сей день я наизусть могу прочесть Илиаду и Одиссею».
Все это так, но доказательство перевернуто, или, во всяком случае, о двух концах: именно потому, что этика рыцарства по-прежнему определяла собой греческий идеал, Гомер, выдающийся выразитель этого идеала, был избран и остался основным текстом в образовании. В самом деле, невозможно согласиться с представлением о чисто эстетических причинах долгой к нему привязанности: эпос изучался в основном не как литературный шедевр; его содержание делало из него учебник морали, трактат об идеале. Ведь техническая сторона греческого обра-
* Сын знаменитого Никия, погибшего в Сицилии; не принимал участия в политической жизни. Несмотря на это, казнен в период тирании Тридцати. — Прим. переводчика.
зования, как мы увидим в дальнейшем, претерпела глубокие изменения, отражая развитие культуры во всей ее совокупности. И только гомеровская мораль, наряду с непреходящей эстетической ценностью, могла сохранить неизменное значение.
Я не стану утверждать, разумеется, что на протяжении всего долгого ряда веков это значение всегда ясно и верно понималось. В эпоху эллинизма мы встречаем твердолобых педагогов, которые, с полным отсутствием исторического чутья, не обращая внимания на ставшую очень значительной разницу нравов, будут отыскивать у Гомера все, что составляло религиозное и нравственное образование их времени. С исключительной, зачастую комичной изобретательностью они пытались извлечь из этого эпоса, такого не храмового, такого по духу «мирского» (13), настоящий катехизис, включающий не только (что было бы верно36) теогонию и золотую легенду о богах и героях, но и теодицею, апологетику, а также обязанности по отношению к богам, да что там — целый учебник практической морали, на примерах объясняющий любые правила, начиная с простой детской вежливости. Более того — при помощи аллегорического толкования Гомера привлекали как иллюстрацию к самой философии...
Разумеется, это была попросту глупость. Истинно воспитательное значение гомеровского эпоса заключается в другом — в том моральном климате, который окружает его героев, в их стиле жизни. Всякий усердный читатель проникался в конце концов этой атмосферой. Поэтому мы с полным правом говорим здесь, как любил говорить и Евстафий, о «гомеровском образовании», ομηρική παιδεία. Уроки, которые юный грек извлекал из Гомера — те самые, что дает поэт своим героям, те, что получает на наших глазах Ахилл из уст Пелея или Феникса, Телемах из уст Афины.
Этот нравственный идеал достаточно сложен: во-первых, он включает в себя несколько стеснительный для нас образ «многохитростного мужа», πολύτροπος άνήρ, смахивающий на знакомую подозрительную фигуру восточного пройдохи. Таким предстает иногда Одиссей в своих морских приключениях. Сметливость и ловкость гомеровского героя сближаются здесь, как уже было замечено, с практической мудростью восточного писца: они превращаются в умение выпутываться из любых обстоятельств. Нашу совесть, облагороженную
веками христианства, все это приводит порой в некоторое смущение: чего стоит, к примеру, снисходительное удовлетворение Афины по поводу особенно удачной лжи ее ненаглядного Одиссея37!
Но, к счастью, это не главное. Благородный и честный образ Ахилла воплощает нравственный идеал гомеровского рыцаря гораздо полнее, чем Одиссей Возвращения. Этот идеал легко определить одной фразой: героическая мораль чести. В самом деле, именно у Гомера каждое античное поколение обретало стержень этой аристократической этики — любовь к славе.
Она основана на коренном пессимизме греческого духа, так глубоко прочувствованном молодым Ницше: печаль Ахилла! (14) Жизнь коротка, смерть неотступна, загробная жизнь не сулит особого утешения. Идея блаженства избранных на Елисейских полях еще не утвердилась, а что до общей судьбы теней, их неясного и зыбкого существования, — как оно жалко!
Мы знаем, как его оценивает сам Ахилл — вспомним его знаменитые слова, обращенные из Аида к Одиссею, восхищенному уважением, с которым расступаются простые тени перед тенью героя:
О Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся:
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми
царствовать мертвый 38.
Наши герои страстно любят земную жизнь, столь краткую, а для них, воинов, особенно ненадежную. Любят той откровенной, простодушной любовью, которая и знаменует для нас особую атмосферу языческой души. И все же, как ни драгоценна эта жизнь — она не высшая ценность в их глазах. Они готовы — и с какой решимостью! — пожертвовать ею ради чего-то высшего. Именно это делает гомеровскую мораль моралью чести (15).
Идеальная ценность, которой приносится в жертву и самое жизнь — это αρετή, непереводимое слово; было бы смешно пытаться передать его, следуя нашим словарям, как «добродетель» (vertu *), разве что оживив эту бесцветную вокабулу всем, что современники Макиавелли вкладывали в свое virtu. "Αρετή —
Во французском языке с vertu (добродетель, доблесть) связан ряд очень тяжелых воспоминаний: это было любимое словечко Робеспьера. Непереводимость, о которой идет речь, вызвана в том числе сложной историей латинского virtus, вполне точно соответствовавшего αρετή. — Прим. переводчика.
это, в самом общем виде, доблесть, а в рыцарском употреблении — то, что делает человека храбрецом, героем. «Он пал как храбрец, каким он и был», άνήρ αγαθός γενόμενος απέθανε — эта формула повторяется без конца, чтобы почтить смерть героя, смерть, в последнем самопожертвовании в самом деле исполняющую его судьбу: гомеровский герой живет и умирает, воплощая в своем поведении определенный идеал, определенный способ жизни, символизируемый словом αρετή.
И вот слава, известность в компетентном кругу храбрецов — это мера, объективное признание доблести. Отсюда страстное стремление прославиться, добиться первенства, лежащее в основе этой рыцарской нравственности.
Именно Гомер первым облек в слова, именно у Гомера древние с энтузиазмом почерпнули понимание жизни как спортивного состязания, где важно быть первым, тот «агонистический идеал существования», в котором, после блестящих исследований Якоба Буркхардта, принято видеть одну из самых существенных сторон греческой души (16). Гомеровский герой, а по его примеру и всякий грек, может быть поистине счастлив, только если чувствует и утверждает себя первым в своем роде, выдающимся и непревзойденным.
Эта идея — безусловно основополагающая в эпосе, где дважды повторен один и тот же стих, одно и то же наставление — один раз устами Гипполоха, обращающегося к своему сыну Главку, другой раз — мудрого Нестора, передающего Патроклу напутствие Пелея Ахиллу: «всегда быть лучшим и превосходить других»,
αΐέν άριστεύειν καΐ ύπείροχον έμμεναι άλλων 39.
Образ Ахилла обязан своим трагическим благородством и величием именно этой безраздельной устремленности души к единой цели: он знает от Фетиды, что, победив Гектора, сам должен погибнуть, однако отважно устремляется навстречу своей судьбе. Речь для него идет не о преданности ахейской родине, не о спасении находящегося в опасности войска, но только о мщении за Патрокла, о том, чтобы избежать грозящего позора. Речь идет только о его чести. Я не усматриваю в этом романтического индивидуализма, как бы ни был этот идеал устрашающе эгоистичен. Эта любовь к себе, φιλαυτία, которую впоследствии будет анализировать Аристотель, — любовь не к себе, а к Я— к абсолютной красоте, к совершенной доблести,
которую герой стремится воплотить в подвиге, способном вызвать восторг завистливой толпы его собратьев.
Блистать, первенствовать, победить, восторжествовать, утвердить себя в соревновании, превзойти соперника перед судьями, совершить подвиг, αριστεία, который сделает его первым среди людей — современников, а может быть, и потомков — вот зачем он живет и для чего он умирает.
Такова мораль чести, во многом чуждая для христианской души. Она предполагает приятие гордыни, μεγαλοψυχία, которая не порок, а возвышенное стремление к великому, или — у героя — осознание своего действительного превосходства; приятие соперничества, ревности, той благородной Έρις, вдохновительницы великих деяний, которую воспоет Гесиод40, а с нею и ненависти, свидетельствующей о признанном превосходстве. Послушайте, что говорит Перикл у Фукидида: «Ненависть и вражда — неизбежный удел тех, кто хочет повелевать другими. Но снискать ненависть ради благородной цели — прекрасно»41.
Преклонение перед славой опре
деляет и роль самого поэта, — имен
но, воспитательную. Цель его творчества, по существу, не эстетическая, она состоит в том, чтобы обессмертить героя. Поэт, по словам Платона42, «прославляя несчетное множество деяний предков, воспитывает потомков», — я подчеркиваю это, как факт чрезвычайно важный.
Чтобы понять, в чем заключалось влияние Гомера-воспитателя, достаточно его прочитать и обратить внимание на то, как он сам берется за дело, как он представляет воспитание своих героев. Наставники у него предлагают юношам почерпнутые из легендарного прошлого высокие примеры, которые должны пробудить в них стремление к соперничеству, агонистический дух. Так, Феникс, желая склонить Ахилла к примирению, ставит ему в пример Мелеагра: «Вот чему учат нас подвиги древних героев... Я помню это дело (τόδε έργον), уже стародавнее»43.
Подобным образом Афина, желая пробудить, наконец, героический пыл в нерешительном взрослом ребенке — Телемахе, приводит ему в пример мужественную решимость Ореста:
...тебе же
Быть уж ребенком нельзя, ты из детского возраста вышел,
Знаешь, какою божественный отрок Орест перед целым
Светом украсился честью, отмстивши Эгисту, которым
Был умерщвлен злоковарно его многославный родитель? 44
Этот пример появляется в Одиссее еще три раза45.
Героический пример, παράδειγμα, — таков секрет гомеровской педагогики. Как средневековье при своем конце завещало нам Подражание Христу, так греческое средневековье передало классической Греции через Гомера это «Подражание Герою». Именно в этом глубинном смысле Гомер был воспитателем Греции. Как Феникс, как Нестор или Афина, он все время представляет уму своего воспитанника идеализированные образцы героической αρετή; в то же время вечность его творений свидетельствует о реальности высшей награды — славы.
История свидетельствует, что его уроки были усвоены: героические примеры неотступно преследовали умы греков. Александр (а позже — Пирр) считал себя, мечтал о себе как о новом Ахилле. И множество греков вслед за ним училось у Гомера «презирать долгую и тусклую жизнь ради славы краткой» — но геройской.
Разумеется, Гомер был не единственным воспитателем Греции. Из века в век классики дополняли греческий нравственный идеал (уже Гесиод обогатил его драгоценнейшими понятиями Права, Справедливости, Истины); тем не менее Гомер остается основой всей классической педагогической традиции, и какие бы ни делались время от времени попытки поколебать его тираническую власть, преемственность этой традиции позволила феодальной морали подвига веками жить в сознании греков.
Примечания