Заключение
В 166 г. н. э. появился трактат, озаглавленный «Как писать историю». Его автором был Лукиан из Самосаты, «Вольтер классической древности», по меткому замечанию К. Маркса. В годы правления Марка Аврелия и его соправителя Луция Вера вряд ли кого-либо могло удивить, что поучать историков взялся человек, не написавший ни одного исторического труда. В середине II в. н. э. римская историография находилась в таком состоянии застоя и деградации, что ее, казалось, можно было привести в чувство разве лишь с помощью острой и беспощадной сатиры.
Целью Лукиана было не только показать духовное убожество современных ему историков (он это выполнил с присущим ему блеском), но и начертать позитивный идеал историографии, сформулировать ее теорию в соответствии с многовековой практикой создания исторических трудов. То, что автор дает рецепты не из собственного опыта, а заимствует их из произведений великих историков прошлого, нисколько не снижает ценности его трактата, тем более, что это единственная сохранившаяся попытка подобного обобщения1. Перед нами произведение, позволяющее выявить теоретические аспекты античной историографии.
Содержание трактата Лукиана значительно шире его заглавия. Автор не просто дает наставления, как писать исторические труды, но пытается выявить специфику исторического жанра, определить, какими качествами должен
обладать идеальный историк, обрисовать особенности стиля «историописания». Анализ и советы перемежаются критикой произведений современных Лукиану историков, рассуждениями о ценности теории. Некоторые положения, высказанные в одной главе, Лукиан повторяет в последующих главах, облекая их в более яркую форму. Давая систематическое изложение, мы, по примеру наших предшественников2, сгруппируем мысли Лукиана об истории по разделам и, где это возможно, попытаемся показать их зависимость от современной Лукиану социально-политической обстановки.
Специфика истории и ее задачи. Вопрос о специфике истории, ее отличии от родственных литературных жанров поднимался и разрабатывался на протяжении всего многовекового развития античной исторической мысли. Уже первый эллинский историк Гекатей из Милета противопоставил свой труд мифам (см. выше, с. 24). Фукидид, обосновывая научную направленность своего произведения, выступил против «поэтов, воспевавших события с преувеличениями и прикрасами, и против логографов, сложивших свои рассказы в заботе не столько об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха» (1, 21, 1). Полибий на большом материале обосновал отличия истории от поэзии и ораторского искусства (см. выше, с. 124).
Варьирование тезиса о специфике истории, его повторение разными историками в различные эпохи объяснялось настоятельной необходимостью противостоять современным тенденциям антиисторизма. Во времена Лукиана наиболее типичным было смешение истории с панегирическими восхвалениями начальников и полководцев. Против него сатирик направляет острие своей критики: «Большинство историков, пренебрегая описанием событий, останавливаются на восхвалении начальников и полководцев, вознося своих до небес, а вражеских неумеренно унижая. При этом они забывают, что разграничивает и разделяет историю от восхваления не узкая полоса, а как бы огромная стена, стоящая между ними» (7) 3.
Вслед за Аристотелем и Полибием Лукиан настаивает на коренном отличии истории и поэзии. «У поэзии и поэ
тических произведений, — пишет он, — одни задачи и свои особые законы, у истории — другие» (8).
Законодательницей поэзии является фантазия. Поэт создает мир образов, подчас гиперболических и нереальных. Законодательницей истории является истина: «Единственное дело историка рассказывать все так, как оно было» (39). Малейшее отступление от истины лишает автора права называться историком: «Истина является сущностью истории, и тот, кто собирается ее писать, должен служить только истине, а на все остальное не обращать внимания. Вообще у него может быть только одно мерило — считаться не с теперешними слушателями, а с теми, кто впоследствии будет читать его историю» (39).
Рекомендация писать только правду, думая о будущих читателях, со времени появления труда Фукидида переходит от одного историка к другому. Корнелий Тацит придает ей чеканную формулу латинской речи: (писать) без гнева и пристрастия (sine ira et studio). Но было бы в высшей степени наивным думать, что сам Тацит или кто-либо из его античных предшественников или последователей удовлетворил это требование и оставил нам труд, в полной мере, свободный от политических симпатий и антипатий, отличной заинтересованности4.
Требование писать без гнева и пристрастия было для античных историков, как для историков вообще, недостижимым идеалом. Они должны были быть пристрастны, хотя им могло казаться, что они сделали все, чтобы исключить личные симпатии и антипатии. Необъективность античного историка лежит в самой природе гуманитарных знаний общества, разделенного на классы и раздираемого политической борьбой. Понимание этого обстоятельства важно не только для оценки античных историков, но, что -не менее важно, для пользования их трудами как историческими источниками. Современным исследователям приходится постоянно иметь в виду, что в их распоряжении находится не сумма дошедших от античности фактов, а их интерпретация, данная под тем или иным углом зрения, с тех или иных политических позиций.
Подобно тому, как мы говорим о значении исторической науки, в древности говорили о пользе истории. Польза (to chresimon) однако, понималась не в теоретическом,
а в узко утилитарном смысле. По мнению Фукидида, впервые поставившего вопрос о пользе истории, знание минувшего может пригодиться в будущем, когда данная ситуация «по свойству человеческой природы» может повториться «в том же самом или подобном виде» (Thuc., I, 22, 4). Развивая эту мысль, Полибий подчеркивает необходимость знания истории политическими деятелями и полководцами — людьми, которые должны принимать решения, сообразуясь с историческими ситуациями (Pol., XII, 25 b, 3; ср. III, 118, 2; IX, 1, 4—5). История учит на ошибках, совершенных в прошлом, и показывает, как их избегать. В то же время Полибий указывает и на моральнопедагогический аспект этого вопроса — знание истории может дать утешение в бедствиях, обрушивающихся как на отдельных людей, так и на целые народы, демонстрируя их преходящий характер (Pol., I, 1, 2).
Лукиан не вносит в разработку проблемы пользы истории ничего нового. Он просто излагает точку зрения Фукидида, формулируя ее следующим образом: «если случится когда-либо что-нибудь сходное, быть в состоянии, сообразуясь с тем, что было ранее написано, правильно отнестись к современности» (42).
Античная риторика связывала с «пользой» истории другое ее свойство — «удовольствие» (to terpnon), которое она доставляет слушателям .или читателям исторических трудов. В рамках этих двух категорий — to chresimon и to terpnon заключена вся амплитуда колебаний в оценках исторических трудов. Цицерон осуждает лишенный украшений стиль первых греческих и римских историков и видит историографический идеал в создании произведений, которые бы доставляли слушателям такое же удовольствие, как речь »искусного оратора. Диомисий Галикарнасский еще дальше отходит от критерия «пользы» и задач истории как науки. Он осуждает Фукидида за то, что тот избрал темой «только одну войну, притом такую, которая не была ни славной, ни победоносной, не случись которой — было бы лучше, но раз она все-таки произошла, то потомкам о ней лучше -не вспоминать, предав ее забвению и обойдя молчанием» (Dion. Hal. ad Pomp., Ill, 768). Лукиан выступаем против этого воинствующего антиисторизма, утверждая, что подлинное удовольствие может, доставить только правдивое изложение событий: «У истории одна задача и цель — полезное, которое может вытекать только из истины... Если в истории случайно окажется изя-
щество, — она привлечет к себе многих поклонников, но даже если в ней будет хорошо выполнена ее собственная задача, то есть обнаружение истины, ей нечего заботиться о красоте» (9).
Каким должен быть историк. В древности качество исторического труда неизменно »ставилось в связь с личностью историка, его способностью правильно понять смысл происходящих или происходивших событий, умением дать правдивую и нелицеприятную оценку тем, кто стрит у кормила государственного корабля. Иногда историк как бы экспонирует себя, доказывая читателям, что он обладает необходимыми качествами и условиями для правильного освещения своей темы. Так поступает Фукидид, давая характеристику своей работе над историей Пелопоннесской войны (Thuc., 1, 22). Но, как правило, наши представления об идеальном историке античного мира складываются из античной критики по адресу авторов, не справившихся со взятыми на себя задачами. Более всего такого критического материала содержит «Всеобщая история» Полибия. Недостатки трудов своих эллинистических предшественников Полибий объясняет неосведомленностью в государственных и военных делах, незнакомством с театром военных действий, необъективностью по отношению к политическим деятелям, сбивчивостью понятий о причинных связях (ем. выше, с. 134). Полибий полагает, что историей должен заниматься государственный деятель либо человек, обладающий жизненным и практическим опытом.
Лукиан следует этим традициям в характеристике идеального историка. По его мнению, хорошо написать историю может лишь тот, кто «обладает государственным чутьем и умением излагать. Первому нельзя научиться,— оно является как бы даром природы, второе — достигается в значительной степени упражнениями, непрестанным трудом и подражанием древним» (34).
Под подражанием он понимает следование историографическим принципам классиков, а не внешнее копирование формы их трудов. В трактате приводится немало комических примеров рабского подражания. Некий «крайний последователь Фукидида» начал свой труд о парфянских войнах так же, как афинский историк, только заменив имя Фукидида своим и подставив иные этнонимы: «Креперей Кальпурниан Помпейополит написал историю воины парфян и римлян, как они «воевали друг с другом, начавши
свой труд тотчас после ее возникновения» (15). Другой подражатель Фукидида, описывая захоронение римских воинов в Армении, заставляет полководца произносить речь, подобную той, которую Фукидид вложил в уста Периклу. И, оказывается, он не был в этом одинок: «ведь все историки состязаются с Фукидидом, ни в чем не повинным в поражениях в Армении» (26).
Может ли теоретическая переподготовка исправить подобных историков и научить их писать историю так, как это делали Геродот и Фукидид? Лукиан дает на этот вопрос отрицательный ответ, заявляя: «Моя книжка не обещает сделать умными и проницательными тех, кто не обладает этими качествами от природы» (34). В то же время он оспаривает мнение, будто историография не нуждается в теории, и утверждает, что теория может оказаться' полезной для людей, умных от природы, красноречивых и, главное, свободных в своих суждениях. «Пусть мне будет дан такой ученик! — риторически восклицает он, разумеется, не рассчитывая на то, что призыв достигнет адресата.
Методика исследования. Наиболее слабой стороной античной историографии была методика исследования. Подход античных историков к источникам носил наивный и дилетантский характер. Это явствует и из тех наставлений, которые Лукиан дает историкам. Он ограничивается общими фразами о собирании материала и его первоначальной обработке. Лукиан призывает историков собирать материал систематически, трудолюбиво и тщательно (47), но не раскрывает значения слова «материал» (pragmata). Судя по совету, «лучше всего брать то, при чем сам присутствовал и сам наблюдал» (47), под pragmata понимаются лишь собственные наблюдения историка и свидетельства очевидцев. Правда, можно думать, что Лукиан исключает документальные данные, поскольку речь идет о современных войнах, а не тех, какие происходили в прошлом и отразились в документах или письменных свидетельствах очевидцев. Но и другие античные историки, может быть, за исключением Полибия, не разграничивали письменные источники по характеру и методике работы над ними.
Интересна рекомендация Лукиана перед придачей историческому труду окончательной литературной формы написать hypomnema (48). Это греческое слово, идентичное латинскому commentarium, имеет смысл «записи, сделан-
ные по памяти» (или по свежим следам). М. Туллий Цицерон, уговаривая Луция Лукцея написать историю своего консулата, давал в его распоряжение «записи всех событий» (Commentarii rerum omnium). Г. Юлий Цезарь, назвав свое произведение Commentarii de bello Gallico, хотел подчеркнуть, что не претендует на ту законченность и художественность, которой должен обладать исторический труд. В этом смысле следует понимать совет Лукиана придать hypomnema внешнюю привлекательность, украсить их соответствующим языком, фигурами и ритмом (48).
Первоначальная запись фактов не является историческим трудом. Лукиан подчеркивает это, приводя в пример некоего Каллиморфа, лекаря шестой когорты копьеносцев, составившего «сухой перечень событий, вполне прозаический и низкого стиля, какой мог бы написать любой воин, следующий за войском... Он сделал подготовительную работу для какого-нибудь другого, образованного человека, который сумеет взяться за написание настоящей истории» (11).
Отбор фактов. «Настоящая история», в понимании Лукиана, требует прежде всего отбора фактов, отделения значительного от ничтожного. «Есть люди, — говорит Лукиан, — которые крупные и достопамятные события пропускают или только бегло упоминают о них, а вследствие неумения, недостатка вкуса и незнания, о чем надо говорить и о чём молчать, останавливаются на мелочах и долго и тщательно описывают их» (27).
Лукиан не первым увидел в отборе фактов одну из главных задач историка. Дионисий Галикарнасский также указывает, что «историк должен обдумать, что следует включить в свой труд, а что оставить в стороне» (Dion. Hal., Ill, 722). Но поразительным образом греческий ритор в качестве примера неумения отобрать нужное приводит труд Фукидида, а в качестве идеального образца такого отбора называет книгу Геродота: «Ведь беря в руки его (Геродота. — А. Н.) книгу, мы не перестаем восторгаться им до последнего слова, дойдя до которого хочется читать еще и еще... Фукидид же, описывая только одну войну, напряженно и не переводя дыхания, нагромождает битву на битву, сборы на сборы, речь на речь, и в конце концов доводит читателя до изнеможения» (Dion. Hal. Ibid).
В понимании главного и второстепенного Лукиан стоит неизмеримо выше Дионисия. Лукиан не считает излишним описание Фукидидом военных машин, укреплений Эпипол
или сиракузской гавани, и он указывает на их сжатость (57). «Правда, — замечает он, — в описании чумы Фукидид может показаться многоречевым, но всмотрись, в суть дела, тогда ты увидишь его краткость: сам предмет своей важностью как бы задерживает его стремление вперед» (57).
В связи с формулировкой принципа отбора фактов рассматривается вопрос о роли в историческом труде географических описаний. «Больше всего надо проявлять сдержанность в отношении гор, стен или рек, чтобы не казалось, что ты, между прочим, хочешь высказать, и притом очень некстати, свое красноречие и, забыв об истории, занимаешься тем, что тебе ближе» (57). Это требование созвучно критике Полибием историков сирийской войны за их пристрастие к географическим описаниям, не имеющим прямого отношения к историческим событиям» (XXIX, 12, 4).
Лукиан, таким образом, выступает не против детализации изложения. Деталь, если она играет роль, например, характер гавани, где происходит сражение, или устройство военной машины, дающей перевес одной из сторон, — не может быть лишней. Сатирик выступает против такого рода детализации, когда историк, упоминая о важном сражении в семи строках, посвящает сотни строк одному из участников этого сражения, блуждавшему по горам в поисках воды (28).
Требования к форме исторического труда. Наставления Лукиана современным ему историкам могут показать ошибочность мнения о том, что в античной историографии имелся примат формы над содержанием. Как мы видели, историческим Лукиан считал лишь то произведение, которое дает истинное отображение событий. Но это не означает, что Лукиан безразличен к красоте выражения. Его трактат содержит массу советов, относящихся к форме исторического труда.
Античная историография, так же как духовная культура в целом, была теснейшим образом связана с искусством 5. Эстетический канон, сложившийся в ходе развития искусства, оказал влияние на формирование представлений об идеальной форме исторического труда. Основа античного миропонимания — пластичность — сказывается в
суждении Лукиана о сходстве задач истории и ваяния: «Историк должен походить на Фидия и Праксителя или Алкмена или на какого-либо другого из мастеров, так как и они не создавали золота или серебра или слоновой кости... Их искусство состояло в том, чтобы должным образом использовать материал. Такова приблизительно и задача историка, хорошо распределить события и возможно отчетливее их передать» (42) 6.
Из искусства приходит в практику и теорию античной историографии требование симметрии исторического труда. Подобно статуе, исторический труд должен иметь тело (soma) и голову (kephale), и эти части должны быть соразмерны (23). Под головой и телом подразумеваются предисловие и основная часть. Лукиан осуждает тех современных историков, которые пишут растянутые предисловия, не соответствующие протяженности и характеру основной части: со стороны это выглядит так, словно бы малютка Эрот в шутку напялил на свою головку огромную маску Геракла или Пана (23). В практике современной Лукиану историографии было и создание «безголовых тел», т. е. исторических трудов, лишённых предисловий. Творцы таких уродов оправдывали себя тем, что некоторые произведения Ксенофонта и других старых историков также не имели предисловий. Разбирая этот вопрос, Лукиан стремился доказать, что здесь рабское копирование невозможно. Некоторые труды классиков не нуждались в предисловиях, поскольку их содержание явствует из главной части труда (52). Другие имели предисловия, но такого рода, что при поверхностном рассмотрении могут показаться лишенными предисловия (23).
Требование симметрии Лукиан распространяет не только на соотношение головной и основной части исторического труда, но и на все его содержание. Историк так же, как человек, созерцающий статую, должен обращать внимание не на детали, а на красоту и жизненную правду целого. Ничего, кроме насмешки, не могут вызвать такие исторические труды, в которых целые книги уделяются описанию щита императора, его мантии, сбруе его коня (27).
В соответствии с античным эстетическим каноном складываются требования к языку исторического труда. «Суж-
дение его (историка. — А. Н.) пусть будет метко и богато мыслями, а язык ясен и достоин образованного человека — таков, чтобы им можно было наиболее отчетливо выразить мысль» (43). Историк, по мнению Лукиана, должен «как можно яснее и нагляднее представить дело, не пользуясь ни непонятными и неупотребительными словами, ни обыденными и простонародными, но такими, чтобы их понимали все, а образованные хвалили» (44).
Рассматривая язык современных ему исторических трудов, Лукиан называет некоего приверженца крайнего аттицизма, который в своем стремлении к чистоте речи дошел до того, что стал передавать по-гречески семантику латинских имен. Сатурнин у него оказался Кронием (23). Такой пуризм кажется Лукиану смехотворным. Не меньший комический эффект вызывает стремление другого ис-торика-«новатора» заменить в своем греческом тексте слова давно принятой греческой военной терминологии латинскими терминами (15).
Однако более всего прегрешений в языке допускают те историки, которые, желая возвыситься над тоскливой обыденностью, наполняют свои труды псевдопоэтическими сентенциями и образами. Упомянутый выше лекарь, автор путевых заметок, снабдил их предисловием, в котором, по образцу поэтов, обращался к Аполлону и доказывал свое право писать историю тем, что Аполлон является предводителем Муз, а Асклепий, покровитель медицины, — его сын (16). В произведении другого историка высокопарные обороты типа «вождь был полон дум, как лучше подвести свое войско к стене» соседствуют с просторечными выражениями. «Его работа, — замечает Лукиан, — напоминает мне комического актера, у которого одна нога обута в котурн, а другая в сандалию» (22).
Разобрав многочисленные примеры псевдопоэтизмов в исторических трудах, Лукиан делает в высшей степени проницательное заключение: «Пусть все-таки язык историка не возносится над землей. Его должны возвышать и уподоблять себе красота и величие самого предмета. Он не должен искать необычных предметов и некстати вдохновляться — иначе ему угрожает опасность выйти из колеи и быть унесенным в безумной поэтической пляске. Надо повиноваться узде, быть сдержанным, памятуя, что «высоко парить» опасно и в речи. Лучше, когда мысли мчатся на коне, а язык следует за ними пешком, держась за седло и не отставая при беге» (45).
Наиболее удивляющей нас особенностью формы исторических трудов древности было обилие речей. У Фукидида речи составляют 30% всего дошедшего до нас текста «Истории Пелопоннесской войны». Много речей в трудах Ксенофонта и других историков IV в. до н. э. Перед нами не те речи, которые действительно произносились в народных собраниях, в советах старейшин, на поле боя перед воинами, а произведения самого историка, в лучшем случае (Фукидид) составленные с учетом характера того лица, которое могло бы произносить речь или произносило, но не оставило записи ее содержания.
Современные исследователи немало спорят о том, что лежало в основе стремления изложить историю не в форме монолога самого историка, а в виде действия, в котором исторические персонажи выступают не как немые статисты, а как актеры со своими ролями и масками. Не приходится отрицать влияния античной трагедии на формирование этой особенности исторических трудов. Но ведь и сама трагедия является порождением полисного строя и присущего ему образа мышления. Поэтому будет правильнее думать, что диалогическая форма исторических трудов — следствие все того же миропонимания, которое порождено полисом как специфической и неповторимой общественной и государственной организации. Живучести этой формы в эпоху, когда полис сменился монархией, способствовало то, что по-прежнему исторические произведения были рассчитаны на восприятие слушателя, а не читателя, и история стремится избежать монотонного изложения, внести в него живость и разнообразие.
Продолжала играть роль и традиция. Ее силу мы ощущаем в тех наставлениях, которые Лукиан дает современным историкам: «Если же понадобится, чтобы кто-нибудь произнес речь, прежде всего необходимо, чтобы эта речь соответствовала данному лицу и близко касалась дела, а затем и тут надо стремиться к возможной ясности; впрочем, здесь тебе представится возможность проявить твое знакомство с ораторскими приемами и красноречием (58). Лукиан не замечает того, что в его время диалогическая форма исторических трудов совершенно не соответствовала ни образу жизни, ни умонастроению подданных римской империи, давно уже привыкших к монологу императорских декретов и окрикам центурионов.
Лукиан, разумеется, далек от понимания подлинных причин упадка историографического жанра. Он объясняет
его глупостью историков, их легковерием, надеется, что с помощью наставлений в духе традиций старины привьет историкам вкус. Но так же, как нельзя сделать музыкантами людей, не обладающих слухом, так и невозможно было воспитать Фукидидов и Полибиев из тех, кто зависел от милостей императорского двора, жил в обстановке лести и сервилизма. Те же причины, которые вскрыты П. Корнелием Тацитом в отношении упадка ораторского искусства, действовали в эпоху принципата применительно к историографии. Если в I в. до н. э. первоначально еще имелись немногочисленные самоубийственные попытки писать современную историю правдиво, то вскоре стало опасным заниматься и древней историей, поскольку в сочувственном изложении старины усматривалось порицание современности и отыскивались политические намеки. Упадку античной историографии способствовало и христианство, для пропагандистов которого имела значение лишь «священная» история, а история языческая воспринималась как история греховных поступков и заблуждений.
Выделенные нами общие линии развития античной исторической мысли, разумеется, не охватывают всего ее богатства. Однако этого вполне достаточно, чтобы убедиться в ошибочности мнения неокантиантски и экзестенциалистски мыслящих исследователей, противопоставляющих «историзм» Библии провозглашенному ими «антиисторизму» античной историографии.
Что касается нашей исторической науки, то правильному пониманию места и значения античной историографии мешало и в значительной степени продолжает мешать абсолютизация грани между научной и «донаучной» исторической мыслью. Разумеется, было бы ошибочным не замечать поверхностности античной исторической мысли, неспособности проникнуть в глубину общественных явлений. Но эти и другие исторически обусловленные дефекты античного исторического мышления не дают основания отрицать существования в древности истории как науки и предшественницы историографии нового времени. В своем прогрессивном развитии она опирается на Фукидида и Полибия, так же как медицина и естествознание на Гиппократа и Аристотеля.