Задача предлагаемой работы — привлечь внимание читателей к заключительному эпизоду платоновского «Теэтета» (201 с—210 d), пока еще не получившему, к сожалению, как по смыслу, так и по содержанию своему достаточно полного перевода ни на русский, ни на иные европейские языки1. Эпизод этот интересен и важен тем, что в нем обсуждаются, определяются или просто упоминаются в тесной связи одного с другим основополагающие понятия древнегреческой философии, стоящие за такими труднопереводимыми на новые языки терминами, как έταστήαη, δόξα, λόγος, στοιχεία, είδος, ιδέα и пр.
Рассмотрению понятия επιστήμη , которое в русском переводе по установившейся традиции передается как «знание», посвящен весь диалог, воспроизводящий беседу Сократа с математиком Феодором из Кирены и афинским юношей Теэтетом, чей облик и духовный склад оказались поразительно близкими Сократу.
«Что есть знание?»,— спрашивает Сократ. «Знание— это искушенность мастера»,— таков первый ответ Теэтета. «Но ведь каждый мастер искушен в своем ремесле, мы же ищем единый вид, выразимый единым словом» (145 d— 148 е). «Знание есть чувство»,— это второй ответ (151 е). Но чувства несовершенны и непостоянны. Закрывши гла-
за, отвернувшись, в отдалении и через много лет мы продолжаем знать увиденное однажды. Чувство — еще не знание (151 е—169 е). Уступая настояниям Сократа, Феодор берет на себя роль своего учителя Протагора, чтобы защитить утверждение последнего: «Знание есть мнение», однако Сократ без труда опровергает ученика вместе с учителем. Сколько людей, столько и мнений. Но не всякого человека и не всякое мнение истинно. Знание — единое, непреложное знание — не есть мнение (170—187 в). Но ведь бывает мнение, согласное с истиной. «Не следует ли сказать, что истинное мнение есть знание?» — таков третий ответ Теэтета, произнесенный с далеко уже не той решительностью, какая звучала в первых его ответах. Ты прав, соглашается Сократ, какое же знание бывает помимо истинного мнения! Однако истинное мнение бывает и помимо знания. Судья, выслушивающий речи истцов и ответчиков, не мог бы судить, если бы он не получал истинного мнения, но знания он, не побывавший на месте преступления, иметь не может.
Истинное мнение и знание — не одно и то же (187 с— 201 е). Отсюда и начинается тот заключительный эпизод, рассмотрение которого составляет задачу предлагаемой статьи. Теэтет в четвертый раз пытается ответить на вопрос о знании. «Я слышал от кого-то, что знание есть не просто истинное мнение, но αληθής δόξα μετά λόγου»,— это выражение и есть тот камень преткновения, который не позволяет, как нам кажется, удовлетворительным образом перевести весь следующий за ним разговор, посвященный выяснению смысла или, вернее, трех смыслов, трех значений употребленного здесь термина λόγος.
Но если именно этот термин трояко истолковывается здесь же, в этом самом эпизоде, то в чем, собственно, состоит проблема? Разве не сводится задача переводчика в таком случае лишь к простому нахождению в новом языке более или менее подобающего эквивалента древнему термину «логос» сообразно платоновскому его истолкованию? Оказывается, нахождение это совсем не просто.
Обратимся к русским переводам. «Теэтет», 201 с — d: Перевод, опубликованный в 1879 г.
«Теэтет. Теперь пришло мне на мысль то, Сократ, что я слышал от кого-то, но забыл было. Он сказал, что истинное мнение с умом есть знание, а без ума — отлично от
знания. И в чем не представляется ума, то не познаваемо,— так называл он это, — а в чем представляется, то познаваемо».
Перевод, опубликованный в 1936 г. «Теэтет. Сейчас пришло мне в голову, что я слышал от кого-то, Сократ, но потом забыл. Он утверждал, что истинное мнение с определением есть знание, а без определения оно не имеет ничего общего со знанием, и вещи, не доступные определению, непознаваемы, по его собственному выражению, и только вещи, доступные определению, составляют предмет знания».
Перевод, опубликованный в 1970 г. «Теэтет. Сейчас я вспомнил то, что слышал от кого-то, но потом забыл: он говорил, что знание — это истинное мнение с объяснением, а мнение без объяснения находится за пределами знания. Что не имеет объяснения, то непознаваемо — так он это назвал, — а то, что его имеет, познаваемо».
Не будем сейчас ставить вопроса, насколько каждый из этих переводов помогает проследить развитие мысли в заключительном эпизоде диалога. Поставим вопрос иначе: сравнивая три разных перевода, можем ли мы сказать, что все они передают нам один и тот же текст Платона? Ответ, по-видимому, приходится дать такой: сопоставление всех трех переводов позволяет вычислить лежащий где-то за ними общий субстрат подлинника, но, взятые порознь, они направляют мысль читателя по существенно различным путям.
Много лет отдавший изучению Платона, посвятивший ему не один том своих трудов и постоянно к нему возвращающийся проф. А. Ф. Лосев однажды очень удачно сравнил платоновские сочинения с большими оркестровыми произведениями, по отношению к которым перевод может претендовать лишь на роль скромного и бедного переложения той или иной темы для какого-либо несложного инструмента2. В этом, вероятно, и кроется причина того, что перевод Платона никогда не может ограничиться или быть исчерпан каким-то одним вариантом; переводы бесконечно пересматриваются, даются разные перево-
ды, и разноречивость их не должна компрометировать их точность, скорее напротив: разноречивость точных переводов служит залогом постепенного возрастания полноты того общего перевода, который включает в себя и те переводы, которые выполнены для издания сочинений Платона, и те, что даются в научных исследованиях как средство интерпретации платоновской мысли. Он составляет достояние словесной и умственной культуры того или иного народа и разделяет вместе с ней все превратности ее бытия и развития.
Трудность, перед которой стояли исследователи и переводчики прошлого и начала нынешнего столетия, заключалась в том, что они главным образом стремились проследить развернутую в указанном эпизоде теорию знания, а способ ее развертывания, в частности употребленные здесь сравнения и аналогии, не приходил им на помощь, но лишь затемнял, по их мнению, смысл рассуждения. Не только диалектическое соотношение между единым, множеством и целым иллюстрируется здесь примером соотношения букв, слогов и слова, но и сам логос определяется также через эти буквы и слоги. Как выход из затруднения было принято (гласно или негласно) убеждение в том, что указанные аналогии не совсем удачны3 и задачу перевода можно не осложнять передачей угадывающихся здесь намеков и параллелей.
В последующие годы вместе с повышением интереса к способу рассуждений Платона были предприняты попытки и в указанном эпизоде достичь такой интерпретации логоса, которая не отстраняла бы буквенных аналогий, но включала бы их структуру в рассматриваемое здесь понятие. Был обнаружен ряд моментов, сближающих в данном случае понятие логоса с понятием числа4.
В предлагаемой работе мы попытаемся дать еще одно переложение заключительного эпизода «Теэтета», избрав в качестве перелагаемой темы развитое здесь противопоставление множественности и единства, а в качестве ин-
струмента — один из полузабытых русских эквивалентов греческого логоса, для перевода данного эпизода до сих пор, насколько нам удалось установить, не употреблявшийся, Для этого нам придется брать текст (или, как теперь чаще говорят, контекст) платоновского диалога в изначальном смысле этого понятия как плетение мысли, где переплетаются и соединяются многочисленные нити и каждая нить вносит в плетение свою окраску, свою фактуру, связывая все участки ткани в единое полотно. Постараемся при этом с возможно большим вниманием и уважением отнестись к тому, что Платон оставил нам свое учение именно в таком непрямом и опосредованном драматургией диалога выражении, и пусть исходной аксиомой для нас станет утверждение: если Платон так сказал, значит Платон считал нужным так сказать5.
В заключительном эпизоде «Теэтета» сплетаются две нити философской беседы о знании: δόξα и λόγος. Библиографический список трудов, посвященных прямо или косвенно рассмотрению содержания и употребления этих излюбленных терминов древнегреческой философии, мог бы составить целую книгу и предмет обсуждения также для целой книги6. Что же касается вариантов перевода этих терминов на новые языки, то их перечень будет значительно короче: термин δόξα передается почти исключительно словом «мнение» (или латинским opinio и производными от него в новых языках), в переводах термина «логос» превалируют, как правило, различные обозначения логической деятельности.
Счастливая особенность рассматриваемого диалога состоит в том, что почти каждое из упоминаемых в нем
понятий здесь же и определяется,—в этом Сократ видит золотое правило всякой философской беседы (164 с—d). Произнесши слово δόξα, Теэтет и Сократ выясняют для себя значение этого термина (189 d сл.). Их рассуждение сводится к следующему. Душа, рассматривая вещи, мысленно дает себе логос, состоящий из вопросов и ответов, утверждений и отрицаний, в результате чего она приходит к чему-то непротиворечивому и устойчивому, что и есть докса. Иначе говоря, заключает Сократ, докса есть логос, но не перед прочими и не в звуке, но в молчании и перед собой. Можно видеть, что докса означает здесь устоявшийся результат внутреннего рассмотрения, определенный для себя, но не выраженный для другого. Вот почему в предлагаемом переложении этой темы докса передается русским словом «воззрение», в котором присутствует значение «суждения», «учения», «мнения», но при этом еще и сохраняется ощутимая связь с непосредственным восприятием, видением, рассмотрением, кроме того, моменты субъективности и объективности в такой передаче этого термина оказываются уравновешенными.
Итак, воззрение само по себе, как говорится в «Теэтете», не есть знание. В четвертый раз отвечая на вопрос о знании, Теэтет представляет на обсуждение слышанное им когда-то выражение: αληθής δόξα μετά λόγου («истинное воззрение с логосом».)
Здесь Сократ предлагает Теэтету дать себе отчет в том, что же, собственно, значит это слово «логос».
Первый смысл слова λόγος— обнаруживать свою мысль через звуки посредством глаголов и имен, отпечатлевая свое воззрение в потоке, исходящем из уст, как в зеркале или в воде (206 d).
«И делать это может всякий... если он не глух и нем от рождения; поэтому, сколько ни есть правильных воззрений, все они обнаруживаются при посредничестве логоса...»
Второй смысл слова λόγος состоит в следующем: когда о чем-то спрашивают, что это такое, в ответ перечисляются составляющие это буквы... Например... если на вопрос что есть повозка, мы сможем назвать колеса, оси, кузов, поручни, ярмо (207а).
Третий смысл логоса — это приобретение знака, по которому искомое можно было бы отличить от всего прочего (208 с).
Из сопоставления трех этих ответов на вопрос о значении слова λόγος можно заключить, что в данном эпизоде платоновского диалога λόγος понимается, во-первых, как членораздельная речь, во-вторых,—как членоразделяющая мысль, берущая предмет в его членораздельном складе, и, в-третьих,— как та же членоразделяющая мысль, на этот раз берущая предмет в его членораздельном отличии от всякого иного предмета. Таким образом, αληθής δόξα μετά λόγου оказывается истинным воззрением, соединенным с членораздельно высказанной отчетливой мыслью, проясненным ею 7.
Как же передать по-русски сплетение этих нитей платоновского текста, не впадая при этом в унисон с переводами из Декарта или Спинозы?
До сих пор мы оставляли без внимания еще одну нить текста. Дело в том, что Сократ отвергает и этот четвертый ответ на вопрос о знании. Ни само по себе истинное воззрение, ни оно же с поручительством логоса не удостаиваются его доверия. Дает ли он свой ответ на вопрос о знании? Нет. Значит ли это, что и Платон уклоняется от ответа? Из других сочинений Платона мы можем судить о том, что для него есть знание8, да и в этом диалоге он двумя намеками указывает на то, что истинное познание познает вещи не в их многосложности, но в их едином неразложимом виде, едином облике, подвластном логосу в той же мере, в какой подвластен ему элемент (205 с —
d). Почему же не дает ответа Сократ? Каково его последнее слово?
«Теперь же я должен идти к царскому портику из-за того обвинения, что написал на меня Мелит. Завтра, Феодор, мы опять здесь встретимся» (205 с — d).
Мы знаем, какие последствия для Сократа имело обвинение Мелита. Знаем мы и то, о чем беседовали на другой день Сократ, Феодор, Теэтет, Сократ Младший и некий Чужеземец, — о темах этого дня речь заходит не раз, но как будто бы впервые: ни намека на вчерашнее. Разговор, не оконченный в «Теэтете», продолжен не был. А может быть, ответ все-таки дается в этом диалоге, однако не прямой, не декларативный, не тот назидательный ответ, который профессор Академии дал бы своим ученикам, но иной — ответ, какой художник Платон дает своей совести художника.
Вспомним экспозицию диалога: только что пронесли смертельно раненого и смертельно больного Теэтета. Тенью смерти отмечены начало и конец этого произведения Платона. Это «обрамление», о котором любят говорить литературоведы, эта скорбная перекличка двух трагических нот не должна ли прояснить нам смысл диалога? Славный, благородный юноша стал доблестным мужем. И вот Эвклид провожает его в последний, по всей вероятности, путь. Обрел ли знание Теэтет? Имел ли его Сократ? Скептическое настроение, вообще свойственное сократическим беседам Платона, оборачивается в этом диалоге настроением трагического скептицизма. Ни слова не произносится в утверждение истины. В скорбном соседстве предстают роды души и смерть тела, печальным содружеством связываются повитуха и воин.
Диалог этот, один из наиболее важных по смысловому содержанию обсуждаемых в нем проблем, можно признать и одним из наиболее глубоких в художественном отношении. Есть у Платона сочинения более гармонически и пластически совершенные, более пестро расцвеченные изобразительными элементами, более щедро украшенные драматическими действиями и характерами, но, пожалуй, нет у него произведения более пессимистического (даже в тех сочинениях, где смерть Сократа как бы присутствует на
самих страницах, как в «Критоне», «Федоне», «Апологии», а не нависает отдаленной тенью, как здесь, больше жизнеутверждения и утверждения неоспоримых истин, чем в «Теэтете») и, мы бы сказали, более проникновенного. Именно здесь мы находим исполненный с бесконечным сочувствием к модели портрет философа вообще, почтенного и смешного, мудрого и беспомощного, именно здесь Сократ говорит о желаемом бегстве отсюда (из края смертной природы) — туда, в свободный от зол край (187 а), именно здесь (144 d — е) Сократ пристально вглядывается в своего юного собеседника, как в самого себя9, и уходит, оставив того в недоумении,— а может быть, и в беседе старый повелитель лишь испытывал самого себя (ср. 157 с)? Теэтету помогал он освободиться от гнетущего душу бремени или только себе? Да и не сон ли все, что произошло? (158 с), В недоумении остаемся и мы. Нить платоновской мысли, казалось, была уже у нас в руках — и вот она оборвалась. Может быть, здесь речь шла не о логосе и не о знании, но через них — об ином? Однако наше недоумение поможет нам вытянуть еще одну нить переводимого текста — его «подтекст». Дело в том, что ни одно сочинение Платона не истолковывается однозначно и не исключает толкований взаимопротивоположных. Язык точных наук неприемлем для передачи платоновского языка. Но чтобы язык перевода мог сохранить многозначность и глубокую многозначительность оригинала, его должны составлять самые простые слова.
Что же значит этот λόγος Платона? Каким словом должны мы его передать? Но это слово уже было произнесено нами тысячу раз. Сколько же можно, как говорил Сократ, перематывать туда-сюда один и тот же свиток, закрывая глаза на то, что написано в каждой его строке!
Платон. «Теэтет», 201 с — 210 d. «Теэтет. Теперь я вспомнил, Сократ, то, что слышал от кого-то, но потом забыл. А говорил он, что знание — это
истинное воззрение, проясненное словом10, а не проясненное словом — вне знания; и для чего нет слова — то непознавательно — так он это и назвал — и для чего есть слово — то познавательно.
Сократ. Очень хорошо. Но скажи, это самое познавательное и непознавательное как он различал? — Одно ли слышали об этом ты и я?
Теэтет. Право, не знаю, смогу ли я это связно изложить. Вот если бы кто другой рассказывал, мне думается, вслед за ним и я припомнил бы то, что слышал.
Сократ. Ну что же, не хочешь рассказывать свой сон — слушай мой. Пожалуй, я тоже слышал от каких-то людей, что первые, как бы сказать, буквы, из которых складываемся и мы, и все прочее, не имеют для себя слова. Каждую из них самое по себе можно только именовать, но прибавить что-либо к этому невозможно, даже и того, что она есть или не есть; ибо тогда ей приписывалась бы бытность или небытие — ей же нельзя привносить ничего, коль скоро кто-то говорит только о ней одной, ведь к ней непри-ложимы ни «само», ни «то», ни «отдельное», ни «единственное», ни «это», равно как и многое другое, тому подобное, что то и дело прикладывается ко всему, будучи иным для того, к чему оно относится. А если бы о такой букве можно было вести речь и если бы для нее было свое собственное слово, то во всем прочем не было бы нужды. На самом же деле ни одно из таких первоначал нельзя описать словом, ибо ему не дано даже быть, но только лишь именоваться; первоначало имеет только имя11, то же, что складывается из первоначал, будучи само некоторым переплетением, подобно этому из переплетения имен получает свое слово, ибо существо слова в сплетении имен. Таким образом, эти буквы бессловесны12 и непознаваемы, однако
они ощутимы, Познанью же, описанию, истинному воззрению доступны слоги. Следовательно, если кто-то получит истинное воззрение на что-либо помимо слова, то душа будет владеть истиной, но не знанием, ибо кто не может дать отчет и подобрать слово для чего-то, тот не знает этого. Привлекая же слово, он постигает все это и в конце концов подходит к знанию. Вот мой сон. Слышал ли то же или иное?
Теэтет. Совершенно то же самое.
Сократ. Итак, тебе нравится утверждение, будто истинное воззрение, проясненное словом, есть знание?
Теэтет. Положительно нравится.
Сократ. Значит, Теэтет, толпы мудрецов давно состарились в поисках того, что мы вот так в один день взяли и постигли?
Теэтет. Во всяком случае, последнее наше рассуждение, по-моему, прекрасно.
Сократ. Пожалуй. Ведь всякое знание может быть помимо слова и правильного воззрения? Впрочем, кое-что в этом рассуждении мне не нравится.
Теэтет. Что же?
Сократ. То, что с виду сказано наиболее складно: будто бы эти буквы непознаваемы, познаваем же род слогов.
Теэтет. Разве это неверно?
Сократ. Это нужно еще выведать. Возьмем заложниками те примеры, на которых все это было высказано.
Теэтет. Какие же?
Сократ. Возьмем буквы и слоги нашего письма. Или, по-твоему, не они были образцом для говорившего то, что мы обсуждаем?
Теэтет. Да нет, они, конечно.
Сократ. Давай-ка проверим их, а более — проверим самих себя, хорошо ли мы выучили азбуку. Прежде всего вот что: слоги можно прояснить словом, а буквы — нет?
Теэтет. Пожалуй, да.
Сократ. Вот и мне так кажется. Поэтому, если кто-то произнесет первый слог имени Сократа вот так: С — о, — как, Теэтет, прояснить, что это значит? Ну, что ты ответишь?
Теэтет. Что это сигма и омега.
Сократ. Это и есть твое слово, проясняющее этот слог?
Теэтет. По-моему, да.
Сократ. Тогда точно таким же словом ты можешь прояснить и сигму?
Теэтет. Но на какие же буквы можно разобрать букву? Ведь сигма относится к безгласным звукам, это всего лишь какой-то шум, похожий на свист в глотке. А взять бэту — так это и не голос и не шум, да и большинство букв тоже. Поэтому очень хорошо сказано, что буквы нельзя прояснить словом. Из них только семь наиболее сильных обладают голосом, слову же не причастна ни одна.
Сократ. Что же, друг, мой, — вот мы и нашли истинное знание?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Итак, правильно ли мы доказали, что буква непознаваема, а слог — познаваем?
Теэтет. По-видимому, да.
Сократ. А скажи, за слог мы почитаем обе буквы, а в случае, когда их больше, все буквы или же некий единый облик, возникший от их сложения?
Теэтет. Мне кажется, все буквы мы считаем слогом.
Сократ. Взгляни же на эти две: сигму и омегу. Обе составляют первый слог моего имени. Разве не это знает тот, кто знает этот слог?
Теэтет. А разве нет?
Сократ. Значит, он знает сигму и омегу?
Теэтет. Да.
Сократ. Как же так? Ни ту, ни другую он не знает и, не зная ни одной, вдруг узнает обе?
Теэтет. Это ужасно нелепо, Сократ.
Сократ. Но ведь ежели, чтобы узнать обе буквы, надо знать каждую из двух, то необходимо, следовательно, за^ ранее знать все буквы, чтобы когда-либо узнать слог, — и таким образом уносится стремглав прекрасное, нами сложенное слово.
Теэтет. Кто бы мог ожидать?
Сократ. Знать, плохо мы его стерегли. Ведь, пожалуй, за слог следовало бы принять не буквы, а возникающий из
них некий единый вид13, имеющий свой собственный единый облик14, иной, нежели эти буквы.
Теэтет. Ну конечно же. И скорее всего это более верно, чем первое.
Сократ. Давай посмотрим и не будем малодушно отступаться от великого и священного слова.
Теэтет. Ни в коем случае.
Сократ. Пусть же будет так, как мы только что сказали: единый облик, всякий раз возникающий из сложенных букв, есть слог, будь то в грамматике или во всем прочем.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Поэтому частей у слога быть не должно.
Теэтет. Почему?
Сократ. Потому, что если есть части, то целым неизбежно будут все эти части. А ведь твое слово было, что возникающее из частей целое есть некий единый вид, иной, нежели все части.
Теэтет. Да, это так.
Сократ. А все и целое, по-твоему, одно и то же или разное?
Теэтет. Мне это не совсем ясно. Но раз уж ты велел мне постараться, то я скажу без опасений, что это разное. Сократ. Старания твои, Теэтет похвальны. А можно ли то же сказать и о твоем ответе — следует проверить.
Теэтет. Давай же проверим.
Сократ. Итак, целое отлично от всего — таково было наше последнее слово?
Теэтет. Да.
Сократ. А можно ли сказать, что отличаются чем-то «все вместе» и «все»? Например, когда мы считаем: один, два, три, четыре, пять, шесть или когда мы произносим такие выражения: «дважды три» или «трижды два» либо «четыре да два» или «три да два да один», или «пять да один», — говорим ли мы всякий раз одно и то же или разное?
Теэтет. То же самое.
Сократ. И это было шесть или что-то иное?
Теэтет. Нет, не что иное.
Сократ. Значит, все вместе, названное в каждом из этих выражений, было шесть?
Теэтет. Да.
Сократ. Не получается ли, что говоря «все вместе», мы ничего не добавляем?
Теэтет. Ничего не поделаешь.
Сократ. И получается, что мы выговариваем не что иное, как шесть?
Теэтет. Не что иное.
Сократ. Итак, что касается чисел, то, приговаривая «все» и «все вместе», мы величаем одно и то же? Теэтет. Очевидно, да.
Сократ. Вот наше слово об этом. А скажи, число плетра15 и сам плетр — одно и то же?
Теэтет. Да.
Сократ. То же самое и для стадия? 16
Теэтет. Да.
Сократ. Так же и число войска и самое войско? И все подобное таким же образом? Ведь каждое из них есть и сущее «все» и число «все».
Теэтет. Да.
Сократ. А число каждого есть не что иное, как его части? 17
Теэтет. Не что иное.
Сократ. А что имеет части, то будет из частей?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. А все части есть все, как мы договорились, коль скоро все будет все число.
Теэтет. Так.
Сократ. Значит, целое не будет из частей, ибо тогда оно было бы всем, будучи всеми частями.
Теэтет. Видимо, не будет.
Сократ. А то, что есть часть,— разве иного чего-то часть,
а не целого?
Теэтет. Часть — это часть всего.
Сократ. Ты храбро отбиваешься, Теэтет. А когда это все ничего не претерпело, оно есть то же самое все?
Теэтет. Непременно.
Сократ. А целое — разве не есть то же самое, у чего не
отнято ничто ни с какой стороны? То же, у чего что-то отнято, не есть ни все, ни целое, причем из одного и того же вместе получается одно и то же.
Теэтет. Теперь мне кажется, что целое ничем не отличается от всего.
Сократ. Итак, мы говорили, будто у чего есть части, то и как целое, и как все будет всеми этими частями? Теэтет. Да, так мы и говорили.
Сократ. Вернемся опять к прежнему. Если слог не есть буквы, то неизбежно буквы эти он будет иметь не как свои части, иначе, будучи тождественным этим буквам, он будет познаваем наравне с ними?
Теэтет. Так.
Сократ. Значит, во избежание этого мы полагали его отличным от этих букв?
Теэтет. Да.
Сократ. Что же? Если буквы не суть части слога, то можешь ли ты указать какие-то другие части слога вместо его букв?
Теэтет. Нет, конечно. Смешно было бы, Сократ, отбросив одни буквы устремляться за другими, — а признай я у слога части, вышло бы именно так.
Сократ. Разумеется, Теэтет. Последнее наше слово было то, что слог есть некий облик, не имеющий частей.
Теэтет. Видимо, так.
Сократ. Помнишь, дружок, как немногим раньше мы одобрили то суждение, что-де нет слова для первоначал, из которых складывается все прочее, поскольку каждое из первоначал лишено состава, и неправильно было бы прилагать к нему отличные от него и чуждые ему словечки «есть», «это», каковая причина и делает его бессловесным и непознаваемым.
Теэтет. Помню.
Сократ. Не это ли причина также и того, что единый вид не имеет частей? Ибо я не вижу другой причины.
Теэтет. Кажется, другой и нет.
Сократ. Так не причислить ли и слог к тому же виду, коль скоро он не имеет частей и есть один единый облик? Теэтет. Скорее всего, да
Сократ. Следовательно, если слог состоит из многих букв и есть нечто целое, буквы же — его части, то равно познаваемы и равно изречимы будут и слоги и буквы, поскольку все вместе части оказались тем же, что и целое.
Теэтет. Правильно.
Сократ. Если же он — единое и не имеет частей, то как слог, так и букву нельзя прояснить словом и нельзя познать, ибо все это вызвано одной и той же причиной.
Теэтет. Ничего не могу возразить.
Сократ. Итак, мы не можем принять того суждения, что-де слог доступен познанию и речи, буква же — напротив? Теэтет. Нет, если мы поверим нашему слову.
Сократ. А с другой стороны, не примешь ли ты скорее противоположное утверждение, в правоте которого ты мог убедиться сам, обучаясь грамоте?
Теэтет. Какое же?
Сократ. Обучаясь, ты старался различать каждую букву самое по себе и на взгляд и на слух, чтобы в речи и в письме тебя не смущало их расположение. Не правда ли?
Теэтет. Истинная правда.
Сократ. Ведь и у кифариста, я думаю, ты научился в конце концов умению следить за каждым звуком и определять, от какой струны он исходит. Не так ли? А звуки — это буквы музыки, и с этим согласится всякий. Теэтет. Непременно.
Сократ. И если судить обо всем прочем следовало бы, отправляясь от постигнутых нами букв и слогов, то мы сказали бы, что для совершенного усвоения любого урока род букв дает и более отчетливое и более могущественное знание, чем род слогов. И если кто-то утверждал бы, что слог познаваем, а буква не познаваема по рождению своему, то мы подумали бы, что это ребячество, вольное или невольное.
Теэтет. Несомненно. Сократ. Мне кажется, доказать это можно еще иначе, однако не забыть бы нам об исходном нашем утверждении. Рассмотрим, в каком, собственно, смысле сказано, что слово, сопровождающее возникновение истинного воззрения, становится конечным знанием.
Теэтет. Давай посмотрим.
Сократ. Итак, повтори, что означает у нас это самое слово. На мой взгляд, речь идет об одном из трех.
Теэтет. Из каких трех?
Сократ. Первое, пожалуй, вот что: обнаруживать свою мысль через звуки посредством глаголов и имен, отпечатлевая свое воззрение в потоке, исходящем из уст, как в
зеркале или в воде. Или ты не находишь, что слово имеет этот смысл?
Теэтет. Нахожу. По крайней мере можно утверждать, что произносящий слова так именно и поступает.
Сократ. И делать это может всякий, т. е. более или менее удачно объявлять свои воззрения по поводу каждой вещи, если он не глух и нем от рождения; поэтому, сколько ни есть правильных воззрений, все они обнаруживаются при посредничестве слова, и, следовательно, ничье правильное воззрение не окажется вне знания.
Теэтет. Ты прав.
Сократ. Не будем, однако, поспешно обвинять в пустословии того, кто объявил знанием то, что мы теперь рассматриваем. Ведь может статься, слово его было не об этом, но об ином. А именно: когда о каждом спрашивают, что это такое, и ответ дается посредством [перечисления составляющих это] «букв».
Теэтет. О чем ты говоришь, Сократ? Приведи какой-нибудь пример,
Сократ. Например, Гесиод говорил, что в повозке сто деревянных частей, назвать которые я не в состоянии, да и ты, я думаю, тоже. Но достаточно и того, если на вопрос, что есть повозка, мы сможем назвать в ответ колеса, оси, кузов, поручни, ярмо.
Теэтет. Думаю, этого достаточно, Сократ. А может быть, наш ответ показался бы смешным, как если бы на вопрос о твоем имени мы стали бы произносить один за другим слоги и сочли бы себя грамматиками, способными сказать свое слово об имени Теэтета по всем правилам грамматики потому только, что, имея правильное воззрение, мы выговариваем буква за буквой наши слова. Ведь мы заявили до этого, что нельзя рассуждать о чем-то со знанием дела, пока, имея о каждом истинное воззрение, не определишь его посредством [перечисления составляющих его] «букв», Теэтет. Правда.
Сократ. Получается, что мы относительно повозки имеем правильное воззрение, тот же, кто способен разложить ее существо на сто частей, вместе с этим присоединяет к истинному воззрению еще и слово, причем бывший обладатель воззрения становится искушенным знатоком, ибо он определил целое через буквы18.
Теэтет. Но разве это хорошо? Как по-твоему, Сократ?
Сократ. Так же, как по-твоему, дружок. И если ты допускаешь, что слово для каждого есть путь, проходящий через буквы, а путь через слоги или через что-то еще большее неразумен, то скажи мне об этом, чтобы мы вместе могли это рассмотреть.
Теэтет. Я охотно это допускаю.
Сократ. Считаешь ли ты кого-нибудь знатоком чего-то, когда он то же самое относит порой к одному, порой — к другому или когда к тому же самому он относит то одно, то другое?
Теэтет. Клянусь Зевсом, я не считаю.
С о к ρ а т. А не припомнишь ли ты, с чего и ты и другие
начинали изучение букв?
Теэтет. Ты, разумеешь, что к тому же самому слогу мы относили то одну, то другую букву или ту же самую букву ставили то в подобающий, а то и в иной слог?
Сократ. Я разумею это.
Теэтет. Нет, клянусь Зевсом, я этого не забыл и не считаю знатоками тех, кто допускает подобное.
Сократ. Тогда как же? Если в одно и то же время, изображая имя Теэтета, кто-то подумает, что следует напирать Τ и е, и напишет их, а потом, принимаясь писать имя Феодора, тоже напишет Τ и е, подумав, что так и следует,— то, скажем ли мы, что он знает первый слог ваших имен?
Теэтет. Но мы только что договорились, что в этом случае его нельзя считать знатоком.
С о к ρ а т. А что мешает ему так же поступить и со вторым, и с третьим (и с четвертым) слогом? Теэтет. Ничто.
Сократ. Однако он соединяет с истинным воззрением перечисленные буквы, когда пишет имя Теэтета по порядку? Теэтет. Это ясно.
Сократ. Значит, еще не имея знания, он уже имеет, как мы говорим, правильное воззрение?
Теэтет. Да.
Сократ. И правильное воззрение он проясняет словом, поскольку он держит путь через буквы, а мы согласились, что это и есть слово.
Теэтет. Правда.
Сократ. Выходит, бывает правильное воззрение в соединении со словом, которое нельзя назвать знанием. Теэтет. Боюсь, что да.
Сократ. Мы полагали, что обогатились наиболее истинным словом о знании, но, как видно, это был сон. Или не будем винить себя раньше времени? Ведь может статься, слово нужно определять не так, как мы рассмотрели, а последним из тех трех видов, ибо мы говорили, что только один из них имел в виду тот, кто определил знание как правильное воззрение, проясненное словом.
Теэтет. Ты прав. Действительно, одно еще осталось. Первое было как бы изображение мысли в звуке, второе — недавно рассмотренный путь через буквы к целому,— а что же третье? Каково будет твое слово?
Сократ. Таково, как сказали бы многие: уметь назвать какой-либо знак, по которому искомое можно было бы отличить от всего прочего.
Теэтет. Какое слово и о чем мог бы ты указать для примера?
Сократ. Например, если угодно, заговорив о солнце, я думаю, достаточно будет показать, что оно самое яркое из всего идущего по небу над землей.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Подумай же, чего ради это сказано. Не об этом ли мы недавно толковали, что-де если схватишь отличие каждой вещи от прочих, то схватишь, как говорят некоторые, слово именно этой вещи? А пока ты захватываешь что-то общее, то у тебя будет лишь слово общности этих вещей.
Теэтет. Понимаю. И мне кажется, было прекрасно называть именно это словом 19.
Сократ. Кто же соединяет с правильным воззрением на какое-то сущее отличение его от прочих, тот и будет знатоком того, от чего прежде он имел лишь воззрение.
Теэтет. Так мы и скажем.
Сократ. И вот теперь, оказавшись уже совсем близко к тому, что я обрисовал, подобно живописцу, я ничего не могу разобрать. А ведь издали изображение казалось таким красноречивым!
Теэтет. В чем же дело?
Сократ. Расскажу, если смогу. Коль скоро я имею правильное воззрение от тебя, то, присоединив к нему еще и слово, я узнаю тебя, если же нет, то останусь лишь с одним воззрением?
Теэтет. Да.
Сократ. А слово было истолкованием твоего отличия?
Теэтет. Так.
Сократ. Когда же я имел лишь воззрение, то прежде всего я не захватывал мыслью ничего из того, чем ты отличаешься от других?
Теэтет. Видимо, нет.
Сократ. Значит, я мыслил что-то общее, что тебе присуще ничуть не в большей степени, чем кому-то другому? Теэтет. Непременно.
Сократ. Так скажи, ради Зевса, чем же больше в таком случае я имел воззрение от тебя, нежели от кого-то другого? Предположим, что мыслил я, будто существует вот этот Теэтет, который есть человек, с носом, глазами, ртом и прочими членами тела. Разве такое рассуждение заставило бы меня мыслить Теэтета скорее, чем Феодора или — по пословице — последнего из мидийцев?
Теэтет. А как же быть?
Сократ. Но если я мыслю не только имеющего нос и глаза, но курносого и пучеглазого, то не больше ли я мыслю тебя, нежели себя самого или кого-то такого же?
Теэтет. Ничуть не больше.
Сократ. И не прежде, я думаю, получится воззрение от Теэтета, чем когда эта твоя курносость даст мне какой-то отличительный от других, какие я видел, курносостей памятный признак,— и так же во всем остальном, из чего ты состоишь. Она же, если я и завтра тебя встречу, напомнит мне о тебе и даст правильное воззрение.
Теэтет. Ты совершенно прав.
Сократ. Значит, по поводу каждого бывает и правильное воззрение и воззрение отличительное?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Тогда что бы еще могло значить это присоединение слова к правильному воззрению? Ведь крайне смешным оказывается наставление, призывающее примыслить, чем что-то отличается от прочего.
Теэтет. Почему?
Сократ. Потому что оно приказывает нам к тому, чье отличие от прочего мы имеем правильное воззрение, присоединить правильное воззрение на то, чем оно отличается от прочего. И сколько бы мы ни перематывали туда-сюда один и тот же свиток, это ничего не прибавит к тому наставлению, которое по справедливости следовало бы назвать приказанием слепого, ибо лишь в ослеплении простительно
приказывать присоединить то, что имеем, чтобы постигнуть то, от чего мы уже имеем воззрение.
Теэтет. Если это так, то что же ты хотел выведать, задавая вопросы?
Сократ. Если бы «узнать», мой мальчик, означало присоединить слово, а не отличительное воззрение, то мы бы радовались приобретению прекраснейшего из слов о знании. Ведь познание — это некоторое овладение знанием,— не так ли?
Теэтет. Так.
Сократ. Значит, на вопрос, что есть знание, можно ответить, видимо, что это правильное воззрение со знанием различия. Ведь присоединение слова заключалось для него в этом.
Теэтет. Видимо.
Сократ. Вот уж простодушны мы были бы, если, исследуя знание, мы говорили бы, что знание — это правильное воззрение со знанием будь то различия, будь то чего другого. И выходит, Теэтет, что ни чувство, ни истинное воззрение, ни слово, присоединившееся к истинному воззрению, пожалуй, не есть знание, Теэтет. Видимо, нет. Сократ. И мы все еще беременны чем-то и мучимся, дружок, этим знанием или все уже произвели на свет?
Теэтет. Клянусь Зевсом, с твоей легкой руки я сказал больше, чем носил в себе.
Сократ. И повивальное искусство наше признает все это мертворожденным и недостойным воспитания?
Теэтет. Решительно все.
Сократ. Итак, если ты впредь соберешься забеременеть чем-то, Теэтет, и разродишься, то после нынешнего упражнения плоды твои будут гораздо лучше; если же будешь пуст, то менее тягостен будешь окружающим, целомудренно и кротко полагая, что не ведаешь того, чего не изведал. Ведь только этого умеет добиваться мое искусство, а больше ничего, и мне неведомо ничто из того, что известно прочим великим и дивным мужам, сколько ни есть их и сколько ни было. А повивальное искусство мать моя и я получили в удел от бога, она — для женщин, я — для юношей, благородных и славных. Теперь же я должен идти к царскому портику из-за того обвинения, что написал на меня Мелит. Завтра, Феодор, мы опять здесь встретимся.