304
X
Эпоха эллинизма*
1. Эллада во время Филиппа II
ИСТОЧНИКИ
127. Для начальной истории династии Филиппа самым важным источником является Фукидид (II, 99). Историю царя Филиппа и его времени с благоприятным отношением к Македонии излагал Анаксимен из Лампсака** (см.: Wendland. Hermes, т. 39, стр. 419 и сл.) и Фео-
* Понятие «эллинизм», «эллинистический период» прочно вошло в историческую науку благодаря выдающемуся немецкому ученому И.-Г. Дройзену (1803-1884 гг.), который назвал «эллинизмом» ту эпоху, что наступила вместе с походами Александра Македонского (Droysen J.-G. Geschichte des Hellenismus. Bd I-II. Gotha, 1877-1878, где под одним заголовком были объединены три ранее изданных тома (выходили с 1833 по 1843 г.); существует русский перевод с французского издания данного труда: Дроизен И.-Г. История эллинизма. Т. I—III. Μ., 1890-1893; переизд.: СПб., 1997-1998). Обычно период эллинизма хронологически определяется временем от начала походов Александра Македонского (334 г. до н. э.) до падения Птолемеевского Египта (30 г. до н. э.). О различных точках зрения в современной историографии по поводу сущности эллинизма и временных рамок эпохи см.: Маринович Л. П. Александр Македонский и становление эллинизма. — Эллинизм: экономика, политика, культура. М., 1990. С.86-102.
** Анаксимен из Лампсака (ок. 380-320 гг. до н. э.) — ритор и историк, участник походов Александра Македонского. Помимо других сочинений Анаксимен оставил после себя «Историю Филиппа» и «Историю Александра». Ни одно из его сочинений не сохранилось до наших дней.
305
помп в своем произведении «История Филиппа» (58 книг) (см.: Müller. FHG, I, 258 и сл.). Сочинением Феопомпа много пользовались Диодор в XVI книге (Reuss. Diodor u. Theopomp, Jbb. f. Philol., 153, стр. 317 и сл.), Дидим в своих комментариях к Демосфену (с фрагментами из Феопомпа, обработанными Н. Diels'oM и W. Schubart'oM, 1904), а также Плутарх в своей биографии Демосфена, хотя его изложение ни в коем случае не может быть названо благоприятным для Афин и Демосфена; затем особенно много пользовался трудами Феопомпа Помпей Трог, от сочинения которого «Historiae Philippicae» сохранилась, впрочем, только эиитома Юстина (Dellios. Zur Kritik des Geschichtschreibers Theopomp., Jen. Diss, 1880; Sturm. De fontibus Demosthenicae historiae, Halle, 1881; Gebhard. De Plutarchi in Dem. vita fontibus ac fide, Mon., 1880; Schubart. Die Quellen zur Geschichte Philipps II von Makedonien, 1904.). «История» Эфора включала в себя большую часть правления Филиппа вплоть до осады Перинфа в 340 г. (история Священной войны принадлежит его сыну Демофилу). Вопрос о том, пользовался ли Эфором Диодор в своей XVI книге в том размере, как это предполагает Volquardsen (Ueber die Quellen der griech. und sizil. Gesch. bei Diodor XI-XVI), остается спорным. (Ср.: Adams. Die Quellen Diodors im 16 Buch, Jahrbb. f. kl. Phil., т. 135; Reuss. Timaios bei Plutarch, Diodor und Dionys von Halikarnass, Philologus, т. 45), где его источником для истории Священной войны с фокидянами признается Тимей. (Ср.: Schubart. Ук. соч.). Диодор заключает в себе единственное дошедшее до нас связное изображение событий того времени. К сожалению, оно изобилует неточностями, в особенности хронологическими ошибками, и отличается односторонностью, касаясь больше военной истории, чем истории внутреннего развития государств. Впрочем, относительно последнего, а именно относительно истории государственного устройства Афин, первоклассным источником является для нас «Афинская полития» Аристотеля. В свое время важным источником по истории этого внутреннего развития служила «Аттида» ( Α&τς) афинянина Филохора. Возможно, что ею пользовался Плутарх для своего жизнеописания Фокиона (Fricke. De font. Plut, et Nepotis in vita Phocionis, Halle, 1883); от сочинения Филохора сохранились между прочими отрывки в комментариях к Демосфену Дидима. См.: Stähelin. Klio, 1905, стр. 55 и сл.
Для непосредственного знакомства с политическими направлениями того времени и борьбой партий служат речи Демосфена и Эсхина. Однако в этих литературных памятниках историческая истина часто затемняется личной, партийной точкой зрения, партийным расчетом, пристрастием и судебными уловками. «Между действительностью, изображаемой этими людьми, и нашим глазом стоит непроницаемой завесой ложь» (Bruns, Literarisches Porträt, стр. 585).
Для трезвой критики не может быть сомнения в том, что Демосфен дает нам односторонний образ Эсхина; не менее односторонним является и соответствующее представление об этом человеке, которое
306
находим, по примеру Нибура,1 у Курциуса и у др. Впрочем, нельзя удовлетвориться ни современными восхвалениями его (например: Spengel, Ueber Demosthenes' Verteidigung des Ktesiphon, Abh. d. Münchener Akad., т. 10 (I); ср.: Ueber die Demegorien des Demosthenes, там же, т. 9 (1 и 2); Beloch. Attische Politik seit Perikles), ни примирительной критикой Frohberger'a на О. Haupt'a (Leben des Demosthenes, N. Jahrbb. f. Phil., т. 85, 1862, стр. 614 и сл.). Что касается Демосфена, то суждения о нем не менее противоречивы. По примеру Spengel'n, Weidner (Demosthenes' Staatsreden, Philologus, т. 37, стр. 246) дал исторически неверную и несправедливую критику характера и политики этого человека. Эта критика встретила достаточное опровержение в статьях Härteln о Демосфене (Wiener Sitzungsber., 1877, стр. 43 и сл. и стр. 365 и сл.). Обширную, хотя и слишком хвалебную, оценку дает А. Schäfer (Demosthenes u. seine Zeit, 1856/1858, 3 тома; 2-е изд., 1885 и сл.), затем очень теплую апологию встречаем у Köchly в его лекциях, собранных Bartsch'eм (1882). — См. также: Blass. Die attische Beredsamkeit, 2-е изд., III, (1), 1893, (2), 1898; Η. Weil. Harangues de Demostheiie, 2-е изд., 1887. Ср. новейший беспощадный приговор, который Beloch (Ук. соч.) произносит над характером и политикой Демосфена, с моим изложением в Sybels historische Zeitschr., 1885 и рецензией Busolt'a, Litt. Ztrlbl., 1887, 43 и сл. Конечно, Демосфен не всегда строго обращался с истиной и не стеснялся при случае набросить тень на противника или исказить обстоятельства дела для того, чтобы скрыть слабость своих доказательств (это ясно и должно быть признано в несравненно большей степени, чем это делает, например, А. Шефер). Тем не менее не следует постоянно держать для него наготове упрек в сознательном искажении истины, во «лжи», как это делают некоторые из новейших порицателей оратора. (Ср. мнение, выраженное у Blass'a, III2 (I) 209 «Ueber Sophisma und Entstellung»; Holm, III, 501 и сл.); у Демосфена, как судебного и народного оратора, имеется достаточно злоречивых и лживых выходок, которыми он пользовался для беспощадного уничтожения противника, имея в виду низкий уровень образования и низменные инстинкты массы своих слушателей, по преимуществу мелких горожан и пролетариев (ср.: Bruns. Liter. Portr., стр. 552 и сл.; Pöhlmann. G. des antiken Kom. und Soz., τ. II, стр. 278 и сл.). Недостаток этот, впрочем, ввиду определенного состава слушателей, характерен вообще для народного красноречия того времени и потому в той же степени присущ и Эсхину. Если злоречие и принимает у этого оратора в известной степени более утонченную форму, то все же «в конце концов это те же приемы» (Bruns. Ук. соч., стр. 578). Можно утверждать, что такие явления всегда будут типичны для тех обстоятельств, когда радикальная демократизация суда и политического собрания положительно вводят
1 Для Нибура противник Эсхина — Демосфен — «святой», но ведь, по его мнению, и Платон принадлежит к числу «плохих» граждан! (Kl. Sсhr., т. I, стр. 467, 472, 481).
307
оратора в искушение спекулировать на психических особенностях людей (ср.: Pöhlmann. Sokrates u. sein Volk и то, что в этом сочинении говорится на стр. 50 и сл. о «психологии народовластия»). Наконец, при оценке Демосфена не следует забывать (это признает и Beloch. GG., II, 375), что при всех уступках своей публике он никогда не спускался до уровня обыкновенного демагога и сикофанта.
Менее проникнуты злобой дня речи и письма Исократа. Зато тем беднее их вклад в историю при том обилии общих мест, которым отличается его риторическая речь. Насчет личности и политических убеждений Исократа мнения тоже разделяются. Весьма благоприятно судят о нем: Scala. Isokrates u. die Geschichtschreibung (Verh. der 41 Philol. vers., 1892); Beloch. GG., II, стр. 528 и сл.; Gomperz. Isokrates u. die Sokratik, Wiener Studien, 1906, стр. 1 и сл.; Hagen, Num simultas intercesserit Isocrati cum Piatone, Diss. Leipzig, 1906; Isokrates und Alexander, Philol., 1908, стр. 113 и сл.; менее благоприятно — особенно относительно его отношения к Филиппу — отзывается Oncken. Isokrates u. Athen, 1862, а также: Blass. Ук. соч., т. II; Wilamowitz. Aristoteles u. Athen, т. I, стр. 344; Die griech. Literatur des Altertums в Kultur u. Gegenwart, I2, 1908; Spitzer. Das staatliche Ehrgefühl des Isocrates, Ztschr. f. östr. Gymn., 1895, стр. 385 и сл.; Kopp. Isokrates als Politiker, Preuss. Jbb., т. 70, стр. 475 и сл.; Misch. Gesch. d. Autobiographie, 1907, стр. 86 и сл. Впрочем, что касается идей, изложенных Исократом в его сочинениях, то они представляют большой исторический интерес, как выражение и отпечаток сильного течения современной ему общественной мысли. F. Dümmler ошибается, отрицая политический характер сочинений Исократа и объясняя их по существу интересами школы (в своей работе «Chronologische Beiträge zu einigen platonischen Dialogen aus den Reden des Isokrates», Kl. Sehr., т. I, стр. 79 и сл.). Иначе думает Bruno Keil (см. его работу: «Die solonische Verf. in Aristoteles' Verfassungsgesch.»). О посланиях, сохранившихся под именем Исократа, см.: Wilamowitz. Aristoteles u. Athen, т. II, стр. 391 и сл.; Hagen. Ук. соч.; Woyte. De Isokratis quae feruntur epistulis, Diss. Leipzig, 1907.
Надписи см. особенно во втором томе CIA, в Ditt. Syll.2 в SGDI и т. д. Относительно документов, встречающихся в речах Демосфена и частичную недостоверность которых доказал Дройзен, см. литературу у Christ'a. Griech. Literaturgesch., 5-е изд., 1908. О монетах см.: Müller. Numismatique d'Alexandre le Grand; Brandis. Ук. соч.; Kaerst. Gesch. des Zeitalters des Hellenismus, т. I, стр. 152 и сл.; Corpus Nummorum. Die antiken Münzen Nordgriechenlands, т. III, I.
128. Если все попытки создания сколько-нибудь значительного по занимаемому пространству и по прочности объединенного эллинского государства оказались призрачными, то объясняется это внутренней сущностью типичного эллинского государственного образования — полиса. «Концентрация идеи государства в городе»1
1 Ratzel. Politische Geographie, 2-е изд., стр. 409.
308
сделала для греков невозможным преодолеть в той мере горизонт малого пространства,1 занимаемого полисом, как это, например, удалось сделать Риму. При этом условии всякая экспансионистская политика всегда будет полна стремления господствовать над другими и добытое эксплуатировать в экономическом смысле. О том, чтобы включить покоренных в среду гражданства и сделать их участниками всех выгод, которыми пользуется общество граждан, тут совсем не думали. При такой тенденции все попытки распространить через федерации узкие экономические и политические основы города-государства и укрепить их при этом на сколько-нибудь продолжительное время — неизменно должны были терпеть крушение. В силу этих обстоятельств создался такой порядок, когда все мелкие города-государства хотели господствовать над своими соперниками, потому что, кто из них не сумел достигнуть господства над другими, тому самому угрожала опасность попасть в сферу господства других; в результате такого положения вещей система эллинских государств никогда не выходила из состояния враждебного и полного опасений напряжения, создававшего атмосферу всегда готовых вспыхнуть конфликтов.
В экономическом отношении это состояние имело роковые последствия — обрисованное выше раздробление хозяйственной жизни на известное число самостоятельных городских хозяйственных миров никак не могло быть преодолено. Отсутствие устойчивости хозяйственной жизни, затруднения в отпуске местных продуктов на дальние рынки и невозможность господства на нужных для того путях сообщения, неуверенность в прочности взаимных отношений — все это приводило и не могло не приводить к органическому сплетению хозяйств отдельных городских миров в общее народное хозяйство, в котором такие отдельные хозяйства отправляли бы только функции членов общего народного хозяйства. Разделению труда, пополнению собственного хозяйства каждого города-государства продуктами других хозяйственных миров, выработке правильного обмена излишками своих продуктов, образованию более легких форм хозяйственного общения, вообще на пути к более тесному экономическому соединению крупных областей стояли такие препятствия, которые, с одной стороны, ставили непреодолимый предел продуктивности народного труда, а с другой — ограничивали поддерживающую хозяйственную жизнь полиса арену и затрудняли ему борьбу за собственную экономическую самостоятельность. Такое положение прямо толкало город-государство на политику независимости его собственного хозяйства от других. Отсюда вытекала та насильственность в средствах, которыми полис стремился достичь своих хозяйственных целей, та произвольная регулировка конкуренции, многообразные формы исключения и постоянные изгнания из своей среды чужаков, монополии и привилегии, обязательства пользоваться только
1 Ratzel. Ук. соч., стр. 32.
309
определенными путями, портами и рынками, особая политика в торговле зерном и политика возвышения цен с ее законами против скупки и т. д., с ее установленными таксами, запрещениями вывоза и т. п.1 Конечно, успехи такой системы могли быть только очень несовершенными и преходящими. Так как эта система во многом ставила хозяйственную продуктивность и общение отдельных городских миров на неверные пути и затрудняла полное использование производительных сил земли и населения, то тем самым она вредила всему миру городов-государств и вместе с тем, несмотря на отдельные минутные успехи, подрывала хозяйственную производительную способность каждого отдельного полиса.2
Это экономическое ослабление города-государства являлось тем более роковым, что дух насилия, гнездившийся в каждом полисе, и без того разрушал его производительные силы. Мы проследили течение безнадежного круга политической и социальной борьбы, революций и контрреволюций, которые разыгрывались на так облегчавшем дело всякого переворота малом пространстве полиса3 и которые так часто сопровождались насильственными экспериментами, трудно переносимыми для любого народного хозяйства без того, чтобы ему не пришлось поплатиться за них тяжкими потрясениями своих производительных сил. Все эти постоянно возникавшие сопроводительные явления такого положения вещей, как постоянная внутренняя борьба, уничтожение долговых обязательств, разделы земли, экспроприации и изгнания, выключения многочисленных деятельных в области промышленности и торговли элементов из хозяйства и предприятий, должны были стать особенно губительными именно для хозяйства города-государства, так как его внутреннее равновесие
1 Thalheim. Gesetz von Samos über Getreideankauf und Verteilung, Hermes, 1904, стр. 604 и сл.; Wiegand и Wilamowitz. Ein Gesetz von Samos über die Beschaffung von Brotkorn aus öffentlichen Mitteln, Sitz. ber. d. Berl. Akad., 1904; Francotte. La pain a bon marche et le pain gratuit dans ies cites grecques, Mel. Nicole, 1905, стр. 135 и сл.
2 Относительно пределов хозяйственной продуктивности полиса, взгляды о размерах которой очень далеко расходятся, ср.: Bücher. Die Entstehung der Volkswirtschaft, 1-е изд., 1893, 5-е изд., 1905; Ε. Meyer. Die wirtschaft-
iche Entwicklung des Altertums, 1895; Bücher в сборнике в честь памяти ächäffle, 1903, стр. 248 и сл.; Beloch. Die Grossindustrie im Altertum, Ztschr. f. Sozialwesen, 1899; Guiraud. La main d'oeuvre industrielle dans l'ancienne Grece, 1900; Francotte. L'industrie dans la Grece ancienne, т. I, 1900; т. II, 1901; Pöhlmann. G. des antiken Kom. und Soz., т. II, стр. 161 и сл.; Riezler. Ueber Finanzen und Monopole im alten Griechenland. Zur Theorie und Geschichte der antiken Stadtwirtschaft, 1907, стр. 76 и сл.; Schneider. Das zweite Buch der pseudoaristotelischen Oekonomik, Würzb. Diss., 1907; Beloch. Die Handelsbewegung im Altertum, Jbb. f. Nationalök. u. Stat. 3-я серия, т. 18, стр. 626 и сл.
3 В котором (по Ratzel'm. Ук. соч., 412) «пространство было почти совсем исключено из ряда тормозящих политическое развитие явлений».
310
и без того было довольно эфемерно. Неуверенность в области правовых отношений, постоянные перевороты в сфере имущественных и добывающих соотношений должны были почти уничтожить на продолжительное время кредит, ослабить торговлю и взаимообщение городов.1 И, в конце концов, эта вечная война с ее жестокими в древнем мире приемами, прямо имевшими в виду экономическое опустошение враждебной области! При господстве садовой культуры, при своеобразии климатических и почвенных условий, влиявших на обработку земли, очень часто выходило так, что разорение ирригационных сооружений, уничтожение виноградников и масличных насаждений, разрушение хозяйственных построек и т. п. наносило хозяйственной жизни многих государств такие раны, от которых они никогда не смогли оправиться. «Они свирепствуют, — жалуется Платон в своем "Государстве", — по отношению к собственной кормилице и матери»! Вследствие этого поддержка собственной хозяйственной независимости делалась для каждого полиса все затруднительнее, в то время как, с другой стороны, средства, которыми думали обеспечить ввоз, в силу многочисленных нарушений безопасности подвоза, тоже очень часто оказывались несостоятельными.
Так все более ослаблялось угрожаемое постоянными резкими кризисами народное благосостояние, а вместе с тем иссякали и источники, питавшие силу государств. Это было вдвойне роковым фактом, особенно в то время, когда тяжелые издержки на войну, превращавшуюся во многих случаях в борьбу за существование для отдельных полисов, заставляли их чрезмерно напрягать свои финансовые силы.
Отсюда характер случайного и непредвиденного, который чем дальше, тем больше становится отличительной чертой финансового хозяйства полиса, и те страшные насильственные приемы, к которым прибегают в этой области, чтобы покрыть хоть на короткое время настоятельнейшие нужды, вечную нужду в деньгах и хлебе. Такую экономическую политику справедливо и метко назвали стремлением наполнить бочку Данаид. Стоит прочесть собрание разительных образцов и примеров этой экономической политики города-государства, которое дает псевдоаристотелева «Экономика»!2 Верно, что все это исключительные мероприятия! Но симптоматическим является уже то, что нечто подобное было можно осуществлять. Слишком уж обычны эти размышления и расчеты только для определенного момента, потому что только в этом и заключается удача; люди постоянно рискуют, стараются ловко воспользоваться случаем, подобно утлому челну, лавирующему среди могучих волн и торжествующему, что, по крайней мере, в данную минуту ему удалось избежать гибели.3
1 Ср.: Pöhlmann. Ук. соч., II, стр. 429 и сл.
2 См. об этом разъяснения и комментарии Riezler'a. Ук. соч. и Schneider'». У к. соч.
3 Так полагает Riezler. Ук. соч., стр. 90.
311
И если, несмотря на все это, полису удалось так долго уцелеть, то по существу это вытекало из той тенденции самоотграничения, которая господствовала в этой системе городов-государств и которая так привязывала каждого гражданина к его полису, что становилось возможным прямо беспредельное использование всемогущества государства, проведение в жизнь самых крайних насильственных мероприятий по отношению к каждому отдельному индивидууму. Но как ни многообразна была эта неотделимость индивидуума от полиса и вся порождаемая ею насильственная механическая связь, все же надвигалось начало конца. Город-государство потерял обоснования своего бытия.
Относительно истории людских соединений, возникавших на малых пространствах, было замечено, что они спешат в своем развитии, потому что в условиях жизни, создающихся на малом пространстве, человек, так сказать, легче овладевает им экономически, политически и духовно, и что поэтому как раз те государства, которые развивались на малых по объему территориях, пользуясь как бы сконцентрированными силами, энергичнее выбивались на широкую арену исторической жизни и являлись как бы призванными становиться во главе исторического движения. И на самом деле эллинский полис блестящим образом выполнил это призвание. Он показал, чего может достигнуть культура города-государства и концентрированное стремление к творчеству его населения в пределах использования создавшихся на данном пространстве культурных возможностей. Но, с другой стороны, город-государство не мог выбиться из тех скоплявшихся над ним, чем дальше, тем больше, отрицательных данных и опасностей, которые обусловливались наличностью малого пространства его территории и вытекавших из «политики малого пространства». То, что Буркхардт назвал «лихорадочным стремлением жизни» и «стремительностью жизненного процесса полиса», а также те обрисованные нами болезненные явления, создававшиеся около этого жизненного процесса, не позволяли политическим, экономическим и социальным, силам, освобожденным эпохой процветания полиса, прийти в здоровое равновесие. Они, напротив, слишком часто и во многом сталкивались одна с другой и на тесном пространстве, границ которого не могли прорвать, создавали условия, в которых отдельные полисы гибли сами в себе. Сосредоточение идеи государства на городе делало, в конце концов, невозможным какой-либо дальнейший прогресс. Факт этот подтверждается историей последующего времени в той мере, что все позднейшие попытки преодолеть традиционную политику обособленной жизни путем создания единения через посредство союза государств пришли к сколько-нибудь положительному результату лишь в тех частях Эллады, где развитие городской жизни являлось наиболее отставшим — в Этолии и Ахайе, в то время как Афины и Спарта воспринимали эту идею союзного государства Эллады позднейших времен лишь против воли.
Итак, для эллинского мира миновала эпоха тенденций, зарождавшихся на малых пространствах. Они должны были уступить политике,
312
возникавшей из условий жизни на больших пространствах, если должны были служить дальнейшему развитию всеобщего прогресса культуры и действовавших в жизни нации и еще сохранившихся хозяйственных, моральных и духовных сил. Это наступление нового времени, господства тенденций, вытекавших из условий существования на больших пространствах, определилось довольно отчетливо уже в том образе и способе действий, с какими выступило в IV в. азиатское континентальное государство, за сто лет перед тем побежденное на поле битвы; оно выступило как большая капиталистическая сила, скоро приобретшая доминирующее влияние на систему греческих государств и сумевшая вызвать ту радикальную атомизацию этой системы, посредством которой запечатлелось политическое банкротство греческих мелких городов.1 При таких условиях естественным концом был исход битвы при Херонее. То была катастрофа, которая означала триумф большого государства над полисом и вместе с тем победу монархии.
129. Именно монархии удалось между тем создать на границах эллинского мира из этнических элементов,2 близких по происхождению и языку эллинам,* государство,3 развившее под руководством
1 Kornemann. Stadtstaat und Flächenstaat, стр. 245.
2 По вопросу о национальности македонян до сих пор не удалось прийти к соглашению. Между тем этот вопрос имеет очень важное значение для оценки антимакедонской политики Демосфена. Как доказательство в пользу эллинского характера языка, Фик приводит глоссы и названия (Fick. Kuhns Ztschr., XXII, стр. 193 и сл., Zum makedonischen Dialekt). Отрицательное мнение высказывает G. Meyer (Ν. Jbb. f. Phil., 1875, стр. 186). Но за последнее время исследователи все более и более склоняются в пользу признания эллинской национальности македонян, ср.: Beloch. Hist. Ztschr., N. F., т. 43, стр. 198 и сл. и в GG., III, 1, стр. 1 и сл.; Е. Meyer. GdA., II, 66 и сл.; О. Hoffman. Die Makedonen, 1906, объясняет, как кажется, основательно, природу македонского диалекта, как родственную фессалийскому; сюда присоединяется, впрочем, сильная примесь иллирийско-фракийских элементов. Приводимые Гротом и др. против этого отдельные места из Исократа (Philipp., 108), Геродота (V, 22) и Аристотеля (Polit., 1324b.) ровно ничего не доказывают. Впрочем, Kaerst в G. des hellenistischen Zeitalters, 1901, стр. 98, справедливо заметил, что этот этнографический вопрос совсем не имеет того решающего значения, как думает, например, Белох.
3 По истории Македонии ср.: O.Müller. Ueber die Makedonier, 1825; O.Abel. Makedonien vor König Philipp, 1847; Vischer. Perdikkas I, König v. Makedonien, Kl. Sehr., I, 239; Niese. Gesch. der griech. u. maked. Staaten seit der Schlacht bei Chäronea, т. I, 1893; Kaerst. Ук. соч., стр. 104 и сл.
* Ни филологические, ни археологические исследования пока не дали точного ответа на вопрос об этнической принадлежности древних македонян, а потому споры на этот счет не прекращаются и до сегодняшнего дня. Мнение о греческом происхождении македонян разделяется в трудах: Daskalukis A. Alexander the Great and Hellenism. Thessaloniki, 1966. P. 11-27; Hammond N. G. L., Griffith G. T. A History of Macedonia. Vol. II. Oxford, 1979. P. 39-54; Hammond N. G. L. The Macedonian State: origins, institutions, history. Oxford, 1992. P. 12-15; отрицается: Macedonia and Greece in Late Classical and Early Hellenistic Times, ed. by B. Barr-Sharrar, E. N. Borza. Washington, 1982. P. 33-51 (статья Э. Бедиана); ряд исследователей считает, что население Нижней Македонии было греческого происхождения, Верхней (Линкестида и др.) — иллирийского: Wilcken U. Alexander der Grosse. Leipzig, 1931. S. 61; Homo L. Alexandre le Grand. Paris, 1951. P. 33.
313
гениальной личности огромную деятельную силу и насильно давшее эллинской нации объединение в новой форме: посредством соединения республик с царской властью.
Династия Филиппа если и не была эллинской,1 то, во всяком случае, давно уже стремилась к сближению с эллинским культурным миром.2 По эллинскому образцу была обучена армия, во главе которой царь Филипп (с 359 г.) победоносно боролся против местных общинных и династических стремлений к обособленности, против иллирийцев и фракийцев, во главе ее он основал единое Македонское государство и сильно его расширил. Но вот в чем с самого начала видна значительная разница: военное устройство, созданное Филиппом, опираясь на свободное крестьянское сословие и на высший военный класс, могло с успехом осуществить принцип всеобщей воинской повинности, что уже давно сделалось недоступным для старых городских государств Эллады. Среди македонских горных областей, еще мало затронутых культурой, сохранились простые нравы; население далеко не достигло той ступени социально-экономического развития, которая грозила привести общество торговых и промышленных государств юга к распадению на мельчайшие составные части. Не без основания находят некоторое сходство между народным бытом тогдашних македонян и бытом германцев во времена великого переселения народов. Иные черты напоминают даже век Гомера. Здесь можно было воспользоваться всей непочатой боевой силой воинственного народа, жившего хлебопашеством и скотоводством. Здесь еще крепко держалась в понятии народа, а потому имела твердую опору, национальная царская власть. Рядом с царем стояла военная знать. Она обладала достаточной силой, чтобы возвысить собой значение военной монархии, но в то же время не могла вредить авторитету царской диадемы: слишком сильный противовес
ней (Линкестида и др.) — иллирийского: Wilcken U. Alexander der Grosse. Leipzig, 1931. S. 61; Homo L. Alexandre le Grand. Paris, 1951. P. 33.
1 Происхождение от Геракла, на которое ссылался в V в. Александр I Филэллин (498-454 гг.) перед элланодиками в Олимпии, чтобы быть признанным эллином, является фикцией, которая ставила в связь название династии или господствующего племени, к которому он принадлежал — Άργεάδαι [Аргеады] — с пелопоннесским Аргосом Гераклидов. См.: Kaerst. Ук. соч., стр. 108.
2 В этом отношении особенно много сделано Архелаем (419-399 гг.). При его дворе вместе с другими эллинскими поэтами и художниками жил Эврипид, который написал здесь в честь царя и его дома драму «Архелай». И Эврипид прославляет в ней родство Аргеадов с Теменидами. Ср. также изображение Геракла на монетах Архелая! Kaerst. Studien zur Entwicklungsgeschichte der Monarchie im Altert., стр. 30 и сл., полагает, что нет ничего невероятного в том, что в диалоге Антисфена «Архелай» этот мнимый родоначальник царской династии выводился в роли настоящего властителя, соответственно идеальному философскому представлению о царе.
314
представляла для нее та масса свободных людей, способных носить оружие, на которую могли опереться такие выдающиеся властные личности, как Филипп и Александр. Здесь, как и у Гомера, царь является верховным жрецом, верховным полководцем и верховным судьей в одном лице. Здесь сохранилось в полной неприкосновенности то, чего не доставало другим эллинским государствам: единая правительственная власть, высоко стоящая над остальными факторами государственной и общественной жизни.
Единство воли, быстрота решений и исполнения — все эти отличительные свойства македонской монархии, естественно, сделали ее безусловно сильнее ее противника — эллинских республик. Способность к политической и военной деятельности у этой монархии оказалась бесконечно выше, чем у демократических республик, в которых вся политика и ведение войны зависели от публичных обсуждений и изменчивости большинства. Если афиняне на основании благих результатов самоуправления в небольшом размере (самоуправление демов) пришли к убеждению, что точно так же можно управлять и всем государством,1 то эта вера теперь, поставленная перед властью, в которой блестящим образом воплощалась выдающаяся сила монархии, созидающая государство, оказалась роковой иллюзией.2
130. Превосходство сил молодого государства сказалось очень скоро, как только в нем пробудилось стремление расшириться до естественных пределов, и оно двинулось κ македонско-фракийским берегам, населенным греками. В 357 г. к Македонии были присоединены Амфиполь и Пидна, в 356 г. богатая минералами, а в особенности золотыми приисками, горная область Пангея (здесь, несомненно, сами греки, теснимые фракийцами, взывали о помощи; основание Филипп), в 353 г. Галоннес, Абдеры, Маронея, Мефона. В 352 г. был заключен союз с Перинфом, Византией и Кардией. В 348 г. падение Олинфа и присоединение городов на Халкидике3 завершили процесс установления господства Македонии над всем берегом вплоть до Геллеспонта (Кардия). Эти успехи, которые в значительной степени зависели от дипломатического искусства царя, объясняются также
1 Так говорит Holm в своем оптимистическом описании афинской жизни того времени.
2 Хорошо обосновано у Kaerst'a. Ук. соч., стр. 106.
3 По утверждению Демосфена (IX, 26), Филипп в это время, помимо Олинфа, разрушил в Халкидике 32 города. Однако многие из этих городов уже после войны упоминаются, как существующие. Значит, Демосфен сильно преувеличил в данном случае. Об обращении с Халкидикой и ее жителями ср.: Köhler. Sitz. ber. der Berl. Akad., 1881, ст. 474 и сл.*
* А. Вест в своем фундаментальном труде о Халкидской лиге все-таки склонен принять (правда, с некоторыми оговорками) данное сообщение Демосфена (West А. В. The History of the Chalcidic League. Madison, Wisconsin, 1918. P. 130-135). Впрочем, см.: Hammond N. G. L.. Griffith G. T. A History of Macedonia. Vol. II. P. 365-379.
315
недостаточной защитой фракийско-македонских владений Афин (Пидна, Потидея, Мефона), вследствие войны с союзниками, ошибками афинской политики и в особенности недостаточной поддержкой, оказанной Олинфу.
Тем временем, благодаря розни среди эллинов, Македония в самой Элладе нашла почву для такой политики, целью которой сделалось ни более, ни менее, как подчинение всей Эллады македонской гегемонии.
Поводом к вмешательству Филиппа послужила так называемая Священная война, которую Фивы возбудили против Фокиды, когда их попытка смирить противившуюся их гегемонии Фокиду с помощью совета амфиктионов встретила энергичный отпор со стороны фокидян.1 Эти последние, в ответ на злоупотребление властью амфиктионами, заняли святилище (355 г.). Под энергичным руководством таких людей, как Филомел, Ономарх и Фаилл, фокидяне не остановились даже перед систематическим разграблением сокровищ храма,2 для того, чтобы иметь возможность вести наступательную войну, опираясь на сильное наемное войско. Война распространилась не только на Локриду, Беотию и Дориду, но также и на Фессалию. Здесь фокидцы в самой стране нашли союзников в лице ферских тиранов и поддержали их против фессалийской знати. Последние, со своей стороны, отдались под покровительство Македонии. Таким образом, дело дошло до упомянутого уже в предыдущей главе вмешательства царя Филиппа. После некоторых неудач оно привело к полной победе над фокидянами (352 г.) и к признанию македонской гегемонии со стороны всей Фессалии (занятие Пагас и полуострова Магнесии; обязательство фессалийцев участвовать в македонских войнах!).
Занятие Фермопил Афинами и помощь, которую спартанцы ахейцы оказали фокидян, остановили, правда, на некоторое время дальнейшие успехи Филиппа и полное крушение государства наемников. Ужасная война между Фокидой (войском которой начальствовал Фалек) и Беотией тянулась еще многие годы и довела обе области до полного разорения. Зато в 346 г. македонская политика могла торжествовать: ее главный враг — Афины — согласились на заключение мира, по которому они лишились своих позиций на севере (за исключением одного только Херсонеса Фракийского) и признали все предыдущие завоевания Филиппа (346 г.).
131. Это и был тот самый Филократов мир, по поводу которого так много рассуждали и спорили, названный так по имени человека, который предложил послать к Филиппу посольство с предложением
1 Относительно борьбы сторонников фиванской и фокидской партий в самих Дельфах см.: Pomtow. Eine delphische Stasis, Zur Vorgeschichte des heiligen Krieges, Klio, 1906, стр. 89 и сл., стр. 400 и сл.
2 Ср. об этом: Bourguel. L'administration financiere du sanctuaire Pythique au 4-e siecle, 1905.
316
мира и лично принял в нем участие вместе с Эсхином, Демосфеном и другими. К сожалению, история заключения мира и самое содержание мирного и союзного договоров в высшей степени неясны, так как наши главные свидетели Эсхин и Демосфен (в речах о посольстве и о венке), один более другого, затемнили и исказили истинный ход дела.1 Достоверно только следующее: так как во всей Элладе, не считая уже приговоренных к гибели фокидцев, только одни Афины стояли еще с оружием в руках против Филиппа, то они сильно желали мира и сделали первые шаги к началу мирных переговоров. Что же касается утверждения Демосфена, будто в течение этих переговоров Филократ и Эсхин были подкуплены, и что дело Афин было предано их собственными представителями, то это, очевидно, злостная выдумка, объясняющаяся страстной партийной борьбой. Решение было принято в афинской экклесии, которой принадлежало право постановить свое заключение по поводу предложений, переданных македонскими послами, Антипатром и Парменионом. Кроме заключения оборонительного союза, послы требовали признания за обеими сторонами их наличных владений (ü εχουσιν!) и участия в мирном договоре одних Афин. Это последнее условие влекло за собой выдачу фокидцев, города Гала, союзника Афин, и фракийского царя Керсоблепта, в области которого афиняне обладали многими городами (например, Дориском на Гебре и др.). Наивное контрпредложение, которое уже тогда (как и впоследствии) выставлялось против этой формы договора и гласившее, что2 «каждый должен удержать в своем владении то, что принадлежит ему по праву» (та εαυτών), показывает, сколько доктринерства и софизмов вносили народные ораторы в обсуждение подобных вопросов. Практически оно не имело никакого значения.3 Столь же недостижимо было требование включить фокидян в мирный договор. И если Демосфен утверждает (XIX, 444), будто ораторы, сочувствующие Македонии, подобно Эсхину, внушили народу, что только дружеские отношения Филиппа κ фессалийцам и фиванцам мешают ему исполнить это требование, и что он, во всяком случае, поступит с Фокидой согласно их, афинян, жела-
1 Об истории заключения мира ср.: Rohrmoser. Kritische Betrachtungen über den philokrateischen Frieden, Zeitschr. f. österr. Gymn., 1874, стр. 789 и сл.; Härtel. Demosthenische Studien, II, Sitz. ber. der Wiener Akad., т. 88 и отдельно 1878; Sörgel. Demosthenische Studien, I, 27 и сл., 1881; Höckh. Die athenischen Bundesgenossen und der philokratische Friede, Hermes, 14, стр. 119 и сл.; von Scala. Staatsverträge im Altertum, т. I, стр. 206 и сл.*
2 По предположению Schäfer'a. Ук. соч., II, 228.
3 Это хорошо разъяснил Holm. GG., III, 293.
* Относительно Филократова мира см. та.кже: Hampl F. Die griechischen Staatsverträge des IV. Jahrhunderts v. Chr. Leipzig, 1938. S. 56 ff; Sealey R. Proxenos and the Peace of Philocrates. — Wiener Studien. Bd. 68, 1955. S. 145 ff; Cawkwell G. L. Aeschines and the Peace of Philocrates. — Revue des etudes grecques. T. 73, 1960. P. 416-438; Hammond N. G. L., Griffith G. T. A History of Macedonia. Vol. II. P. 329 ff.
317
нию, то это не имело никакого значения сравнительно с официальным заявлением послов Филиппа, которое одно имело обязательное значение. На деле не было им сделано ни малейшей уступки. Между тем, несмотря на то, что Демосфен выступил против договора, народ согласился с малодушными доводами Эсхина и Эвбула, которые указывали на судьбу Афин в конце Пелопоннесской войны и на неизбежные тяжелые жертвы имуществом и кровью; договор был принят на изложенных суровых условиях.
Фракийские города, занятые Харесом, также не были упомянуты в договоре. Им грозила опасность попасть в руки царя, который как раз в это время очень энергично продвигался вперед вдоль фракийского берега, если бы удалось взять с царя вовремя, согласно договору, присягу, обязывавшую его уважать афинские владения. Почему этого не сделали и почему отправленные к Филиппу для принятия присяги (среди них находились вышеназванные члены первого посольства), вместо того, чтобы спешить прямо во Фракию, отправились в Пеллу, где спокойно ожидали возвращения царя, который тем временем беспрепятственно завладел всем фракийским берегом вплоть до Пропонтиды, — это все вопросы, которые невозможно выяснить вполне при крайне тенденциозном характере дошедших до нас известий.1 Насколько нельзя полагаться на эти известия, показывают позднейшие утверждения Демосфена, будто Филипп завоевал упомянутые фракийские города после скрепления договора клятвой (IX, 114) и будто его последний поход против Фракии был нарушением договора (IX, 113) (!); и такое искажение истины встречается много раз.
132. Несомненно, однако, что македонская политика оказалась более ловкой, нежели афинская; несомненно также, что это превосходство и впечатление, произведенное личностью царя на афинское мирное посольство в Пелле, существенно содействовали усилению той партии, которая объявила, что сопротивление Филиппу бесцельно, что оно представляется политически неразумным. С тех пор передовым бойцом этой партии сделался Эсхин, блестящие дарования которого создавали очень чувствительные затруднения даже Демосфену, несмотря на всю непреклонную энергию и патриотический пыл, с которыми последний проводил принципиально антимакедонскую политику.*
1 Впоследствии, правда, Гиперид поднял обвинение против Филократа в том, что он был подкуплен Филиппом, и только бегство спасло обвиняемого от неизбежного приговора. Подобное же обвинение, возбужденное Демосфеном против Эсхина (в его речи «О преступном посольстве»), кончилось, наоборот, оправданием. Поручителями за честность обвиняемого являлись такие важные свидетели, как Фокион и Эвбул.
* Для автора внутриполитическая борьба в Афинах сводится, по сути Дела, к противостоянию двух партий — промакедонской («македонской», «партии мира») и антимакедонской («патриотической», «национальной» партии). Вместе с тем афинский материал рассматриваемого времени дает основание говорить о большей дробности политических сил, о существовании целого ряда политических группировок, которые находились в сложных, подчас конфликтных взаимоотношениях друг с другом. При этом борьба между ними далеко не определялась позицией к Македонии, но в первую очередь — внутренними обстоятельствами, на которые отношения с северной монархией влияли лишь косвенным образом. См.:
Маринович Л. П. Греки и Александр Македонский. К проблеме кризиса полиса. М., 1993. С. 56 и сл.
318
Эсхин с успехом выступил уже против попытки Демосфена видоизменить проект договора таким образом, чтобы сделать невозможным в ближайшем будущем вмешательство Филиппа в дела Эллады; достичь этого он предлагал путем включения в мирный договор Фокиды и всех остальных эллинских государств, которые присоединятся к миру в течение трех месяцев. Вместо того, после заключения мира было даже проведено народное постановление, которое предусматривало участие Афин в карательной экспедиции против Фокиды, в случае, если фокидцы не захотят передать амфиктионам Дельфийский храм.
До этого, впрочем, не дошло. Окончание Священной войны было предоставлено фессалийцами и фиванцами приглашенному ими царю, который и разоружил вею страну после того, как ему без боя сдалась вся наемная фокидская армия. Вслед за тем городские общины были разбиты на деревни и вся страна обложена податью в пользу дельфийского бога (до тех пор, пока не будет восстановлена храмовая казна). В новом совете амфиктионов Филипп получил для себя и своего потомства право участия и голоса; ему предоставлено было также право руководить вместе с беотийцами и фессалийцами Пифийскими празднествами. И могло ли иметь какое-либо значение то обстоятельство, что Афины очень уклончиво посмотрели на это преобразование союза амфиктионов? Опасение новой Священной войны под предводительством Филиппа заставило их очень скоро признать свершившийся факт (осень 346 г.), который к материальному могуществу македонского царя прибавил еще ореол сакрального освящения.
При оценке этого исхода Священной войны голоса тоже разделяются. Одни вполне присоединяются к жалобам Демосфена (XIX, 361), по словам которого «никогда еще такой страшный приговор не был произнесен над целым народом».1 Другие, наоборот, утверждают, что после столь ожесточенной войны в Греции вообще редко поступали так милостиво с побежденными, как поступил на этот раз царь Филипп с фокидянами.2 Фокидяне-де, будучи земледельцами, не могли потерпеть такого убытка в своих хозяйственных делах от высылки в деревни, как некогда аркадские крестьяне, вследствие принудительного поселения их в Мегалополе. В самом деле, несомненно, что с фокидянами обошлись не так жестоко, как в свое
целого ряда политических группировок, которые находились в сложных, подчас конфликтных взаимоотношениях друг с другом. При этом борьба между ними далеко не определялась позицией к Македонии, но в первую очередь — внутренними обстоятельствами, на которые отношения с северной монархией влияли лишь косвенным образом. См.:
Маринович Л. П. Греки и Александр Македонский. К проблеме кризиса полиса. М., 1993. С. 56 и сл.
1 Schäfer. Ук. соч., т. II, стр. 289.
2 Holm. Ук. соч., т. III, стр. 297.
319
время поступили афиняне с Мелосом и Скионой (Thuc, V, 116), Митиленой и Сестом (Diod., XVI, 34), или фиванцы с Платеями и Орхоменом (Diod., XV, 79). Во всяком случае, судьба фокидян была сносна сравнительно с участью орхоменцев и коронейцев, которые приняли их сторону во время борьбы с фиванцами и должны были теперь испытать на себе всю ненависть победителей. Фокидянам удалось сохранить свободу и избавиться от массовых казней и порабощения, между тем как эти беотийские города были подчинены владычеству Фив, а их жители проданы в рабство. Политическая ненависть оказалась сильнее религиозных интересов, которые послужили предлогом к войне против Фокиды.
Понятно, что совершившееся не могло не произвести тяжелого впечатления на Афины. Но чему могли помочь пустые демонстрации, вроде той, какую сделали афиняне в сентябре 346 г., решив не посылать на Пифийские игры, на которых председательствовал Филипп, обычного торжественного посольства, если не хотели делом поддержать свой протест? А как далеки были афиняне от подобного намерения, показывает то обстоятельство, что простого запроса со стороны амфиктионов насчет их отношения к преобразованию союза амфиктионов, оказалось достаточно, чтобы побудить их к фактическому признанию совершившегося. Слова, которые Демосфен (XIX, 374) приписывает Эсхину, о том, что много есть крикунов, но мало таких, кто готов, если надо, сражаться, — как нельзя больше соответствовали положению.1 Сам Демосфен дает совет (в речи «О мире») примириться с неизбежным. К сожалению, нам неизвестен тот ответ, который Демосфен предлагал дать послам Филиппа и амфиктионов. Разоблачения Демосфена в речи «О преступном посольстве» (381-382), по-видимому, исключают возможность полного одобрения с его стороны постановлений амфиктионов. Впрочем, Филипп и его союзники, вероятно, удовлетворились заявлением, что Афины, по обычаю предков, будут служить дельфийскому Аполлону и защищать святилище вместе с другими амфиктионами.
Таким образом, еще с 344 г. македонская политика могла помышлять о вмешательстве в дела Пелопоннеса, где Мессена, Мегалополь и Аргос уже просили поддержки у Филиппа против несвоевременного стремления Спарты к восстановлению своего владычества, и где в то же время к македонскому союзу присоединилась аристократия Элиды, которая только что подавила демократическое восстание, на этот раз особенно опасное, вследствие участия в нем фокидских наемников.
1 Шефер ставит слишком высоко афинян того времени. В связи с речью Демосфена «О мире» он говорит, что «та степень умственного развития и политической зрелости, которой они достигли, никогда более не повторилась» (т. II, стр. 305). Можно ли согласовать это замечание со следующим, которое ему непосредственно предшествует: «Демосфен должен был завоевывать каждый шаг, потому что ему приходилось приучить сначала распущенный народ к достойному образу мыслей»?
320
133. Не менее важное значение, чем эти реальные успехи Филиппа, имели его нравственные победы. Он становится героем той, очевидно, многочисленной партии, которая ждала только от монархии благоприятного поворота в судьбе народа. Выразителем ее взглядов мы можем считать Исократа.* Исократ обращается с посланиями непосредственно к самому царю. Он приписывает ему такую же миссию, как его мифическому предку Гераклу, этому образцу человеколюбия и благожелательности, который действовал как миротворец среди эллинских государств и таким образом стал национальным благодетелем (Philipp., 76, 113-114). Он представляет себе царя в качестве стоящего над политическими и социальными противоречиями эллинского мира высокого посредника между враждующими партиями и государствами (Philipp., 16, 69, 88), совсем в смысле той уравнивающей социальные противоречия посреднической должности, которую тогда же, например, Аристотель формулировал как задачу истинной монархии (Pol., V, 40-41, 1310b). Вокруг царя должны собраться выборные люди со всей Эллады для того, чтобы сообща обсудить общеэллинские дела,1 в особенности же великую войну против Персии, войну во имя мести, к которой Филипп подготовлен лучше, чем кто-либо другой своими походами против пограничных варваров. Целью этой национальной войны, по Исократу, должно быть освобождение всей эллинской Малой Азии от Синопа до Киликии (Paneg., 162; Philipp., 120); вся она тотчас восстанет против Персии, как только раздастся призыв к свободе. Кроме того, таким путем явится возможность разрешить одну из жгучих социальных задач времени: освобождение эллинского общества от страшной опасности, которая грозила ему со стороны быстрого возрастания неимущего, бездомного пролетариата (Philipp., 142). Тогда явится возможность обеспечить этих бездомных и бесприютных людей посредством поселения их в Малой Азии. В то же время основание больших военных городов послужит новому государству залогом прочности его существования, которое, впрочем, должно быть обеспечено прежде всего личностью государя и его системой управления. Он должен быть благодетелем греков, царем Македонии, повелителем варваров. Его задача по отношению к последним должна заключаться в том, чтобы привлечь и восточных подданных на сторону нового государства, распространив на них благодетельное влияние истинной монархии (Philipp., 154).
1 Philipp, 69-70. На значение этого места прежде всего указал von Scala. Ук. соч., стр. 113. Там же собраны суждения, характерные для программы Исократа. Сравнение же с Фихте и Маккиавелли я считаю не очень удачным.
* О личности Исократа и его политических взглядах, в том числе на отношения с Македонией, см.: Mathieu G. Les idees politiques d'Isocrate. Paris, 1925; Bringmann K. Studien zu den politischen Ideen des Isocrates. Gottingen, 1965; Борухович В. Г., Фролов Э.Д. Публицистическая деятельность Исократа. — ВДИ. 1969, № 2. С. 200 и сл.;
Исаева В. И. Античная Греция в зеркале риторики. Исократ. М., 1994.
321
Отсюда видно, что и у македонской партии были свои идеалы. Во всяком случае, поскольку эта партия разделяла мысли Исократа, ее скорее можно назвать общеэллинской в ином и высшем смысле, чем партию Демосфена. Со своей, чисто афинской точки зрения, Демосфен не признает ничего важнее могущества Афин, купленного ценой слабости их соперников, т. е. всех остальных государств и в особенности Фив и Спарты,1 т. е. увековечения старинного столкновения интересов, что заранее исключает возможность панэллинской политики в широком смысле! При таких условиях ясно, что Грот совершенно извращает обстоятельства дела, когда провозглашает Демосфена панэллинским государственным человеком в высшем значении этого слова, ставит его выше Перикла и сравнивает его борьбу против Филиппа с борьбой против Ксеркса. Нет, не политика Демосфена, которую не страшило обратиться за денежной помощью к Великому царю и тем самым признавать подданство малоазийских эллинов персам, а воззрения Исократа, который хотел присоединения Востока к эллинскому миру, могут называться панэллинскими.2
Этот факт так же необходимо следует признать, как необходимо, с другой стороны, отвергнуть тот ненаучный взгляд, по которому Исократ является передовым борцом за «объединение Греции», совершенно так же, «как люди 1848 г., подготовившие почву для немецкого единства».3 Таким положением не только оказывают
1 Dem., XVI, 202: συμφέρει tfj πόλει, και Λακεδαιμονίους ασθενείς είναι καΐ Θηβαίους ΤΟυτουσί [нашему государству полезно, чтобы и лакедемоняне и точно также фиванцы были бессильны]. Только таким путем Афины сделаются «самыми великими» (μέγιστοι!). Средством для этого должно служить усиление фокидян, с одной стороны, аркадцев и мессенцев, с другой. Интересно в связи с этим и другое высказывание Демосфена (XXIII, 645): ίσθ' δτι συμφέρει τή πόλει μίμε Θηβαίους μήτε Λακεδαιμονίους ίσχύειν, αλλά τοις μέν Φωκέας αντιπάλους τοις τ'άλλους είναι [знай, что нашему государству вовсе не полезно, чтобы фиванцы и лакедемоняне были сильны, но для первых полезно иметь противников в лице фокидян, для вторых — в лице других]. Полное противоречие с другим высказыванием (VI, 68), где говорится, что Афины никогда не искали своей собственной выгоды (ιδία то λυσιτελοΰν), как Фивы или Аргос! Ср. взгляд на Беотию, как на щит Аттики против Филиппа (προβαλέσί>αι πρύ της Αττικής... τήν Βοιωτίαν) в речи «О венке» (326).
2 Впрочем, при этом нельзя отрицать, что на взглядах разбогатевшего ритора отразились также личные мотивы: психологическая зависимость от материальных интересов, которые сильно страдали от разорительных военных налогов и процессов об обмене имущества. Oncken (Ук. соч., стр. 96) идет еще дальше. Он иронически указывает на беспокойство ритора по поводу гонорара, который он получал от своих учеников, так как бегство иностранцев из города, вследствие военного времени, «отражалось, между прочим, на аудитории известного профессора афинской высшей школы». Вообще говоря, беспринципности у Исократа было достаточно!
3 Так, например, считает Beloch. GG., II, 531.
322
слишком большую честь софисту и ритору, но и берут совершенно ложный масштаб относительно самих обстоятельств того и другого времени.
Пропаганда Исократа была, без сомнения, в высокой степени действенна. То обстоятельство, что столь славный учитель и публицист встал на сторону Македонии, действительно «подготовляло пути Филиппу и Александру».
Никто не осуждал так резко греческую систему мелких государств и устройство современного ему народного государства, как ученик Исократа — Феопомп (уроженец Хиоса). Целый ряд учеников Исократа был связан с Филиппом или посредством писем, или лично.
Еще более важное значение имело — по крайней мере, поскольку это касалось Афин — то обстоятельство, что за мирное соглашение с Македонией высказывался такой человек, как Фокион, который не увлекался чистой теорией и не искал ни денег, ни почестей. Почти всю жизнь он занимал положение стратега, благодаря чему он мог лучше других судить о военном и политическом могуществе обеих сторон. Фокион признавал безусловное превосходство Филиппа, а потому открыто боролся против воинственной политики Демосфена. (Его политические взгляды выражены Плутархом в следующих словах: λέγω τοίνυν ύμΐν ή τοις ίίπλοις κριχτεΐν ή τοις κριποϋσι φίλους είναι [я говорю вам, что нужно или самим владеть оружием, или дружить с теми, кто им владеет!] (Phoc, 21).).
Нельзя, однако, с уверенностью сказать, что Фокион шел так далеко, как утверждает современный биограф Бернайс,1 т. е. что он открыто желал основания «греческой великой державы под главенством Македонии» и «был с радостью готов принять ее помощь, чтобы избавиться от неограниченной демократии». Еще менее доказанным можно считать другое предположение, тоже сделанное Бернайсом, будто члены Академии, дружески расположенные к Фокиону, в особенности глава школы Ксенократ, образовали особую партию, которая собрала под «свое доктринерское знамя» все, что сохранилось «от партии землевладельцев и аристократов», а затем «направила свою политическую деятельность к тому, чтобы путем добровольного признания неизбежного облегчить преобразование государства в великое единое, греческое государство, чего многие так давно желали». Правдивое историческое исследование не может принимать в соображение эти «нити», идущие будто бы «из тенистых аллей Академии в македонский дворец». «Союза мужей», который, по мнению Бернайса, представлял сильное средство для руководства обществом в духе македонской политики, в действительности не существовало,2 хотя среди имущих классов существовало, без сомнения, сильное влечение в пользу мирного соглашения с Филиппом.
1 Bernays. Phokion und seine neueren Beurteiler, 1881.
2 Гомперц справедливо замечает, что взгляд на Академию, как на политическую силу — есть ложное представление (Gomperz. Die Akademie und ihr vermeintlicher Philomakedonismus, Wiener Studien, IV, стр. 102 и сл.). Гомперц говорит, что не существовало никакого эллинского национального союза и никакой профессорской партии, которая начертала бы на своем знамени «македонское главенство». Хотя он и совершенно прав, если принять во внимание эту формулировку, однако это замечание свидетельствует о недостаточной с его стороны оценке движения в пользу Македонии. Ср. по этому поводу экскурс Wilamowitz'а. Die Philosophenschulen und die Politik в Philol. Untersuchungen, I, стр. 339.
323
134. Что касается афинской демократии, то она осталась в высшей степени враждебно настроенной против Филиппа, что совершенно понятно ввиду понесенных ею тяжелых потерь. О ее глубоком раздражении свидетельствуют процесс Гиперида против Филократа и процесс Демосфена против Эсхина, причем этот последний избежал осуждения только благодаря ничтожному большинству. Демосфен без устали старался поддержать и усилить это раздражение. Между ним и демократией, с одной стороны, и Македонским царством, с другой, существовала пропасть, через которую нельзя было перейти. Не одна страстная ненависть и патриотизм вовлекали вождя демократии все снова и снова в борьбу. По его понятиям, эта борьба была столкновением непримиримых политических принципов, в которой бывают победители и побежденные, но нет места для мирного соглашения.
По мнению Демосфена и по демократическому мировоззрению того времени существует, вообще, только единая форма истинного государства, а именно демократическое, народное государство, государство правовое κατ' εξοχήν [но преимуществу], потому что в демократии господствует или, по крайней мере, должен господствовать только один закон.1 Во всех других государствах личная воля одного или нескольких лиц сильнее закона, все равно — будет ли то олигархия, т. е. капиталистическое классовое господство плутократии, или монархия. Для Демосфена, как народного вождя, не существует идеи истинно государственной монархии в том виде, как ее формулируют публицистика и философское учение того времени о государстве. В его глазах всякий монарх, без исключения, — враг свободы и права (βασιλεύς γύρ ки\ τύραννος ι'ίπας έχ&ρόν έλευ&ερία και νόμοις εναντίον (VI, 25)). Монархия и тирания рассматриваются как равнозначащие понятия в том дурном смысле, в каком их понимали в те времена. Монархия есть ничто иное, как доведенная до крайности олигархия — исконный враг всех народных интересов.2 Поэтому как по отношению к государю, так и по отношению к олигархам,
1 Dem., XXII, 20, 45, 46, особенно — 51: ώς ό νόμος κελεύει... τοϋτο γάρ έστι δημοτικόν [что повелевает закон... то соответствует демократии]. Ср. по этому вопросу: A. Hug. Demosthenes als politischer Denker. Studien aus dem klassischen Altertum, I, 1881; J. Karst. Alexander der Grosse und der Hellenismus, Histor. Ztschr., т. 38, 1895.
2 Ср. по поводу однородности понятий олигархии и монархии: Dem., XIX,184.
324
раз они преследуют одни и те же цели, друг народа должен избрать одну руководящую нить для своих помыслов и поступков: полнейшее недоверие (VI, 23-24). Ничего не существует на свете, чего следовало бы остерегаться в такой же мере, как того, чтобы один человек не стал могущественнее народа.1 Гражданин, который подпадет в зависимость от такого государя, как Филипп, перестанет быть свободным, независимым человеком (ελεύθερος και αυτόνομος) и обратится в раба (δούλος).2
Кто станет отрицать, что это основное воззрение демократической партии и ее великого вождя представляет продукт доктринерства, что оно в этой категорической форме исторически неверно? И тем не менее, кто захочет присоединиться к новым судьям Демосфена и вместе с ними назвать «фанатизмом, фразой и пустыми словами» его притязание на роль передового борца за свободу Эллады? Кто вместе с ними окончательно откажется признать за борьбой, которая, в конце концов, сделалась неизбежной, право называться «борьбой за свободу»?3
На пути Филиппа стояло порабощение целого ряда эллинских общин. Действительно, сторонники классового господства плутократии и олигархии охотно искали поддержки4 в македонской военной монархии. Со своей стороны, македонская политика беззастенчиво пользовалась даже тиранией и грубым господством военной силы, как орудием для достижения своих целей в эллинских государствах. Эти цели оставались в полной неизвестности, так как невозможно было учесть намерения того одного человека, от которого зависело их установление. Никто не мог предсказать, как далеко зайдет этот страшный человек или наследники его могущества в подавлении свободной эллинской жизни и в осуществлении абсолютистических тенденций. Кто станет поэтому заодно с Белохом говорить «о вине» тех людей, для которых проект персидской войны являлся недостаточным основанием, чтобы признать за Македонянином «национальную» миссию и заглушить в себе все сомнения, которые им невольно внушал их свободолюбивый дух?
Политика добровольного подчинения неизбежному, которую проповедовала македонская партия, имела, без сомнения, много
1 Dem., VI, 296: ού γαρ εστίν, ουκ εσδ' ö τι των πάντων μάλλον αύλαβεΐσθαι δει, ή τό μείζω τινά των πολλών εάν γίγνεσθαι [более всего нужно остерегаться того, чтобы не давать возможности кому-либо выдвигаться из народа].
2 Dem., I, 23. Ср. там же принципиальное недоверие к тирании, причем монархия Филиппа определяется именно как таковая: όλως άπιστον. οΐμαι. ταΐς πολιτείαις ή τυραννίς.
3 Как это делает, например, Белох, который говорит о «мнимой» борьбе эллинов за свободу (Ук. соч., II, 217).
4 На это указывает сам Демосфен, например, в речи «О преступном посольстве» (295), демократический жаргон которой, несомненно, впрочем, производит неприятное впечатление (ol μείζους των πολλών οίόμενοι δεϊν είναι — как приверженцы Македонии)!
325
оправданий и не заслуживает упрека даже с патриотической точки зрения — так необходима была в общих интересах культурного человечества победа панэллинской миссии Македонии в странах восточного бассейна Средиземного моря; но, с другой стороны, надо во имя исторической справедливости столь же решительно признать, что Афины, со своей точки зрения, защищали тоже очень важные интересы, и их борьба против македонского господства вполне заслуживала названия «борьбы за свободу», и история не может не признать, что эта борьба имеет свое идейное оправдание. Наконец, беспристрастная критика не может не найти глубокого внутреннего смысла в том факте, что народы и государства, обладающие высокой культурой, носители такой громкой исторической славы, каковыми были Афины, никогда не отрекались добровольно от своего значения. Поэтому в своем окончательном приговоре история навряд ли признает, что те, которые позднее пали при Херонее, «были напрасно принесены в жертву политикой Демосфена».1
Правда, позднейшее поведение Филиппа, после Херонеи, показало, как неосновательно было опасение, высказанное Демосфеном, в его речи «О делах в Херсонесе», будто Филипп хочет совершенно уничтожить Афины (όλως άνελεϊν (60)). Однако кто мог это предвидеть и кто станет ради этого укорять Демосфена в сознательной лжи, как это недавно сделал Гольм?2
135. Что касается внешнего хода событий, то Демосфен направил свои усилия прежде на то, чтобы устранить то изолированное положение, в которое попали Афины вследствие своих неудач. Он сам объездил Пелопоннес (344 г.) во главе афинского посольства с целью пропаганды своих идей, но успеха не имел. Жители Аргоса, Мегалополя и Мессены не были склонны променять верную поддержку, которую они находили в Македонии против своего исконного врага — Спарты, на неверный союз с Афинами. Правда, сила его слова и здесь, например, в Мессене, увлекла народ, но его одобрение относилось больше к оратору, чем к государственному деятелю и его предложениям. Такой же неудачной оказалась попытка вызвать восстание в Фессалии. Она послужила только предлогом для Филиппа, чтобы навязать стране такое устройство, которое обратило ее фактически в македонскую провинцию (342 г.). С тех пор в каждой из четырех фессалийских областей правил назначенный Филиппом тетрарх.* Такое усиление македонского могущества было тем опаснее,
1 Так думает Beloch (Ук. соч., II, 217). Ср. по этому вопросу также: A.Schäfer. Das makedonische Königtum, Hist. Taschenbuch, VI, 3, 1884, стр. 1 и сл.; Kaerst. Ук. соч., I, стр. 161 и сл.
2 Holm. GG., III, 317. Впрочем, при этом случае Гольм воздает оратору похвалу, весьма сомнительную в наших глазах. Своим тогдашним поведением Демосфен напоминает ему «великого» агитатора Гладстона.
* Филипп, будучи избранным пожизненно главой Фессалийской лиги (Diod., XVII, 4, 1: Just., XI, 3, 2), помимо тетрархов, которые управляли вновь организованными округами (Dem., IX, 26; Harpocr. s. ν. τετραρχία), во главе фессалийских городов, по-видимому, поставил еще и комитеты десяти, дикедархии (Dem., VI, 22). Об организации Фессалии под властью македонских царей см.: Westlake Η. D. Thessaly in the Fourth Century В. С. London, 1935. P. 196 f; Hammond N. G. L., Griffith G. T. A History of Macedonia. Vol.11. P. 218-230, 267-281, 523-545.
326
что влияние Македонии уже начало распространяться как на Эвбею (Эретрия, Орей), так н на весь запад Балканского полуострова, где Филиппу удалось доставить царскую диадему Эпира своему шурину Александру и заключить союз с Этолией.
Только эти последние успехи Филиппа, представлявшие уже непосредственную опасность для мелких государств Средней Греции, вывели их из состояния спокойного созерцания происходившего. Коринф и его колонии — Левкада и Амбракия, Керкира, Акарнания, Ахайя, Мегары и Эвбейские города (за исключением Орея) заключили союз с Афинами. Кроме гражданского ополчения, союзники могли выставить военную силу в 100 триер, 10 000 наемников и 1000 всадников. Это был первый большой бесспорный успех политики Демосфена, которому теперь и в самих Афинах принадлежало решающее слово. Антимакедонская партия одержала полную победу; и напрасно старался Филипп, для которого было в высшей степени желательно сохранить мирные отношения с Афинами для того, чтобы привести в исполнение дальнейшие свои планы относительно Фракии,1 путем различных уступок помочь «партии мира». Предложение его вернуть афинянам в качестве «дара» остров Галоннес, который его флот недавно отнял у морских разбойников, было отвергнуто, как бесчестящее Афины и опасное для их морской репутации.2 Не согласились Афины и на предложение Филиппа отдать все нерешенные между ним и Афинами вопросы на решение третейского суда. Нет такого государства — гласил, едва ли, впрочем, вполне правильный, ответ Афин,3 — на беспристрастное решение которого можно было бы положиться! Было отвергнуто даже заключение торгового договора и требование Филиппа, предъявленное именно в это время, о допущении македонской эскадры к борьбе с пиратами.
Всему этому вполне соответствовал и образ действий афинских войск на Херсонесе Фракийском под предводительством Диопифа. Для усиления афинского влияния туда были посланы вскоре после
во главе фессалийских городов, по-видимому, поставил еще и комитеты десяти, дикедархии (Dem., VI, 22). Об организации Фессалии под властью македонских царей см.: Westlake Η. D. Thessaly in the Fourth Century В. С. London, 1935. P. 196 f; Hammond N. G. L., Griffith G. T. A History of Macedonia. Vol.11. P. 218-230, 267-281, 523-545.
1 Ср. относительно грандиозной колонизационной политики Филиппа, особенно во Фракии (основание Филиппополя и др.): Kaerst. Ук. соч., т. I, стр. 180 и сл.
2 Аргументация приписываемой Демосфену, в действительности же произнесенной, вероятно, его товарищем по партии Гегесиппом, речи «О Галоннесе» представляется мне вероятной в обоих пунктах. Ср. мои замечания в указ. месте против Beloch'a (II, 213). Белох разделяет взгляд Эсхина (III, 83). Он находит смешным отказ от Галоннеса из-за пустой формальности и приписывает его нелепому крючкотворству. Дело шло, однако, далеко не об одной формальности!
3 В этом я согласен с Белохом.
327
заключения мирного договора клерухи. Они были охотно приняты всеми местными городами, за исключением Кардии, которая воспротивилась притязаниям Афин на свою область и получила поддержку со стороны македонского гарнизона. В ответ на это, с точки зрения партии Демосфена, беззаконное вмешательство в афинские дела, клерухи решили прибегнуть к силе, а Диопиф напал на фракийское побережье Пропонтиды, которое находилось во владении Македонии. Царь, занятый в это время покорением северной и восточной Фракии, не имел возможности помешать нападению. Результатом было угрожающее послание Филиппа, в котором он требовал удовлетворения; Афины ответили на это требование отрицательно.
Нельзя признать вполне убедительными доводы Демосфена (в речи «О делах в Херсонесе») в пользу подобной политики со стороны Афин; с другой стороны, нельзя согласиться с теми, которые относятся к образу действий афинян с полным осуждением. Так, например, Белох утверждает, что «ни одна война не начиналась более легкомысленно», чем та, которая сделалась теперь неизбежной. С односторонностью, недавно вошедшей в моду, принято говорить о «коварстве, хитрости, легкомыслии и двуличности» Демосфена и его сторонников, уверять, что они «не признавали ни человеческого, ни божеского закона»,1 и в то же время политику Филиппа изображать совершенно безобидной, как будто эта политика не прибегала, смотря по обстоятельствам, к обману, хитрости, к беспощадному насилию и систематическому подкупу!2 Конечно, Демосфен искажает образ своего страшного противника, зато современные историки искажают образ Демосфена, говоря о нем, как о человеке «ничтожном по своим внутренним качествам», как о «вульгарном демагоге», и столь же искажают образ Эсхина, уверяя, что «его благородная натура» была совершенно чужда «обычной лживости и судебной изворотливости» его противника!
Во всяком случае, после всего раньше сказанного, нельзя не видеть в энергичном военном манифесте Демосфена против Филиппа, в его третьей «Филиппике», выражения вполне законных чувств и интересов, а не жалкое произведение софистики. Этим и объясняется тот прочный успех, который на этот раз имело его красноречие! Афины приготовились еще раз к энергичному образу действий. Они послали своих лучших полководцев, Фокиона и Хареса, на помощь Византию, который перешел на сторону Афин и был осажден Филиппом (340 г.). Планы царя не удались, главным образом, благодаря такому решительному образу действий (а также благодаря обороне Перинфа при поддержке со стороны Персии). В самих
1 Beloch. GG., II, 217.
2 Обвинения, возведенные Демосфеном на Филиппа, особенно по поводу предполагаемых многочисленных подкупов, правда, сильно преувеличены. Однако похвалы, которые Holm (GG., III, 327 и сл.) расточает характеру царя, превосходят всякую допустимую меру.
328
Афинах Демосфен, поставленный во главе морских сил и облеченный чрезвычайными полномочиями, действовал очень успешно, стараясь увеличить военную силу государства. Он достиг этого, прежде всего, посредством закона о пополнении флота. Результатом этого закона явилось не только более справедливое распределение налогов, но также и значительное повышение вносимых гражданами на военные нужды платежей; затем, путем финансового закона, по которому все суммы, употреблявшиеся прежде на празднества, были переданы во вновь образованный военный фонд. (Прекрасно управлял финансами Ликург, начиная с 338 г.).
136. С другой стороны, в самой Элладе людская ограниченность и ненависть работали на руку македонской политике и предоставили Филиппу такое положение в Элладе, которое позволило ему, под видом общеэллинских интересов, спокойно преследовать свои личные цели. Пользуясь антагонизмом между Афинами и Фивами, локры из Амфиссы сделали попытку поднять амфиктионов против Афин, под предлогом святотатства со стороны последних.' Эта попытка обратилась против них самих,2 вследствие встречного обвинения афинского представителя Эсхина. Дело дошло до провозглашения Священной войны против Амфиссы, несмотря на то, что на чрезвычайном собрании, которое приняло это решение, не присутствовали ни представители Фив, сочувствовавших Локриде, ни представители Афин (по совету Демосфена). Дальнейшим последствием этого было то, что большинство Совета амфиктионов, преданное Македонии, поручило ведение Священной войны царю Филиппу (октябрь 339 г.). Уже зимой 339/338 гг. он вторгся в Локриду, плохо защищенную наемным войском, разрушил важный стратегический пункт Средней Греции — Элатею, ключ к Беотии.3
Вероятно, навсегда останутся неизвестны причины такого направления в ходе событий. Действовал ли Эсхин в Дельфах как орудие македонской политики,4 или же он был вынужден высту-
1 Локры из Амфиссы требовали с афинян штраф в 50 талантов на том основании, что эти последние перед освящением дельфийского храма повесили в нем золотой щит со следующей надписью: «Дар, принесенный афинянами из добычи, взятой у мидян и фиванцев, во время их борьбы против эллинов».
2 Локры заняли проклятую местность города Крисы, разрушенного в I Священную войну. Они построили там дома и обнесли гавань стеной. Это подало Эсхину предлог обвинить их в нарушении священного права и побудило амфиктионов сделать постановление о наказании Амфиссы.
3 Эта обычная хронология, основывающаяся на Плутархе (Dem., XVIII), впрочем, сомнительна. Судя по рассказу Эсхина (III, 140, 146-147) и Демосфена (XVIII, 152-153, 216) можно думать, что занятие Элатеи совершилось раньше, чем поход на Амфиссу.
4 Как справедливо предполагает Schäfer (II, 537), председательствующий в собрании амфиктионов Коттиф из Фарсала, города, многим обязанного тогда Филиппу, был, во всяком случае, добровольным орудием македонской политики.
329
пить против Амфиссы для того, чтобы отвратить от Афин Священную войну, которая в противном случае была неизбежна? Может быть, афинская политика под руководством Демосфена сделала ошибку, отступившись от Эсхина, вместо того, чтобы стать во главе предприятия против Локриды? Какую, собственно, цель преследовал Македонянин в этом предприятии? И не было ли оно, в сущности, направлено против Фив, которые все более и более отдалялись от Филиппа, недовольные тем, что он ограничил их влияние, и от которых, кроме того, нельзя было ожидать добросовестного участия в национальной войне против Персии — этой конечной цели политики Филиппа? Могли ли, должны ли были Афины сойтись с Филиппом, чтобы сообща с ним ослабить Фивы? Все эти вопросы подняты вновь в современных исторических сочинениях, но не получили в них сколько-нибудь удовлетворительного ответа.
Столь же трудно сказать, что побудило фиванцев отказаться от заключения с Филиппом даже договора о нейтралитете и вступить в союз с Афинами; может быть, это был политический расчет, может быть, сильное озлобление против царя, которое сумел возбудить Демосфен, лично выступивший в фиванской экклесии.
Однако все было напрасно! Судьбы Эллады очутились в руках Филиппа1 после решительной победы, которую он одержал при Херонее (август 338 г.) над соединенными силами афинян, фиванцев и их союзников. Прежде всего последовало упразднение Беотийского союза.* Политическая самостоятельность беотийских общин была восстановлена, образовано преданное Македонии правительство, а в Кадмее поставлен македонский гарнизон. Между тем Афины приготовились к сопротивлению до последней крайности. Тогда Филипп отказался от вторжения в Аттику и предложил умеренные условия мира. Это побудило Афины согласиться на заключение
1 Köchly. Der Freiheitskrieg der Hellenen gegen Philipp und die Schlacht bei Chäronea (340-338), N. Schweizer. Museum, И, стр. 1 и сл. и 37 и сл. Ср.: Bernaus. Grabschrift auf die bei Chäronea Gefallenen, Ges. Abh., II, 276; Egelhaaf. Ук. соч., стр.45 и сл.; Ср. также: Wilamowitz. Hermes, 1891, стр. 92; Delbrück. Gesch. der Kriegskunst, т. I; Kromayer. Antike Schlachtfelder, 1903, стр.127; Wahre u. falsche Sachkritik, Hist. Ztschr., т. 95, 1905, стр. 19 и сл.; hämmert. N. Jbb. f. d. kl. Alt., 1904, стр. 127 и сл.; Kromayer. Zu den griech. Schlachtfelderstudien, Wiener Stud., 1905, стр. 16 и сл.; Sotiriades. Das Schlachtfeld von Chaironeia und die Grabhügel der Makedonen, Mitt. d. d. arch. Inst. Athen., 1903, стр. 301 и сл.
* В современных исследованиях также нередко можно встретить мнение, согласно которому Филипп в 338 г. до н. э. уничтожил Беотийскую лигу (см., например: Hammond N.G.L. A History of Greece to 322 В. С. Oxford, 1959. P. 570). Впрочем, факты ясно показывают обратное: Беотийская лига существует и после Херонеи, правда, теперь без доминирующего положения Фив (Roebuck С. The Settlements of Philip II with Greek States in 338 В. C. // Classical Philology. Vol. 43, 1948, p. 80;
Фролов Э.Д. Коринфский конгресс 338/387 гг. до н.э. и объединение Эллады. — ВДИ, 1974. №1. С. 48; ср.: Larsen J. А. О. Greek Federal States. Oxford, 1968. P. 175-180).
330
мирного и союзного договора, который и поставил город в положение, совершенно безопасное для Македонии. Правда, политическая самостоятельность Афин осталась неприкосновенной, сохранили Афины и часть своих морских владений (Саламин, Делос, Самос, Лемнос, Имброс), зато остатки Афинского морского союза были уничтожены, и, кроме того, Афины должны были уступить Херсонес Фракийский, самую важную из своих позиций по ту сторону моря. Отданная им взамен спорная область Оропа, находившаяся между Беотией и Аттикой, не могла вознаградить их за эту потерю. Приобретение этой области только снова поссорило их с Фивами, между тем как господство Филиппа в Херсонесе поставило Афины в экономическую зависимость от Македонии.
В других местах перевес Македонии обеспечивался путем установления правительств из людей, сочувствовавших Македонии, и подавления всех враждебных ей элементов. Так было в Фокиде, на Эвбее, Мегарах, Коринфе и Акарнании. Самые важные стратегические пункты, Халкида на Эвбее, Акрокоринф и Амбракия, получили, подобно Фивам, македонские гарнизоны. Даже Византии заключил мир с Филиппом. Только спартанцев нельзя было заставить подчиниться македонской гегемонии, несмотря на опустошительное нашествие на их страну, в котором приняли участие аргосцы, элейцы, мессенцы и аркадяне. Однако Спарта была в высшей степени ослаблена потерей всех областей, приобретенных ею в течение столетий, которые теперь поделили между собой Аргос, Мессена, Мегалополь и Те-гея.1 Вслед за тем, уже в конце года конгресс в Коринфе провозгласил формальное заключение нового эллинского союза.*
137. Союз этот, отдельные постановления которого нам известны лишь благодаря его восстановлению при Александре и Филиппе Арридее, ставил своей задачей прежде всего установление общего мира (κοινή ειρήνη), путем запрещения частных войн и провозглашения в качестве общеобязательного правила всеобщей свободы путей
1 Аргос получил принадлежавшее ему некогда восточное побережье моря; аркадяне — область у истоков Эврота.
* Есть все основания считать, что конгресс в Коринфе собирался в два приема, что было две его сессии: первая — учредительная, на которой было оформлено новое политическое единство, и вторая, на которой было принято решение о войне с Персией. Впервые это различие было обосновано У. Вилькеном (Wilcken U. Beiträge zur Geschichte des korinthischen Bundes. — Sitzungsberichte der Akademie der Wissenschaften zu München. Abh. 10, 1917. S. 4 ff). Вообще о Коринфской лиге см.: Wilcken U. 1) Alexander der Grosse und der korinthische Bund. — Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften. Berlin. Bd. XVI, 1922. S. 97-118; 2) Philipp II. von Macedonien und die panhellenische Idee. — Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften. Berlin. Bd. XVIII, 1929. S. 291-318; Фролов Э.Д. Коринфский конгресс... С. 45-63;
Кондратюк Μ. А. Коринфская лига и ее роль в политической истории Греции 30-20-х гг. IV в. до н. э. — ВДИ. 1977, № 2. С. 25-42.
331
сообщения и особенно мореплавания. Затем признавалась свобода (и прежде всего свобода от обложения) и самостоятельность союзных государств с тем, однако, существенным ограничением, что государственные учреждения, существовавшие во время заключения договора, не могли быть изменены. Гарантию того, что договор будет исполняться, брал на себя союзный Совет (то κοινόν συνέδριον), состоящий из представителей всех союзных государств; совет этот обязан был употреблять свою власть в отдельных государствах против всех насильственных действий, угрожающих существующему правовому порядку (конфискация имущества, передел земли, сложение долгов, освобождение рабов с целью переворотов и т. п.). Для нарушающих условия союза членов Совет выступает в роли судебного учреждения. Впрочем, центр тяжести новой силы составляло не это учреждение, а прежде всего царь Македонии, с которым Эллада заключала вечный наступательный и оборонительный союз; царю вручалось верховное начальство над сухопутными и морскими силами Эллады,1 пока, впрочем, только на время войны с Персией, решенной тогда же в Коринфе.2
Особый параграф договора устанавливал количество войска, которое должны были выставить соединенные под македонской гегемонией эллины; в то же время им запрещалось наниматься где бы то ни было на военную службу против Филиппа; это постановление было направлено против Персидского царства,3 которое держалось, главным образом, благодаря эллинским наемным войскам. Если цифры, приведенные Юстином (IX, 5, 4), верны, то военная сила соединенных эллинских государств исчислялась в то время в 200 000 человек пехоты и 15 000 всадников. Это, очевидно, была численность общего ополчения, всех годных к военной службе, по которой, вероятно,
1 Dem., XVII, 15. См.: Kaerst. Hellenistisches Zeitalter, I, 207 и сл.
2 Köhler. Sitz. ber. d. Berl. Akad., 1892, стр. 510 и сл.; 1898, стр. 120 и сл., отрицает, что у Филиппа было намерение начать всеэллинскую войну с Персией. Иного мнения держится Kaerst. Ук. соч., I, 202 и сл., а также в статье о Коринфском союзе в N. Rh. Mus., 1897, стр. 519 и сл.
3 Как подчеркивает von Scala (Ук. соч., 112), мотивировка персидского похода, указанная в договоре (месть за святилища, сожженные во время Греко-персидских войн), совершенно соответствует мыслям Исократа (Paneg., 155-156). Обеспечение свободы мореплавания (τήν θάλατταν πλεΐν τούς μετέχοντας τής ειρήνης και μηδένα κωλύείν αυτούς μήτε κατάγειν πλοΐον μηδένα τούτων [участвующие в мирном договоре могут свободно плавать по морю, и никто не должен им препятствовать в этом, ни захватывать какое-либо их судно] (Dem., XVII, 19) было тоже требованием Исократа (De расе, 20 — άδεώς δέ... τήν θάλατταν πλέοντες [беспрепятственно плавать по морю]; Paneg., 115), и даже уже Перикла. Свобода мореплавания входила в программу задуманного Периклом национального конгресса (όπως πλέωσι άδεώς (Plut., Per., 17)). von Scala замечает далее, что слог мирного договора указывает на влияние Исократа: Studien des Polybios, I, 119.
332
определялось, какое количество войска должно быть выставлено в каждом отдельном случае.1
138. Блага, которые принесло с собой новое союзное устройство, сильно преувеличиваются некоторыми новейшими историками (например, Дройзеном). Казалось бы, что именно монархия была призвана примирить и объединить разлагавшееся гражданское общество Эллады, в котором с беспощадной яростью боролись друг с другом противоположные общественные элементы, богатые и бедные, под старыми партийными названиями олигархов и демократов; но македонская монархия совсем не стремилась быть таким национальным государством, для которого главную задачу составляло бы удовлетворение жизненного интереса нации, т. е. восстановление истинного внутреннего мира. Эта монархия не стояла выше партий и видела, наоборот, свою выгоду именно в том, чтобы всегда отдавать предпочтение интересам той партии, которая переходила в македонский лагерь в силу политических убеждений или ради собственной выгоды, как поступали почти везде приверженцы олигархии. Поэтому основанием нового союза являлась сделка в интересах тех партий, которые служили носителю власти;2 массовая эмиграция, вызванная притеснением противников, служит красноречивым доказательством того, что новые порядки не только не были, как утверждает Дройзен, залогом внутреннего мира, но, напротив, дали новую пищу общественной розни. С точки зрения Филиппа, цель союза была достигнута, если благодаря ему эллинская народная сила стала служить целям его собственной политики; для него, если война с Персией и имела национально-эллинскую основу, то уже
1 Что военные силы тогдашней Эллады должны оцениваться значительно выше, чем обыкновенно это делается (например, Белохом), доказывают прекрасные исследования о военных силах и военном устройстве греческих государств (преимущественно в IV в.) Kromayer'a. Klio, III, стр. 173 и сл.
2 Как справедливо утверждает Schäfer. Ук. соч., III, 59. Я не могу согласиться со взглядом Kaerst'a (Ук. соч., т. I, стр. 209), «что македонские цари сами не были замешаны в крупную партийную борьбу». Впрочем, приговор Шефера над политикой Филиппа слишком строг. Он забывает, как в самой Элладе, уже со времен Пелопоннесской войны, учили смотреть на право сильного; он забывает, что даже такой человек, как Демосфен, защищал теорию грубой силы, когда дело касалось демократии. Ср. следующее заявление в речи «О свободе родосцев», совершенно противоречащее идеализму второй «Олинфской речи» (28-29): εγώ δέ δίκαιον μέν είναι νομίζω, κατάγειν τών Ροδίων δήμον ού μήν αλλά και εί μή δίκαιον ην, οταν εις ü ποιοϋσιν ούτοι βλέψω. προσήκειν οίμαι παραινέσαι κατάγειν. — όρώ γάρ απαντάς προς τήν παρούσαν δύναμιν τών δικαίων άξιουμένους [я нахожу справедливым, чтобы демократия на Родосе была восстановлена; даже если бы это и было несправедливо, я, посмотрев на то, как поступают олигархи, полагаю, что надлежит убедить их восстановить демократию. Ведь я вижу, что все, сообразно с настоящим положением вещей, признают себя достойными справедливости].
333
Полибий верно и умно заметил, что для македонского царя она являлась в сущности лишь средством для достижения его личных целей (III, 6). Что это подчинение Эллады политике, по самому существу которой династические и личные интересы имели первостепенное значение, могло в то же самое время обеспечить эллинам и общенациональную политику, то это надо признать одной из иллюзий исторических воззрений Дройзена.1 Надо признать, однако, что организация союза очень укрепила мысль о федерации, которая так успешно осуществилась в ближайшее столетие путем образования больших федеративных государств. С другой стороны, все же не следует забывать, что единство нации, которого удалось тогда достичь, не являлось результатом общей практической работы эллинов или следствием великой национальной войны, а было навязано со стороны победоносным обладателем силы.2 Да и кто мог бы поручиться, что когда-либо исчезнет пропасть между великодержавной политикой тогдашней монархии и стремлением свободного гражданства греческого полиса к самостоятельной политической жизни?
139. Что касается внешнего хода событий в ближайшее время, то дела обстояли так: уже в 336 г. приготовления к персидскому походу настолько продвинулись вперед, что македонское войско перешло Геллеспонт, под предводительством Аттала, Пармениона и др., и приготовилось прежде всего приступить к освобождению от персов малоазийских греческих городов. Однако Филиппу не было суждено довести до конца это великое дело. В полном расцвете своей богатой победами жизни, во время блестящих празднеств (по случаю бракосочетания его дочери Клеопатры с молосским царем Александром), он пал от руки убийцы в Эгах, древней колыбели своего рода.3*
1 Точно также неудачна попытка Oncken'&. Die Staatslehre des Aristoteles, II 261 и сл., представить Македонское царство как аристотелевский идеал государства. Ср.: Torstrik. Lit. Centrbl., 1870, стр. 1177 и сл.; Susemihl, его издание (1879 г.) «Политики», введение, стр. 42 и сл.
2 Как справедливо утверждает Kaerst. Ук. соч., т. I, стр. 213 и сл.
3 Убийца Павсаний, который принадлежал к числу царских телохранителей, действовал из личной мести. Он был тяжко оскорблен Атталом, дядей Клеопатры, недавно перед тем обвенчанной с царем, и не добился удовлетворения от Филиппа. Возможно, что он имел сообщников, которые действовали из политических и династических побуждений, но достоверного известия об этом не сохранилось.
* В 1977 г. в Северной Греции (60 км от Салоник) вблизи селения Вергина профессором М. Андроникосом были обнаружены погребения македонских царей, одно из которых, возможно, является погребением Филиппа II. Подробнее об этих находках см.: AndronicosM. Vergina. The Royal Graves in the Great Tumulus. — Athens Annals of Archaeology. Vol. X, 1977. P. 1-72; Андроникос M. Царские гробницы в Вергине. — ВДИ. 1990, № 1. С. 107-129.
334
Вслед за этим трагическим происшествием в Афинах разыгрался отвратительный фарс. Одним из первых получил известие Демосфен. Он явился в Совет и рассказал, что видел ночью сон, который обещает афинянам великую милость богов. Несколько дней спустя, когда известие подтвердилось, он появился в Совете и в народном собрании в белой праздничной одежде с венком на голове, несмотря на траур по только что скончавшейся единственной дочери. По его предложению Совет принес благодарственную жертву богам и провозгласил убийцу благодетелем Афин, тех самых Афин, чье посольство только что вручило царю в Эгах золотой венок и передало ему при этом следующее постановление народа: «Если кто-нибудь посягнет на жизнь царя Филиппа и бежит к афинянам, он будет выдан»! (Diod., XVI, 92).
Некоторые историки постарались даже и в этом деле оправдать поведение Демосфена ссылками на «древнюю» этику и учение о тираноборчестве. Неосновательность подобного мнения выясняется уже из приговора лучших людей того времени над его поведением. Вот что говорится о Фокионе в его биографии Плутарха: Φιλίππου δέ αποθανόντος ευαγγέλια ούειν τον δήμον ούκ εϊα. και γαρ άγεννές είναι έπιχαίρειν κτλ. [когда умер Филипп, Фокион не допустил народ до совершения праздничного жертвоприношения по поводу приятного известия, так как непристойно было радоваться и пр.] (Phoc, XVI).1
Впрочем, по существу дела, торжествующая радость афинских демократов очень скоро оказалась преждевременной. Уже в ближайшем будущем подтвердилось ироническое выражение Фокиона, что та сила, которая победила при Херонее, стала слабее только на одного человека! (τήν έν Χαιρώνεια παραταξαμένην δύναμιν ένί σώματι μόνον έλάττω γενέσδιχι. (Plut. Phoc, XVI)).
1 Плутарх сам судит точно также в биографии Демосфена (22). Осуждение со стороны Эсхина вполне понятно (III, 77; 160). Я соглашаюсь в этом случае с Белохом (GG., стр. 239), который очень кстати приводит слова гомеровского Одиссея в Эвриклее: έν θυμω. γρηϋ, χαίρε κα'ι ϊσχεο μηδ' ολόλυζε· ούχ όσίη κταμένοισιν έπ'άνδράσιν εύχετάασθαι [радуйся сердцем, старушка, но тихо, без всякого крика; радостный крик подымать неприлично при виде убитых] (χ 411 и сл.).