Четвертым и последним признаком «художественного» произведения античная теория словесности выдвигает λέξις2. Λέςις— это стиль в узком значении понятия, или, как говорит Аристотель, «изъяснение посредством слов»3. Λέξις—стиль «художественного» произведения; стиль «научного» — не λέξις. По утверждению Аристотеля, λέξις не несет в себе истины, т. е. того, что в научном произведении принимается за основу изложения, и обращен не к мысли, но к чувству4. Λέξις состоит из слов «общеупотребительных» и слов «необычных» 5. Слова «общеупотребительные» — те, «какими пользуются все»6. Слова «необычные» — тропы. Научный стиль «не λέξις» состоит, очевидно, из слов, «какими пользуются все», из слов «общеупотребительных». Научному стилю тропы не свойственны.
Общеупотребительные слова λέξις и «не λέξις» различаются между собой в соответствии с их прямым стилевым назначением: рассказывать или доказывать.
Общеупотребительные слова «не λέξις» обращены к разуму, лишены чувственного элемента, субъективно-личностной оценки, индивидуальной окраски, а потому однозначны и тем выполняют требование «справедливости», установленное античной эстетикой для стиля научного произведения: «...справедливо сражаться оружием фактов так, чтобы все, находящееся вне области доказательства, становилось излишним»7. Идеал «не λέξις» — стиль геометрического доказательства.
«Общеупотребительные» слова λέξις обращены к чувству, содержат субъективно-личностную оценку, индивидуально окрашены, а потому многозначны (слово не теряет прямого значения, но на первый план выступают значения переносные) и тем осуществляют право на свободный выбор слов и произвол словесных оборотов, признанное за художественным стилем античной теорией словесности 8.
Свойства λέξις, стиля художественного, и «не λέξις», стиля научного, в их единстве составляют стиль гомеровского эпоса, стиль «Илиады».
Эпический стиль пользуется «общеупотребительными» словами в значении, принятом λέξις и «не λέξις» одновременно, и словами «необычными», тропами.
Любое слово эпической поэмы, «общеупотребительное» или «необычное», воспринимается в его прямом значении и значении переносном, имеет один и несколько смыслов, лишено индивидуальной окраски и содержит ее, дает субъективно-личностную оценку и от оценки воздерживается и — как результат — эффект как бы двойного, вдвойне углубленного проникновения в происходящее, рассмотрение и освещение его со всех возможных сторон.
Вот семь начальных строк первой песни «Илиады» в их прозаическом подстрочном переводе:
«Гнев воспой, богиня, Пелеида Ахиллеса, гибельный, который создал ахейцам бесчисленные беды: многие сильные души героев кинул Аиду, самих же сделал добычей всех псов и хищных птиц — совершалась воля Зевса,— [воспой] с самого начала, с того времени, как в споре рассорились Атрид, владыка народов, и божественный Ахиллес».
Смысл обращения как будто ясен, точен, однопланов, однозначен, свободен от эмоционального воздействия. Эпический сказитель просиг богиню — высшее существо женского пола, обычно с внешностью человека, но с силами, превосходящими человеческие,— воспеть —- аэд поет не сам, но его устами — божество, ниспославшее ему вдохновение,— гнев — определенное психическое состояние конкретного человека, Ахилла сына Пелея, — гибельный — гнев Ахилла причина гибели многих ахейских героев,— который — гнев как психическое состояние — создал —τεδχε, буквально: «построил», «соорудил», «сделал нечто» со значительной тратой сил и знаний — ахейцам — племенам, населявшим Греческий архипелаг и пришедшим с войной под Трою,— бесчисленные — нельзя сосчитать сколько — беды — осуществление враждебных сил или неблагоприятных возможностей, и т. д.
И в этот сугубо «утилитарный», «истинный», «информационный» смысл можно было бы поверить как в единственный и принять его таковым, если бы «гнев» в обращении эпического сказителя к Музе означал только психическое состояние и не был одновременно показателем силы, доблести эпического героя; если бы само обращение к божеству, равно как и просьба «воспеть», не давали бы оценку гневу как чему-то значительному, выдающемуся; если бы «гибельный» в определении гнева говорило только о последствиях гнева, но не об индивидуальном качестве его и не подчеркивало одно из его свойств; если бы нарочито растянутое имя Ахиллеса не передавало ощущения торжественности; если бы глагол «создал», τεδχε, помимо прямого значения и оттенка возвышенности, свойственного ему, не выдвигал еще представление о гневе как о чем-то самостоятельном, одушевленном; если бы ахеяне не осмыслялись
как «свои» в противовес «чужим» троянам, если бы «бесчисленные» указывало лишь на отсутствие меры в счете, а не на огромность, беспредельность беды (и оценка, и качественный признак вместе); если бы эпические «беды», та άλγεα, не были в то же время и в той же мере «болью», «печалью», «скорбью» и т. д.
Так за первым плоскостным смысловым планом, воспринятым было как единственный, открывается более объемный, второй, выросший из этого первого и вросший в него.
В стиле эпическом все слова, как «общеупотребительные», так и «необычные», играют одну и ту же роль, обладают одними и теми же свойствами: значением прямым и значением переносным; разница в количестве этих свойств. Эпические «необычные» слова отличаются от слов «общеупотребительных» лишь степенью усложненности, лишь количественным соотношением переносного и прямого смысла в них, дающим новый, дополнительный оттенок значения, оттенок качества, большим — в словах «необычных», меньшим — в «общеупотребительных».
«Необычные» слова античной эстетики — это стилистические фигуры смыслового переноса, тропы. Аристотель перечисляет некоторые из них в своей «Поэтике».
Нигде в стиле эпическом не чувствуется так ясно связь понятийно-логического и образного начал, их взаимовлияние, как в словах «необычных». Об образности говорит само существование в эпосе этих слов, об элементе понятийно-логическом — их подбор и их характер.
Действительно, в гомеровском эпосе нет метафор, гипербол, олицетворений в традиционном узкохудожественном значении этих понятий, как ни соблазнительно нам привычно приписать их эпосу, «увидеть» их. Нет потому, что каждая из этих фигур в их чисто образной трактовке художественного приема 9 несовместима с основными принципами эпической эстетики, в частности с принципом всеобщего качественного единообразия мира при возможном количественном неравенстве этих качеств.
Известно, что метафора — перенос свойства одного предмета на другой. Но в мире, где все изначально однородно, где все предметы и лица, и явления даже, имеют одни и те же свойства, перенос возможен лишь как наложение некоего признака на признак исконно или рудиментарно существующий, как интенсификация некоего признака, оживление, укрепление, усиление его. И когда камень теряет стыд, а стрела яростно желает испить крови, то и камень и стрела испытывают чувства, заимствованные ими у живых существ и вместе с тем не заимствованные ими полностью, не перенесенные на них с кого-то, но некогда вполне им самим свойствен-
ные. Налицо метафора особого рода, троп, где наряду с переносным значением существует, входя в него и растворяясь в нем, прямое и единственное значение «общеупотребительного» слова, непосредственный признак и качество предмета, количественно усиленное переносом, придавшим ему дополнительный смысловой оттенок.
Известно античное определение метафоры. Аристотель в «Поэтике» называет метафорой «перенесение необычного имени или с рода на вид, или по аналогии» 10. Однако само определение это, не добавляя ничего нового к установившемуся пониманию сущности тропа, остается за пределами гомеровской эстетики. Эпический вид слит с родом, род — с видом, непроходимой грани между каждым родом-видом в эпосе нет. Отсюда — специфика гомеровской метафоры.
Гомеровская земля «смеется» (Ил., XIX, 362) под блистанием меди великого множества воинов, вступающих в битву, иначе — выявляет себя в чувствах так же, как и все иные живые существа, населяющие эпический мир: боги, люди, животные, предметы (смех Олимпийцев.— Ил., I, 599—600; смеющиеся ахейские рати.— Ил., XXIII, 840; страдающий камень Ниоба.— Ил., XXIV, 617).
Но «смеется», может «смеяться» эпическая земля, видимо, не только потому, что приобщена к живым введением присущего им признака, но и потому, что сама рудиментарно воспринимается эпосом как живое существо. Отсюда — эффект двойного зрения, усиление и углубление признака.
Эпическая гомеровская метафора действительно строится на переносе, который тем не менее не привносит в род или вид новое, ранее отсутствовавшее качество, но лишь обновляет в нем изначально бывшее, частично сохранившееся, усилением его количества и тем придает свойству, качеству предмета дополнительный смысловой оттенок.
То же об олицетворении. Эпический мир един, в нем нет абстрактного, которое не было бы конкретным, и конкретного, которое было бы лишего абстракции. А потому эпическое Умопомрачение, Ослепление, 'Άτη, ходит по головам людей, не касаясь земли, и нежны у нее стопы (Ил., XIX, 90—136), а эпическая Вражда, высясь на корабельной скамье, криком возбуждает к битве ахейское воинство (Ил., XI, 5—14). Вражда и богиня, стоящая на корабле, обида и богиня с нежными ступнями в эпосе синонимичны, и одно, взаимопроникая, дополняет другое.
В основе явления — количественное усиление, интенсификация свойств за счет их слияния, которое придает вражде и умопомрачению бесконечность бессмертия, а божественную «способность» направляет на «труд» вражды и умопомрачения.
Краеугольный камень эпоса — качественное единообразие при возможном количественном неравенстве соответствующих качеств. Однако и в самом неравенстве эпос соблюдает гармонию, которая не может быть произвольно нарушена.
Согласно эстетическим канонам гомеровских поэм, герой с легкостью поднимает камень, «какой бы не подняли два человека, ныне живущих» (Ил., V, 303—304), отворяет воротный засов, который «трое ахеян вдвигали, трое с трудом отымали» (Ил., XXIV, 454— 455), а эпические кони стремительно движутся, «летят наравне с ветрами» (Ил., XVI, 148—151). Во всем этом — преувеличение, гипербола, но гипербола, заключающая в себе реальное соотношение эпических сил и качеств, истину эпического сознания.
И как результат — гомеровский эпос не знает гиперболы, метафоры, олицетворения в нашем современном и даже неэпическом античном понимании этих тропов. Иначе говоря, у Гомера нет тропов в их единственном и прямом значении художественного приема, но есть «эпические» гиперболы, метафоры, олицетворения, содержащие предпосылки к незамедлительному возникновению и восприятию в эпосе этих тропов как чисто художественных в дальнейшем, тотчас же за распадом эпического синкретического мироосознания в целом.
Излюбленные приемы эпоса, параллелизм и удлинение, построены преимущественно на эпической гармонии — первый, на возможном количественном неравенстве общих эпических качеств — второй.
Эпический параллелизм состоит в сближенном, по аналогии или по контрасту, употреблении слов и усиливает переносный смысл «общеупотребительного» эпического слова дополнительным смысловым оттенком, например:
Трои сыны устремляются, с говором, с криком, как птицы
Но подходили в безмолвии, боем дыша, аргивяне,
Духом единым пылая — стоять одному за другого.
(Ил., III. 2. 8—9)
Безмолвие оттеняет, выделяет «крик» как характеристику троянского воинства, и крик троян усугубляет переносный, «дополнительный» смысл «безмолвия» ахейских рядов.
Эпическое удлинение состоит в том, что слово растягивается на большее число слогов или на большую по количеству слоговую долготу в сравнении с той же формой «общеупотребительного» слова и тем также усиливает переносный смысл слова в противовес значению прямому. Так, в первой строке первой песни «Илиады» имя «Ахиллеса, Пелеева сына», имеет форму Πηληϊάδεω Άχιλήο; вме
сто «общеупотребительной» Пηλεϊάδου Ά/ιλέως, что, учитывая трудности точного воспроизведения смыслового оттенка в переводе, по-русски будет примерно соответствовать торжественному «Ахиллеса Пелеида» вместо обычного «Ахилла, сына Пелея».
Значительное место в стиле гомеровского эпоса занимают эпитеты, треть всей словесной ткани — сравнения.
Эпитеты эпоса истинны и постоянны. Эпитеты истинны, поскольку соответствуют эпически объективной реальности факта или эпически субъективной реальности общепринятого: «бесплодная» соленая вода моря (Ил., I, 316) и «муж хороший», «лучший»; «тучная», «весьма глыбистая», иначе, со значительной толщей культурного земельного слоя, пригодного к обработке, Фтия (Ил., I, 155) и «божественный» Ахилл, «губительный» гнев (Ил., I, 2).
Субъективно-объективная истина, лежащая в основе гомеровского эпитета,— причина, по какой эпитет, помимо переносного значения тропа, сохраняет за собой и исконный прямой смысл «общеупотребительного» слова.
Эпитеты постоянны 11, поскольку постоянны в своем «наборе» свойства и качества каждого лица, предмета и явления, иначе — качества всего единообразного эпического мира в целом, постоянна всеэпическая идентичность соответственных свойств и качеств, постоянно количественное превосходство одного качества данного лица, предмета или явления над всеми другими присущими им качествами и тем же качеством прочих лиц, предметов и явлений, постоянна нераскрытая монолитность всякого свойства и качества, невыделенность четких смыслоразличительных признаков, столь сужающих круг эпитетов эпоса.
Значительная часть гомеровских эпитетов (эпитеты всеэпического идеала, художественная макросистема) применима к каждому предмету и явлению эпоса и постоянно сопутствует им.
Действительно, эпические боги, герои, кони, оружие, камни, копья — все они, раз и навсегда, «хорошие», «лучшие», «непорочные», «благородные», «добрые», «красивые», «сильные», «отличные перед другими», «славные», «большие», «мощные».
Лица, животные, предметы или явления, объединенные в эпосе по тематико-семантическому или структурно-функциональному признаку (художественные микросистемы эпоса), так же имеют свои постоянные эпитеты. Герои обычно — любезные Арею (άρηίφιλος), воинственные, Ареевы (άρήϊος), великосердые (μεγαλήτωρ), а корабли полые (κοίλος) и выдолбленные (γλαφυρός). В свою очередь, едва ли не каждый из постоянных эпитетов художественной микросистемы или микросистем эпоса выступает как «сверхпостоянный» при обозначении некоего определенного лица или группы лиц, предметов, явлений, с которым употребляется чаще, чем все
прочие эпитеты, и большее число раз, чем с каждым из прочих лиц, предметов, явлений. На этом пути, как мы уже видели, рождается эпическая индивидуальная характеристика.
В самом деле, в лексике гомеровских поэм «любезные Арею» — все ахейцы (Ил., VI, 73; XVI, 303; XVII, 319, 336), а поименно — Ликомед (Ил., XVII, 346), Мелеагр (Ил., IX, 550) и Менелай, с чьим именем эпитет, перерастая в индивидуальную характеристику, употреблен наиболее часто — двадцать один раз (Ил., III, 21-52, 69, 90, 136, 206, 232, 253, 307, 430, 432, 452, 457; IV, 13, 150! V, 561; XI, 463; XVII, 1, 11, 138; Од., XV, 169).
«Воинственными, Ареевыми» эпос называет редко — оружие (τεύχεα, - Ил., VI, 340; XIV, 381; Од., XVI, 284; XIX, 4; XXIV, 219; εντεα.—Ил., X, 407; Од., XXIII, 368), часто — героев, всех вместе — «сыны Ахейцев» (Ил., IV, 114; XI, 800 и др.) — и многих поименно: Астеропея (Ил., XII, 102; XVII, 352), Ахилла (Ил.,
XVI, 166), Аякса Оилеева (Од., III, 109), Евдора (Ил., XVI, 179), Идоменея (Ил., XI, 501), Писандра (Ил., XVI, 193), Протосилая (Ил., II, 698, 708), Тидея (Од., III, 167) и чаще других Менелая (Ил., III, 339; IV, 98, 115, 195, 205; XI, 487; XV, 540; XVI, 311;
XVII, 79).
Соответственно «великосерды» у Гомера «дух», «душа» (Ил., IX, 255, 629, 675 и др.), людские племена: мирмидонцы (Ил., XIX, 278), пафлагоняне (Ил., XIII, 656), трояне (Ил., VIII, 523; XXI, 55),флегияне (Ил., XIII, 302), этеокриты (Од., XIX, 176),— но преимущественно герои: Автолик (Од., XI, 85), Алкиной (Од., VI, 17, 196, 213, 299; VII, 85, 93; VIII, 464), Амфимах (Ил., XIII, 189), Анхиз (Ил., V, 247, 468; XX, 208), Арсиной (Ил., XI, 626), Аякс Оилеев (Ил., XIII, 712), Аякс Теламонид (Ил., XV, 674; XVII, 166, 626), Гиппотадей (Од., X, 36), Еврилох (Од., X, 207), Евримедонт (Ил., VII, 58), Икарий (Од., IV, 797), Иней (Ил., II, 641), Лаэрт (Од., XXIV, 365), Одиссей (Ил., V, 674; Од., IV, 143; V, 81, 149, 233; VI, 14; VIII, 9; XXIII, 153), Патрокл (Ил., XVI, 257; XVII, 299), Приам (Ил., VI, 283; XXIV, 117, 145), Стентор (Ил., V, 785), Телемах (Од., III, 432), Эней (Ил., XX, 175, 263, 293, 323), Эрехфей (Ил., II, 547), Этион (Ил., VI, 395; VIII, 187).
Среди героев чаще всего «великосерды» в «Одиссее» Алкиной и Одиссей, в «Илиаде» — Анхиз и Эней, Приам и Аякс Теламонид.
«Полыми» в эпосе, помимо кораблей, упомянутых в сочетании я этим эпитетом в «Илиаде» двадцать один раз (Ил., I, 26, 89; V, 26,791; VII, 78, 372, 381, 389, 432; X, 525; XII, 90; XIII, 98, 107; XV, 743; XVI,664; XXI, 32; XXII, 115,465; XXIII, 883, 892; XXIV, 336), а в «Одиссее» девятнадцать (Од., I, 211; II, 18, 27, 332; 111,344, 365; IV, 731, 817; X, 272, 447; XI, 508; XII, 245; XIII, 216; XV, 420, 457, 464; XVIII, 181; XIX, 259; XXIV, 50),
оказались по одному разу в «Илиаде» дом (Ил., XII, 160), ров (Ил., XXIV, 797), Лакедемон (Ил., II, 581), дорога (Ил., XXIII, 419), камень-скала (Ил., XXI, 494), ущелье (Ил., IV, 454), а в «Одиссее» по разу — морской берег (Од., XXII, 385), копье (Од., VIII, 507), Лакедемон (Од., IV, 1), залив (Од., X, 92), колчан (Од., XXI, 417), по два раза — засада (Од., IV, 277; XVIII, 515), поперечная балка середины корабля (Од., II, 424; XV, 289), трижды — пещера (Од., XII, 84, 93, 317).
Помимо эпитетов, принадлежащих определенному смысловому ряду, общих всем лицам, предметам и явлениям этого ряда, в эпосе существуют эпитеты, как бы закрепленные за данными определенными лицами, предметами, явлениями и вне их как будто не употребляющиеся. Таково, в частности, определение города «хорошо обитаемый», «хорошо населенный» (εδ ναιόρ,ενον .— Ил., I, 164) и морской пучины — «обильная рыбой» (ό πόντος ίχθυόεις. — Ил., IX, 4), героя — «на ноги надежный» (ποδάρκης. — Ахилл), «сверхмужественный» (άγήνωρ. — Лаомедонт), «многоумный» (πολόρ,ητις.— Одиссей) 12.
Вместе с тем, несмотря на видимое противоречие, эпитеты такого рода не составляют исключения из числа всеэпических постоянных. Причина их обособленности лежит не в несходстве качеств, но в различии сфер выявления единого всеэпического качества и в эволюции этико-эстетического идеала в пределах единого типа художественного мышления эпоса13.
В первом случае речь идет о «жизненной силе» — качестве всеэпического идеала «хорошего», «лучшего», раскрывающемся в обилии (пример города и морской пучины); во втором — имеются в виду эпитеты уходящего героического идеала первых поколений (Лаомедонт, Ахилл) и нарождающееся представление о герое (Одиссей), когда всеобщность эпической характеристики сохраняется за счет контекстно описательного или непосредственно «эпитетного» фона.
Так, «на ноги надежный» эпитет исключительно Ахилла (Ил., I, 121; II, 688 и др.) и в то же время — имя собственное («эпитетный» фон!), образованное из нарицательного и ориентированное на эпический идеал быстроногого воина: «На-ноги-надежный» — сын Ификла, единокровный брат Протесилая (Ил., II, 704; XIII, 693).
Соответственно «сверхмужественный» — эпитет древнего, прежнего героя, всего раз упомянутый в эпосе поименно (Ил., XXI, 443), находит лексико-семантическое обоснование в определении богоборческого племени троян (Ил., X, 299) и в изначальной эпической трактовке женихов Пенелопы как особо «сильных», «сверхмужественных» героев первых поколений (Од., I, 106, 144; II, 235, 299; XVI, 462 и др.)
И наконец, «многоумный» Одиссей, чья «разумность» в ее изобилии, при общем новом ориентире эпического героического идеала на хитрость, разум, терпение и расчет, привлекает к себе внимание сказителя в «Одиссее» значительно чаще, чем в «Илиаде» (соотношение 68 и 18) и имеет поддержку, «эпитетный» фон, в соответствующем эпитете божества (Ил., XXI, 355.— Гефест).
Так, постоянство эпитета эпоса оказывается связанным с эпическим общим («тип»), «сверхпостоянство» — с эпической индивидуальной характеристикой. И эпический «тип», и эпическая индивидуальная характеристика предполагают обязательную оценку явления и многоплановое его истолкование. В эпосе переносный смысл эпитета раскрывается в соответствии или несоответствии предмета, явления некоему общественному идеалу, развернутому или только подразумевающемуся 15.
Роль, отчасти сходную с эпитетами, во всяком случае эпитетами «сверхпостоянными», играют в эпосе развернутые сравнения.
Эпическое развернутое сравнение основано на уверенности, что всякий род есть в то же время вид и — вместе — на попытке обнаружить смысло-различительные признаки этого вида.
Такое сравнение сближает два или несколько предметов на основе общего им свойства или качества, выявляет при конкретных обстоятельствах смыслоразличительный оттенок в значении этого свойства для одного из таких предметов и переносит этот оттенок в «готовом виде» на соответствующее свойство или качество другого предмета:
Так лишь на битву построились оба народа с вождями,
Трои сыны устремляются, с говором, с криком, как птицы:
Крик таков журавлей раздается под небом высоким,
Если, избегнув и зимних бурь и дождей бесконечных,
С криком стадами летят через быстрый поток Океана,
Бранью грозя и убийством мужам малорослым, пигмеям,
С яростью страшной на коих с небесных высот нападают.
Но подходили в безмолвии, боем дыша, аргивяне,
Духом единым пылая — стоять одному за другого.
(Ил., III, 1 — 9)
В эпосе трояне, воины, и журавли, птицы, качественно, по своей внутренней сущности, по смысловой структуре тождественны. Между ними нет непроходимой грани, а потому за «криком» птиц, и «криком» троян, выраженным лексически идентично (χλαγγή), сохраняется понятие единого эпического рода.
Вместе с тем крик журавлей упомянут в связи с конкретными событиями, имеющими время и причину, и получает отсюда как бы некий добавочный оттенок значения, некий не до конца осознанный
и вовсе не сформулированный видовой признак. Журавли, а за ними и трояне, не просто кричат, не кричат «вообще», но кричат так, как кричат журавли, когда летят на битву с пигмеями. Оттенок «особого» крика, крика-клича, переходит с летящих в бой журавлей на троянские воинские ряды.
Оттенок видового признака внутри рода выявляется и познается в эпическом развернутом сравнении через действие. Отсюда такое сравнение объемно и неравно в своих частях (меньшая — та, что сравнивают, большая — та, с чем сравнивают) и образует как бы структурную схему картины в картине: бой журавлей с пигмеями внутри боя троян и ахеян.
В свою очередь, неразвернутое сравнение, нередко воспринимаемое в эпосе именно как сравнение и на равных правах с развернутым, есть все еще в известной мере эпическое уподобление в рамках мифологизма и фетишизма, например Афины — орлу:
Рек — и подвигнул Афину, давно пламеневшую сердцем:
Быстро она, как орел звонкогласый, ширококрылатый,
С неба слетела по воздуху,—
(Ил., XIX, 319 — 351)
Фетиды — туманному облаку:
... и услышала вопль его матерь,
Быстро из пенного моря, как легкое облако, вышла,—
(Ил., 1, 357—359)
души Патрокла — дыму:
... душа Менетида, как облако дыма, сквозь землю
С воем ушла.
(Ил., XXIII, 100-101)
Перечень гомеровских тропов может быть продолжен, однако все они построены с соблюдением основного эпического принципа качественного единообразия при количественном неравенстве качеств и представляют варианты уже упомянутых.