Историческая истина гомеровского эпоса как реальная и в крупном и в подробностях мелочей канва событий, изложенных в гомеровских поэмах, общеизвестна 10.
Однако историческая реальная основа поэмы Гомера не единственное проявление «истины» их как варианта «полезного». Весь текст «Илиады», а равно и «Одиссеи» до отказа насыщен сведениями географического, этнографического, астрономического, медицинского и иного характера, философскими сентенциями, теологическими справками, которые, растворяясь в художественном тексте поэм, тем не менее не утрачивают собственную познавательную ценность и самоцель. Сведения такого рода в гомеровском эпосе обладают одновременно многозначностью образа и единственным значением понятия, а потому, разделяя эстетическое ощущение «приятного», свойственного всему художественному произведению, всему эпосу в целом, сохраняют за собой характер «истинного», «полезного», «поучительного». Так, «истинны», т. е. достаточно точны и реальны, и вместе с тем в известной мере сюжетно самоцельны географические описания Гомера.
Действительно, камениста Итака, родина гомеровского Одиссея, о которой вскользь упоминает Елена, с городских стен Трои указывая Приаму на ахейских героев:
Муж сей, почтенный Приам, Лаэртид Одиссей многоумный,
Взросший в народе Итаки, питомец земли каменистой.
(Ил,, III, 200 — 201)
Действительно, Коринф располагается близ моря, а на острове Эвбея некогда жили воинственные абанты:
Но народов эвбейских, дышащих боем абантов,
Чад Эретрии, Халкиды, обильной вином Гистиеи,
Живших в Коринфе приморском и в Диуме, граде высоком,
Стир населявших мужей, и народ, обитавший в Каристе,
Вывел и в бой предводил Элефенор, Ареева отрасль,
Сын Халкодонов, начальник нетрепетных духом абантов.
Он предводил сих абантов, на тыле власы лишь растивших,
Воинов пылких, горящих ударами ясневых копий
Медные брони врагов разбивать рукопашно на персях.
(Ил., II, 536—544)
О «нетрепетных духом» абантах, пылких воинах Эвбеи, что сражались копьем, упоминает вслед за Гомером Архилох (фрагмент 3):
В бое подобном они опытны боле всего — Мужи владыки Эвбеи, копейщики славные...
Такого рода достоверными географическими и этнографическими сведениями, при всей своей краткости достаточно объемными, выделяющими основное, главное или примечательное, отличное, изобилует все эпическое повествование, но особенно многочисленны они во второй песни «Илиады», так называемом «Перечне кораблей»:
Рать беотийских мужей предводили на бой воеводы:
Аркесилай и Леит, Пенелей, Профоенор и Клоний.
Рать от племен, обитавших в Гирии, в камнистой Авлиде,
Схен населявших, Скол, Этеон лесисто-холмистый;
Феспии, Грей мужей и широких полей Микалесса;
Окрест Илезия живших и Гармы и окрест Эритры;
Всех обитателей Гил, Элеон, Петеон населявших;
Также Окалею, град Медеон, устроением пышный,
Копы, Эвтрез и стадам голубиным любезную Фисбу,
Град Коронею, и град Галиарт на лугах многотравных;
Живших в Платее, и в Глиссе тучные нивы пахавших;
Всех, населяющих град Гипофивы, прекрасный устройством;
Славный Онхест, Посейдонов алтарь и заветную рощу;
Арн, виноградом обильный, Мидею, красивую Ниссу,
И народ, наконец, населявший Анфедон предельный.
С ним неслось пятьдесят кораблей, и на каждом из оных
По сту и двадцать воинственных юных беотян сидело.
(Ил., II, 484 — 510)
Истинность всех географических отсылок: Фисба во взмахе голубиных крыл, пересеченная лесистая местность Этеона, виноградники Арны, каменистая почва Авлиды и т. д.— проверил и подтвердил в свое время еще Страбон (I, р. 16, 25), для которого, кстати, сама сжатость географических характеристик Гомера, нередко выраженных одними эпитетами, служила доказательством их достоверности.
«Истинные» географические сведения гомеровского эпоса не выпадают из общего хода повествования, не стоят особняком, но вливаются в общее движение художественной мысли, необходимы для реализации художественного замысла, выполняя роль индивидуальной эпической характеристики народов и племен.
Вместе с тем при всей несомненной спаянности, слитности «истины» и «вымысла» в поэмах Гомера «истинные» географические сведения сохраняют в них некую внутреннюю самостоятельность и ин-
формационную самозначимость. Именно это обстоятельство позволяет географическим данным в ткани художественного целого гомеровских поэм стать, в представлении древних, едва ли не разделом античного географического трактата, а Гомеру — античным географом. И это же свойство «истинных» сведений в пределах эпоса отличает географические данные Гомера от аналогичных данных более поздних авторов античной поэзии 11.
О последнем подробно и убедительно говорит Страбон (1, р. 27): «Вообще-то нехорошо все, что касается поэзии Гомера, сводить в одно с поэзией других поэтов как в остальном, так и в тех географических делах, о которых сейчас идет речь, и не признавать за ними преимущества. Ведь если обратиться не к чему иному, а к «Триптолему» Софокла или к прологу «Вакханок» Еврипида, и сопоставить с тщательностью по отношению к тому же самому у Гомера, то легко заметить его превосходство или, по крайней мере, преимущество. Ибо, где требуется порядок в перечислении местностей, которые он упоминает, он соблюдает порядок как эллинских, так и отдаленных:
Оссу на древний Олимп взгромоздить, Пелион многолесный
Взбросить на Оссу они покушались, чтоб приступом небо
Взять...
(Od., XI, 315 — 316)
Гера же, вдруг устремившись, оставила выси Олимпа,
Вдруг пролетела Пиерии холмы, Эмафии долы.
Быстро промчалась по снежным горам фракиян быстроконных,
Выше утесов паря и стопами земли не касаясь;
С гордой Афоса вершины сошла на волнистое море;
Там ниспустилася в Лемне, Фоасовом граде священном;
Там со Сном повстречалася, братом возлюбленным Смерти.
(Ил., XIV, 225 — 231)
А в «Каталоге» он не называет города по порядку, потому что <в этом> нет необходимости; народности же — по порядку. Точно так же и о местностях отдаленных:
Видел я Кипр, посетил финикиян, достигнув Египта,
К черным проник эфиопам, гостил у сидонян, эрембов;
В Ливии был, наконец...
(Od., IV, 83—85)
Это заметил и Гиппарх.
Они же <Софокл и Еврипид>, когда нужно изложить по порядку, один, говоря о Дионисе, приходившем к разным народам, а другой — о Триптолеме, (перечисляющем) заселенные им Земли, располагают рядом местности, отстоящие далеко, близкие же — разделяют. «Покинув полные золота земли Лидийцев, солнечные
равнины Фригиян и Персов, я пришел к Бактрийским стенам, в холодную страну Мидян, в блаженную Аравию» 12. Подобным образом поступает и Триптолем» 13.
По мысли Страбона, Гомер перед другими поэтами имеет определенные преимущества в точности географических знаний, реальности их, т. е. преимущество в «истине» 14.
Ни Софоклу, ни Еврипиду не важны географические сведения о местностях сами по себе. Им нужно и важно создать впечатление огромной географической протяженности, на которой действуют их герои,— Дионис и Триптолем. Географические данные они используют как художественный прием, подчиняют их определенной эстетической заданности, заставляют нести художественное содержание и тем способствовать воплощению этого содержания.
И у Софокла, и у Еврипида вымысел поглотил, растворил в себе «истину». Отсюда пренебрежение скрупулезной точностью описаний, свойственной Гомеру, нарочитое разъединение близкого и сближение по принципу противоположности: с юга на север, с севера вновь на юг; от тепла, избытка солнечных лучей Лидии и Фригии — к холоду Мидии, а затем назад — в счастливую, блаженную, согретую солнцем Аравию.
Теряется конкретное, реальное представление о пути, проделанном Триптолемом и Дионисом, но возникает чувство обширности, беспредельности, полноты охвата земель, а вместе с ним и чувство величия деяний героев.
Самостоятельной, самодовлеющей значимости реальные географические сведения в художественных произведениях послегомеровской литературы не имеют, да эта значимость им, произведениям с чисто образной структурой мышления, и не нужна.
К сходным выводам о взаимосвязи вымысла и истины в тексте «Илиады» и «Одиссеи» приводят также наблюдения над сведениями-поучениями в области медицины, в частности анатомии, диагностики болезней, терапии, хирургии, фармакологии и т. д.
Во всяком случае, в «Илиаде» курс ранней античной анатомии предстает едва ли не во всей своей полноте. В жестокой сече враги наносят друг другу чудовищные раны, и Гомер добросовестно и методически фиксирует их:
Гектор его копием улучает под челюсть, и зубы
Вышибла острая медь и язык посредине рассекла;
Он с колесницы падет и бразды разливает по праху.
(Ил., XVII, 617-619)
Несторов сын, обращенного тылом Фоона приметив,
Прянул и ранил убийственно: жилу рассек совершенно,
С правого бока хребта непрерывно идущую к вые,
Всю совершенно рассек; зашатавшися, навзничь на землю
Пал он, дрожащие руки к любезным друзьям простирая.
(Ил., XIII, 545—549)
Глухо броня зазвенела, под мощным ударом рассевшись;
С громом упал он, копье упадавшему в сердце воткнулось;
Сердце его, трепеща, потрясло и копейное древко;
Но могучесть в нем скоро Арей укротил смертоносный.
(Ил., XIII, 441 — 444)
...и ударил оружием медным
Сильный Патрокл, и не праздно копье из руки излетело:
В грудь угодил, где лежит оболочка вкруг твердого сердца.
(Ил., XVI, 479-481)
Собственно говоря, подробное описание ранений, равно как и боев, составляет едва ли не большую часть «Илиады». И дело здесь не в жестокости, не в смаковании натуралистических подробностей, и даже не в ужасе перед войной, губящей все прекрасное. Война в представлении эпических героев и творца эпических поэм — это жизненный труд, тяжелый и изнурительный, но такой же обыденный и привычный, как пахота и жатва. Время от времени он бывает необходим, и тогда оратай преображается в воина, чью храбрость во многом определяют раны, место и обстоятельство ранения. Отсюда пристальный интерес, при каких обстоятельствах и как один воин ранил или сразил другого. Недаром, рассказывая о битве за стену у ахейских кораблей, Гомер различает позорные раны трусов и доблестные храбрецов:
Многие тут из сражавшихся острою медью позорно
Были постигнуты в тыл, у которых хребет обнажался
В бегстве из боя, и многие храбрые в грудь, сквозь щиты их.
(Ил., XII, 427 — 429)
И когда царь Крита Идоменей воздает хвалу мужеству Мериона, своего соратника, он опять-таки обращается к ранам в бою, способам и месту ранения:
Если б и ты, подвизаяся, был поражен иль устрелен,
Верно, не в выю тебе, не в хребет бы оружие пало:
Грудью б ты встретил копье иль утробой пернатую принял,
Прямо вперед устремившийся, в первых рядах ратоборцев.
(Ил., XIII, 288-291)
Интерес к ранениям и детальному рассмотрению их в эпосе художественно обоснован и эстетически значим.
Вместе с тем в эпических рассказах-отчетах об умерщвлении или ранении героя содержатся подчас подробности, место которым
в специальных сочинениях по медицине и которые излишни при художественном определении почетного или позорного ранения. Так, чтобы составить представление о гибели Эхекла, достаточно знать, что Ахилл рассек ему череп, но излишне — что кровь теплая и нагрела меч. Важно, что герои Алкафой и Девкалион встретили смерть лицом к врагу: один упал, пораженный копьем в сердце, другому срубил голову Ахилл,— но не важно для установления храбрости каждого из них, что копейное древко, вонзившись в сердце, сотряслось от его биения и что при падении обезглавленного трупа из позвоночника выскочил мозг.
Подробности такого рода, будучи с медицинской точки зрения истинными, несомненно усиливают правдоподобие всего изображения в целом, всей сцены боя, заставляют поверить в реальность вымысла. Но этого мало. Рассказ о ране приобретает как бы самостоятельный смысл, анатомические подробности увлекают поэта и его слушателей «сами по себе», иначе — своим медицинским аспектом. Не будь и слушателям и сказителю подобные медицинские «излишества» важны и нужны, едва ли они вошли бы в эпос, а Гомер, возможно, не упрочил бы за собой в древности славу опытного врачевателя и всемудреца 15.
Когда знакомишься с греческим героическим эпосом, то не только узнаешь, что у греков в войске, осаждавшем Трою, были опытные врачи, удачно излечивавшие раны, но и получаешь своего рода медицинскую инструкцию по врачеванию этих ран, изложенную убедительно и неназойливо подробно.
Вот изображение того, как врачует рану друг Ахилла, ахейский герой Патрокл:
...под грудь подхвативши, повел он владыку народов
К сени; служитель, узрев их, тельчие кожи раскинул.
Там распростерши героя, ножом он из лядвеи жало
Вырезал горькой пернатой, омыл с нее теплой водою
Черную кровь и руками истертым корнем присыпал
Горьким, врачующим боли, который ему совершенно
Боль утоляет; и кровь унялася, и язва иссохла.
(Ил., XI, 842—848)
Действия Патрокла осенены авторитетом мудрого кентавра Хирона (Ил., XI, 831—833), его и Ахилла наставника, а потому неоспоримы и нормативны.
А вот являет свое искусство Махаон, сын бога-врача Асклепия:
Язвину врач осмотрел, нанесенную горькой стрелою;
Выжал кровь и, искусный, ее врачевствами осыпал,
Силу которых отцу его Хирон открыл дружелюбный.
(Ил., IV, 217 — 219)
Наконец, представление о том, как готовили или, точнее, из чего составляли лечебную утоляющую жажду и подкрепляющую силы смесь дают следующие строки «Илиады»:
Им Гекамеда кудрявая смесь в питие составляла,
Прежде сидящим поставила стол Гекамеда прекрасный,
Ярко блестящий, с подножием черным; на нем предложила
Медное блюдо со сладостным луком, в прикуску напитка,
С медом новым и ячной мукою священной;
Кубок красивый поставила, из дому взятый Нелидом...
В нем Гекамеда, богиням подобная, им растворила
Смесь на вине прамнийском, натерла козьего сыра
Теркою медной и ячной присыпала белой мукою.
Так уготовя напиток составленный, пить приказала.
(Ил., XI, 624, «28 — 632, 638—641)
Питье приготовлено на прамнийском вине; в него входят тертый козий сыр, ячная мука или крупа, добавляется по вкусу мед. Питье заедают луком. Фармакологическая сторона ингредиентов рецепта и в наши дни ясна, понятна, приемлема.
Подобного рода «истина», иначе — полезные сведения, поучения в поэмах Гомера встречаются едва ли не по всем отраслям знаний.
Приведем еще несколько примеров.
Так, из гомеровского эпоса следует, что сок смоковницы обладает вяжущим свойством и пригоден как средство для свертывания молока:
Язву Пеан врачевством, утоляющим боли, осыпав,
Быстро его исцелил, не для смертной рожденного жизни.
Словно смоковничий сок, с молоком перемешанный белым,
Жидкое вяжет, когда его быстро колеблет смешавший,—
С равной Пеан быстротой исцелил уязвленного бога,
(Ил., V, 900 — 904)
что при бросании камня для силы удара расставляют ноги, создавая тем самым большую устойчивость:
Стал он (Гектор.— И. Ш.) у самых ворот и, чтоб не был удар маломочен,
Ноги расширил и, сильно напрягшися, грянул в средину...
(Ил., XII, 467-458)
и что над деревянным брусом, прежде чем он станет притолокой в дверях богатого дома, производят ряд совершенно конкретных плотницких операций:
Сел он (Одиссей.— И. Ш.) в дверях на пороге, спиной прислоняся к дубовой
Притолке (выскоблил острою скобелью плотник искусный
Гладко ее, наперед топором по снуру обтесавши).
(Od., XVII, 339 — 341)
Последний пример особенно полно и рельефно передает суть сращения истины и вымысла, понятийно-логического и образного начал в русле единого синкретического художественного мышления.
Из трех вышеприведенных строк послегомеровская художественная литература использовала бы только одну первую, заимствовав из двух других лишь эпитет «гладкая»: гладкая притолока из дуба на острове каменистом и почти безлесном говорит о зажиточности хозяина дома. Вопрос же о том, кто и как сделал притолоку гладкой, никогда бы не возник перед поэтами более поздней поры сам по себе, без настоятельной к тому необходимости со стороны общего хода образной мысли.
В свою очередь, научная литература, напротив, восприняла бы, очевидно, лишь две последние строки и как несомненную истину конкретизировала их содержание, введя массу дополнительных подробностей. Только истина, только то, как протекал процесс обработки дерева, интересовала бы этот род литературы, эту систему человеческого мышления.
Поэмы Гомера органично соединяют в себе и то и другое — и истину, и вымысел. Истина — рассказ о процессе обработки дерева под притолоку — введена в поэму вымыслом и должна пояснить, сколь богата и знаменательна была вымышленная притолока в вымышленном доме, если над ней так долго и «истинно», с соблюдением всех правил искусства, трудился опытный плотник. И одновременно истина наделяет вымысел гомеровских поэм оставляющим в заблуждении правдоподобием: если так реальна гладкоотесанная дубовая притолока дома, о производстве которой в подробностях известно все, и это «все» — истина, то почему должен быть менее реален, истинен весь дом и его хозяин Одиссей со всеми своими странствиями? Истина предстает почти вымыслом" и вымысел почти истиной.
Помимо «истин», непосредственно связанных с фактами бытия, гомеровский эпос поставляет и «истины» духовные, «истины» отражения и преломления бытия в сознании людей, «истины» античной философии в различных ее аспектах: физические, этико-психологические, теологические.
В «Илиаде», рассказывая, как обманутые речью Агамемнона ахейцы устремились к кораблям, чтобы плыть домой, Гомер вводит сравнение:
Встал, всколебался народ, как огромные волны морские,
Если и Нот их и Эвр, на водах Икарийского понта,
Вздуют, ударивши оба из облаков Зевса владыки;
Или как Зефир обширную ниву жестоко волнует,
Вдруг налетев, и над нею бушующий клонит колосья;
Так их собрание все взволновалося...
(Ил., II, 144—149)
Гомеровское сравнение ведет к восприятию явления сразу в нескольких плоскостях. Ветер и облака создают картину волнения на море, рождают образ огромных мятущихся морских волн и вместе с тем — человеческих толп. С художественным образом сопряжен момент логической информации, момент «истинного» знания, научной аксиомы, для нас теперь трудно различимый, почти скрытый, но для древних необычайно ясный: ветры дуют из облаков. Последнее для ранней античности имеет значение исходного и первостепенного научного открытия. Схолии к Эсхилу свидетельствуют: «Ветры, по учению Анаксагора, возникают из земли, по Гомеру же, "из_ туч отца Зевса,,. Но Анаксагор говорит о материальной причине ветров, Гомер же о деятельной»10.
Причина возникновения ветра — актуальный вопрос античной физики, и решают его равно компетентно философ Анаксагор и поэт Гомер.
Итак, ветры дуют из облаков, но — из облаков владыки Зевса. И если принять во внимание, что одним из постоянных эпитетов Зевса является «облако», или «тучегонитель» (Ил., I, 517, 560 и др.), то окажется, что дуют они и по воле Зевса, т. е. дуновение их так или иначе направляет Зевс. Причем не Зевс — абстракция, но вполне реальный и грозный метатель молний, царь богов и людей, обитающий на вполне реальном Олимпе. Для древнего поэта одинаково ясно, что ветры дуют из облаков и что облака — проявление мощи Зевса.
Смешались, объединились мифологический образ, совпадающий со значением («тучегонитель» Зевс гонит тучи), расширенное логическое понятие (ветер дует из облаков) и поэтический многозначный образ народных толп-волн. Смешались, объединились научная физическая истина, художественный поэтический вымысел и мифологический вымысел-истина. И подобных примеров в эпосе немало.
Теперь об «истинах» гомеровского эпоса в сфере этической. Речь пойдет о сентенциях почти того же порядка, что и знаменитые сентенции Феогнида, о которых Плутарх сказал: «Мы знаем жертвоприношения без плясок и флейт, но не знаем поэзии без сказок и выдумки. А поэмы Эмпедокла и Парменида, сочинения о животных Никандра и гномические изречения Феогнида — все это произве-
дения, которые взяли взаймы у поэзии размер и высокий стиль, словно телегу, чтобы не ходить пешком»17.
По мнению древних, сентенции Феогнида лишены вымысла, истинны и в силу этого могут быть поставлены в один ряд с философскими сочинениями Эмпедокла и Парменида, т. е. сопричастны понятийно-логическому мышлению. Но моральные сентенции Феогнида и Гомера близки как тематически, так и по внутренней структуре, по типу мышления, по той основной цели, которую они преследуют, — научить, принести пользу.
С умыслом добрым тебя обучу я тому, что и сам я,
Кирн, от хороших людей малым ребенком узнал,—
(Феогнид. Элегии, 27 — 28)
обещает Феогнид18.
«Слушать советы полезно», утверждает устами мудрого Нестора Гомер (Ил., 1, 274).
Оба они, и Феогнид и Гомер, действительно учат часто одному и тому же, советуют одно и то же:
Знает ли кто из людей, устремляясь к задуманной цели,
Что достижение даст — благо иль тяжкое зло?
Часто мы думаем зло сотворить,— и добро совершаем;
Думаем сделать добро,— зло причиняем взамен.
И никогда не сбывается то, чего смертный желает.
Жалко-беспомощен он, силы ничтожны его.
(Феогнид. Элегии, 135 — 140)
Гомеровский Зевс — коням Ахилла:
Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею,
Смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных?
Разве, что вы с человеками бедными скорби познали?
Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.
(Ил., XVII, 443 — 447)
И еще. На этот раз отнюдь не пессимистическое:
Вредно вином упиваться сверх меры. Но ежели люди
С разумом пьют,— от вина польза одна, а не вред.
(Феогнид. Элегии, 211—212)
Гомер в лице Диомеда советует:
Ныне предайтесь покою, но прежде сердца ободрите
Пищей, вином: вино человеку и бодрость и крепость.
(Ил., IX, 705 — 706)
Советы, поучения Гомера, как и Феогнида, для человека ранней античности — «истина», ценная, важная в своем едином и единичном значении, а потому «научная», т. е. отмеченная печатью понятийно-логического мышления.
Вместе с тем и у Феогнида, отчасти, и у Гомера, особенно и прежде всего, понятийно-логическая сторона поучений не стоит особняком, не выпадает из художественного целого, но входит в это целое, растворяется в нем.
Так, в первой сентенции Гомера мысль о беззащитности, слабости человека перед силами мирозданья, поданая как «истина» («истинно в целой вселенной несчастнее нет человека»), акцентируется, подкрепляется образом «тварей, которые дышат и ползают в прахе»; а безотносительная «истина» о вине, сентенция вторая, расширяет образ Диомеда как эпического героя не только храброго, но и умудренного опытом.
Этические «истины» гомеровских поэм — ряд неоспоримых правил, обязательных к исполнению и руководству в делах и поступках.
Еще несколько примеров.
Ответ Агамемнона на просьбу о захоронении мертвых, павших в бою:
Что до сожжения мертвых, нисколько тому не противлюсь.
Долг — ничего не щадить для окончивших дни человеков,
И умерших немедленно должно огнем успокоить.
(Ил., VII, 408 — 410)
«Умерших огнем успокоить» нужно, должно. В устах Агамемнона слова о долге перед умершими обретают смысл этического предписания, выходящего за рамки художественного образа и потому удерживающего свое изначальное содержание.
Тот же Агамемнон, ободряя воинов перед боем, излагает им «истину» о преимуществах храбрости; излагает так, как это могло быть в «Этике» Аристотеля или любом другом научном трактате:
Будьте мужами, друзья, и возвысьтеся доблестным духом;
Воина воин стыдися на поприще подвигов ратных!
Воинов, знающих стыд, избавляется боле, чем гибнет;
Но беглецы не находят ни славы себе, ни избавы!
(Ил., V, 529 — 532)
В поэмах Гомера немало точных психологических наблюдений. И когда, выдвигая условия перемирия, гомеровский Менелай го-
ворит о неустойчивости, подвижности незрелых умов молодежи и о мудрой осмотрительности старцев, в его словах непреложность факта, психологическая «истина»:
Пусть призовут и Приама владыку, да клятву положит
Сам (а сыны у него напыщенны, всегда вероломны):
Да преступник какой-либо Зевсовых клятв не разрушит:
Сердце людей молодых легкомысленно, непостоянно;
Старец, меж ними присущий, вперед и назад прозорливо
Смотрит, обеих сторон соблюдая взаимную пользу.
(Ил., III, 105—110)
Среди разного рода гомеровских «истин» значительное место занимают «истины» теологические.
Представления о божестве, его сущности, его бытийственной и космической роли в глазах верующего человека не могут не быть «истинными», т. е. соответствующими правде жизни. А потому, например, местонахождение Тартара и само изображение Тартара у Гомера есть не что иное, как религиозная, теологическая «истина»:
Или восхичу его и низвергну я (Зевс— И. Ш.) в сумрачный Тартар,
В пропасть далекую, где под землей глубочайшая бездна:
Где и медяный помост, и ворота железные, Тартар,
Столько далекий от ада, как светлое небо от дола!
(Ил., VIII, 13—16)
Однако в «Илиаде» рассказ о Тартаре имеет не только «истинный», информационный, но и художественный смысл: ужасы далекого сумрачного Тартара, из которого нет выхода, живописуют, подчеркивают гнев Зевса, мощь бога, жуткую реальность его угроз.
И еще аспект мифологический: Тартар не мог бы стать «истиной» даже для религиозного грека гомеровской поры, если бы в его сознании вымышленный Тартар не представлялся реально существующим.
Таковы в гомеровском эпосе пути, на которых формируется и закрепляется связь между логическим понятием, художественным образом и образом мифологическим, связь между истиной и вымыслом.
Между тем вымысел в поэмах Гомера правдоподобен не только вследствие сращения с истиной, но и потому, что строение его подчинено закономерностям правдоподобия, выявленным применительно к послегомеровской поэзии античной теорией искусства и сформулированным Аристотелем. Вымысел гомеровских поэм —
это «возможное согласно вероятности или необходимости и невозможное, но правдоподобное».
По вероятности или необходимости возможно большинство из того, о чем рассказывает Гомер.
По необходимости возможна кровопролитная война между ахеянами и троянами: совершается воля Зевса (Ил., I, 5), пожелавшего избавить Землю от переизбытка людского множества. По вероятности возможен гнев Ахилла, открывающий первую песню «Илиады»: эпический гнев, проявление силы, мужества, доблести постоянно сопутствует герою на всем его жизненном пути. По вероятности или по необходимости возможны сцены и обстоятельства, сопровождающие этот гнев: по вероятности — приход жреца Хриса, молящего ахейцев о выкупе за дочь, угрозы Агамемнона, не пожелавшего лишиться красивой наложницы, печальное возвращение старца, его мольбы к Аполлону и внимание божества к своему оскорбленному жрецу; по необходимости — месть Аполлона, внявшего моленьям, его незамедлительная расправа с обидчиками, и т. д.
Невозможного, но правдоподобного в эпосе значительно меньше. Невозможно кое-что из того, что относится к эпическому идеалу, и отчасти то, что утверждается общественным мнением. Невозможна сила Гектора и Ахилла, которые легко поднимают камни и отодвигают воротный засов такой величины, что их не могут в одиночку ни отодвинуть, ни поднять ни эпические современники героев, ни тем более «живущие ныне» (Ил., XII, 445—450; XXIV, 452— 456). Вместе с тем «невозможная» сила Гектора и Ахилла для эпического сказителя и его слушателей правдоподобна. И Ахилл, и Гектор — великие богатыри, лучшие воины ахейского и троянского ополчения. Отсюда их преимущества перед современниками, в частности в физической силе. И Ахилл, и Гектор жили в далекие героические, не сравнимые с настоящим времена, когда все было иное, все было лучше; отсюда их превосходство и над «живущими ныне». А потому особая сила обоих героев в эпическом повествовании правомерно мыслится безусловно реальной и достоверной.
О сложившемся общественном мнении как невозможном, но правдоподобном, с которым нельзя не считаться, упоминает Гомер:
Первым строем начальствовал пестродоспешный Менесфий,
Сперхия сын, реки пресловутой, от Зевса ниспадшей:
Тайно его Полидора, прекрасная дочерь Пелея,
С Сперхием бурным родила, жена, сочетавшаясь с богом;
Но, по молве, с Периеридом Бором, который и браком
С нею сопрягся торжественно, выдав несметное вено.
(Ил., XVI, 173-178)
Происхождение Менесфия подано в двух версиях. По одной, и ее разделяет Гомер, Менесфий — сын бога Сперхия, подругой — сын смертного. Вторая версия для Гомера неприемлема, «невозможна». Но хотя Гомер убежден в противном, версия эта не обойдена молчанием: как всякая версия, источник которой молва, общественное мнение, она правдоподобна и потому имеет право на существование.
Античные критики и теоретики литературы, как правило, преувеличивали момент невозможного в вымысле гомеровского эпоса и делали это обычно за счет эпического мифологизма. Последнее понятно. Мифологическое сознание, пронизывающее поэмы, без учета и осмысления особенностей которого судить о путях строения эпического вымысла нельзя, с точки зрения античной литературной критики,— чуждый, досадный и незаслуживающий внимания анахронизм. В результате невозможным в вымысле эпоса оказывается едва ли не все то, в чем эпический сказитель и его слушатели видели возможное, необходимое, вероятное.
Для Лукиана 19, например, «невозможны» быстрота бега мифических коней Эрихфония (Ил., XX, 219—229) и сила Зевса, обещающего на одной цепи поднять море и землю (Ил., VIII, 23—27), для Аристотеля 20 — помощь Афины и вмешательство Посейдона при высадке Одиссея на Итаку.
Так что эпический вымысел гомеровской поэзии — вымысел особый, в котором «ложь» срослась с «истиной», и каждый факт такого вымысла может рассматриваться одновременно как «ложь», построенная с соблюдением закономерностей художественного вымысла послегомеровской поэзии, и как «истина» античной науки и эпико-мифологического сознания.