ГЛАВА II
Прежде чем перейти к политическим учениям Рима, следует обрисовать, хотя бы в самых общих чертах, ту историческую обстановку, в которой они возникли. Это тем более необходимо, что мы имеем дело с чрезвычайно важной, переломной эпохой в истории Рима, эпохой, как ее обычно называют, кризиса Римской республики.
Справедливо ли это распространенное, даже общепринятое обозначение? Хотя самая постановка подобного вопроса способна вызвать недоумение, показаться странной и надуманной, тем не менее ответ едва ли может быть однозначным. Дело в том, что рассматриваемая эпоха заслуживает, с нашей точки зрения, более сложного, вернее — более «объемного», определения. Отнюдь не собираясь отрицать кризис республики, понимая огромное значение и исторический смысл данного явления, мы, тем не менее, не считаем возможным свести только к этому кризису всю сумму многообразных фактов, событий, процессов эпохи. Речь должна идти о более масштабном явлении, на фоне которого кризис республики рассматривается лишь как один из его аспектов. Речь, следовательно, должна идти о кризисе полиса.
Что дает нам основание говорить о более «масштабном» характере кризиса полиса? Каково соотношение понятий «кризис полиса» и «кризис республики»? Под кризисом полиса мы понимаем в первую очередь упадок и разложение тех экономических, социальных, политических институтов и отношений, которые были характерны для Рима, пока он еще существовал в качестве сравнительно небольшой и — в смысле строя жизни — патриархальной общины. Таким образом, понятие кризиса полиса включает в себя характеристику процессов в области
экономики и социальных отношений, но ни в чем, пожалуй, кризис полиса не выразился так ярко и так концентрированно, как в разложении политических форм, т. е. в явлении кризиса самой Римской республики. Говоря другими словами, кризис полиса обусловил кризис политических форм Римской республики.
Но оба эти процесса неравнозначны и в том смысле, что они не совпадают хронологически. Начало процесса, который мы определяем как кризис полиса, следует, очевидно, отнести (в согласии с самими римскими авторами) к тому времени, когда Рим, одержав полную победу над Карфагеном и покорив Балканский полуостров, превратился в крупнейшую средиземноморскую державу. (Однако как полис Рим перестает существовать, с нашей точки зрения, только после Союзнической войны, ибо распространение гражданских прав на все население Италии и формальная возможность для каждого участвовать в римском народном собрании лишили Рим и его непосредственных жителей прежнего исключительного положения: теперь Рим уже не единственный город, но лишь наиболее крупный и «ведущий» центр среди других италийских общин и городов.) Что касается кризиса Римской республики, то его развитие наблюдается позднее (по крайней мере, с эпохи Гракхов) — хронологически он даже может рассматриваться как следствие кризиса полиса.
Наконец, говоря до сих пор о кризисе полиса и о кризисе Республики мы имели в виду в обоих случаях Рим. Но здесь необходимо некоторое уточнение. Дело в том, что когда говорится о кризисе республики, то всегда подразумеваются события и процессы именно римской истории, тогда как проблема кризиса полиса — проблема всей античной истории, причем не только тех стран, которые подпадали под власть Рима или вошли в сферу его влияния, но также тех стран и народов, чье историческое развитие «предшествовало» римскому. Таким образом, нетрудно убедиться в более масштабном и «объемном» характере понятия «кризис полиса».
Однако в данном случае речь идет все же о Риме, римском обществе. Каковы те исторические условия, в которых протекал — применительно к Риму — кризис полиса, а следовательно, и кризис республики? Каковы основные причины кризиса?
Если обратиться к римским деятелям и мыслителям
(Катон, Цицерон, Саллюстий и др.), то они вполне единодушны в определении этих причин. Все они на первое место выдвигают моральный упадок, разложение нравов. Постепенно эта точка зрения приобретает характер довольно тщательно разработанной теории — основательнее всего, пожалуй, у Саллюстия — теории упадка нравов 1. Современная же историография, считая подобное объяснение слишком наивным, чуть ли не со времен Монтескье основную причину кризиса римского государства усматривает в разрыве между сохранявшимися «общинными» формами социально-политического устройства и превращением Рима в мировую державу 2.
И действительно, превращение незначительной сельской общины на Тибре в огромном по своей территории и по своему значению средиземноморское государство стало поворотным моментом в истории всего античного мира. В результате почти непрерывных войн, сначала на самом Апеннинском полуострове, а затем (с III в. до н. э.) и вне его пределов, римские владения возникли в прибрежной полосе всех трех континентов, омываемых Средиземным морем. Таким образом, под властью Рима оказались обширные пространства, а его политическое влияние распространилось на ряд стран, формально от Рима еще независимых. Римское государство сделалось теперь не только крупнейшим и наиболее могущественным, не только безусловным гегемоном Средиземноморья, но — по географическим представлениям того времени — поистине мировой державой.
Но если римская держава возникла в результате длительных и непрерывных войн, то невольно напрашивается вопрос: каковы же характер и движущие силы этих бесконечных войн, этой римской экспансии? Ответ требует, очевидно, анализа некоторых внутренних причин и условий развития римского общества.
Первой причиной, действие которой может быть возведено еще к тому времени, когда Рим выступал в качестве небольшой крестьянской общины и не выходил ни в своих действиях, ни в своих «помыслах» за пределы Апеннинского полуострова, была борьба за расширение
земельных владений, того земельного фонда, из которого и производилось наделение римских граждан их земельными участками. Например, нам известно, что после завоевания и разрушения этрусского города Вейи, находившегося на правом берегу Тибра, на бывшей территории этого города, как затем и на землях соседнего племени вольсков, были учреждены четыре новые сельские трибы 3. Обычай и «правила» общежития полиса предполагали, как уже говорилось выше 4. обеспечение каждого члена гражданской общины определенным земельным наделом. По мере роста населения Рима эта задача, несомненно, становилась все более трудной, но и все более актуальной.
Само собой разумеется, что борьба за землю в скором времени осложнилась политическими претензиями. Вначале это было стремление Рима к главенствующей роли в союзе латинских городов, затем оно переросло в стремление к политическому господству над всей Италией. Не случайно войны за подчинение Италии (в особенности войны второй половины IV в.) совпадают с наивысшим накалом борьбы между патрициями и плебеями и с решающими победами плебса в этой борьбе. И хотя, по первому впечатлению, главным вопросом здесь был вопрос о политическом равноправии, на самом деле в основе всей борьбы лежали более глубокие экономические причины — доступ к земле, к фонду ager publicus. Политические права в условиях римской общины были всегда неразрывно связаны с возможностью такого доступа, были как бы официальным «мандатом» на него. Другими словами, борьба за политические права представляла собой оборотную сторону борьбы за землю.
После покорения Италии начинается новый этап завоевательной политики Рима. Как и любая другая великая держава древнего мира, Рим неизбежно и закономерно начинает вести захватническую, «империалистическую» политику. Рождаются глобальные — по тем временам — претензии. Пунические войны 5, а затем проникновение на Восток и войны за передел эллинистического мира — типичные образны такой политики.
В зарубежной историографии иногда ставится вопрос о том, всегда ли Рим вел войны агрессивного, экспансионистского характера или иногда войны, хотя бы и начатые по инициативе римлян, имели все же превентивное значение 6. Сама постановка подобного вопроса выглядит, на наш взгляд, довольно беспредметной. Логика развития всякой агрессии, как в том убеждает многовековой опыт и не только древней истории, требует «превентивных» мер, вынуждает к ним. Растущая, расширяющаяся экспансия и якобы «необходимые» превентивные войны неразрывно связаны друг с другом.
Итак, после покорения Италии Римом условия существенно изменились. Но и в этих новых условиях отнюдь не прекращается борьба за землю в самой Италии. Меняются лишь ее формы. Все острее становятся противоречия между мелкими землевладельцами и крупными собственниками 7, все более широкие масштабы приобретает процесс обезземеления, пауперизации крестьянства. Аграрное движение, начатое реформами Гракхов, постепенно перерастает в общеиталийское крестьянское восстание.
Это восстание известно в истории под именем Союзнической войны, поскольку формальным поводом к восстанию было нежелание римских правящих кругов распространить права римского гражданства и связанные с ними привилегии (в частности право доступа к фонду ager publicus) на «союзников» (socii), т. е. на население Италии.
Каков был характер этого восстания? На наш взгляд, есть все основания говорить об аграрном крестьянском движении, своеобразной крестьянской войне. Начавшись в среде самого римского крестьянства, движение ширилось и росло, достигнув ко времени Союзнической войны поистине общеиталийского размаха. Это был взрыв, угрожавший существованию Рима-нолиса, угрожавший староримской земельной знати. Говоря иными словами, это была борьба италийского крестьянства за землю и политические права — mutatis mutandis та же борьба, которую вели некогда римские плебеи против патрициев,
но теперь она повторялась уже на новой, расширенной основе, в общеиталийском масштабе.
Каковы были итоги этого движения? Прежде всего, италийское крестьянство получило доступ к земле (ager publicus) на условиях, равных с римлянами. Затем, италийское население приобрело и другие права римских граждан, в том числе право участия в комициях. И наконец, «союзников» перестают использовать, как это делалось до сих пор, только во вспомогательных войсках, но включают в состав римских легионов.
Таковы наиболее ощутимые, «видимые» успехи движения. Его более глубокие результаты заключались в том, что оно действительно подорвало римскую полисную организацию, полисные институты, нанесло сокрушительный удар Риму-полису. Уже один тот факт, что теперь все население Италии превратилось в принципе в полноправных участников римского народного собрания, делал невозможным полный его сбор и действенное функционирование. Нарушался ряд «условий существования» полисной организации — принцип замкнутости гражданского коллектива, его стабильность, его «легко обозримые» размеры. Все это неизбежно влекло за собой в самом недалеком будущем нарушение и других обязательных «условий существования».
В таком общем и наиболее глубоком смысле дело революции принципиально было завершено Союзнической войной, почему и есть все основания считать ее высшим, кульминационным пунктом движения в целом. Что касается гражданских войн I в. до н. э., которые часто — особенно в буржуазной историографии — расцениваются как революция, то, с нашей точки зрения, это лишь последствия революции: теперь борьба идет — как нередко и бывает после революционного взрыва — за то, в чьих интересах, т. е. в интересах какой группировки или фракции господствующего класса, будут использованы, «приспособлены» завоевания революции.
Чем стал, что представлял собой Рим после Союзнической войны? Если после покорения Италии, но еще до этого общеиталийского движения Рим был полисом в системе полисов (правда, в системе, находящейся под его главенством и им управляемой), то теперь, после войны, ситуация меняется самым решительным образом. Фактическая победа Италии над Римом приводит, как уже
сказано, к краху Рима-полиса. Но Рим не превращается и в столицу общеиталийского государства, поскольку в характере взаимоотношений между Римом и италийскими городами (муниципиями) принципиальных изменений не происходит (хотя в дальнейшем наблюдается определенная унификация муниципальной системы), и потому на Апеннинском полуострове не возникает централизованного государства, «государства Италия». Рим как бы перешагивает эту — в данном случае промежуточную — ступень и, минуя ее, непосредственно вступает в стадию формирования огромной территориальной державы, средиземноморской империи (imperium Romanum).
Становление империи неразрывно связано с крупнейшими социально-экономическими и политическими сдвигами в жизни римского общества. В пределах нашей темы мы не имеем ни необходимости, ни возможности останавливаться на этом вопросе во всем его объеме, но некоторые наиболее существенные моменты, основные «показатели» все же должны быть упомянуты.
Одной из наиболее характерных черт развития социально-экономических отношений в Римском государстве следует считать образование торгово-денежного капитала. Он возникает как в результате римских завоеваний и хлынувших в Рим огромных богатств в виде военной добычи, контрибуций, прямых и косвенных налогов, взимаемых с провинций, так и в результате развития торговли (особенно внешней). Римляне устанавливают оживленные торговые связи не только с подвластными им странами, но и с рядом крупных эллинистических государств, пока еще сохраняющих свою независимость (например с птолемеевским Египтом). В Риме появляются крупные объединения торговцев, компании откупщиков (societates publicanorum), которые берут на откуп различные виды общественных работ в самой Италии, сбор налогов в провинциях, занимаются кредитно-ростовщическими операциями. Операциями последнего рода занимаются также аргентарии.
Интересно, что импорт товаров в Италию всегда преобладал над экспортом, следовательно, торговый баланс был, как правило, пассивным. Кроме того, нам известно, что нужды римского населения в предметах ремесленного производства удовлетворялись внутри самой страны, в то время как сельскохозяйственные продукты (как и пред
меты роскоши) ввозились либо из западных провинций, либо из стран эллинистического Востока. Эти любопытные показатели свидетельствуют, на наш взгляд, о том, что общераспространенное мнение о древней Италии как о типично аграрной стране едва ли может быть принято без существенных оговорок.
Не менее характерной особенностью социально-экономических сдвигов интересующей нас эпохи можно считать урбанизацию Италии. В этот период многие старые города, часто этрусского или греческого происхождения, переживают новый подъем, различные местечки, деревни, торговые пункты не только получают статус городов, но и на самом деле превращаются в развивающиеся и преуспевающие городские центры 8.
Меняется, конечно, и внешний облик самого Рима. Он теряет свой прежний, «деревенский» вид, в городе появляются многоэтажные здания (insulae), форум из крестьянского рынка, обнесенного стойлами для скота, превращается в городскую площадь, которую теперь окружают храмы и другие общественные здания.
Но урбанизация самого Рима проявилась не только в его внешнем виде. Существенно изменились численность и состав населения. Оно неуклонно растет и приобретает все более ярко выраженный космополитический характер. Уже во второй половине II в. до н. э. Рим становится по тем временам огромным городом, население которого достигает чуть ли не полумиллиона человек. Само собой разумеется, что это уже не только коренные римляне, но и жители италийских сел и городов, а в дальнейшем провинциалы — главным образом греки, сирийцы, иудеи.
Рост города, изменение состава его населения, более тесные международные связи и общение — все это приводит к тому, что Рим, так и не сделавшись столицей Италии, становится теперь в полном смысле слова столицей средиземноморской державы, а население города по уровню и «стилю» жизни превращается в столичных жителей в отличие от «провинциалов», причем это наименование приобретает теперь совершенно новое и близкое к современному значение.
Вместе с тем впервые возникает имеющая отныне жизненно важное для Рима значение проблема провинций, точнее — рационального освоения провинциальных владений. Под этим подразумевается превращение провинций из чего-то явно чужеродного, из «добычи римского народа» (praedium populi Romani), отдававшейся в первое время на бесконтрольную эксплуатацию римским наместникам, в органично включенные в империю ее неотъемлемые составные части (membra imperii).
Огромное принципиальное значение для дальнейшего развития социально-экономических отношений имело рабство. Ill—I вв.— период интенсивного роста рабовладения в Риме как в количественном, так и в качественном отношении. Прежде всего, почти непрерывные войны в бассейне Средиземноморья давали огромный приток рабов. Но это был вовсе не единственный — а в некоторые периоды даже и не главный — источник рабства. Велика была роль работорговли (очень тесно связанной с пиратством), долгового рабства (в провинциях), естественного воспроизводства рабов.
Говоря о численном росте рабов в Римском государстве, мы, конечно, не можем оперировать какими-то общими — т. е. в масштабе всего imperium Romanum — цифровыми данными. Но мы можем проследить динамику роста в отношении, например, пленных, обращаемых в рабство: так, если во время I Пунической войны взятие Агригента (262 г. до н. э.) дало римлянам 25 тыс. пленных, затем проданных в рабство, то в 167 г. до н. э. при разгроме Эмилием Павлом городов Эпира было продано в рабство уже 150 тыс. человек, а при взятии Карфагена (146 г. до н. э.) все жители этого огромного города, как известно, тоже были обращены в рабов. Что касается работорговли, то, если верить Страбону, существовали такие крупные оптовые центры торговли рабами, как, например, Делос, где иногда продавалось до 10 тыс. рабов в день 9. Но всеми этими цифрами следует все же пользоваться крайне осторожно: слишком они фрагментарны, случайны и потому могут быть использованы лишь для сугубо ориентировочных выводов.
Если иметь в виду качественные изменения, связанные с развитием рабовладельческих отношений, то здесь
прежде всего следует подчеркнуть факт проникновения рабского труда в основные сферы производства. Мы опять-таки не располагаем ни абсолютными, ни относительными цифровыми данными, но широкое использование труда рабов в наиболее распространенном типе сельскохозяйственного поместья — в римской вилле — не вызывает никаких сомнений. Кстати сказать, сельское хозяйство Италии переживает во II—I вв. определенный подъем и характеризуется высокой товарностью. Вероятно, в ремесленном производстве рабский труд использовался в то время не столь широко, но все же он, несомненно, проникал и туда.
С нашей точки зрения, широкое развитие рабства, его растущая роль в общественном производстве — достаточно характерный признак и показатель кризиса полиса. Быть может, история Рима и дает наилучший пример, наиболее наглядное подтверждение этого тезиса, ибо здесь оба процесса не только совпадают во времени, но и тесно переплетаются друг с другом по существу.
И, наконец, как следствие, как результат всех упомянутых социально-экономических сдвигов происходит усложнение классовой, точнее говоря — классово-сословной структуры римского общества. Она действительно была сложна, в корне отличаясь от несравненно более знакомой нам структуры обществ с «бессословными классами». Попытаемся охарактеризовать классы и сословия римского общества лишь в самых общих чертах и лишь в том аспекте, который необходим для дальнейшего развертывания нашей темы.
Господствующий класс Рима распадался, как известно, на два сословия (ordines) : сенаторское и всадническое. Здесь важно подчеркнуть то обстоятельство, что обычная схема, в которой фигурируют сенаторы — крупные землевладельцы и всадники — финансисты, денежная знать, ныне не может считаться соответствующей действительности. Благодаря последним исследованиям становится ясно, что оба сословия различались не столько в социально-экономическом отношении — и сенаторы, и всадники были прежде всего крупными землевладельцами,— сколько в политическом и правовом 10.
Несомненно, к господствующему классу Рима следует отнести муниципальную знать, которая приобретает особый политический вес и значение главным образом после Союзнической войны. В I в. до н. э. уже нередки случаи, когда состав римского сената пополняется представителями этой знати (а в дальнейшем даже выходцами из знати провинциальной).
Наиболее многочисленный класс в Риме — класс мелких собственников, т. е. те, кого римляне объединяли общим понятием «плебс», определенным сословием в Риме не считался. Но фактически это был особый класс-сословие, правда распадавшийся на две различные как по своему составу, так и по своим общественным интересам и положению группы: plebs rustica и plebs urbana.
В свою очередь каждая из этих социальных групп претерпевала внутреннее расслоение. Для сельского плебса внутренняя дифференциация была связана с процессом пауперизации и обезземеления, причем этот же процесс поставлял люмпен-пролетарские слои населения, которые включались в и без того уже достаточно пестрый состав городского плебса. Следует отметить, что после Союзнической войны к уже существовавшим противоречиям между plebs rustica и plebs urbana, вытекавшим из различия их интересов, добавлялись еще довольно острые (особенно вначале) противоречия между «старыми» и «новыми» гражданами, т. е. между староримлянами и италиками, только что получившими гражданские права.
Что касается класса-сословия рабов, то во II—I вв. в нем тоже наблюдается определенная внутренняя дифференциация. Иногда даже имело место некоторое расхождение между классовыми и сословными признаками. Во всяком случае, рабы, занятые в сельском хозяйстве, рабы в ремесленном производстве, рабы (и отпущенники) на пекулии, рабы, используемые как домашняя прислуга, рабы редких или «интеллигентных» профессий, наконец рабы — «служащие» государственного аппарата — все это совершенно различные социальные группы и категории, различные уровни общественного положения.
Итак, когда мы имеем дело с такими явлениями в римском обществе II—I вв., как образование торгово-денежного капитала, урбанизация Италии, развитие рабства и усложнение сословно-классовой структуры Рима, то все это вместе взятое никак не укладывается в рамки «клас
сического» полиса, т. е. закрытой самодовлеющей системы. Следовательно, становилась неизбежной и необходимой ломка этих слишком узких рамок, коренной пересмотр самих «условий существования».
Неизбежно должны были измениться формы замлевладения и землепользования. Старый «полисный» принцип обеспечения каждого члена гражданской общины определенным земельным наделом уже, конечно, не мог теперь соблюдаться. Тем самым была поколеблена, вернее — подорвана, неразрывная некогда связь между земельной собственностью и принадлежностью к общине, к полису.
Нагляднее всего разрыв этих связей проявляется, пожалуй, в том, что возникают такие формы собственности и владения землей, которые не только игнорируют старые полисные принципы и критерии, но явно противоречат им. Таково, например, ветеранское землевладение, которое начинает развиваться в Италии со времени Мария. Его принципиальное отличие от прежних форм наделения землей заключается в том, что теперь земельным участком как неким praemium награждается за свою службу в армии солдат, а вовсе не член данного гражданского коллектива. Право на получение земли, земельного надела эмансипируется от гражданского статуса. Более того, часто ветеран получает землю, на которую он не имеет никакого права, даже если он сам — полноправный гражданин, ибо наделение проводится ныне не из фонда ager publicus (который к I в. до я. э. в Италии был почти полностью исчерпан), а в результате экспроприации (в лучшем случае — покупки) земельных участков у прежних, т. е. «законных», владельцев. Таким образом, понятие античной собственности, безусловно, модифицируется, проступают определенные признаки ее кризиса и разложения 11.
Не менее закономерным следствием превращения полиса в огромную территориальную державу следует считать нарушение другого кардинального «условия существования» — замкнутости и исключительности гражданства. Хотя этот процесс, как уже говорилось, протекал в Римском государстве в довольно своеобразных формах, тем не менее факт распространения римских гражданских
прав сначала на все свободное население Италии, а в конечном итоге на все население (кроме так называемых дедитициев) империи говорит сам за себя.
Однако процесс широкого экстенсивного распространения гражданских прав был внутренне противоречив и даже парадоксален. Общеимперское право так и не возникло. И это, конечно, не случайно. Дело в том, что чем шире распространялись римские права, тем больше они теряли свое внутреннее, специфическое содержание, тем в меньшей степени носители этих прав оставались гражданами (в старом значении этого понятия), превращаясь все в большей степени в единообразных подданных единой империи.
Поэтому Римская империя не была, как иногда считают, системой самостоятельных полисов 12 или системой зависимых городов — она была в значительной мере, если только так можно выразиться, системой бывших полисов (со всей вытекающей отсюда спецификой). Мы не будем сейчас определять специфику складывающейся в эту эпоху Римской империи, ясно лишь одно — это государственное образование едва ли уже может быть сопоставлено с таким понятием, как «гражданская община».
Большое и принципиальное значение имел тот факт, что столь характерное для классического полиса совпадение понятий «народное собрание» и «народное ополчение» больше не наблюдается. Возникает совершенно новое социальное явление — профессиональная армия, т. е. некая своеобразная корпорация, уже в немалой степени от народа отличная и отделившаяся.
Все это достаточно хорошо известно. Но хотелось бы упомянуть и о той стороне вопроса, которая обычно остается в тени. Дело в том, что превращение римского народного ополчения в профессиональную армию тесно связано с проблемой ветеранского землевладения: именно в трансформированной армии возникает и развивается новое отношение к собственности, в корне отличающееся от того, которое было обусловлено принадлежностью к узкой, замкнутой гражданской общине. Быть может, это обстоятельство в принципе имеет не меньшее значение, чем самый факт эмансипации римской армии.
Во всяком случае, римская армия после так называемой реформы Мария становится одним из наиболее действенных и наиболее наглядных «показателей» кризиса республики (и кризиса полиса). Недаром, еще Моммзен высказал мысль о том, что общество с постоянной армией и общество с гражданским ополчением — эти термины применительно к античности должны были бы соответственно заменить понятия «монархия» и «республика» 13. Если это, как обычно у Моммзена, весьма авторитарно высказанное утверждение и не исчерпывает всех различий между республикой и монархией, то, несомненно, оно акцентирует один из наиболее специфических «показателей».
Наконец, переход от полиса к территориальной державе, от республики к империи неизбежно и закономерно требовал отступления от полисной демократии. Для ее преодоления к середине I в. до н. э., как известно, сложились и уже достаточно четко оформились два пути: а) сосредоточение ряда республиканских магистратур в одних руках, что фактически вело к диктатуре, к единовластию; б) опора в борьбе за власть на вооруженную силу, на армию. Первый путь был в свое время «нащупан» (возможно, не столько сознательно или «умышленно», сколько подсказанный самой логикой развития борьбы) еще Гракхами и затем не раз использовался другими политическими деятелями Рима, вплоть до Октавиана Августа. Второй путь, как мы знаем, впервые был использован Суллой, который во главе римской армии дважды брал с боем Рим и установил диктатуру, не ограниченную — наперекор всем старореспубликанским традициям — каким-либо сроком.
Итак, в результате перечисленных обстоятельств произошла фактически почти полная замена основных полисных институтов, или— что в данном случае совпадает — основных звеньев республиканского аппарата. Народное собрание, которое до сих пор выступало в двух ипостасях — собрание граждан и воинское ополчение,— было подорвано в самой своей основе: как собрание всех, кто обладает гражданскими правами, оно уже не могло функционировать, как ополчение оно фактически к середине
I в. до н. э. было вытеснено постоянной и профессиональ
ной армией. На смену республиканским магистратам приходит диктатор, т. е. на смену выборным и краткосрочным органам власти приходит власть неограниченная и несменяемая. Быть может, лишь римский сенат, как учреждение наименее демократическое, сохраняет именно в силу этой особенности еще на сравнительно долгий срок свой авторитет и значение.
Так в общих чертах происходил процесс разложения органов полисной демократии. Они постепенно трансформировались в органы управления, оторванные от широких слоев населения, функционировавшие без какого-либо их участия. Таким образом создавались уже некоторые предпосылки для формирования фискально-бюрократического аппарата, который и стал государственным аппаратом Римской империи.
Остановимся в заключение еще на одном вопросе — на своеобразии политической жизни и борьбы в Риме. Этот вопрос имеет для нас особое значение и должен быть рассмотрен подробнее. Речь пойдет не столько о содержании, сколько о формах борьбы, ибо, рассматривая их, легче всего вскрыть особенности, специфику политических отношений. Причем следует сразу же отметить, что данный вопрос имеет свою историю.
Со времени появления в свет «Римской истории» Моммзена в западноевропейской историографии надолго утвердилась точка зрения, согласно которой политическая борьба в Риме обусловливалась наличием противостоящих ДРУГ другу политических группировок или партий: опти-матов и популяров. Причем оптиматы рассматривались как партия правящих верхов, партия аристократическая, а популяры — как партия демократическая и оппозиционная.
Считалось, что эти политические группировки или партии сложились примерно в эпоху Гракхов, и потому всю дальнейшую политическую борьбу в Риме сводили к борьбе между названными двумя партиями, к соперничеству их вождей. Борьба между Марием и Суллой рассматривалась как борьба популяров и оптиматов, т. е. партий демократической и аристократической, Катилина выступал как вождь последнего демократического движения (или, наоборот, как промотавшийся аристократ, стремившийся к диктатуре, к захвату единоличной власти), Цезарь — как глава партии популяров и т. п. Таким образом,
невольно напрашивался вывод о существовании в Риме — во всяком случае, во II—I вв. — своеобразной «двухпартийной системы».
Конечно, подобная концепция политической жизни и борьбы в Риме, идущая, как уже сказано, главным образом от Моммзена, была навеяна политическим развитием ряда европейских стран во второй половине XIX в. Она и продержалась, не вызывая особых возражений, до первых десятилетий нашего века. Впервые ее основательно поколебали исследования М. Гельцера, посвященные римскому нобилитетуи. Уже в этой своей ранней работе Гельцер по существу выступил против модернизаторских представлений о политической борьбе в Риме и попытался вскрыть ее специфику, подчеркнув значение родовых и фамильных связей, а также значение клиентелы. В более поздних работах М. Гельцер продолжал отстаивать эти позиции и решительно полемизировал со сторонниками концепции «двухпартийной системы» 15. Справедливость требует отметить, что в современной западной историографии взгляды, близкие к концепции Моммзена (например Эд. Мейера и т. п.), открыто и недвусмысленно трактуются как модернизаторские 16.
К сожалению, представление о «двухпартийной системе» в Риме было в свое время некритически перенесено в советскую историографию. Даже автор специальной работы о римских партиях Н. А. Машкин, предостерегая, с одной стороны, от модернизаторского подхода, с другой — сам определял оптиматов как аристократическую партию 17.
«Демодернизаторская» линия, намеченная Гельцером в его исследованиях, получила крайнее выражение в развитии просопографического направления. Изучение положения и истории отдельных знатных римских фамилий привело к тому, что политическая борьба в Риме стала полностью сводиться к борьбе за власть между этими от
дельными семьями. И действительно, в конце III и во II в. до н. э. высшая республиканская должность — должность консула — была фактически доступна лишь представителям самого узкого круга знатных семей. Так, известно, что один лишь род Корнелиев дал в это время Риму 23 консула, род Эмилиев — 11, Фульвиев — 10. Недаром некоторые исследователи говорят о «веке Эмилиев», «веке Метеллов» и т. п.18
Подобного рода наблюдения, конечно, чрезвычайно интересны, важны, но если они подменяют собой общую картину социально-политической борьбы в Риме, то это ведет к недопустимым искажениям. Абсолютизация просопографического анализа всегда имеет своим следствием раздробленность общей картины, ее мозаичность, а это в свою очередь очень часто препятствует цельности восприятия, ведет к опасности за отдельными деревьями не увидеть леса, за отдельными людьми или семьями не увидеть общества.
Но увлечение просопографическими исследованиями для нашего времени как будто уже пройденный этап. Для характеристики современных представлений о политической жизни Рима, распространенных в зарубежной историографии, пожалуй, наиболее типична книга Хр. Мейера, специально посвященная детальному анализу политического устройства или, как выражается сам автор: «политической грамматики» эпохи Поздней республики 19.
Автор этой книги не признает существования в Риме политических партий, представляющих интересы аристократии или демократии. Это для современного исследователя не неожиданно; своеобразнее то обстоятельство, что Хр. Мейер выступает и против, как он сам подчеркивает, «общепринятого мнения, согласно которому политика в Риме велась знатными родами и их группировками» 20. С этими взглядами он полемизирует самым решительным образом, стремясь притом доказать, что вообще никаких котерий, никаких factiones правящих кругов не существо
вало, что они были, как правило, и не нужны. Если в источнике, например, говорится о factio, то это, по Хр. Мейеру, лишь исключение, и если Саллюстий упоминает
о factiones в сенате, то доверять его сведениям не следует 21. Хр. Мейер прямо заявляет, что мнение о большой роли factiones, защищаемое такими авторитетами, как Сайм, Скаллард, Тейлор и Бедиан, мало применимо к Поздней республике. Кроме того, подобное мнение якобы никак не подтверждается источниками. Ошибка названных исследователей заключается, на взгляд Хр. Мейера, не только в неправильном понимании характера политических группировок, но и в непонимании общей политической структуры Рима в целом 22.
Таким образом, Хр. Мейер как будто претендует на то, чтобы занять особую и оригинальную позицию. В чем же, с его точки зрения, суть и в чем особенности политической жизни и борьбы в Риме?
В труде Хр. Мейера провозглашается безусловный приоритет в политической жизни римского общества того, что называется necessitudines, т. е. «обязательственных связей» («Verpflichtungsverhältnisse»). Причем, по мнению автора, эти именно связи — т. е. связи родственные, дружеские, клиентские, интересы своей трибы, региона и т. п.— не только были характерным, специфическим явлением политической жизни Рима, но полностью ее определяли и обусловливали.
Вот почему на выборах в Риме, утверждает Хр. Мейер, не существовало политических программ кандидатов, не было речи об общеполитических целях и лозунгах, обычай предвыборных выступлений также был неизвестен. Кандидаты на выборах выступали, как правило, «в одиночку»; что касается выборных объединений кандидатов, то они засвидетельствованы лишь после 70 г., но и тогда они большой роли не играли, тем более, что выборы все же были всегда чрезвычайным событием и отличались от обычной, повседневной политики 23.
Наряду с абсолютизацией обязательственных связей или отношений для позиции автора весьма характерно и другое проводимое через всю работу утверждение о том,
что политическая жизнь в Риме протекала как бы в двух независимых друг от друга плоскостях. Повседневная «текущая» политика вращалась в основном в плоскости частных интересов и связей и не касалась более крупных проблем, интересов государства в целом. Положение и нужды последнего составляли уже предмет «высокой» политики, в которой широкие массы населения никакого участия не принимали и не были в ней по существу даже заинтересованы. «Высокая» политика была привилегией, вернее — прерогативой, правящих кругов и только ими и осуществлялась 24.
Таковы основные выводы автора книги о «политической грамматике» позднереспубликанской эпохи. Однако едва ли их можно считать приемлемыми (за исключением некоторых частностей). Оба принципиально важных для автора положения: абсолютное значение «обязательственных связей» и две фактически не пересекающиеся плоскости политической жизни — «повседневная» и «высокая» политика — эти оба положения при последовательном их применении приводят по существу к почти полному выхолащиванию политического содержания из политических отношений!
И действительно, если признать, что в римских комициях все определялось лишь этими «обязательственными связями», что не существовало ни политических программ, ни политических объединений и что, наконец, широкие слои населения не принимали участия и даже не проявляли ни малейшего интереса к «высокой» политике, то становится непонятпым, в чем же тогда проявлялась политическая жизнь, политическая деятельность общества?
Дело, конечно, не только и не столько в книге Хр. Мейера как таковой, но в определенной распространенности тех взглядов, которые эта книга отражает. А раз так, то очевидно, что картина политической жизни Рима, создаваемая новейшей западной историографией, нуждается в довольно серьезных коррективах.
Само собой разумеется, что политических партий в современном значении этого понятия в Риме не существовало, да и не могло существовать. Тем более неправомерным следует считать отождествление с подобными партиями оптиматов и популяров. Но вместе с тем ска
занное вовсе не означает, что исключается существование каких-то других форм политической борьбы или политических объединений другого типа.
Закономерно ли вообще деление политики на «повседневную» и «высокую», т. е. такую, в которой широкие слои населения якобы попросту не принимают участия? Кто и где может провести подобную грань? Не будет ли подобное разделение всегда в какой-то мере произвольным, лишенным твердых критериев? Разумеется, речь может идти — да и то далеко не безоговорочно — о делении на политику внутреннюю и внешнюю, тем более что внешняя политика и дипломатия по традиции входили в сферу компетенции сената, следовательно, подобные проблемы обсуждались и решались в сравнительно узком кругу. Но даже если так, то насколько допустимо все проблемы и все аспекты внутренней политики трактовать как «повседневность»?
К чему, например, следует отнести борьбу за решение кардинальной проблемы в жизни римского общества, т. е. аграрного вопроса,— к сфере «повседневной» или «высокой» политики? Эта борьба, кстати сказать, никогда в Риме не остававшаяся только экономической, развертывалась, конечно, и на том, и на другом уровне — повседневные дела и заботы спонтанно, стихийно перерастали в события высокой политики. А так называемая хлебная проблема? Примеров в обоих случаях более чем достаточно — начиная от хлебных раздач и кончая широкими массовыми движениями. Еще во времена Гракхов, как рассказывает об этом Плутарх, широкие слои не только римского, но и италийского населения проявили такую активность при проведении в жизнь законопроектов Гая, от которого они ожидали продолжения политики брата, что сенат и консулы прибегли к принудительному выселению из города 25.
Другой острейшей проблемой внутренней политики был союзнический вопрос. Борьба, развернувшаяся вокруг него, принимала самые различные формы и направления — это и голосование в комициях, и политические интриги, вплоть до убийств, и, наконец, вооруженное восстание италиков, известное под названием Союзнической войны. Возможно ли в данном случае тоже говорить о ка
ком-то одном из двух уровней, т. е. лишь о «повседневной» или лишь о «высокой» политике?
На наш взгляд, эти приведенные примеры, как и многие другие, свидетельствуют о полной неприемлемости «распределения» политической борьбы по названным уровням, а что касается участия широких масс населения в этой борьбе, то оно зависело вовсе не от того, о каких вопросах шла речь — «повседневных» или более «высоких»,— но от того, насколько эти вопросы были действительно близки самим массам и затрагивали их интересы.
Не менее спорен вопрос о политических объединениях типа котерий (factiones). Отрицать ли их значение и даже самое существование? Почему, например, нельзя верить Саллюстию, когда он, имея в виду современную ему обстановку, в которой он, кстати, неплохо ориентировался, говорит о существовании factiones в сенате 26, почему не принимать во внимание неоднократные упоминания Цицерона о «партии Помпея» (pars Pompeiana), «партии Клодия» (pars Clodiana) и т. п. Не следует, быть может, переоценивать организационную оформленность и стабильность подобных союзов или объединений, но было бы абсолютно неправильно вообще игнорировать их существование и их политическое значение.
Требует определенного уточнения и вопрос о политических программах, а также о формах предвыборной борьбы. Безусловно, трудно ожидать, чтобы в Риме разрабатывались политические или партийные программы, в которых, как принято в новое время, намечались бы конечные цели борьбы, достижение которых относится к отдаленному будущему, но программы, предусматривавшие какие-то конкретные мероприятия политического характера, были совсем не редкостью. Нам хорошо известно, что Катон во время своей цензуры осуществлял широко задуманную и разработанную им программу борьбы против растлевающих Рим чужеземных влияний, или, как он сам их именовал, «гнусных новшеств» (nova flagitia). Эта программа включала в себя и «теоретическую» часть (определение и перечень наиболее опасных пороков), и часть сугубо практическую (борьба с политическими противниками, например со Сципионами) 27.
Известны и другие, не менее убедительные примеры. Цицерон и Саллюстий, подробно рассказывая о заговоре Катилины, сообщают такие сведения, которые позволяют судить о программе заговорщиков, тоже включавшей как принципиальные положения и лозунги (например пересмотр долговой проблемы), так и практические мероприятия для осуществления заговора (физическое уничтожение главных противников, поджоги в городе и т. д.). Наконец, для интересующего нас времени — для эпохи Поздней республики — известны случаи разработки более обширных и более «отвлеченных» программ. Таковы, например, проекты реформ Саллюстия или программа «нравственной регенерации» общества, намеченная Цицероном в его речи за Марцелла. Но к вопросу о характере и значении этих программ мы еще вернемся 28.
Что касается выборов и предвыборной борьбы, то помимо таких неблаговидных приемов, как подкуп и торговля голосами, имели место и другие. Во-первых, нет оснований начисто отрицать обычай предвыборных речей. Нам известно, что такого рода речь, речь кандидата в консулы (oratio in toga Candida), произнес в свое время Цицерон29. Едва ли следует считать его единственным политическим деятелем Рима, который сумел использовать подобную возможность. Но дело не только в предвыборных речах. Известны несравненно более эффективные меры и способы предвыборной борьбы. Так, возникали и были довольно обычным явлением временные и, как правило, тайные предвыборные соглашения, союзы, которые в отдельных случаях могли играть решающую роль. Чем иным, как не подобного рода тайным соглашением был сначала так называемый первый триумвират, который сами римляне, кстати, именовали более определенно и точно «союзом силы» 30.
Таким образом, политическая жизнь римского общества II—I вв. выглядела несколько иначе, чем ее изображают Хр. Мейер и некоторые другие историки. Нельзя, увлекаясь анализом, «проникновением в глубь» специфики этой жизни и борьбы, выхолащивать самое содержание понятия.
Но специфика, безусловно, существовала. Было бы непростительной ошибкой отрицать значение «обязательственных», т. е. родственных, клиентских, дружественных, связей. Они не могли, конечно, ни подменить, ни вытеснить интересы сословные, классовые, но вместе с тем они играли важную роль в политической борьбе, придавая ей особую, своеобразную окраску. Это своеобразие нельзя не учитывать.
Не следует также игнорировать существование и немалое значение различного рода политических союзов, объединений, котерий (factiones). Они возникали по разным поводам — иногда это были предвыборные соглашения, иногда сенатские группировки, создаваемые ad hoc по той или иной злободневной политической причине, а иногда это было более или менее постоянное окружение крупных политических фигур, их свита или их, так сказать, «персональная партия», о чем, как упоминалось выше, нам сообщает Цицерон (pars Pompeiana, pars Clodiana и т. п.). Большинство таких союзов носило, разумеется, временный и сугубо «утилитарный» характер, поэтому они действительно часто распадались и вновь возникали, хотя в ряде случаев была не исключена некая стабильность состава, определяемая опять-таки наличием «обязательственных» связей.
В заключение хотелось бы остановиться на наиболее общей, а быть может, и ближе всего определяющей специфику черте римской политической жизни, а именно на том, что следует, пожалуй, назвать «невыделенностыо» политики из жизни вообще. Для Рима характерен был не отрыв политики (в частности высокой!) от других условий существования, но, напротив, взаимопроникновение жизни и политики. Нечто подобное вынужден признать и Хр. Мейер, когда он говорит о неотделимости частных интересов от «повседневной политики» 31. С нашей же точки зрения, для римских условий как раз наиболее характерно то положение, что политика (и «высокая», и «повседневная»!), политическая жизнь не были специально выделенной областью, «профессиональной сферой». Это, конечно, пережиток полисных отношений, при господстве которых каждый полноправный гражданин сохранял ощущение или иллюзию (в данном случае это без
различно!) своего участия (соучастия!) в управлении делами и жизнью всей общины.
Вот почему для римского гражданина политическая, государственная деятельность была не только почетной, желательной, искомой, но и единственно возможной формой самовыявления, самодеятельности. Если же так, то отсюда вытекает более синкретический характер всех связей и отношений.
Подобному взаимопроникновению «жизни» и «политики» содействовала, на наш взгляд, и та общая оро-акустическая ориентация античной культуры, о которой подробно говорилось выше 32. Словесные баталии на форуме или даже в сенате, посредством которых решались важнейшие вопросы государственной жизни, в принципе почти ничем не отличались от обсуждения тех или иных животрепещущих вопросов в частном кругу любого уровня. Общественная жизнь казалась естественным продолжением жизни и деятельности частной. Во всяком случае, приемы, методы и средства коммуникации в обеих сферах — даже если их искусственно разделять — были вполне однородными.
Так, у римлян не существовало специальной политической терминологии, да в ней, пожалуй, и не было нужды. Дело в том, что для римского общественного сознания, качества политического деятеля, «политика», всегда сливались с общечеловеческими («моральными») и определялись через них. Таким образом, возникает уже связь (или опять-таки «невыделенность») морали и политики. Все моральные категории и понятия — «политизированы», а любая политическая акция, наоборот, требует моральной апробации всего коллектива, без чего она не может заслужить ни общественного признания, ни одобрения. Таково, например, содержание римского понятия honos, которое обычно передают словом «честь», хотя на самом деле honos — понятие гораздо более широкое и адекватный перевод должен был бы звучать так: «всеобщее публичное признание сограждан» 33.
Со всем этим связана еще одна частная, но весьма своеобразная черта римского политического мышления. Политический облик того или иного деятеля в принципе
неотделим от его общечеловеческих качеств. Антиномия: хороший (т. е. выдающийся) политик, но плохой человек — для римлянина, строго говоря, неприемлема. Вот почему всякий римлянин, выступающий против политического противника, никогда не гнушается «личными» нападками, не гнушается чернить его как человека, беззастенчиво — с нашей современной точки зрения — вторгаясь в интимную жизнь, не разграничивая «частных» и «политических» обвинений. Вот почему Катилина, Клодий, Цезарь для их врагов не только потрясатели устоев, злоумышленники против res publica, но еще обязательно и развратники, кровосмесители, люди без стыда и совести.
Таковы некоторые особенности политической жизни и борьбы в римском обществе II—I вв. Наиболее своеобразной чертой, вероятно, следует считать то, что было нами названо «невыделенностью» политики из жизни. Но суть дела не только в специфике; не менее важен в историческом плане тот факт, что эта «невыделенность» может рассматриваться как некий пережиток полисных отношений, как реликт «соучастия» каждого гражданина в жизни общины в целом.
Поэтому, когда мы имеем в виду римское общество эпохи Поздней республики, то речь должна идти не о «низком уровне» или примитивности политических отношений, не об отсутствии той или иной политической организации, но об особой, своеобразной и достаточно сложной модели этого общества. Рим I в. до н. э.— уже, конечно, не полис, тем более классический, но вместе с тем в нем еще не полностью нарушена связь, не оборвана некая пуповина, тянущаяся к древнему, полумифическому, но все же якобы существовавшему единству, т. е. к единой общине, к единым предкам, к кровному родству.