Аргументы, выдвинутые защитниками положения о неотчуждаемости земли в Аттике VII—V вв. до н. э., очень сильны и заслуживают самого серьезного внимания. Раннюю Грецию представляли себе нередко областью развитого обмена, денежного хозяйства, страной, в которой происходит энергичная мобилизация земельной собственности, областью, где получили широкое распространение формы договорных отношений (в частности и связанных с переходом земли из рук в руки). В этом отношении реакция против модернизации социальноэкономического строя, стремление подчеркнуть его сравнительную примитивность, устойчивость отношений, восходивших к глубокой старине, вполне оправданы.
Однако соображение об общей убедительности многих аргументов сторонников положения о существовании неотчуждаемости земли в ранней Аттике не означает того,
что это положение может быть принято без оговорок, что оно вполне прочно обосновано. Попробуем представить себе прежде всего состояние источников и их характер по интересующему нас вопросу о земельных отношениях в предсолоновскую эпоху.
Это состояние таково, что найти какую-то опору для того или иного понимания аттического рода (γένος) и его значения едва ли возможно. Мы не знаем, входили ли все афиняне в VII—VI вв. в родовую организацию или только знать, как многие думали. Если даже и все гражданство было охвачено этой организацией, то неизвестно, сохранялся ли принцип неотчуждаемости земли у всех родов в одинаковой мере. Если допустить, что в Аттике существовала неотчуждаемость земли до конца
V в. (до 415 г.), то это допущение основано главным образом на argumentum ex silentio, на том факте, что до нас не дошло ни одно вполне достоверное свидетельство о продаже или залоге земли в период до Пелопоннесской войны 131, что мы ничего не знаем для этого периода о существовании таких договоров, связанных с землей, как ипотека или продажа недвижимости с правом выкупа.
Этот аргумент, конечно, очень важен, но он не является вполне убедительным. Ведь источники по периоду Пятидесятилетия вообще очень скудны. Первый образец аттической прозы представляет собою Псевдоксенофонтова «Афинская полития», датировка которой спорна. Эпиграфические памятники не содержат указаний на переход земли из рук в руки. С другой стороны, если учесть развитие торговли и ремесла в Афинах V в., наплыв чужеземцев и передвижение аттического населения, которое в какой-то мере происходило, то мысль о сохранении неотчуждаемости земли в полной мере до 415 г. внушает некоторые сомнения.
Законодательная отмена неотчуждаемости земли в конце V в. едва ли не была бы отмечена в богатой литературе времени Пелопоннесской войны. Можно предположить также, что такой отмены юридического принципа не происходило, но что земля все же могла переходить из рук в руки. Однако и это остается только предположением.
Если же земельные участки лишь фактически сохранялись от поколения к поколению в руках одной и той же семьи, то это нечто иное, чем неотчуждаемость земли по закону. Недаром и Хэммонд, говоря о неотчуждаемости земли, считает нужным дважды прибавить слова «на практике» 132.
Только о таком фактическом положении дел, а не о юридическом принципе, не о запрещении отчуждения земли свидетельствуют и главы труда Фукидида, на которые ссылается Хэммонд (II, 13—16). Также и тот факт, на который указывает Хэммонд, что демос Самоса конфисковал в 412 г. землю и дома у местных богачей (геоморов), еще не означает того, что земля на острове Самосе была неотчуждаемой 133.
С другой стороны, если принять вслед за Вудхаузом и Льюисом, что после сисахфии происходит мобилизация земельной собственности в связи с дальнейшим развитием обмена и денежного хозяйства, то остается непонятным, почему же от двух веков этого развития (VI — конец V в.) до нас не дошло известий о залоге или продаже земли, не сохранилось ни стел, ни надписей, свидетельствующих о такого рода сделках, как ипотека или продажа с правом выкупа.
Другое доказательство неотчуждаемости земли видят в юридических ограничениях, которые были установлены в тех случаях, когда в семье отсутствовали мужские представители рода, и в законе Солона о завещаниях, на который не раз ссылаются ораторы конца V—IV в. Конечно, в этих ограничениях следует видеть свидетельство о господствовавшей когда-то коллективной (родовой) собственности на землю 134, но можно ли считать обязательным тот вывод, что раз такие ограничения существовали в V в., то, следовательно, была и неотчуждаемость земли? Ведь эти ограничения, это «выработанное регулирование», по выражению Файна 135, оставались и в IV в., когда несомненно происходила мобилизация недвижимой собственности, когда о неотчуждаемости земли говорить не
приходится. Вообще юридические нормы могут держаться еще очень долго после того, как исторические условия, вызвавшие их, изменились, после того, как и сами эти нормы утратили в какой-то мере свое прежнее значение. Правила наследования свидетельствуют о генезисе земельных отношений, о первоначальных их формах, но не о тех, какие существуют в позднейшее время 13ϋ. Конечно, следует допустить, что в конце VII — начале VI в. коллективное начало в сфере земельных отношений имело другое значение, чем два столетия спустя, но то, что нас особенно интересует — грань в развитии распоряжения землею, остается невыясненной.
Файн опровергал взгляд Свободы на хозяйственную жизнь Аттики в VII—VI вв. тем соображением, что Свобода приводил в подтверждение своих положений известия, относящиеся не к Афинам, но к другим государствам (например стих Гесиода или законы Гортины на Крите). Но ведь и некоторые сторонники идеи существования неотчуждаемости земли в Аттике VII в. пользуются таким же методом, как, например, Хэммонд, когда он ссылается на закон на острове Левкада или на земельные порядки у локров 137. Конечно, из отношений, существовавших в других областях Греции, еще нельзя делать вывод о наличии таких же отношений в Аттике, но понятно, почему к таким сопоставлениям прибегают сторонники обеих противоположных точек зрения: относящихся к Аттике сведений, как о неотчуждаемости земли, так и о ее мобилизации уже в VI в., к сожалению, не сохранилось.
Все же аргументы Вудхауза и его последователей, не будучи строго доказательными, более соответствуют нашим общим представлениям о ходе развития древней Аттики, чем взгляды Свободы, Э. Мейера и других на быстрый рост денежного хозяйства и полную свободу в распоряжении землей.
Однако, если и допустить существование ограничений в распоряжении недвижимостью или даже вообще отсутствие свободы распоряжения ею, то ведь придется счи
таться с тем, что формы и степень неотчуждаемости земли, а также виды недвижимости могут быть очень различны.
Бартон дал в свое время обстоятельное описание жизни и обычаев жителей Ифугао в северной части о-ва Лусон (Филиппины) 138. Здесь родственная билатеральная группа (до третьей степени родства с отцовской и материнской стороны) контролировала распоряжение основными хозяйственными благами. Коллективное семенное владение важнейшими видами недвижимости и движимости является характерной чертой правовых отношений в Ифугао. Но в случае необходимости, например для покупки жертвенных животных, посвящаемых духу предка, или для лечения больного члена семьи, можно было продать те или иные объекты. Было два вида собственности.. Продажа рисового поля, ритуального семейного наследия (золотых шейных украшений, сосудов для вина и пр.) и лесного участка могла быть произведена их владельцем только при условии полного согласия родственников и совершения особой церемонии ибуи-ритуального празднества в доме покупателя 13θ.
Но наряду с этим существовал и другой вид владения, которым отдельное лицо свободно распоряжалось, причем грань проходила не между недвижимостью и движимостью, так как в состав второго вида владений входило и недвижимое имущество (кофейные деревья, пальмы арека и др.). Для отчуждения объектов второго рода не требовалось согласия родственников.
Помимо продажи широко практиковался и другой способ передачи имущества в другие руки, а именно залог для обеспечения долга (это называлось balai). Кредитор ссужал сумму, не превышавшую половины стоимости участка, отдаваемого под обеспечение. Долг в случае неуплаты его переходил и на наследников должника 140.
Использование кредитором земли и служило процентами по займу. При залоге не требовалось совершения церемонии ибуи; нужно было, чтобы сделку засвидетельствовал особый агент по такого рода соглашениям (monbaga).
В позднейшей своей работе 141 о населении Калинга на о-ве Лусон Бартон снова затрагивает вопрос о перенесении права владения полем как обеспечения долга и пользовании этим нолем в качестве компенсации процентов. Это является, по его мнению, самой древней формой залога. Отсюда видно, что даже при определяющей роли во владельческих отношениях кровнородственной группы возможны были и продажа, и залог недвижимости. Следует также отметить, что и заем, и залог земли как обеспечение долга получили уже на этой ступени развития широкое применение 142.
Это вовсе не значит, что обязательства, относящиеся к передаче земли, в этот ранний период облекаются в форму письменного договора или даже вообще носят характер соглашения. Первоначально передача земли во временное или постоянное пользование бывала чаще результатом не договора, добровольного соглашения, а применения силы со стороны кредитора, результатом внеэкономического принуждения, выражением оккупации, кулачного права. При слабости государственной власти ее представители едва ли часто вмешивались в отношения между кредитором и должником. При господстве права сильного и слабости еще не вполне оформившегося государства трудно ожидать, чтобы кредитор не посягнул на собственность должника, так же как и на его личность 143.
Поэтому при решении вопроса о том, каким образом
долговые обязательства могли распространяться не только на личность должника, но и па его землю, необходимо учитывать два момента: 1) разнообразие форм реализации того или иного юридического принципа и 2) фактическое нарушение, обход права, который в эту беспокойную эпоху не мог свестись лишь к какому-нибудь одному приему (например к практике продажи земли, в принципе неотчуждаемой, как думают Вудхауз и Льюис) 144. Значение имеет вопрос не только о существовании того или иного юридического принципа, но и о реальных отношениях, о том, как они складывались, каковы были формы владения землей, при наличии неотчуждаемости земли и даже несмотря на ее неотчуждаемость.
Пример отношений на о-ве Лусон был приведен из с той целью, чтобы показать сходные явления или отношения. Он свидетельствует, что неотчуждаемость земли еще вовсе не исключает прав на недвижимость, и в частности залога земли.
Общие условия развития в древней Аттике и приводили к тому, что оба отмеченных выше момента приобрели решающее значение в области земельных отношений.
К Аттике в эту переходную эпоху ее истории вполне приложимо то, что сформулировал в свое время М. М. Ковалевский, изучая право осетин: в такие переходные эпохи договорное право «необходимо должно было отразить на себе следы как первоначальной общности имущества, так и развивающейся только обособленности их, должно одновременно отрицать и утверждать свободу имущественных сделок в применении к разным только видам свободы» 145.
Мы не можем исходить лишь из абстрактного принципа неотчуждаемости земли и логическим путем делать из него соответствующие юридические выводы. Именно такие выводы представляют собою как следствия из принципа неотчуждаемости земли у Вудхауза и его последователей, так и одно из возражений Принсхайма Файну: если земля остается в собственности семьи, то каким же образом кредитор мог основывать свое право (на эту зем
лю)? 146. Но, как сказал однажды И. Эренбург, «история никогда не посещала класс логики». Социальные отношения, особенно в переходные эпохи, развиваются далеко не так логично, как мы иногда думаем, многое противоречиво, мышление движется разными путями. Все, с одной стороны, сложнее, запутаннее, чем мы предполагаем, и в то же время примитивнее. Было бы неправильно не только выводить интересующие нас отношения из одного какого-либо института, но и объяснять их действием одного какого-либо фактора.
Вопрос о гектеморах как у Вудхауза, так и у его последователей (Лотце, Файн, Льюис) решается (и это, конечно, так и следует делать) в связи с их общим представлением об экономике Афин в конце VII в. до н. э. Они предполагают, что распространение монеты и расширение торговли оказали решающее действие на сельскохозяйственные цены и способствовали разорению независимого мелкого землевладельца. Новые культуры, ставшие единственно доходными,— посадки маслин и разведение виноградников,— требовали «капитала», и освоение их было не под силу крестьянину. Перед читателем рисуется картина действия чисто социально-экономических факторов: аристократы, жаждущие вложить свой «праздный капитал» в сельское хозяйство с целью производства вина и оливкового масла для экспорта, мелкие фермеры, которые не имеют капитала и потому попадают в кабалу к крупным землевладельцам, ведущим хозяйство на широкую ногу, и которые образуют класс «наследственных вилланов» (Вудхауз) 147. Задача для капиталистов, жадно стремившихся к приобретению земли, согласно господствующим взглядам, заключалась только в том, чтобы «обойти» существовавшее тогда право — неотчуждаемость земли.
Мы не хотим при рассмотрении такого объяснения лишь указать на неправильное словоупотребление: категория «капитал» мало подходит к неразвитой в экономическом отношении Аттике, в которой еще существовала, согласно взглядам этих же авторов, коллективная собственность на землю. Важнее другое: стремление при такого рода
концепции объяснить кризис аттического мелкого фермерства чисто экономическими факторами, оставляя совершенно в стороне действие внеэкономических. Трудно предполагать, чтобы разрушительное действие «капитала» могло охватить так широко и глубоко всю страну уже в этот ранний период. Притом если так крепко держался один из устоев прежней жизни (неотчуждаемость земли, сохранявшаяся еще в течение двух веков), то необходимо допустить, что и в других отношениях многое удерживалось от старины, что, в частности, господство сильной аристократии, о котором говорят некрополи VIII — VI вв.148, не могло не оказывать непосредственного влияния на положение мелкого землевладельца.
У Вудхауза, Файна и Льюиса, несмотря на противоположность их взглядов концепции Свободы (и вообще сторонников господствовавшего в конце XIX — начале XX в. модернизаторского направления) в вопросе о неотчуждаемости земли, общая характеристика экономической жизни Аттики VII в. и самый способ объяснения тяжелого положения «мелкого фермера» непосредственно экономическими причинами остаются прежними.
Между тем все, что нам известно о знати этого времени, нисколько не свидетельствует о ее стремлении использовать для своего обогащения сельское хозяйство, вложить в него свой «капитал». Эта знать, несомненно, жаждала богатства и власти, но не столько путем выгодного использования земли, сколько другими средствами 149. Алкмеониды, Писистрат и другие добывали или увеличивали это богатство, как мы уже говорили, путем эксплуатации рудников, прибыльных подрядов, услуг восточным владыкам и пр. Конечно, у них были и обширные земельные владения, которые, вероятно, служили источником доходов. Но, к сожалению, не сохранилось сведений об экономической эксплуатации этих владений.
На ранней стадии развития, когда еще существует в той или иной форме коллективная собственность, договорное право очень не развито. И это понятно. Лишь много позднее, в связи с развитием обмена и свободного распоряжения движимым и недвижимым имуществом, образуются более определенные и точные юридические
понятия. То, что было первоначально не расчленено и содержало в себе элементы различных договоров, позднее дифференцируется, и в обязательственном праве появляется ряд договоров различного содержания и характера, ясно отличающихся друг от друга 150. То, что кажется противоречивым на первый взгляд в древнейшем праве, объясняется либо своеобразием юридических представлений того времени, либо сосуществованием и борьбой различных обычаев и законов: тех, что покоятся на основе древнейших общественных институтов, и тех, которые им приходят на смену, по еще не успели вполне оформиться и упразднить прежние порядки 151, иначе говоря, объясняются диалектикой исторического развития.
Льюис был прав, заметив, что вполне развитой договор о залоге земли (mortgage), согласно которому кредитор в случае неуплаты долга становился полным собственником недвижимости, предоставленной ему в качестве обеспечения, мог существовать лишь тогда, когда недвижимость была уже отчуждаемой 152. Но это не значит, что не могли существовать формы договоров не «вполне развитые», смешанного характера. Подобные формы все же приводили к тем же результатам, что и «вполне развитой» договор.
Главные черты древнего права хорошо охарактеризованы в поучительном исследовании М. М. Ковалевского. Автор прекрасно видел, что явления слабо развитого юридического строя, «в котором отдельные виды сделок не успели еще вполне обособиться, с трудом могут быть переданы терминами, заимствованными из римской юриспруденции» 153. Поэтому едва ли был прав, например, Свобода, когда, ссылаясь на исследование, посвященное издольщине в современной Италии, применял к древней Аттике главный вывод этого исследования, а именно, что
издольщина была не арендным договором, но договором о найме. В действительности для древнейшего периода издольщина там, где она существовала, была договором, о характере которого мы не можем высказаться так определенно: она была соединением договора об аренде, о найме и о займе.
Изучая древнее право, мы постоянно встречаем в нем такие смешанные формы, в частности и в применении к недвижимости. Первоначальная продажа с правом выкупа (πρασις επί λύσει), представление о которой занимает такое большое место в концепции Вудхауза, выступает с иными чертами, чем в IV в., и отнюдь не является единственной формой в обязательственном праве того времени. В архаическую эпоху она представляла соединение займа и залога. Это не ипотека, так как последняя не включала права использования кредитором земли, но это и не продажа с правом выкупа IV в. Свободного распоряжения землей в древнейшей Аттике Tie было. Мы не знаем, происходила ли продажа участка, хотя она и могла иметь место, несмотря на неотчуждаемость земли, как об этом свидетельствуют многочисленные сравнительноисторические параллели.
Другие формы получались, если должник, передавая свою землю, обязывался работать на ней на кредитора. Это было соединение займа и найма. Тогда становится понятным и смешение в терминологии у позднейших авторов, как, например, у Плутарха, который говорит о гектемориях, называвшихся также фетами (Sol., 13, 4).
Возможно было и соединение аренды и найма, если безземельный или должник получал участок земли от землевладельца-кредитора и должен был обрабатывать его. Наконец, могло быть и сочетание указанных (смешанных) форм друг с другом. На все обязательства этого рода налагает особый отпечаток то обстоятельство — и в этом также существенное их отличие от юридической практики IV в.,— что, если верить Аристотелю, все долговые обязательства обеспечивались в конечном счете еще — и даже прежде всего — и личностью должника (’Αθ. π., 2,2). Методически неправильно применять позднейшие развитые юридические понятия к архаической эпохе. Это все равно как если бы мы стали искать в раннем рабовладельческом обществе идеальный тип «античного рабства» и удивляться, если бы его там не обнаружили.
Учитывая эти основные черты древнейшего обязательственного права, мы должны теперь возвратиться к тем способам разрешения вопроса о земельных отношениях и о гектеморах, которые были предложены исследователями новейшего времени. Вудхауз и его последователи объясняли положение гектеморов, исходя из предположения о договоре займа-найма, прообразе позднейшей продажи с правом выкупа, но с обязательством продавца отдавать часть урожая кредитору взамен процентов по займу. Такие соглашения были возможны и, вероятно, нередко имели место в действительности. Но ни Вудхауз, ни его последователи не разъяснили в достаточной мере смешанный характер подобного соглашения и отличия его от продажи с правом выкупа в IV в. до н. э., что и. вызвало возражения Принсхайма.
Можно сказать, что и Вудхауз, и Принсхайм в какой-то мере и правы, и не правы. Первый правильно указал на одну из форм договора, позволявших кредитору присваивать землю должника, но напрасно считал ее единственной формой обязательств, которая вела к зависимости гектеморов от их кредиторов. Принсхайм, задавая вопрос Файну, в чем же было отличие «фикции» VII в. от практики IV в., и считая, что это было прямым нарушением принципа неотчуждаемости земли, подходит к отношениям в древнейшей Аттике с понятиями, выработанными в значительно более позднее время. Поэтому для него остается неясной разница между недифференцированным юридическим мышлением ранней эпохи и этими понятиями.
К. М. Колобова объясняла положение гектеморов как положение арендаторов-издолыциков. И действительно, нет основания отрицать возможность издольщины в ранней Аттике. Но если она и практиковалась, то следует допустить, что эта форма отношений не была исключительной и что арендный договор также носил смешанный характер, т. е. являлся одновременно и договором найма.
В настоящее время некоторые исследователи признают, что изображение в «Афинской политии» гектеморов как арендаторов неправдоподобно, что это изображение представляет собою попытку автора объяснить положение народа в досолоновской Аттике 154, что неверно также его отождествление гектеморов-арендаторов с пела-
тами. Плутарху же ставят в упрек, что он не дает юридического определения отношения гектеморов к богачам (πλούσιοι). Однако оба способа изображения гектеморов (несомненно, различные) у Аристотеля и у Плутарха становятся понятными в связи с тем, что было сказано о характере древнейшего обязательственного права. Если оно соединяло в себе элементы различных договоров, выделившихся и оформившихся позднее, то авторы IV в. и тем более гораздо более позднего времени, естественно, могли или отождествить эти ранние отношения с одним из видов отношений, знакомых им (Аристотель: аренда), или, не пытаясь давать им точное определение, использовать все же термины, хорошо знакомые из современной им жизни (Плутарх: έγεώργουν — общее выражение, θ ήτες — батраки-наемники).
Таким образом, рассмотрение специфических особенностей древнейшего обязательственного права в какой-то мере выясняет и состояние нашей традиции.
* * *
До сих пор мы останавливались на первом моменте, характеризующем положение в Аттике VII—VI вв. до н. э.: на существовании разнообразных и смешанных форм соглашений, на невозможности путем чисто логических выводов из определенного юридического принципа прийти к живой исторической действительности, к пониманию конкретных отношений, складывавшихся под воздействием ряда исторических факторов.
Теперь следует перейти к изучению другого момента, связанного с общим характером интересующего нас исторического периода: ведь именно историческая обстановка определяет, в какой мере и каким образом реализуется та или иная юридическая норма. Борьба между старым и новым происходит не только в самом праве, как столкновение различных правовых начал, но и за его пределами: новые тенденции исторического развития если и не сразу, то все же с течением времени модифицируют применение старинных, но еще действующих юридических норм. Наряду с правом выступает и дает себя сильно чувствовать другой фактор: нарушение этого права, насилие, обусловленное интересами определенных социальных групп.
В области долгового права самая реализация обязательства несостоятельного должника связана с насилием, принуждением к уплате долга, присвоением личности или имущества должника. Это принуждение — акт самоуправства со стороны кредитора. Еще Пост отмечал, что «взятие залога — первоначально постоянно внесудебный акт кредитора» 1δ5.
Об этом же свидетельствуют такие обычаи, как римская pignoris capio, барантование у осетин, «грабеж» на Украине 156. Их различие заключалось главным образом в том, кто подвергался захвату. При «грабеже» этим лицом был нарушитель договора. При барантовании «барантой», т. е. лицом, которое задерживали родственники кредитора, был не обязательно должник, но и кто-либо из его родственников. Наконец, в Ашанти на Золотом берегу раньше существовал такой обычай: кредитор и его родственники захватывали человека, так или иначе связанного с должником или даже просто постороннего, не имеющего никакого отношения ни к кредитору, ни к должнику. Тогда вступались родственники захваченного, принуждали должника уплатить долг и, кроме того, некоторую сумму в виде компенсации захваченному, чтобы тот мог «омыть свою душу» 1δ7. Все это указывает на широкое применение насилия в области обязательственного права даже там, где существовали суд и центральная власть.
Но, помимо такого организованного и признаваемого обычаем принуждения, в период перехода от коллективной к индивидуальной собственности постоянно применяется насилие, не освященное обычаем, но диктуемое интересами самых могущественных и богатых людей. Едва ли можно предполагать, что действия людей определялись лишь логическими выводами из положений действующего права, что они всегда поступали лишь в рамках законности. Мы уже не говорим об использовании вождями своей власти для увеличения своих богатств, как, например, в Меланезии, где они часто сгоняли вла-
дельцов насаждении с их земли, чтобы присвоить себе эти насаждения 158.
Даже там, где сохранялся общинный строй (а для Аттики VII—VI вв. нам об этом уже ничего не известно), общинная собственность на землю не мешала развитию частного землевладения, причем одним из факторов, способствовавших этому развитию, было долговое право. Хотя коллективная собственность и неотчуждаемость земли продолжали существовать, тем не менее земля должника нередко оказывалась в руках кредитора и не в результате того, что был придуман какой-то искусный с юридической точки зрения «обход» действующей общей нормы, а просто в результате акта присвоения, проявления со стороны кредитора того самоуправства, которое характеризует эту стадию в развитии долгового права.
Подобные явления мы встречаем у разных народов. Мы ничего не знаем об общинных порядках в Аттике архаического периода. Но даже там, где община была сильна, где сохранялись основные присущие ей институты, она не могла воспрепятствовать присвоению земли частными лицами. Члены общины подвергались нередко полному разорению, попадали в личную пли поземельную зависимость от разбогатевших членов марки, теряли свою землю и свою свободу. Несмотря на категорическое запрещение, например, отнимать аллод и свободу у свободного баварца, многие члены общины разорялись и даже продавались в рабство в результате практики прямого насилия 159. Этот процесс мог происходить в различных формах, начиная от частичного лишения некоторых общинников свободы до актов прямого насилия над ними, до захвата их земельных участков 1б0.
Подобные же явления мы наблюдаем и в древней Греции, где также, помимо источников рабства, обусловливавшихся правом того времени, возникала рабская зависимость в результате применения не права, но произвола сильного. Напомним слова Анахарсиса в биографии
Солона у Плутарха. Эти слова, очевидно, плод позднейших размышлений над проблемой природы (φύσις ) и закона (νόμος) 161 и в то же время результат наблюдений над фактами. Анахарсис сравнивает писаные законы с паутиной: «Как паутина, так и законы, когда попадаются слабые и бедные, их удержат, а сильные и богатые вырвутся» (Plut., Sol., 5, 4).
Ведь и Солон писал о тех, кого продали на чужбину, одних — по праву, других — несправедливо, т. е., очевидно, с нарушением права, применяя насилие (24,9). Да и вся картина жестокой борьбы в погоне за властью и богатством предполагает применение отнюдь не только легальных методов со стороны людей, нрав которых не знает меры, в руках которых оказались большие средства (5, 9—10), которые богатеют, «злым предаваясь делам», «грабят откуда придется, не щадят ничего, ни из сокровищ святых, ни из народных богатств» (3, 11 — 13). Плутарх писал о законе Солона, позволявшем каждому гражданину выступить в защиту того, кого били, к кому применяли насилие или кому наносили ущерб. Солон, по словам его биографа, издал этот закон, «считая нужным... еще более помочь бессилию большинства»162. Но если этот мотив помощи массе народа считать в какой-то мере реальным, то можно заключить, что обидчики скорее принадлежали не к бедному большинству, а к богатому меньшинству, если пользоваться терминологией Плутарха.
Для несколько более раннего времени мы можем найти яркое свидетельство о засилье басилеев у Гесиода. Думается, что едва ли по поводу использования материала его произведения можно повторить то возражение, которое выдвинул Файн против Свободы, ссылавшегося на Гесиода в связи с изучением процесса мобилизации земли, а именно, что как бы ни обстояли дела в Бэотии, это не показательно для Аттики. Законы и обычаи в различных областях могли быть разными, но нравы и общая линия поведения знати, ее отношение к слабым членам общества, вероятно, были приблизительно одинаковы.
«Разума тот не имеет, кто меряться хочет с сильней
шим» 163, говорит ястреб соловью в известной басне у Гесиода. Ужасный железный век, о котором писал поэт, когда и земля и море полны бедствий, когда «скорей наглецу и злодею станет почет воздаваться», когда «где сила, там будет и право» 164, действительно наступил не только для Бэотии, но и для Аттики, Мегар и других областей Эллады. Поэтому было бы односторонне выдвигать воздействие только экономических факторов, оставляя без особого внимания формы внеэкономического принуждения.
В связи со всем тем, что было сказано о долговом праве и общих условиях, в которых оно применялось, находят свое объяснение и horoi в стихотворениях Солона (Sol., 24, 6). Если думать, что в конце VII в. в Аттике уже происходила свободная мобилизация земли, существовали продажа и залог земли по договору, то упоминание horoi в стихотворении Солона (24, 6) представляется понятным. Труднее объяснить эти horoi тем, кто исходит из предпосылки о неотчуждаемости земли: если собственником земли был род или большая семья, то отдельное лицо, как думают, не могло продавать или закладывать землю. Надо сказать, что сторонниками этого взгляда и не дано по ка удовлетворительного решения загадки солоновских «долговых камней».
Для позднейшего времени различают четыре вида horoi:165 1) пограничные стелы, 2) horoi при аренде земли. 3) horoi при ее залоге в тех или иных формах (ипотека, продажа с правом выкупа) и 4) horoi при продаже земли. Из того, что было сказано о характере древнейшего долгового права, однако, явствует, что камни, о которых говорит Солон, не могли принадлежать ни к одной из перечисленных категорий horoi. По-видимому, приходится предположить пятую их категорию, связанную с обеспечением долга личностью должника и впоследствии исчезнувшую: эти камни были тем же, чем были пометки на деревьях в долговой практике у одного из племен Океании 166. Когда должник не возвращал своего долга,
кредитор приходил к нему в его сад и там ставил знак на деревьях, урожай с которых мог компенсировать ему невозвращенный долг. Horoi в эпоху Солона не были свидетельством договора подобно стелам IV в., они были знаком, поставленным кредитором и указывавшим, что урожай с земли, на которой были поставлены камни, принадлежит ему, свидетельствовали о зависимости этой земли («порабощенной») от кредитора.
К такому решению проблемы солоновских horoi близко подходит Файн, когда он пишет, что эти horoi могли быть камнями, которые «благородные» ставили, когда они расширяли свои владения, вторгаясь на землю беспомощного крестьянина167. Файн считал, что такое предположение имеет некоторое основание, но отвергал все же его потому, что тогда, как он думает, основной идеей (очевидно, при постановке камней) был бы скорее «своевольный грабеж» (highhand robbery), чем порабощение.
Однако мы видели, что на той стадии развития, на которой находилась Аттика, играло постоянную и решающую роль именно это «своевольное насилие», нередко узаконенное обычаем. Отвергать толкование horoi, исходя из предпосылки, что все действия кредитора носили строго юридический характер и согласовывались с основными принципами действующего права, не приходится.
* * *
Возвратимся теперь к тем источникам, на основании которых давались решения проблемы досолоновских гектеморов — к «Афинской политии» и биографии Солона у Плутарха.
В первой главе настоящей работы уже приводились соображения относительно влияния на изложение автора «Афинской политии» как самой задачи, которую он ставил перед собою, так и его приемов исследования, а также впечатлений от современной ему общественной и политической действительности. Эти соображения должны нам помочь и при анализе вопроса о досолоновских «издольщиках».
В начале 2-й главы «Афинской политии» говорится о междоусобной борьбе (2,1: συνέβη στασιάσαι) знатных и демоса. Причины этой борьбы автор усматривает в госу
дарственном строе древнейшего времени, описанию которого и посвящены главы 1-я, 3-я и 4-я. Эта связь (между характером государственного строя и междоусобной борьбой) еще раз формулируется в начале 5-й главы: «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок и большинство народа было в порабощении у немногих, народ восстал против знатных». Описание положения массы, порабощения бедных богатыми и составляет часть — и притом самую существенную (Αθ. π., ·2, 3) — характеристики формы государственного строя (η τάξις της αρχαίας πολιτείας — 3,1; ср. 5, 1). В конце 2-й главы есть указание и на другой момент — на неучастие большей части населения (οί πολλοί) в каких-либо делах в государстве, т. е. на отсутствие у нее политических прав. Таким образом, 2-я глава (как и следующие) входит органической частью в изложение истории форм государственного строя 168. Понятие «порабощения» раскрывается следующим образом. Бедные и их дети и жены были в порабощении у богатых. Вся земля была в руках немногих. Бедняки назывались пелатами и гектеморами, так как обрабатывали землю богатых на условиях такой арендной платы (т. е. уплаты одной шестой урожая). Если они не моглг, внести эту плату, их уводили в кабалу, т. е. они попадали в полную зависимость от собственника земли, так как ссуды обеспечивались личной кабалой.
В этой картине социальных отношений в досолоновской Аттике много неясного. В ней можно отметить три различных элемента: 1) идею концентрации земли, 2) данные об аренде и 3) известие о долговой практике (личной кабале). Совершенно невероятно, что земля была в руках немногих и что все земледельцы были лишь арендаторами и должниками богачей. Такой концентрации земли мы не наблюдаем и в IV в. Признание ее наличия уже в VII — начале VI в. делает необъяснимой всю последующую историю Аттики. Если для сравнения обратиться к произведениям Солона, то в них мы найдем лишь указание на долговые камни, поставленные во многих местах, свидетельствующие о том, что первоначально самостоятельные земельные владения отдавались в залог, но отсюда еще далеко до вывода о концентрации всей земли в руках немногих.
Об аренде у Солона нет пи слова, зато в «Афинской политии» она играет решающую роль. Термины, служащие для обозначения арендаторов, — это пелаты и гектеморы. Пелатами впоследствии называли батраков, работающих за плату в чужом хозяйстве 169, или зависимых людей, клиентов 170. Таких людей было, вероятно, немало в период господства аристократии; можно даже, предполагать, что первоначально большая часть населения хоры принадлежала к ним, но трудно согласиться с тем, будто все они обязательно были арендаторами и именно арендаторами на условии уплаты одной шестой урожая. В этом отношении Аристотель расходится с Солоном, у которого упоминание о долговых камнях скорее указывает на мелких землевладельцев, попадавших в нужду. Аристотель же говорит об арендаторах, которые не могли внести вовремя арендную плату и в результате этого оказывались в неволе вместе со своими семьями. Объяснение Вудхауза и его последователей представляется, как мы стремились показать, односторонним; его предпосылка — убеждение в полной достоверности сообщения Аристотеля. Если допустить, что в основе отношений, так ярко изображенных в «Афипской политии», была позднейшая «покупка с правом выкупа» (πρασις έπι λύσει), то эта практика могла привести к утрате должником земли, но не личной свободы. Залог участка представлял уже шаг к смягчению долгового права. Можно понять также, что крестьянин, очутившись в великой нужде, продавал детей (как, например, в Китае, в правление династии Хань), но неясно, каким образом дети попадали в кабалу, если отец отдавал в залог свой участок. В общем в известии Аристотеля следует, как нам кажется, видеть результат некоторого обобщения и упрощения реальных отношений, вследствие чего одна из возможных категорий должников оказалась единственной.
Проследим ход изложения в «Афинской политии», где рассказ о реформах Солона мы находим в главах 6—12-й,— от того момента, когда Солон взял власть в свои руки 171 и до его отъезда в Египет. Главные моменты этого изложения, прерываемого цитатами из стихотворений Солона,
таковы: 1) сисахфия — освобождение демоса в настоящем и на будущее время путем запрещения займов под обеспечение личности должника и отмена долговых обязательств, как частных, так и государственных. Далее следует экскурс по поводу несправедливых, как думает автор, обвинений Солона; 2) описание новой политии и законы Солона (Αθ. π., 6,1—8,5), из которых первым и наиболее важным было запрещение долговой кабалы; рассуждение автора о демократических элементах в политии Солона и о затруднениях, возникавших вследствие неясности формулировок в законах (9,1 — 10); 3) вторичное упоминание об аннулировании долгов (χρεών αποκοπή) и о реформе денежной системы (10,1—2); 4) рассказ о перемене отношения партий к Солону и его решении уехать из Афин (11,1 —
2); 5) подтверждение всего сказанного цитатами из стихотворений Солона (12,1—5). Эти цитаты вместе с замечаниями к ним автора трактата касаются следующего: а) промежуточной позиции Солона между партиями 172; б) отношения Солона к демосу 173; в) отношения Солона к проекту раздела земли 174; г) нужды должников и освобожденных от рабства сисахфией 175; д) снова позиции Солона между двумя партиями 176 и возможности тирании 177.
Из этого обзора видно, что в рассматриваемых главах о реформах Солона выдвигаются следующие три момента: 1) сисахфия, т. е. освобождение от личной кабалы, 2) новая полития Солона и 3) положение реформатора между двумя борющимися силами — демосом и знатью. Если оставить пока в стороне два последних пункта, то в области социальных реформ Аристотель говорит только о си-сахфии, представляющей нечто единое — изменение прежнего жестокого долгового права.
Некоторым отходом от этого единства представляется лишь известие о стремлении к разделу земли, поскольку оно как будто свидетельствует о том, что дело шло не
только об отмене долгов. При таком понимании мы имели бы для требований радикальной партии (согласно обычному взгляду — диакриев) формулу, совпадающую с радикальными демократическими лозунгами IV в. и эллинистической эпохи: аннулирование долгов и передел земли (γρεών αποκοπή καί γης αναδασμός). Но как раз этот пункт в истолковании Аристотеля и внушает серьезные сомнения.
В конце 28-го фрагмента Солон говорит: «Я не напрасно трудился, мне не нравится как совершать что-либо силой тирании, так и то, чтобы «худые» имели равную долю с благородными в тучной родной земле» (23, 19—21). В толковании этих стихов обычно следовали Аристотелю. Солон выражал, согласно этому распространенному мнению свое неодобрение равному разделу земли. Мы не находим подтверждения такому пониманию в самом стихотворении. Вспомним содержание той его части, которая дошла до нас.
В начале стихотворения— саркастическое введение, слова, вложенные в уста одного из противников реформатора. Солон — не глубокомысленный, не мудрый человек: он не принял счастливого жребия, который давало ему само божество. Можно ведь дать содрать с себя шкуру и погубить весь свой род за один день власти над Афинами, который должен принести изобилие и богатство (23, 5— 6). После лакуны Солон говорит уже от своего лица, что он пощадил родину и не запятнал себя тиранией и насилием. Но наиболее важной для социальной истории VI в. является последняя часть, где поэт говорит о тех, кто пришел пограбить с надеждой найти великое богатство, с мыслью о том, что законодатель проявит суровый нрав и осуществит их надежды. Они ошиблись и теперь бросают на него косые взгляды, как на врага.
В этой части он продолжает развивать ту же мысль о борьбе двух сил, что и в некоторых других фрагментах 178. Естественно ожидать, что в конце стихотворения поэт коснется обеих крайностей, противником которых он выступает, а не одной только. Это мы действительно и находим. Солон отвергает принцип равной доли (ίσομοιρία), а с другой стороны, он противник тирании. Сле-
довательно, в части стихотворения, не приведенной ни Аристотелем, ни Плутархом, ни Аристидом, там, где стояло οι μεν, речь, вероятно, шла о тех, кто побуждал Солона к тирании; ср. начало стихотворения, стк. 5—6: тот, кто это говорит, не является человеком из демоса, ведь претендовать на власть мог один из вождей, а не рядовой афинский гражданин. Тогда становится понятным и противопоставление в конце фрагмента: насильственная власть тирана и равное положение в отечестве благородных и «худых».
Каково значение термина ισομοιρίа? Едва ли его можно истолковать как лозунг передела земли, как призыв к использованию ее в равной доле знатью и демосом. Если в VI в. или даже позднее происходили демократические движения, сопровождавшиеся переворотом в имущественных отношениях, то результатом их никогда не был равный раздел земли, но всегда изгнание знати и захват ее земель победившим демосом. Никакой программы уравнительного раздела мы не встречаем.
Когда афиняне, например, одержали победу над халкидянами на о-ве Эвбее, они захватили землю гиппоботов 179 и поселили на ней 4000 клерухов. Сиракузские гаморы были изгнаны демосом и киллириями. Богачи на о-ве Наксосе также подверглись изгнанию 180. Поэтому нельзя думать, чтобы при Солоне даже радикальные группировки могли выдвинуть лозунг уравнения во владении землей. Слова Солона лишь еще раз говорят о его промежуточной позиции: он выступал противником как жадных стремлений к власти со стороны «вождей», так и уравнения в политическом отношении «благородных» и «худых».
Думать, что Солон, говоря о «равной доле», мог иметь в виду требования радикальных кругов, стремившихся к земельному уравнению, подобному тому, которое якобы когда-то в Лаконике провел Ликург, нет оснований. Для Аттики единственным и весьма сомнительным известием по вопросу о разделе земли, как мы видели, является рассматриваемый стих Солона. Что касается легенды о Ликурге, то представление о нем как о преобразователе аграрных отношений возникло значительно позднее, когда
действительно происходил процесс быстрой концентрации земли в немногих руках, когда родились проекты радикальной земельной реформы, а далекий образ великого спартанского законодателя приобрел новые черты: его стали представлять как реформатора, установившего имущественное равенство, призвавшего «искать превосходства в доблести» 181.
Именно под таким углом зрения Плутарх сопоставляет Солона и Ликурга 182 и пишет о стремлениях демоса, оставшегося недовольным, по его мнению, тем, что Солон не произвел раздела земли и не «установил полного равенства жизненных условий». Но очевидно, что такая точка зрения может характеризовать скорее радикальную программу времени упадка Греции, чем архаическую Аттику. Хотя Плутарх еще до рассказа о реформах Солона говорит о трех партиях — диакриев, педиэев и паралов 183,— основную движущую силу борьбы у него составляет противоположность «богатых» и «бедных». И у него мы находим категорическое утверждение, относящееся, однако, не к земле (как у Аристотеля), а к людям: «Весь демос оказался в долговой кабале у богатых». Эта фраза напоминает характеристику положения римского плебса у Ливия (Liv., II, 29, 8): totam plebem aere alieno demersam esse.
Впрочем, изображение массы населения отличается у Плутарха некоторой двойственностью. С одной стороны, он пишет о зависимости всего народа от богатых, о «бессилии толпы», с другой, этот народ (бедные) выступает у него как волнующаяся и осознающая уже свою силу масса, легко поддающаяся подстрекательству демагога, нуждающаяся в сдерживании, так как иначе она может привести в смятение государство.
Плутарх перечисляет отдельные разряды демоса, оказавшиеся в тяжелом положении: 1) гектеморы, которые у него тождественны с фетами, т. е. батраками, работавшими за плату; 2) несостоятельные должники, порабощенные кредиторами (αγώγιμοι), оставленные в Аттике или проданные на чужбину; 3) должники, сами продавшие своих детей; 4) бежавшие из-за долгов за пределы госу
дарства; 5) «наиболее многочисленные и наиболее сильные», решившиеся действовать заодно и освободить несостоятельных должников. Таким образом, в сообщении Плутарха гектеморы — не арендаторы (как у Аристотеля), они отличаются от должников и не составляют всей массы демоса, как в «Афинской политии».
В рассматриваемой нами биографии Солона мы находим 25 выдержек из стихотворений Солона. Эти цитаты приводятся Плутархом по разным поводам и имеют неодинаковое значение. Одни из них должны характеризовать Солона как человека: его отношение к богатству, к «мудрости» (σοφία), к поэзии 184. Плутарх отмечает известный примитивизм натурфилософских воззрений Солона, как, впрочем, и всех других «мудрецов» того времени, за исключением Фалеса 185. Другие выдержки даются в связи с биографией Солона (выступление по поводу Саламина, путешествия в Египет и на Кипр, Солон в старости) 186. Две краткие выдержки характеризуют сисахфию 187. Остальные отрывки из стихотворений Солона, в том числе и не очень к месту приведенная цитата из пятого фрагмента, приуроченная почему-то к вопросу об участии народа в судах 188, привлекаются для выяснения двух вопросов: отношения Солона к борющимся сторонам и к тирании 189.
Для Плутарха на первом плане социальная борьба, непримиримая противоположность между богатыми и бедными, картина печального положения государства, в котором эта борьба дошла «до высшей точки» и привела в конечном счете к тирании. Автор сосредоточивает главное внимание на том, что являлось основной проблемой социальной истории Греции с IV в. до н. э. и до времени Плутарха.
Разбирая известия «Афинской политии» и биографии Солона и отмечая их субъективизм и односторонность, их тесную зависимость от взглядов авторов и состояния общества, в котором они жили, мы не хотим, конечно,
сказать, что в основе этих известий о печальном положении малоимущих земледельцев нет ничего достоверного. Рассмотрев долговое право архаической Аттики, мы можем прийти к заключению, что в поздней традиции отразились отдельные стороны этого права, воспринимавшиеся, правда, под углом зрения уже современной юридической практики. В какой-то мере эта традиция соответствовала действительности VII—VI вв., когда по соседству с имениями богатых аристократов находились участки часто бедствовавших и оказывавшихся в зависимости (вероятно, различного характера) от них «соседей» (πελάται). Но уже в историографии IV в. и тем более позднее эта традиция подверглась переработке и обобщению: теперь уже оказалось, что вся земля находилась в руках немногих, что весь демос был на положении арендаторов (Аристотель), что весь демос находился в личной кабале (Плутарх), что он требовал передела земли и т. д.
Сисахфия ликвидировала личную кабалу и улучшила положение освобожденных кабальных, но едва ли можно думать, что она совершенно изменила направление развития и превратила большую часть населения страны, состоявшую из массы неоплатных должников, лишившихся права распоряжения своей землей или даже самой земли, в сильное крестьянство. Пахари, виноградари, садоводы и огородники, умевшие использовать каждый клочок малоплодородной земли, по-прежнему должны были тяжелым трудом добывать себе средства к существованию. После Солона и это население хоры постепенно приобщается к политической жизни и образует составную часть афинского демоса.