На главную страницу проекта

 

Джон М. Рист.

Сенека и стоическая ортодоксия.*

I. ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕПУТАЦИЯ

И ФИЛОСОФСКИЕ ИДЕАЛЫ

“Едва ли Сенека может вызвать симпатию у сегодняшнего англичанина”. (1) Чтобы оправдать такой вывод, ученые обычно ссылаются на явное расхождение между словами Сенеки и его делами, одновременно напоминая, что руководящим принципом для Сенеки, как и всех прочих стоиков был: “Жизнь не должна расходиться со словами” и “Философия учит делать, а не говорить”.(2) Короче всех это сформулировал Мильтон: “Сенека, который был философом в своих книгах”. Среди обвинений, адресуемых Сенеке сегодня (впрочем, они регулярно повторялись еще с древности), есть серьезные и не очень. Он льстит императорским вольноотпущенникам, чтобы получить разрешение вернуться из ссылки, — да, но его лесть весьма умеренна по сравнению с тем, что выдавали профессионалы этого дела, о которых мы знаем как из прозы самого Сенеки, так и из других источников. Он издевается над физическими недостатками покойного Клавдия в сатирет “Апоколоцинтозис”, чтобы позабавить нового императора Нерона и его фаворитов, — но это вполне в римском вкусе. Нас это может возмущать, но не больше, чем многие другие вещи, обычные для древних и неприемлемые для нас, например рабство. (Кто станет осуждать Платона или Аристотеля за то, что они владели рабами, хотя они ими, несомненно, владели?) Множество нареканий вызывает финансовая деятельность Сенеки. Говорят, например, что он задумал и провел коварный план: потребовав возврата займов, привел к банкротству британцев и тем спровоцировал их на восстание. Может быть, и так, если верить Диону (62.2.1), но, во всяком случае, не он один проделывал такие вещи. Вероятнее же всего, что после его падения современники приписали ему гораздо больше скверных поступков, чем он совершил на самом деле; весь рассказ Диона о Сенеке — именно такая инвектива. (3) Многим не нравится эпиграмматический стиль Сенеки. (4) И, наконец, самое серьезное обвинение: “Будучи наставником Нерона, он закрывал глаза на бесчисленные преступления, вплоть до матереубийства, чтобы сохранить свое высокое положение и влияние, и за десять лет своего могущества скопил безмерные богатства”.

По поводу финансовой стороны дела мало что можно сказать. Сенека получил большое наследство, приумножил его и знал, что большая часть его состояния в конце концов перейдет императору. Правда, при этом он постоянно проповедовал безразличие к деньгам. Но, во-первых, его общественное положение требовало известного достатка. А во-вторых, стоицизм в отличие от кинизма никогда не учил, что человек должен быть беден. Деньги сами по себе — вещь безраз личная. Сенека никогда не выступает против богатства как такового: богатство и бедность указывают человеку разные пути к добродетели. (5) Сенека выступает против роскоши, против алчности, ненасытного желания иметь больше, чем у тебя есть, против ростовщичества и страсти к наживе. Сама биография Сенеки показывает, что стоическое “безразличие” к богатству действительно могло существенно облегчить ему жизнь. Когда в 41 г. он был осужден за адюльтер с Юлией Ливиллой (который ему безосновательно приписали) и отправлен в ссылку, он лишился, по-видимому, большей части своего состояния. По возвращении из ссылки он получил все назад. Если верить обличениям его противника Суиллия, в 58 г. его состояние составляло более 300 миллионов сестерций. В 62 г. он предложил ссудить все свои деньги императору, а после пожара 65 г. пожертвовал значительную их часть на восстановление Рима (Анналы, 14.54.3—4). По словам Тацита, отойдя от дел в 64 г., Сенека жил очень скромно (Анналы, 15.45.13; 15.63.3), очевидно, полагая, что положение больше не обязывает его поддерживать внешний блеск. В завещании, написанном еще до отставки, он предписывает устроить ему самые простые похороны (Анналы., 15.64.4). Кажущиеся противоречия в поведении Сенеки нетрудно объяснить, разделив представления о том, что подобает общественному деятелю и что нужно частному человеку. Так, возмущающие критиков Сенеки почти кинические восхваления бедности в его сочинениях имеют в виду частную жизнь, в которой сам Сенека был весьма скромен.

По-видимому, Сенеке досталась значительная часть состояния Британника, одной из жертв Нероновых злодеяний. Это уже прямо касается главного обвинения против Сенеки: он-де закрывал глаза на преступления, совершаемые его учеником Нероном, потому что извлекал из них выгоду. По поводу имущества Британника Тацит высказывается вполне определенно: после убийства Нерон “щедро одарил виднейших из своих приближенных”. Историк упоминает и о том, что уже в то время не было недостатка в людях, “осуждавших тех, кто, выставляя себя поборником несгибаемой добродетели, разделили между собой, словно военную добычу, дома и поместья” убитого (Анналы, 13, 18). Однако и этот случай, и отталкивающие оправдания Нерона после убийства матери, последовавшего в 59 г., требуют более внимательного анализа. В этих двух случаях, как и во многих других, Сенеке приходилось выбирать из двух зол. Его положение заставляет вспомнить о членах германского Генштаба в 1930-е гг. Следовало ли ему и Бурру осудить убийства и потерять свое влияние на императора, или надо было примириться с преступлениями в надежде это влияние сохранить, чтобы попытаться использовать его во благо государства и достойных граждан?

Сенека сделал свой выбор уже тогда, когда согласился на предложение Агриппины вернуться из ссылки и стать наставником будущего императора. Он знал, что Агриппина была против того, чтобы он учил ее сына философии. Он знал ее характер, ее ненасытную жажду власти; знал и Нерона, но все же принял рискованное решение и ввязался в клубок дворцовых интриг, где шла борьба не на жизнь, а на смерть. Что двигало им? Соскучился ли он в ссылке, жаждал ли власти или надеялся принести пользу в соответствии со своими стоическими взглядами? Ведь стоик должен заниматься политикой, несмотря на отвращение, ради блага государства, чтобы у власти был хоть один порядочный человек. Последняя причина, безусловно, имела место, хотя, может быть, не была главной. Это показывает трактат “О милости”, написанный после убийства Британника: тогда Сенека еще надеялся воспитать из Нерона справедливого властителя. Конечно, были и другие причины: мотивы Сенеки отнюдь не достигают той чистоты, какая требуется от стоического мудреца. Но он и не претендовал никогда на звание мудреца. Он всегда называл себя “несовершенным”, который лишь вступил на путь к мудрости и с трудом пытается по нему идти. Он скорее генерал Бек, чем Дитрих Бонхеффер римской истории.

Такое сравнение только на первый взгляд кажется фантастическим. Современные исследования показывают, как много общего между миром, в котором жил Сенека, и гитлеровской Германией или сталинской Россией. (6) Правители из трагедий Сенеки руководствуются правилами типа: “Odia qui nimium timet, regnare nescut” (Эдип, 704): террор — лучший способ управления. Но и в жизни правители руководствуются тем же принципом. Девиз Калигулы: “Oderint dum metuant” (“Пусть ненавидят, лишь бы боялись”). Нам трудно представить себе мир настолько аморальный и грязный, как тот, что описан в прозаических сочинениях Сенеки. Сенека выражает своей матери восхищение за то, что она в свое время отказалась от абортов, и он смог появиться на свет (К Гельвии, 16, 3-4). А чего стоит зеркальная комната Гостия Квадры, в которой он занимался сексом с тремя партнерами одновременно, наблюдая себя со всех сторон в зеркалах (О природе, 1, 16, 7). В этом мире казни и пытки дело самое обыденное, а злоупотребление властью приобретает жуткий размах: за разбитую чашку Ведий Поллион бросает слугу на съедение хищным рыбам в бассейне (О гневе, 3. 40. 2-5; О милости, 1. 18. 2). Самое большое удовольствие для черни и знати этого мира — уже не бой, а “прямое человекоубийство” в амфитеатре (Письма к Луцилию, 7. 3). То, что обличает в сатирах Ювенал, Сенека описывает мимоходом, как мелочи повседневной жизни. И это, несомненно, не риторика, а истинная правда.

Средоточие зла, разврата, бесстыдства, жестокости — фигура императора, неуправляемого, порой безумного, как Калигула. Сразу после гибели Калигулы Сенека пишет три книги “Огневе”. Это страшный документ. От подобного свидетельства нельзя просто отмахнуться, списав его на “глубокий духовный садизм”, свидетельствующий будто бы только о душевном нездоровье автора. (7)

Но если политическое поприще было так чудовищно грязно, зачем было Сенеке на него вступать? Без сомнения, не последнюю роль тут сыграло честолюбие, — но не только оно. Сенека много размышляет над этой проблемой теоретически. Вообще стоическая философия требует участия в политике. Но вот, например, Афинодор, стоик Августовой эпохи, рекомендует от него"воздержаться, приводя неортодоксальную, с точки зрения стоицизма, причину: природа политики слишком дурна, она портит и коррумпирует всякого, кто с ней соприкоснется. Для Сенеки такой аргумент был чрезвычайно важен; именно его он рассматривает при выработке собственной позиции. (8) Множество разных доводов за и против того, чтобы мудрец занимался политикой, приводятся практически во всех сочинениях Сенеки. Но важнее всего с этой точки зрения два: “О душевном покое” и “О досуге” . Здесь он подробно разбирает каноническое учение Зенона. Стоический мудрец непременно должен участвовать в общественной жизни, “если ему не помешают исключительные обстоятельства”. Традиционный стоицизм признавал три уважительные причины, оправдывающие неучастие в государственных делах. Мудрец имеет право удалиться от политики, если, во-первых, государство слишком коррумпировано, чтобы он мог ему служить. Во-вторых, если он недостаточно богат и влиятелен или если от его услуг отказались. Наконец, третья уважительная причина — тяжкая болезнь. Нас интересует первая причина. В обоих трактатах Сенека доказывает, что она неверна (О душевном покое,3. 1; О досуге, 8.1). Ни одно государство не бывает достаточно благоустроено, чтобы быть достойным мудреца (этим Сенека, между прочим, объясняет свой постепенный отход от государственных дел: “О душевном покое” он писал в 62 г.). Но никакая политическая коррупция не может служить оправданием полного устранения от общественной деятельности. Говорить, как Хрисипп: надо участвовать в политике, если политическая жизнь государства не слишком грязна и порочна, — все равно, что рекомендовать человеку сделаться моряком, но не выходить в море, если есть подозрение, что погода испортится.

У нас есть основания предполагать, что Сенека вступил на политическую арену с открытыми глазами, отдавая себе отчет в том, куда идет и почему. Свое честолюбие он оправдывает и обосновывает рационально: для стоиков, и в особенности для последователей Панэтия, мудрец не только созерцатель, но и деятель.(9) Однако где предел, за который нельзя переступить, оставаясь порядочным человеком? На этот вопрос мы не находим у Сенеки теоретического ответа. На практике же он, как мы знаем, пытается отойти от общественной жизни, начиная с 62 г., после смерти своего друга Бурра, префекта претория. На этой дружбе зиждилось в значительной степени его влияние. После того как во главе преторианцев встал Офоний Тигеллин, старый фаворит Нерона и пособник его преступлений, Сенека должен был решить, что его уход от дел будет вполне оправдан с точки зрения стоической философии: отныне он полностью лишился влияния и возможности проводить такую политику, какую считал правильной.

Мир, предстающий в трагедиях Сенеки, — это арена борьбы между furor (безумием, страстью) и ratio (разумом). Такой сценарий — в духе самых ортодоксальных стоических принципов. Римский форум в описании Сенеки похож на другое шоу — бой гладиаторов (О гневе, 2.8.1-2.9.1). Люди там — скопище диких зверей, если не хуже; но если мудрец станет на них сердиться, он обречен всю жизнь прожить в ярости. Гнев здесь неуместен. Если соразмерять степень гнева с мерзостью преступления, благородному человеку придется не гневаться, а впасть в безумие. Если надо, мы должны казнить, но убивать преступника следует не в гневе, а спокойно, как давят ядовитую змею (О гневе, 1.16.5).

В страшном мире, отданном на растерзание буре иррациональных страстей, эпицентр которых в каком-нибудь Калигуле, или — позднее — Нероне, главная неотложная задача, единственное спасение — обуздать страсти. По сравнению с этим все остальные задачи и занятия ученого, философа, даже традиционного стоика отступают на второй план. Добродетели созерцания оказываются чуть ли не наравне с тем, что стоики именуют “безразличным” относительно добра и зла. Мы слышим о бессмысленности занятий чистой логикой (Письма, 48.2; 85; 111); о бесполезности широкого образования (какая разница, что было написано раньше — Илиада или Одиссея?) (О скоротечности жизни, 13.1); о тщете эрудиции, которая демонстрирует лишь тщеславное желание сорвать аплодисменты у публики (Письма, 52.11). Если уж мы читаем книги, лучше читать меньше, зато глубже вникать в смысл. Если мы пишем, писать стоит только для собственной душевной пользы, а не для просвещения грядущих поколений (О душевном покое, 1.13). Физика должна служить этике. Сенека рекомендует Луцилию извлекать моральный урок из всего, что ему приходится читать (Письма, 89.48). В свете всех этих замечаний мы должны интерпретировать трактаты О природе, где рассуждение о природе ветров служит поводом для патетического описания человеческой алчности, которая гонит людей под парусами по бурным морям (3.18.4), а оно, в свою очередь, вводит пространное обличение роскоши вообще.

Роскошь, алчность, жестокость, гнев, похоть — вот темы, к которым Сенека обращается вновь и вновь, и в трагедиях, и в прозе. Этими пороками заклеймено извращенное человечество, ибо большая часть человечества извращена. Но в таком случае, какое дело до него мудрецу? Или тому, кто стремится к добродетели, — стоику, вступившему на путь к мудрости? Дело есть, отвечает Сенека, потому что все люди — граждане единого всемирного государства (Письма, 28.4). В известном смысле все люди равны. Мы, стоики, учим, что все люди — сограждане и братья (О благодеяниях, 1.15.2-3; О душевном покое, 1.10; Письма, 5.4). “Поймите, есть два государства. Одно — великая и поистине всеобщая гражданская община, которую составляют люди и боги...” (О душевном покое, 4.1). Бог — наш общий отец (Письма, 110.2; О благодеяниях, 2.29.4). Эта вселенская община, то есть весь мир, держится на связях космической “симпатии ”, как учил традиционный стоицизм, как особенно подчеркивал Посидоний и повторяет Сенека. На этой вселенской сцене разыгрывается грандиозное сражение добродетели с пороками, разума с иррациональными побуждениями. В этом Сенека полностью согласен с традицией своей школы.

Своей — ибо Сенека всегда считал себя правоверным стоиком. Стоик в его глазах отличается от философов любой другой школы как доблестный муж от женщин (О провидении, 2.1.1). Сенека готов критиковать других, например Антипатра, за отступление от ортодоксального стоицизма (Письма, 92.5). Впрочем, он не чувствовал себя обязанным хранить верность традиционной системе в деталях (О душевном покое, 3.1). Детали можно критиковать, исправлять или включать в новый контекст (Письма, 33.7-8; 64.7). Все существенное в учениях стоиков истинно; правильна и их система ценностей — они верно различают главное и второстепенное; но что мешает добавлять к их философии то истинное, что было высказано другими школами? Большое влияние оказал на Сенеку Квинт Секстий, чья школа в Риме соединяла стоические учения с пифагорейскими. (10) Именно от Секстия Сенека заимстововал такую важную для него, но неизвестную стоикам практику — ежевечерне экзаменовать свою совесть. (11) Секстий был вегетарианцем; впрочем, эту пифагорейскую практику Сенека перенял не от него, а от Сотиона; и через год, по совету отца, он вегетарианство бросил. Некоторое время Сенека находился под влиянием ученика Секстия Папирия Фабиана; позднее и того и другого затмили в его глазах Сотион и Аттал. (12) Их аскетическая версия стоицизма (они требовали отказаться от мягкой постели, горячей бани, душистых мазей и устриц, равно как и других гурманских излишеств) утвердила Сенеку в его склонности к “пифагорейству”. Кроме того, Сенека очень много читал. Он, несомненно, штудировал Зенона, Хрисиппа, Панэтия, Посидония, Гекатона, Афинодора Младшего.

Какое же место занял он сам в стоической традиции? Действительно ли он был правоверным стоиком, как он заявлял? Или “пифагорейское” аскетическое влияние заставило его изменить ортодоксальному “хрисипповскому” учению, по крайней мере в этике (и родственной ей психологии), которую Сенека по праву считал главным в стоицизме? Только получив ответ на этот вопрос, мы сможем сказать, прав ли был Квинтилиан, утверждая, что Сенека в философии был parum diligens — не слишком последовательный стоик и малокомпетентный философ (10. 1.129).

II. ОТСТУПЛЕНИЯ

ОТ ОРТОДОКСАЛЬНОГО СТОИЦИЗМА

1. Воля, импульсы и “предшественники страсти” (προπάθεια)

Хрисипп сформулировал стоическое учение о человеческих действиях так: всякое действие есть определенное состояние ведущего начала (ηγεμονικόν πως εχον). (13) Излюбленный пример — ходьба (может быть, потому, что этим примером пользовался Аристотель. (14) Между прочим, именно Аристотель мог в данном вопросе сбить Сенеку с ортодоксального стоического пути). Итак, для Хрисиппа ходьба — определенное состояние ведущего начала человека, который идет. Сенека же разделяет решение пойти и акт ходьбы: “Сначала я говорю себе, что мне нужно идти. Затем одобряю это свое мнение. И лишь затем я иду”. Здесь Сенека, по-видимому, гораздо ближе к Аристотелю (кое в чем даже дословно повторяет его), чем к Хрисиппу. Чем же вызваны расхождения Сенеки с “психосоматической” теорией действия, так ясно изложенной у Хрисиппа?

В свою теорию действия Сенека включает понятие так называемых “предшественников страсти” (προπάθεια). Во второй книге “О гневе” он пытается дать “стоическое” объяснение инстинктивным реакциям: мы краснеем от стыда, у нас кружится голова при взгляде вниз с обрыва, нас печалит зрелище даже справедливой казни и пугает прочитанный в книге рассказ о том, как полчища Ганнибала подошли к самым воротам Рима. Эти явления чисто инстинктивны: мы не принимаем сознательного решения, не даем на них согласия, не совершаем выбора. Это не страсти (affectus), а “прелюдии к страсти” (principia proludentia affectibus). Поскольку здесь не участвует воля (voluntas), мы не несем за них моральной ответственности. Несколько раз Сенека подчеркивает, что разум при этом остается пассивен, хотя в нем возникает некое подобие мнения (оршю — О гневе, 2.2.2; 2.3.4). Душа испытывает некий удар, или потрясение (ictus animi — 2.2.2), и против воли приходит в движение, или волнение (motus animorum moveri nolentium — 2.2.5). Это происходит случайно. Душа при этом скорее претерпевает воздействие, а не действует (2.3.1). Такие инстинктивные эмоциональные,реакции равно присущи всем людям, и глупцам, и мудрецам. Не испытывать их — значит не быть человеком (inhumanitas — Письма, 99.5).

Используя терминологию Хрисиппа, известную нам по сохранившимся фрагментам, Сенека различает два типа “состояний ведущего начала”. Первый — совершенно пассивные состояния, инстинктивные реакции, “предшественники страсти” (προπάθεια). Второй тип — активные состояния, при которых разум, “ведущее начало”, дает свое согласие и одобряет появившееся в душе представление. Согласие разума одновременно порождает в душе побуждение (Сенека переводит Хрисипповский термин όρμή как impetus — “импульс”). Этот импульс не совпадает с представлением и не возникает одновременно с ним, ибо требует нашего согласия (numquam autem impetus sine assensu mentis est — О гневе, 2.3.4). Он “следует” за одобрением (sequens impetus — 2.3.5).

Хотя в известных нам текстах Хрисиппа и других греческих стоиков нет подобного различения двух типов аффективных реакций, нет оснований считать Сенеку их изобретателем. О чем-то подобном пишет Цицерон в “Тускуланских беседах” (3.83). Он различает, с одной стороны, страсти, в возникновении которых непременно участвует воля (voluntarium) и, с другой стороны, непроизвольные “мелкие уколы и легкие судороги души”.

Тем не менее нельзя согласиться с Поленцем и его последователями, утверждающими, что именно Сенека (или, во всяком случае, римляне) ввели в философию принципиально новую категорию “воли”. (15) Конечно, терминология Сенеки необычна для Древней Стой. Сенека называет акт согласия души на действие актом воли. Хрисипп здесь говорил бы о разуме или суждении (διάνοια). Сенека говорит об определенных состояних души, сопровождаемых или нет актом воли (согласием). Хрисипп мог бы говорить об определенных состояниях ведущего начала, сопровождаемых или нет суждением (согласием). Слова различаются, но суть учения остается неизменной.

Единственное новшество, которое, по-видимому, привнес Сенека в ортодоксальную стоическую теорию действия, — это интервал между решением и его осуществлением, между намерением пойти и ходьбой. Новизна могла быть невольной: Сенека хотел как можно резче подчеркнуть разницу между иррациональной реакцией и следующим за ней “согласием”, добрым или злым импульсом. В теории действия Хрисиппа последовательность должна была быть такова: инстинктивная реакция —> согласие и рациональный/иррациональный импульс, одновременно с которым совершается действие. Сенека толкует последовательность в буквально временном смысле и делит ее на три части: реакция —> согласие и рациональный/иррациональный импульс —> физический акт. При этом он забывает, что для Хрисиппа физический акт есть определенное состояние ведущего начала. Впрочем, не исключено, что в этом вопросе Сенека испытал прямое или опосредованное влияние Аристотеля.

2. Даймон и его судьба

Все люди — граждане единого государства, ибо все они — частицы единого божества. Под этим утверждением, в котором Сенека цитирует Посидония, Хрисипп мог бы подписаться. Но дальнейшее развитие этой мысли у Сенеки для Древней Стой было бы совершенно неприемлемо. Частица божества — это лишь дух (spiritus), заключенный во плоти, которая “пригодна только на то, чтобы поглощать пищу, как сказал Посидоний” (Письма, 92.10). Наш дух — это “бог внутри” (deus intus — Письма, 41.1-2; ср. 31.11; 66.12; 110.2), божество, “пролившееся свыше в эту смертную грудь” (in hoc pectus mortale defluxit, 120.14). Сенека соглашается почти со всем, что говорил на эту тему Посидоний, но это не значит, что Посидоний — его единственный источник. Сенека проводит дихотомию между душой и телом гораздо резче. Здесь он намного ближе к Платону (которого, несомненно, читал) и к таким мыслителям неопифагорейского толка, как упомянутые выше Секстий и Сотион, чем к ортодоксальному стоицизму. Однако до какой именно степени платоником и “пифагорейцем” стал Сенека и как далеко зашла его измена стоицизму, невозможно определить, анализируя то, что он говорит о духе (spiritus).

Во-первых, нам неизвестно, верил ли в бессмертие души и ее иноприродность телу сам Посидоний. Есть основания предполагать, что его взгляды на этот счет не расходились существенно с традиционным стоицизмом. (16) Что же до Сенеки, то, как показывают последние исследования, в его высказываниях о данном предмете можно вычленить, по меньшей мере, четыре точки зрения, причем их различие нельзя объяснить ни развитием или изменением общих воззрений Сенеки, ни различной “литературной” формой отдельных его сочинений. Мы встречаем у Сенеки, во-первых, ортодоксальное стоическое мнение о том, что дух частично переживает тело. (17) Во-вторых, Сократовскую альтернативу: “смерть есть либо конец, либо переход в другое место”, по “Апологии”. В-третьих (сравнительно редко), эпикурейскую тенденцию отрицать всякую жизнь души после смерти тела. И в-четвертых, тенденцию платонико-пифагорейскую, т. е. признание бессмертия души и полной отделимости ее от тела, особенно в 102-м письме. (18) Как бы ни объяснять эти расхождения, ясно, что ни одну из этих точек зрения мы не можем однозначно приписать Сенеке. В известном смысле можно утверждать, что этот вопрос не очень его интересовал. Ему довольно было убеждения, что нравственность сама по себе способна обеспечить нам, по крайней мере, бессмертную славу, если мы научимся правильно жить (О душевном покое, 16.4). С определенностью утверждать мы можем одно: Сенека прекрасно знал “ортодоксальное” стоическое учение о судьбе души после смерти и не всегда ему следовал. Повлияло ли на него чтение Посидония, или уроки Сотиона и Секстия, или же ход собственных размышлений привел к отступлению от традиционного стоического учения о “боге внутри нас” (что вполне вероятно), — так или иначе, в этом пункте Сенека, пожалуй, дальше всего отходит от стоиков.

3. Проблема самоубийства

Самоубийство — одна из важнейших тем в сочинениях Сенеки. Его собственная смерть напомнила современникам смерть Сократа (Сенека сам помнил о ней и “заранее припас яд, которым умерщвляются осужденные уголовным судом афинян”. — Тацит, Анналы, 15.64). И Тацит, и Дион соглашаются, что самоубийство Сенеки было вынужденным: его смерти потребовал Нерон. Все стоики придерживались мнения, что мудрец вправе, а иногда и обязан покончить с собой; впрочем, с технической точки зрения, жизнь и смерть — вещи “безразличные”. “Сократ научит тебя умереть, когда будет необходимо, Зенон, — раньше, чем будет необходимо”, — говорит Сенека (Письма, 104.21). Он, вероятно, имеет в виду, что человек может научиться определять, когда пришел его час, иногда по самым незначительным признакам". В каких случаях мудрец решает умереть? Либо когда обстоятельства мешают ему “жить согласно с природой”, либо когда этого требуют его обязательства по отношению к родине или близким, либо когда продолжение жизни требует нарушения морального закона. В этом Сенека вполне верен ортодоксальной стоической теории, которая допускает рационально мотивированный уход из жизни.

Необычно другое: самоубийство Сенека всегда связывает со свободой. Не то, чтобы самоубийство “было для Сенеки привлекательно как акт утверждения своей свободной воли”, чтобы оно помогало человеку самоутвердиться или “решить проблему свободы воли”. (19) В принципе, любое рациональное действие свободно. У Сенеки удивительно то, что он постоянно выделяет самоубийство как “путь к свободе”. По всей видимости, жизнь при дворе Калигулы или Нерона была такова, что свободу (libertas) там сохранить было трудно — будь то свобода философа или римского аристократа. Одно это уже могло наводить на мысль, что свободу можно обрести лишь по ту сторону жизни. Тацит дает понять, что Сенека, умирая, размышлял о бессмертии души — в противоположность Петронию, который запретил друзьям говорить с ним перед смертью об этом предмете или приводить мнения философов (Анналы, 16.19). Но все это для нас не важно: это причины, которые могли побудить Сенеку связывать самоубийство со свободой. Нас же интересует факт, на который следует обратить внимание и оценить его отношение к традиционному стоицизму.

Сенека соединяет самоубийство и свободу гораздо чаще и определеннее, чем кто-либо из известных нам стоиков: “Нам открыто множество ворот, ведущих на свободу” (Письма, 12.10); “из самого жестокого рабства всегда открыт путь к свободе”. “Оглянись: куда ни взглянешь, всюду конец твоим несчастьям. Видишь вон тот обрыв? С него спускаются к свободе. Видишь это море, эту речку, этот колодец? Там на дне сидит свобода. Видишь это дерево? Ничего, что оно полузасохшее, больное, невысокое: с каждого сука свисает свобода. Посмотри на свою глотку, шею, сердце: все это дороги, по которым можно убежать из рабства... Ты спрашиваешь, какой еще путь ведет к свободе? Да любая жила в твоем теле!” (О гневе, 3.15).

Сенека, правда, допускает, что порой человек накладывает на себя руки по причинам иррациональным: тоска, скука, отвращение к жизни, жажда смерти (libido moriendi) (Письма, 24.24). Такое недостойно мудреца и не может быть оправдано. Однако эта осторожная оговорка тонет во множестве пламенных панегириков самоубийству, которые есть почти в каждом сочинении Сенеки. Надо сказать, что он вообще чрезвычайно высоко ставил мученичество и, вероятно, рассматривал самоубийство как одну из его форм. Он превозносит тех, кто погиб от руки тирана, как Юлий Кан (О душевном покое, 14.4-10); тех, кто смотрел в лицо мукам и угрозе смерти, как Луцилий (О природе, 4. пред. 15-17). Но самоубийство он ставит выше всех видов мученичества, ибо очень высоко ставит свободу. “Рациональное” самоубийство преодолевает страх смерти и тем самым освобождает от него. Сознательное, произвольное самоубийство в эпоху Сенеки — “стоическая форма мученичества раr ехсе11епсе”. (20) Трудно отрицать, что “риторические экскурсы Сенеки на тему самоубийства, весьма далекие от стоического философского дискурса, сообщают этому акту блеск славы и ореол святости”, (21) Многочисленные описания самоубийства Катона призваны вдохновить читателя на подражание. Однако я не вижу оснований видеть в этом отход от традиционного стоицизма. Гораздо более разумным кажется мне объяснение не из внутренних философских мотивов, а из жизненных обстоятельств: действительно, жизнь среди повседневных кошмаров тогдашнего императорского двора заставляла видеть в добровольной смерти сладостный луч надежды.

4. Идеальный царь и его с1етепtiа

“Вначале Римом правили цари” (Анналы, 1.1): Тацит, как и Сенека, понимает, что с Августом в Рим вернулась царская власть, как бы она теперь ни называлась. В трактате Сенеки “О милости” (De clementia), адресованном Нерону вскоре после убийства Британника, rех и princeps — официальный и неофициальный титулы монарха — употребляются как синонимы (1.4.3; 1.3.3; 1.7.7; 1.13.1; 1.6.1). Такое словоупотребление важно как практически, так и теоретически. Сенека допускает, что император, или принцепс, — разновидность царя; следовательно, к нему имеют прямое отношение дискуссии о царской власти, которые велись политическими теоретиками эпохи эллинизма. (22) Активнее всего в них выступали стоики и неопифагорейцы. (23) В стоической школе проблемы царской власти обсуждались едва ли не с самого ее основания. Во всяком случае, начиная с Персея, ученика Зенона, написавшего трактат “О царской власти”. (24)

Clementia — одна из постоянных характеристик идеального царя (принцепса, как чаще официально именует его Сенека). Clementia — разновидность справедливости, но с оттенком милости и человеколюбия; в этом понятии, как его трактует Сенека, слышен отзвук греческих φιλανθρωπία и έπιείκεια. Это добродетель абсолютного монарха, стоящего над законом. Это слово обозначает совсем не то, что аристотелевская “справедливость”, действующая только в рамках закона и служащая осуществлению закона, который всегда прав. Впрочем, и у Сенеки Нерон, или описанный в “De clementia” идеальный правитель, не вполне свободен от установленной им системы законов. Одной из задач трактата “De clementia” было убедить читателей, что новое царствование обеспечит законность и стабильность, и легальная структура не будет каждый раз перекраиваться в угоду потребностям политического момента.

Сlеmentia, восхваляемая Сенекой, выше просто справедливости; это добродетель не обычного смертного, а мудреца. Сенека предлагает юному Нерону явно завышенные стандарты; он призывает его исполнить то, что под силу только мудрецу. В этой связи можно упрекнуть Сенеку в необоснованном политическом оптимизме, но его верность основам стоической теории безупречна. Мудрец выше закона, поскольку не только исполняет справедливые законы, но и следует clementia — έπιείκεια, т.е. проявляет милость там, где справедливость это допускает. Однако он не ставит себя выше закона как те, кто позволяет себе не исполнять его. Стоический царь не отчитывается перед людьми, но он всецело ответствен перед разумом. (25) Сенека заявляет, что намерен отразить все нападки критиков стоицизма, по словам которых политическая философия стоиков чересчур ригористична и негибка, чтобы служить хорошим практическим руководством для правителей (De clementia, 2.5.2 слл.). К этому заявлению стоит отнестись серьезно. Конечно, на первом месте для Сенеки в этом трактате стоят задачи политические, но и теоретические не намного менее важны: опровергнуть критиков стоической философии, обосновать практическую применимость стоицизма. Строгий стоицизм требует от правителя ни на волос не уклоняться от справедливости, невзирая на лица и обстоятельства. Милость, или гибкость — с1еmentia- έπιείκεια — для него может быть подозрительна: это проявление слабости духа, недопустимой мягкости, побуждающей по-разному карать за одинаковые проступки. Сенека обращается к Аристотелю, чтобы доказать, что έπιείκεια (снисходительность) не только совместима, но и неотделима от подлинной справедливости. (26) Ибо исторически сложившееся законодательство того или иного государства не может во всем соответствовать истинным законам вселенского разума. Такие несоответствия и призвана устранять clementia мудрого правителя. В Риме именно принципат открыл возможность правления такого идеального царя-мудреца. Вероятно, многие римские стоики, как Тразея Пет, не соглашались с подобной точкой зрения, полагая политическое учение стоицизма неразрывно связанным с республиканскими идеалами. Их нельзя назвать “стоической оппозицией” режиму: в это время никто уже не выступал против принципата как такового. И Сенека, по всей видимости, обращается в своем трактате также и к ним, надеясь разъяснить смысл подлинно стоической позиции в отношении идеального правителя.

5. Рабство и сексуальная этика

Мы уже отмечали, что Сенека отступает от традиционно стоических взглядов в психологии и в основном остается верен им в политической теории. Остается рассмотереть его отношение к таким институциям, как рабство и взаимоотношения полов. Что до рабства, то здесь взгляды Сенеки скорее необычны, чем неортодоксальны (см. в особенности Письмо 47 и О благодеяниях, 3.18-28). Стоическая точка зрения, которую, по-видимому, разделяли все члены школы, состояла в том, что нет рабов по природе. Сам Хрисипп определял раба как “пожизненного наемника” (О благодеяниях, 3.22.1). В основе таких воззрений лежит тезис о том, что “ведущее начало”, т. е. разум каждого человека, есть часть божества. Однако Сенека делает из этого общего положения необычные и не вполне ортодоксальные выводы. Он не осуждает рабство как институт: с точки зрения добра и зла свобода и рабство сами по себе вещи безразличные. Но обращаться с рабами надо без грубости и жестокости: не потому, что это невыгодно; не потому, что нужно жалеть рабов ради них самих; а потому, что проявление жестокости вредит нравственности хозяина. В отличие от Сенеки большинство стоиков, включая главных наставников, школы, не делали никаких логических выводов из общего положения о том, что все люди “по природе” свободны. Например, Гекатон, ученик Панэтия, полагал, что раб в принципе не может заслужить благодарности хозяина. Гекатон, замечает Сенека, не понимает, что такое ius humanum. Важен не статус человека, а его дух (animus) (О благодеяниях, 3.18.2). (27) Статус не входит в то, что составляет подлинного “цельного человека”. Его лучшая часть всегда свободна от рабства (О благодеяниях, 3.20.1). Сенека знает, что подобные взгляды — ортодоксальная импликация стоицизма — весьма непопулярны (Письмо 47.13). Нормальный человек считает раба обычной собственностью, и притом самой ничтожной (quasi nequam mancipia) (О гневе 3.19.2).

Сенека отлично сознает, что институт рабства потворствует таким порокам, как похоть и гнев, развращая его современников (Письмо 47.19-20). Почему же он мирится с ним? Ведь он не пытается доказать, что рабство необходимо для экономической стабильности. Скорее, оно просто неизбежно и потому безразлично. Многие отмечали, что Сенека говорит о рабах куда более гуманно, чем его современники, включая стоиков; отчего же он не выступает против рабства как такового? Причин может быть две: интеллектуальная нечестность или верность ортодоксальному стоицизму. Либо он считал рабство неприемлемым социальным злом, но не говорил об этом прямо и ничего не предпринимал для борьбы с ним; либо, как стоик, верил, что оно, в конечном счете, неважно. Сам Сенека, по-видимому, считал свою позицию и строго ортодоксальной, и последовательной. Он осуждает гладиаторские бои, в особенности “прямое человекоубийство” (mera homicidia) в амфитеатре (Письмо 7.3), потому что человек — “вещь священная” (res sacra) (Письмо 95.33). Но это не обязательно предполагает осуждение общественного института: скорее здесь осуждение отдельных людей, поступающих дурно. Со “священной вещью” нужно обращаться достойно — так проповедует Сенека, и сам практикует это в собственной жизни. Но не ради “вещи”, а ради себя самого: жестокость и зверство не причиняют вреда жертве, если жертва — хороший человек. Они причиняют вред только дурному человеку, будь он жертвой или ее мучителем.

От рабов к женщинам — маленький шажок для античности. В Греции и Риме взгляд на женщину может служить отличным тестом для философской школы: насколько общие философские принципы претворяются в конкретные моральные требования. Сенека и в этом вопросе исходит из чисто стоической точки зрения, следуя учению Зенона и Хрисиппа, совершенно вразрез с римской традицией. (28) Конечно, и для него “женственный” остается ругательным эпитетом; но таково было обычное словоупотребление. Однако он объясняет Марции, что в способности к добродетели женщины равны мужчинам. Природа не обделила их нравственными дарованиями. (К Марции 16.1). Он выражает сожаление, что его матери Гельвии удалось получить лишь поверхностное философское образование (К Гельвии 17.4). Поскольку женщины равны мужчинам как моральные существа, их следует наделить той же моральной ответственностью и теми же правами, что и мужчин. Если от жены требуют целомудрия, то надо требовать его и от мужа (Письмо 94.26). Эти взгляды, по-видимому, разделял и современник Сенеки Музоний и другие стоики. Я думаю, это составляло часть учения уже Зенона и Хрисиппа, хотя отсутствие источников не позволяет нам это доказать.

III. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Итак, в каких областях Сенека отходит от традиционного стоицизма и в каких остается ему верен? Мы должны признать его более или менее ортодоксальным (а в некоторых отношениях даже сверхортодоксальным) стоиком в большинстве политических вопросов (женщины, рабы, цари и их clementia). Его порой странные высказывания о самоубийстве следует объяснять скорее состоянием общества, в котором он жил, чем теоретическими расхождениями со стоической философией. Он, несомненно, неортодоксален в своем учении о душе как даймоне. Возможно, именно дуализм, к которому он тяготел в понимании души и тела, повлиял на его учение о действии — об инстинктивном поведении и его моральном контексте.

Неортодоксальные взгляды Сенека обнаруживает главным образом в психологии. Можно предположить, что нравственные проблемы, борьба добра и зла, добродетели и порока, занимали его гораздо больше, чем чисто теоретический вопрос о единстве человеческой личности, который так волновал Хрисиппа. Этим можно объяснить противоречия в теоретическом понимании души, которые Сенека оставляет без внимания. На него могли оказать влияние как книги Посидония, так и неопифагорейские учения и учителя. Насколько велико было их влияние, сказать трудно. Известно, что пифагорейцы во времена Сенеки занимались в основном метафизической спекуляцией, происхождением и устройством мироздания в целом, а не психологией и этикой — хотя неверно было бы утверждать, что они вовсе не интересовались подобными вопросами. Весьма вероятно, что главным источником платонизма Сенеки был платоник Евдор, хотя утверждать это невозможно за недостатком текстов. Мы знаем достоверно лишь то, что Евдор, ссылаясь на Сократа, Платона и Пифагора, учил об “уподоблении Богу” как цели человеческой жизни. Соединял ли он это учение с пифагорейской теорией души как даймона, мы не знаем.

Однако против довольно распространенной точки зрения, согласно которой очевидные отступления от ортодоксального стоицизма в психологии Сенеки обусловлены прямым влиянием Секстия или Евдора, свидетельствует тот факт, что Сенека совершенно не заботился выработкой последовательного учения о судьбе души после смерти. Когда Тацит сообщает, что Сенека перед смертью просил почитать себе вслух о бессмертии души (это скорее всего был платоновский “Федон” или аристотелевский “Евдем”), это не означает, что Сенека сознательно и последовательно причислил себя к пифагорейско-платоновской традиции в данном вопросе. Я, взвесив все за и против, предлагаю вернуться к воззрениям старых исследователей: там, где Сенека отступает от ортодоксального стоицизма, следует искать влияние прежде всего стоика Посидония; но отступления от традиций школы у Сенеки часто менее значительны, чем у самого Посидония. В действительности Сенека продолжал традиции основателей школы, находя верные духу Стои решения даже там, где сами эти традиции вступали между собой в конфликт. Определение, данное Сенеке Квинтилианом: непоследовательный философ, — совершенно несправедливо.

Сенека разделяет стоическую любовь к проповеди: “Я могу воевать с пороками без конца, без предела”, — сообщает он в письме (51.13). Порой он восхищается киником Деметрием, на которого в Риме тогда была мода, но в целом не одобряет киническую философию с ее требованием бесстрастия — “апатии”, противопоставляя ей истинную добродетель ортодоксального стоицизма (Письма 5.1; 9.3). С Сенекой традиционное стоическое мышление впервые подчинило себе чисто “римский” менталитет, несмотря на то что Сенека занимал столь высокое положение в римском обществе и, казалось бы, обязан был разделять исконно римские ценности. Поленц был неправ, заявляя, что Сенека “романизировал” традиционный стоицизм и кардинально изменил его, введя в философию категорию воли. (29) Если можно выделить у Сенеки некий главный путеводный принцип, то это стоическое переосмысление старого пифагорейского призыва “Следуй Богу”, ибо в повиновении Богу заключается свобода (О блаженной жизни, 15.6-7). Философы, и даже стоики, могут заблуждаться, как заблуждался Посидоний, думавший, будто философия изобрела все науки и ремесла (Письмо 90.7). Но они, по крайней мере, пытаются выбраться на верный путь, и надежда человечества только в них. Сенека, как позднее и Марк Аврелий, признает, что жизнь — всего лишь точка в вечности; (31) тем не менее он не теряет оптимизма относительно исхода великой нравственной борьбы между добром и злом. Иногда именно этот оптимизм заставляет его изменять ортодоксальным стоическим взглядам: возможность стать истинным мудрецом представляется практичному римлянину более достижимой в реальной жизни, чем кому-либо из его греческих учителей-теоретиков. (31) Быть духовным наставником молодежи — дело полезное и небезнадежное; на него не стоит жалеть времени и сил, ибо можно достичь действительного успеха. Нет недостатка в живых образцах наивысшей добродетели и худших пороков; именно изобилие исторических примеров и живых характеров сообщает сочинениям Сенеки несравненную убедительную силу. Изнеженный Меценат, бешеный Калигула, извращенец Квадра, садист Поллион — ходячие иллюстрации порока; Катон и Сократ — олицетворение добродетели, мудрецы в стоическом понимании, достигшие совершенства; такими же Сенека рисует — в перспективе — и тех, кому адресует свои наставления. Сенека никогда не устает объяснять кипящие кругом него эпические схватки — нравственные и физические — в духе стоической теории и выводить из них стоическую мораль. Сonscientia (совесть) — девиз на его знамени. Если он больше внимания уделяет пороку, а не добродетели, его трудно за это упрекнуть. Ибо в его жизни, как ив его трагедиях, сцену переполняли преступники и преступные безумцы: “Ecce iam facies scelus volens scienscue" (Геракл, 1300). Но несмотря на все, он настаивает, что победа возможна. Надо лишь победить в себе страсти, и прежде всего страх смерти. Ибо если бояться всего, что может случиться, то незачем и жить (Письмо 13.12).

ПРИМЕЧАНИЯ

Текст дан по изданию: Джон М. Рист. Сенека и стоическая ортодоксия // Луций Анней Сенека. Философские трактаты. Спб, "Алетейя", 2001.

* Статья известного исследователя позднеантичной философии и стоицизма в частности. Перевод выполнен по изданию: Aufstieg und Niedergang Romischen Welt, II, 36.3. Berlin; New York, 1987. Р. 1993-2012.

1. Sandbach F. H. The Stoics. London, 1975. Р. 5.

2. Письма к Луцилию, 20.2. Пер. С. А. Ошерова.

3. См.: Griffin М. Т. Seneca. А Philosopher in Politics. Oxford, 1976. Р. 232, 428. См. также новое и наименее тенденциозное описание карьеры Сенеки: Grimal Р. Senecue ou la conscience de l'Empire. Paris, 1978.

4. См.: Herrington C. J. Senecan Tragedy. Arion 5 (1966), 422-471.

5. Griffin M. T.. Seneca. Р. 298-230; О нравственной опасности богатства

см.: Письма, 56.10; 60.3-4; 87.22; 94.51; 110.10; 119.9 и т. д.

6. См.: Herington C. J. Senecan Tragedy. Р. 196.

7. См.: Ferguson J. Seneca the Man. In: Neronians and Flavians, ed. Т. А. Dorey and D. К. Dudley, London, 1972. Р. 5.

8. См.: Hense О. Seneca аnd Athenodorus. Fleiburg, 1893.

9. Влияние Панэтия особенно заметно в “О досуге” 5.1. См. также Письма к Луцилию, 20.2; 89.8; 94, 45.

10. О Секстии см.: Griffin. Seneca. Р. 32-39; о Сотионе см.: Grimal. Seneque. Р. 59.

11. См.: О гневе, 3.36.1. О том, что ежедневная поверка собственной совести — это именно пифагорейская практика, пишет Цицерон (Катан, 38).

12. См.: Письмо 108.13.

13. SVF III 169; 525.

14. De motu, 702 а.

15. Pohlenz M. Die Stoa, I, Gottingen, 1959. 8. 307-308.

16. См.: Hoven R. Stoicisme et Stoiciens face au probleme de l'au-dela. Paris, 1971. Р.57-65,93-102.

17. Там же. С.109-126.

18. Некоторые исследователи видят в этом письме изложение мыслей Посидония (см. например, Аbel К. Poseidonios und Senecas Trostschrift an Marcia. Rheinisches Museum, 107 (1964) 221-260; Abel К. Seneca. Leben und Leistung. ANRW II 32.2, Berlin; New York, 1985, 711-712), другие — неопифагорейского учения Сотиона (см.: Hoven R. Ор. cit. Р. 126).

19. Такое толкование совершенно неосновательно приписывает мне Гриффин. См.: Griffin. Seneca. Р. 383.

20. Nock А. D. Conversion. Oxford, 1933. Р. 197. См. также: Griffin. Seneca. Р. 387.

21. Griffin. Seneca. Р. 384.

22. Waldauer К. Der Рrinzipat in Senecas Schrift “De clementia”. Маrbигg, 1950.8. 7.

23. См.: Dellatte L. Les traites de 1а royaute d'Есрhantе, Diotogene ey Sthenidas, Paris, 1942.

24. Диоген Лаэртский, 7.36.

25. Там же, 7.122.

26. См.: Fuhrmann М. Die Alleinherrschaft und das Problem der Gerechtigkeit. Gymnasium 70 (1963), 512-513; Adam Т. Clementiа principus. Stuttgart, 1970. S. 36, 90.

27. Диоген Лаэртский полагал, что тех же взглядов на рабов, что и Гекатон, придерживался Хрисипп (7.121-122). Рихтер (Richter W. Seneca und die Sklaven. Gymnasium 65 (1958). 8. 203) считает, что взгляды Гекатона — не ортодоксально стоические, а обусловлены платонизмом Посидония. Скорее всего, Гекатон уклоняется от ортодоксальной традиции, только в другую сторону, чем Сенека. Ближе всего к стоической ортодоксии, вероятно, Цицерон, который считает, что с рабами надо обращаться хорошо, но если еда дорожает, то кормить их не следует, ибо невыгодно (Об обязанностях, 3.89).

28. См.: Manning С. E. Seneca and the Stoics on the Equality of Sexes. Mnemosyne, ser. 4, 26 (1973) 170-177. Маннинг указывает на то, что стоический призыв “следовать природе” подразумевал именно индивидуальную природу каждого человека, будь то мужчина или женщина. Согласно Клеанфу, добродетель для мужчин и женщин одна и та же. Главное — как видоизменяется всеобщая единая добродетель применительно к индивидам и обстоятельствам, как она проявляется в конкретных поступках практической жизни.

29 См.: Grimal. Senecue, 25.

30. К Марции, 21.1.

31. См.: Grimal. Seneque, 404.