А.С. МельниковаМагия в «Апологии» Апулея и «Жизни Аполлония Тианского» Флавия Филострата
Античная магия, как яркое явление античной культуры привлекала к себе взгляды историков еще в XIX веке. К середине XX века в отношении античной магии был выработан ряд положений:
1) магия – явление того же порядка, что и религия
2) магия легко отличима от религии и мы можем дать ее конкретное определение
3) магия, в отличии от религии, более утилитарна, это либо извращенная форма религиозности, либо реликт более ранней стадии развития культуры.
В качестве характерных признаков магии, отличавших ее от религии, к примеру, Дж. Гуд приводит различное отношение к высшим сущностям: манипулятивное в магии и просительное в религии; различный характер ритуальной деятельности: вспомогательный в магическом обряде и самоценный – в религиозном; стремление магии к индивидуальным целям и действиям, религии – к групповым.
Однако, в первой четверти XX века зарождается оппозиционное течение, которое, обратившись к фактическому материалу, представляло ситуации, где с помощью этих признаков нельзя было отличить магию от религии. А.Д. Нок приводит примеры употребления религией обрядов, свойственных магии: "Околдование граждан, осужденных на изгнание из колонии за нелояльность, посредством сжигания их восковых изображений описано в официальном документе в Кирене как совершенно естественная процедура" [1]. Кроме того, язык магических действий не обладает узким техническим смыслом и часто используется в религиозной тематике. Были найдены примеры почтительного обращения к высшим сущностям для магического ритуала и нередко дерзкие формы для религиозного. Таким образом, А.Д. Нок и Ф. Пфистер высказали уверенность в том, что "не существует фундаментального различия между заклинанием и молитвой, как и между колдовством и религией".
В середине XX века был найден новый подход к изучению магии, возникший во французской социологической школе: рассматривать магию, как явление социального порядка. Такие исследователи как Дюркгейм и Смит обратили внимание на постоянную и повсеместную нелегальность магии, несмотря на то, что, как уже говорилось, те фундаментальные концептуальные принципы, которые принимались магией, не находились в противоречии с принципами, которые исповедовала официальная религия. Магия рассматривается, как маргинальное явление в религиозной сфере, то есть – оппозиционное нормативному. В связи с этим только в контексте определенной религии, признаваемой обществом как нормативное явление, мы можем выяснить, что является магией, найдя возникшее в ответ явление ненормативное. Магия и религия взаимоопределяют друг друга, как "норма" и "не норма". Высшей точкой этого метода может считаться так называемая Labeling theory, определяющая магию, как некое "клеймо", отражающее не принципиальные характеристики "заклейменных", а лишь отрицательное к ним отношение.
В свете этого нового метода магия предстает перед нами как чрезвычайно динамическое явление. Разные эпохи, народы имеют свои религиозные нормы. Но ведь даже в один период времени общество неоднородно. Своя религиозная норма существует в разных слоях общества. Активное взаимодействие этих слоев является мощным фактором развития взглядов на магию. Наиболее продуктивным периодом эволюции взглядов на магию стал период империи в истории римского государства.
В период империи в одном государстве были объединены территориально отдаленные области, часто с во многом различной культурой. В связи с этим настолько увеличивалось взаимодействие между жителями различных областей, что национальность человека уже не играла определяющую роль при пребывании его в чуждой обстановке, его культурные представления в меньшей степени зависели от собственной национальной культуры, чем от культуры местности, где он жил. Кроме того, увеличивалось взаимодействие между культурными слоями. Многие виды деятельности, свойственные одному слою, воспринимались и другими. Например адекватно характеризует эпоху ситуация с философией, которая в период римской республики была сугубо элитарной формой деятельности, но в рассматриваемую эпоху стала достоянием всего общества. Это не значит, что ей начинают заниматься все, но она приобретает огромное идеологическое значение и становится безумно авторитетной. Фактически это проявляется в интересе к философским речам малообразованной публики, так называемой "городской толпы". Именно это позволяет распространиться такому течению, как неопифагореизм, приверженцем которого является герой Филострата, где аудиторией бродячего философа были социальные низы.
Эти общие черты эпохи отражаются и на магии. В связи с тем, что понятие нормы становится расплывчатым (происходит взаимопроникновение нормативного разных национальных культур и разных общественных слоев), становится также трудно определить что же является не-нормой, а следовательно определить, что же должно быть магией в это время и какой статус приобретает то, что раньше было ненормативно, раньше называлось магией.
Два произведения эпохи империи: "Апология, или речь в защиту самого себя от обвинения в магии" Апулея (158 г.) и "Жизнь Аполлония Тианского" (кон. II в.) Флавия Филострата иллюстрируют важный этап эволюции античной магии. Будучи в начале первого века занятием недостойным и свойственным для социальных низов, магия к III веку получает богатое философское осмысление у неоплатоников и под названием теургии становится почетной, божественной и, в основном, элитарной формой деятельности. Время Апулея и Аполлония как раз представляет собой своеобразный переходный этап в общественном сознании, формирующий тенденции к оправданию магии. Сюжет обоих произведений связан с судебным процессом по поводу магической деятельности. Судебный процесс оказывается наиболее яркой формой столкновения нормативного, которое выражается позицией суда, и ненормативного, то есть преступления. Рассуждения Аполлония и Апулея – это попытки доказать, что то, что обычно называют магией, то что является преступлением, на самом деле магией не является. Их представления об истинной магии различны и они называют разные причины по которым истинную магию могли спутать с преступным занятием.
Аполлоний считает, что магия истинная и ложная претендуют на одинаковый результат – чудо, но истинная – достигает желаемого, ложная – никогда: “…есть еще всяческие поддельные науки и ворожба, каковую ты, государь, отнюдь не должен смешивать с волхвованием, ибо истинное волхвование достойно превеликого почета… А вот колдовское ремесло я именую лжеумственным, ибо колдуны утверждают мнимое, отрицают сущее и живы, по-моему, лишь заблуждениями обманутых простаков, ибо чародейная премудрость тверда глупостью тех, кто верит и платит чародеям, а сии искусники весьма охочи до денег и, ежели что измыслят, так уж всегда корысти ради…" ("Жизнь Аполлония Тианского" 8,7). Причину различия Аполлоний видит в том, что колдуны и истинные маги используют разные методы: если колдуны, занимающиеся ложной магией совершают магический праксис, к которому Аполлоний относится достаточно презрительно: “Да и какой колдун станет молиться Гераклу? Все эти полоумные бедняги объясняют удачи свои рытьем ям да помощью преисподних богов” (“Жизнь Аполлония Тианского” 8,7) то причина истинной магии для Аполлония святость и мудрость. Примечательно, что волхвование оказывается искусством не имеющим дела с корыстью; а ведь единственным искусством не причастным к деньгам Аполлоний называет истинное любомудрие. Таким образом, очевидно, что эти понятия, если не отождествляются, то по крайней мере ставятся на один уровень. Еще один пример соотнесения философии и магии можно почерпнуть из письма Аполлония Тианского к Евфрату: "По-твоему, магами надобно звать любомудров Пифагорова толка, да заодно уж и Орфеева. А вот по-моему, магами пристало именовать философов какого угодно толка, ежели притязают они на святость и праведность"("Письма", 16). Аполлоний видит свою праведность в приверженности пифагорейскому учению, что для него заключается в существовании по четким правилам: отказ от животной пищи и вина, одежды и обуви из животных материалов, лишение постоянного крова, запрет на любострастие и период молчания. Все это маргинальное поведение дает человеку специфические особенности, которые по незнанию их причин принимаются за ложное колдовство.
Апулей находит новый вариант оправдания магии. Двойственность для Апулея заключается в зависимости оценки магии от культурного уровня человека, а именно в том, что невежественный человек и философ смотрят на вещи и в частности на магию под разным углом. Невежда считает, что "маг – это только тот, кто вступил в общение с бессмертными богами, узнал какой-то невероятной силы заклинания и поэтому может исполнить все, чего ни пожелает" (Апология, 26), то есть его взгляд на магию примитивен. Философ видит в магии не только это и потому магия для него приобретает глубокий философский смысл и становится божественной. Апулей не уделяет внимания тому, в чем же суть взглядов философа, но зато подтверждает свое мнение мнением и примерами авторитетных личностей. Он цитирует высказывание Платона о том, что магия является у персов, древнего и уважаемого народа, наукой, которой обучают наследника престола, называя ее так же наукой Зороастра. “Слышите ли вы, безрассудные обвинители магии? – говорит Апулей – Это – наука, угодная бессмертным богам, обладающая знанием того, как чтить их и поклоняться им. Она безусловно священна, и божественное ведомо ей, она знаменита еще со времен Зороастра и Оромаза, своих основателей. Она – жрица небожителей, ее изучают как одну из наук особенно необходимых царю, и у персов не разрешают сделаться магом первому встречному, как не разрешают ему и стать царем. Тот же Платон в другом своем диалоге написал о некоем Залмоксе, родом фракийце, но занимавшемся тою же наукой: "Заговоры – это прекрасные слова". А раз так, то почему бы мне и не знать прекрасных слов Залмокса или жреческого искусства Зороастра?..” (Апология 25,26).
Еще лучше идея Апулея о том, что злом магия является только тогда, когда ей занимается невежда, видна из общего хода его защиты. Из подробного исследования аргументов, которые Апулей приводит в свою защиту, ясно, что очень немногие из них действительно весомо опровергают обвинение, то есть носят характер алиби или предоставляют свидетельские показания. Огромное количество аргументов вообще не имеет информативной ценности и направлены на создание у аудитории определенного настроения, в частности создают ощущение нелепости обвинения. Часто встречаются здравые аргументы, но они обращают внимание на некорректность обвинений, то есть доказывают некомпетентность обвинителей в области магии, недостаточность свидетельств в пользу обвинения, его неразумность, но по сути дела не доказывают отсутствия преступления. Из этого видно, что раз профессиональный оратор Апулей видит свою цель не в предоставлении как можно более весомого алиби, а в произведении приятного впечатления, создании соответствующего настроения у публики и старается поднять свой авторитет доказывая недостойность обвинителей и наоборот собственную идеальность, значит для успешного оправдания не настолько важно занимался ли он действительно магией, сколько очиститься от этого "клейма" недостойности. То есть распространенные общественные представления таковы, что порядочный человек по определению не может заниматься чем-то недостойным, в частности магией, а если он и занимается ей, то это естественно не та магия, которой занимаются невежды и за которую следует осуждать, которая действительно является занятием порочным.
Аполлоний и Апулей используют разные теории, чтобы оправдать магию. Это различие находит объяснение в разной культурной ситуации. Это как пристрастия, социальное положение самого мага, так и различная социальная среда, к которой обращались ораторы.
Мы не можем достоверно определить тот круг людей, перед которыми выступали Апулей и Аполлоний. Он мог быть достаточно разнообразен. Но, мы можем принять за отправную точку тех, кто особенно интересует наших героев и к кому они чаще обращаются, либо с кем (как в случае Аполлония) была связана их жизнь. На судебном процессе над Апулеем он обращается к обвинителям, как к людям более невежественным, то есть более низкого круга. Конечно в его словах может быть (и, судя по его манере, должна быть) некая доля фальсификации, но мы действительно знаем, что материальное положение его противников невысоко, что для этой эпохи чаще всего свидетельствует о непричастности к научным занятиям. Можно считать, что в числе слушателей Апулея было немало подобных людей. Но они не могли представлять все общество. Тогда позиция Апулея была бы более чем опасна и только оскорбила бы аудиторию. Мы знаем, что Клавдий Максим, председательствовавший на суде, был представителем образованной публики (так можно охарактеризовать Клавдия Максима, ведь иначе все обращенные к нему слова Апулея были бы грубой лестью, чего не мог допустить профессиональный ритор). Кроме того, Апулей не раз упоминает своих приятелей философского круга, поддерживавших его на суде. Таким образом, в некоторых идеологических моментах Апулей обращал внимание на образованную аудиторию (можно называть ее элитарной), но учитывая присутствие на суде и людей иного круга.
Относительно Аполлония Тианского, несмотря на присутствие на процессе самого императора, можно сказать, что он обращался к аудитории как к той, с которой привык общаться. Это собиравшиеся толпы народа: "Жители Ефеса – а слушать Аполлония собрался весь город – пребывали в совершенном изумлении" (Жизнь Аполлония Тианского,8.26). Конечно, выступавшие ораторы тоже собирали немалую аудиторию, но Филострат специально уделяет внимание тому, что Аполлония следует отличать от них: "Я отлично понимаю, что любителям праздновитийственных вывертов эта речь придется не по вкусу, ибо сочинена наперекор их правилам – слог не довольно соразмерен, словечки весьма крепкие, да и в выражениях грубость" ("Жизнь Аполлония Тианского" 8,6). Или как останавливает себя Аполлоний: "Похоже в защите своей впал я в несвойственное для меня витийство" ("Жизнь Аполлония Тианского" 8,7). Обращают на себя внимание характеристики Филострата: "в выражениях грубость", "слог не соразмерен". Культурного римлянина действительно оттолкнули бы такие речи. Такие собрания могли привлечь представителей социальных низов и среднего слоя. Именно на такую публику и была рассчитана речь Аполлония в суде, как на постоянную сферу своего влияния.
Выступая перед разными социальными слоями и, что гораздо важнее, принадлежа к разным слоям общества, Апулей и Аполлоний имеют разные этические представления, системы ценностей. Посмотрим, в чем упрекает Апулей своих обвинителей. Уже не раз мы обращали внимание на то, что это невежество: они не знакомы со многими известными авторами, не знают наизусть Платона: "Если бы ты читал Вергилия…"(Апология 30); "Я не стану останавливаться подробно на том возвышенном и божественном учении Платона, которое, за немногими исключениями известно любому благочестивому человеку, но невеждам не знакомо"(Апология 12). Итак, невежды не только не обладают неким знанием, но и потому неблагочестивы. Да и всякий раз, когда Апулей упрекает обвинителей в необразованности, он имеет в виду, что по этому можно судить об их душевных качествах, об их характере. Тот, кто не знаком с шедеврами культуры, тому доступны и скупость, и зависть, и разврат, и клевета. Соответственно наоборот, философия уже достаточно мощный аргумент в пользу собственной благонамеренности. На наш взгляд такие представления характерны именно для элитарного слоя, где образованность играет роль первого признака, позволяющего высоко оценить человека. Эта позиция принципиально отличается от позиции среднего слоя, где на первом месте стоит нравственность. Именно она – неотъемлемое качество идеального человека. Пример тому – речь Аполлония. Совершенно не удивляет отсутствие в его речи имен общеизвестных философов и поэтов. Это не говорит о том, что он вовсе не образован, но это не входит в число тех качеств, которые необходимы с его точки зрения, чтобы доказать его идеальность. Это видно и из тех обвинений, которые он отвергает: человеческое жертвоприношение, общение с "преисподними богами". Ведь они вызывают в первую очередь отвращение и неприятие. С этой точки зрения понятны критерии, по которым Аполлоний отрицает собственную причастность к магии. Совершенно не важна их философская интерпретация, главное, что ими занимаются недостойные люди. Они корыстны и бесчестны. Как человеку, видящему добродетель как основное положительное качество для Аполлония естественно разделить магию по нравственным критериям, когда чудотворчество выступает как награда праведнику, ведь так он сможет максимально способствовать уничтожению явлений, нарушающих гармонию, и, с другой стороны, магия становится орудием порочных людей искажающих саму ее суть.
В соответствии со своей системой ценностей Апулей выбирает критерием причастность к культуре и, в частности, к философии. Главное – правильно посмотреть на вещи. Но невежда недостаточно образован, он не может этого сделать. Все, к чему он прикасается, принимает глупый и неестественный вид. Прорицание в состоянии божественного вдохновения становится преступлением (Апология 43), биологические термины – непристойностью (33,34), полная художественной ценности статуэтка – отвратительным скелетом (Апология 63). Не исключение и магия: это божественное занятие, если правильно понимать его суть, и оно становится в понимании, а то и в руках невежды преступным занятием, ибо дает человеку власть: "…маг это только тот, кто вступил в общение с бессмертными богами, узнал какой-то невероятной силы заклинания и поэтому может исполнить все, чего ни пожелает, но я чрезвычайно изумлен,– говорит Апулей,– как они не побоялись обвинять человека, который, по их же собственным словам, обладает такой безграничной властью"(Апология 25,26).
Каждый из рассмотренных нами героев пытается на судебном процессе объяснить свое поведение. Они оба объясняют его, рассказывая о том, что они принадлежат к особой группе людей, к маргинальному сообществу. Поэтому их действия могут быть неверно истолкованы. Они говорят, что магия не всегда предосудительна, а только в пределах определенного слоя людей (колдунов у Аполлония и невежественных магов у Апулея), но оба они доказывают, что они к этому слою не принадлежат. Человек чуждый и того и другого сообщества (как, например, у Апулея, ни маг из низов, ни культурный человек, проявляющий к магии научный интерес) легко может принять человека из одного сообщества за человека из другого сообщества, потому что здесь важно не только, что он собственно делает, но и весь контекст его деятельности. Таким образом, мы видим, что занятие магией – это принадлежность к группе людей, которая оказывается неприемлемой для общества.
Примечания
[1] Nock A.D. Essays on Religion and the Ancient World, vol. I, Harward, 1972., p. 315.