В истории римской литературы позднейшего времени (IV— V вв. н. э.) произведения эпистолографического жанра занимают значительное место в литературном наследии таких авторов, как Авсоний, Симмах, Сидоний Аполлинарий, и представляют большой интерес для характеристики той эпохи.
Это был век великих потрясений, когда привычный для римлян мир рушился под натиском наступающих варваров. Начавшийся еще во II—III в. н. э. кризис рабовладельческого строя, расшатывая социально-экономическую систему Римской империи, постепенно привел к ее полному крушению. Произошли сильные изменения в положении различных классов и социальных групп. Ожесточенная борьба среди класса собственников закончилась полной победой земельной аристократии над хозяевами мелких и средних поместий. К V в. как в Италии, так и в провинциях мы находим уже мощный класс крупных земельных собственников, жестоко эксплуатирующих колонов и разорившихся свободных крестьян. Колоны и крестьяне в то время представляли наиболее революционный элемент общества так же, как и рабы, чей труд становился все менее и менее рентабельным. Проникновение варваров в границы Римской империи и бесконечные войны, разоряя население, ослабляли мощь Римского государства и способствовали обострению всех внутренних противоречий.
Нашествия враждебных племен и междоусобные войны, а также развал хозяйства заставили императорскую власть прибегать к решительным мерам. Одной из таких мер был, например, Эдикт Каракаллы (212 г.) о предоставлении римского гражданства почти всем жителям Римской империи. Это постановление имело огромное значение для объединения империи; оно способствовало не только улучшению положения провинциалов, но и обогатило опустошенную императорскую казну за счет увеличения поступлений. Крупные города в римских провинциях становятся центром римской культуры: самые крупные писатели того времени
не были исконными римлянами. Галлами по происхождению были крупнейшие эпистолографы того времени Авсоний и Сидоний Аполлинарий, а также поэт Рутилий Намациан; известный историк Аммиан Марцеллин был греком из Антиохии, Клавдий Клавдиан — греком из Египта и т. д. Таким образом, стирались различия между африканцами, италийцами и галлами — наука и литература стали космополитичны. Существовавшая тогда система образования, охватывавшая культурные слои населения, являлась как раз тем орудием, которое, если и не совсем уничтожало, то во всяком случае сильно сглаживало не только сословные, но и национальные различия.
Общий кризис империи и глубокие потрясения в ее социальной и экономической жизни не могли не отразиться на всех сторонах ее культуры и на развитии литературы в частности.
Литература IV и V вв., хотя в ней и насчитывалось достаточно известных имен, по существу дала немного значительных художественных произведений. Эпической поэзии как таковой в то время не существовало, несмотря на попытки отдельных поэтов создать большой эпос, вроде поэмы «О царях», написанной Павлином из Нолы в подражание труду Светония. Лирика и драма также не были представлены сколько-нибудь значительными произведениями. Наибольшее развитие получила поэзия, подобная панегирикам или стихам дидактического характера, вроде поэмы Немесиана «О псовой охоте» или «Медицинской книги» Серена Самоника. Наличие такого рода литературы свидетельствовало о том, что развитие художественных жанров шло на убыль, а подлинное поэтическое вдохновение и талант заменялись главным образом искусной версификацией. В это время особой популярностью пользовались поэты, умевшие быстро и находчиво составить экспромт, легко импровизировать или написать пышный панегирик. Этот вид литературы имел наибольший успех, так как он был особенно удобен для того, чтобы не подвергая никакой серьезной критике государственных деятелей, в звучных выражениях восхвалять то или иное влиятельное лицо. При беспрестанной смене императоров необходимо было уметь официально проявлять верноподданнические чувства. В парадных церемониях произнесение пылких панегириков в честь нового правителя было неотъемлемой частью. Политическая и общественная жизнь того времени получала весьма слабое отражение в этих панегириках, риторических приемах.
Другой характерной литературной продукцией поздней империи являются письма, которые представляют для нас ценный исторический материал. Памятники литературы, подобные письмам, несмотря на всю ограниченность мировоззрения их авторов и на специфику их творчества, приобретают для нас особую важность. В них мы находим богатый материал для знакомства с историческими событиями того времени, а также для характеристики современного им высшего общества, как в самом Риме, так и в про
винции Галлии. Жизнь богатых и знатных людей того времени протекала в атмосфере праздности и всевозможных развлечений и являла резкий контраст с окружающей сложной и даже трагической политической обстановкой. Привилегированные слои общества по существу интересовались лишь собственным благополучием и не проявляли большого интереса к общественно-политической жизни страны. Оторванные от низших классов и не желая опускаться до понимания их насущных потребностей, они замыкались в кругу своих личных интересов. Для многих жителей провинции литературная деятельность являлась своего рода средством, с помощью которого можно было сделать не только литературную, но и государственную карьеру, стать известным не только у себя на родине, но и добиться признания в столице. Свидетельства современников ясно говорят нам об этом. Так, Симмах в своем письме (I, 20) прямо указывал, что литература вела к почестям, и высоко оценивал роль образования и занятия наукой. Для того чтобы приблизиться ко двору, надо было зарекомендовать себя умелым стихотворцем и найти мощных покровителей в Риме. Вследствие этого поэзия в жизни высшего общества провинции занимала исключительное место: ею увлекались не только профессионалы, ей уделяли большое внимание и крупные сановники при дворах императоров. Так, известный галльский поэт Консенций занимал важную придворную должность при Авите, литератор Петр был государственным секретарем при Майориане, Леон Нарбоннский писал оды в духе Пиндара, поэтом был и Валериан — префект Галлии и многие другие. Сами императоры любили окружать себя литературными знаменитостями: блестящая карьера виднейших писателей Авсония и Фронтона служила для многих наглядным примером. Понимая всю важность распространения римской культуры в провинциях, подвластных Риму, императоры IV в. начали уделять большое внимание риторическим школам, находившимся до сего времени в большом запустении. Восстанавливались школьные здания, приглашались учителя грамматики и риторики. Профессора и преподаватели получали от правительства хорошее содержание. Их привилегированное положение обеспечивалось особыми эдиктами. Профессора и преподаватели освобождались от военной службы, а также от обязанностей занимать обременительные муниципальные должности. На общественную арену выдвигаются новые силы. Постепенно начинает выявляться новая аристократия — современная «интеллигенция». В письмах Сидония Аполлинария мы находим картину сложившегося интеллигентского общества, резко обособившегося от остальной, еще мало просвещенной, массы.
Огромную роль для создания этой новой общественной прослойки сыграли риторские школы. Грамматикам и риторам принадлежала огромная роль в воспитании юношества и немаловажное значение имело то обстоятельство, что этими школами охва
тывались не только высшие слои общества, но и среднее сословие. Почти все писатели этой эпохи были или риторы или ученики риторов. Ораторский талант не мог получить своего развития ни на форуме, ни в суде, а проявлялся главным образом в словесных ухищрениях и версификаторских упражнениях.
В школах большое внимание обращалось на изучение древних авторов, хотя далеко не всех. Изучали Невия и Плавта для усвоения основ латинского языка, Варрона для знакомства с римской древностью, Цицерона как классика римского красноречия. Теоретические комментарии к ним с разъяснениями по мифологии, истории, эстетике, этимологии и стилистике были уделом младшей школы — грамматической. А риторическая школа должна была научить юношество практически овладеть приемами ораторского искусства, пользоваться ими в школьных декламациях.
Под влиянием риторики, выродившейся с течением времени в искусство красноречиво говорить по любому поводу и на любые темы, литература стала приобретать черты претенциозности и манерности, утратив ту простоту и непосредственность, которая составляла одну из самых привлекательных сторон литературы раннего периода.
В литературе IV в. мы находим имена двух крупных эпистолографов: галльского ритора Магна Авсония, воспитателя императора Грациана, и римского оратора Симмаха. Из писем Авсония мы узнаем, что он родился в начале IV в. н. э. в городе Бордо в семье врача, желавшего, чтобы сын его занимался той же профессией. Но врожденные склонности Авсония влекли его с юных лет к занятиям литературой и, конечно, риторикой, что весьма одобрял и поддерживал его родной дядя со стороны матери, грамматик Эмилий Арборий. Он сумел привить племяннику еще большую любовь к риторике, и молодой Авсоний, получив соответствующее образование, занял в городе Бордо кафедру грамматика. В течение тридцати лет он занимался обучением юношества и снискал широкую известность не только в родной Галлии, но и далеко за ее пределами. Император Валентиниан обратил на него внимание и пригласил его наставником по грамматике и риторике для своего сына, будущего императора Грациана (364 г.). Для эпохи Авсония этот факт чрезвычайно характерен: если во времена Августа придворную культуру представляли такие имена, как Вергилий или Гораций, то во времена поздней империи при общем понижении культурного уровня, их заменяют ученые риторы. Сделав с помощью риторики столь блестящую карьеру, Авсоний в течение 20 лет занимал привилегированное положение при императорском дворе, уделяя большое внимание литературной деятельности. После убийства Грациана (383 г.) Авсоний
вернулся на родину, где и прожил еще около 10 лет. Год смерти его точно не установлен.
Жизнь высшего гальского и римского общества нашла свое отражение как в поэтических произведениях, так и в письмах Авсония. Эпистолярное наследие его нельзя рассматривать в отрыве от его прочих произведений, так как письма Авсония, написанные стихами, не только по форме, но и по содержанию весьма тесно соприкасаются с его поэзией. Семейные дела, дружеские взаимоотношения и светские интересы составляют основную тематику его писем, и это делает их несколько однообразными.
Дошедшая до нас переписка Авсония состоит из 27 писем, написанных различными стихотворными размерами. Прозой написано только одно письмо к Павлу (XI), одно к Пробу (XVI) и одно к Симмаху (XVII). В некоторых других письмах можно встретить отдельные прозаические куски, вставленные в поэтический текст. Письма были сочинены Авсонием в разное время: предполагается, что самое раннее из них было написано вскоре после 335 г., часть после 370 г., а остальные незадолго до его смерти (390—393 гг.). Письма вышли в свет после смерти Авсония и были изданы по черновикам, которые Авсоний тщательно хранил (как это было принято в то время) и дополнительно обрабатывал, готовя их для обнародования. Из адресатов Авсония можно отметить знаменитого оратора Симмаха (1 письмо), любимого ученика Авсония — Павлина, ставшего впоследствии епископом Нолы (7 писем), ритора Аксия Павла (7 писем), друга Авсония— Феона (4 письма), грамматика Урсула и ближайших родных Авсония (3 письма). Наибольший интерес представляют переписка с Павлином Нольским, на которой мы подробнее остановимся несколько позже, и письмо к Симмаху.
Авсоний принадлежал по своему воспитанию и образованию к той части галло-римской интеллигенции, которая, искренно любя свою родину, преклонялась перед Римом, чтя его славное прошлое и веря в его непоколебимое могущество. Тем больший интерес представляет то обстоятельство, что Авсоний выдвигал в своих стихах и письмах уже чисто местную галльскую тематику. Так, например, он воспевает реку Мозель со всеми ее красотами, реку, получившую широкую известность благодаря городу Триру, любимому местопребыванию покровительствующих Авсонию императоров Валентиниана и Грациана. Описывая различные города, Авсоний в первую очередь говорит о своей родной Галлии и сравнивает ее столицу Трир с Римом. Восхваляя бордоских профессоров— учителей грамматики и риторики, Авсоний, помимо его личных впечатлений о том или ином лице, дает общую картину культурной жизни Галлии того времени и ценный материал о жизни школы IV в. Подробности о личной жизни Авсония мы узнаем, как из писем к родным, так и из его «Parentalia» — небольших стихотворных произведений в честь умерших родственни
ков. Везде и всюду, где только это представляется возможным, Авсоний с любовью рассказывал о своих многочисленных родственниках, из которых он многих почти и не знал. Из его писем мы узнаем, что он не мог похвалиться аристократическим происхождением со стороны отца и потому, главным образом, и упоминал о своей родне со стороны матери.
Интересные сведения мы получаем из тех писем Авсония, где он касался вопросов образования и воспитания молодежи. Школе, как упоминалось выше, уделялось большое внимание, и учащиеся в ней находились под тщательным и строгим контролем со стороны властей. Эдикт императоров Валентиниана, Валента и Грациана от 12 марта 370 г. представляет весьма любопытный исторический документ, доказывающий существование в то время строгих требований к учащимся, особенно в отношении дисциплины. Все, кто приезжал в Рим учиться, должны были представить начальнику ценза рекомендательное письмо от провинциальных властей с подробным указанием, откуда они родом, какова их семья, что именно они думают изучать и т. п. Ведомство цензуры должно было строго следить за поведением учащихся, навещать их в квартирах, проверять, как они занимаются; не тратят ли много времени на развлечения, театральные зрелища и всякого рода беспорядочные празднества. В случае недостойного поведения виновного схватывали, публично наказывали бичеванием и затем, посадив на корабль, силой отправляли домой. Кто вел себя благонамеренно и пристойно, тем разрешалось оставаться в Риме до 20 лет, а затем их также возвращали на родину. Учет прибывших в Рим и срок их возвращения был поставлен очень строго.
В свете этого закона особый интерес приобретает IV идиллия, посвященная Авсонием своему сыну Гесперию и составленная в виде наставления для внука Авсония. Хотя она и не является письмом, но мало чем отличается от некоторых писем: замечания, связанные с воспитанием и обучением, высказывались и в письмах Авсония. Как опытный педагог он предлагал ряд методических указаний, чтобы заинтересовать учащихся великими произведениями Гомера и Менандра, а также насладиться Горацием, Вергилием, Саллюстием и комедиями Теренция.
Хотя в своих произведениях Авсоний не затрагивал больших тем, но все же из его писем можно извлечь полезный материал для знакомства с бытом римской провинции. Он благодарит друзей за присылаемые подарки, знакомится с их стихами (XXV), приглашает к себе поэтов, чтобы прочесть их произведения (IV, II, VI, 28—41). Авсоний рассказывает о своем доме и о своих друзьях с их вкусами и привычками.
Одним из наиболее интересных писем, рассказывающих о быте, является письмо Авсония к его другу Феону, с которым он был в живой переписке.
... Ну, а как поживаешь ты сам на своем побережье?
Верно, торгуешь опять, по малой дешевке скупая Все, что сможешь потом продать за безумные деньги:
Белого сала круги, воска жирного тяжкие слитки,
Груз нарикийской смолы, нарезанный тонко папирус И освещение хижины — факелы с чадною вонью?
Или дела у тебя поважней — и ты уже ловишь В вашей округе воров, и воры, страшась наказанья,
В долю тебя принимают, а ты, с твоим милосердьем,
Кровь людскую щадя, берешь с похитителей откуп И называешь ошибкой вину, и плату взимаешь С кражи, и так из судьи становишься сам скотокрадом?
Или же с братом своим ты вздумал в лесном бездорожье Скрытых оленей хитро окружить оперенною сетью?
Или в засаде ты ждешь кабана, которого поднял,
Громким криком крича? Однако, будь осторожен И не сходись в рукопашном бою с клыком его быстрым!
Это изведал твой брат, который, вздернув одежду,
Глазу являет постыдный ущерб на невыгодном месте И обнажает свой зад, пробитый клыком посредине.. .
(Перевод М. Л. Гаспарова)
Из этого письма, где Авсоний с грубоватым юмором расспрашивает друга, чем он там занимается, мы узнаем, что положение в провинции было довольно беспокойным для обывателей из-за большого количества грабителей, по-видимому, из беглых рабов или безземельных крестьян, попавших в кабалу к крупным землевладельцам. Об этом пишет и современник Авсония Симмах в письме к Флавиану, префекту претория (II, 22), количество и дерзость этих воров в окрестностях Рима мешали ему отправиться в свой загородный дом для поправки здоровья. По-видимому, случаи нападения приняли такой широкий размах и имели столь важное значение для жизни империи, что император Грациан в 383 г. издал закон, что те, кто не доставляет воров правосудию, должны подвергаться денежному или иному наказанию по решению судьи.
Наиболее значительными считаются письма Авсония к ритору Симмаху и переписка его со своим учеником Павлином, епископом Нольским. Вопросы, затрагиваемые в письмах к этим двум адресатам, позволяют нам познакомиться не только с литературными вкусами и приемами Авсония, но и с его отношением к христианству, что являлось в его время одним из наиболее важных и сложных вопросов.
IV в. н. э., на который приходится творчество Авсония и Симмаха, был периодом непрекращающейся борьбы между язычниками и христианами. Христианство победоносно наступало на остатки языческого мировоззрения и безжалостно боролось с ним.
Ожесточенная борьба между язычниками и христианами за влияние при дворе находила свое отражение в литературе, и исход ее в основном определялся тем, каковы были религиозные воззрения тех или иных правителей, часто сменявшихся на императорском престоле.
Развертывается полемика между приверженцами старой и новой религии. Имена воинствующих христиан, подобных Амвросию Медиоланскому, Иерониму или Пруденцию, а с другой стороны — ревностных защитников язычества вроде писателя Намациана или ритора Симмаха — пользовались в этот период широкой известностью. Но наряду с ними имелось немало христиан, формально исповедовавших новую религию, но по существу далеких от ее идей. Авсоний является типичным представителем именно этой группы: формально он считался христианином, но языческие интеллигенты были ему ближе, чем христианские епископы. Авсоний занимал позицию нейтралитета в ожесточенном споре между язычниками и христианами и не только не выступал нигде против недругов христианства, но дружески переписывался с Симмахом, одним из убежденнейших апологетов язычества. Авсоний настолько мало отличался от своих современников язычников, что филологи долго не могли даже разрешить вопрос, был ли он христианином. Лишь по таким его произведениям, где он сам говорит о своем участии в праздновании Пасхи или об утренней молитве, можно было прийти к выводу, что он был христианином. Внешняя форма художественных произведений была одинаковой для обеих враждующих сторон, и основным оружием и тех и других была риторика. Обучение шло на старых античных образцах, и у большинства поэтов, формально принадлежавших к христианской церкви, мы находим применение одинаковых с язычниками поэтических образов, постоянные упоминания о мифологических персонажах, множество реминисценций и цитат из классических авторов. Знание литературы у христианина Авсония по существу такое же, как и у языческих риторов его времени: Плавт, Овидий, Теренций, Гораций, Персий, Стаций и другие языческие писатели для него гораздо ближе, чем Библия.
С этой точки зрения большой интерес представляет переписка Авсония с Павлином, ставшим впоследствии епископом Нолы. Павлин, принадлежавший к знатному роду, был одним из любимых учеников Авсония, помогшего ему стать незаурядным поэтом и оратором. Сделав блестящую светскую карьеру, Павлин после женитьбы на богатой и набожной христианке Теразии оставил родину и уехал в Испанию. Там он сделался ревностным христианином и, поселившись в Барселоне, был даже избран там священником. Вернувшись впоследствии в Италию, Павлин поселился в городе Ноле, где в сане епископа и жил в течение 15 лет до самой своей смерти (431 г.), удалившись от мирских дел и занимаясь делами милосердия. Авсоний, будучи сам христианином,
с большим огорчением и неудовольствием узнал, что его блестящий ученик, аристократ и любимец муз по неведомым для Авсония причинам вдруг решил заняться спасением своей души. Решение Павлина раздать имение, уйти от мира и жить в нищете и смирении вызывало недоумение не только со стороны Авсония, но и родных Павлина, считавших, что он сошел с ума.
Начиная с 390 по 393 г. Авсоний написал Павлину четыре письма (до нас дошло только три), на которые Павлин ответил лишь к концу четвертого года. В этой переписке ярко выявляются вкусы Авсония, его любовь к блестящей языческой литературе, жажда славы, почета и явная приверженность к земным благам. В письмах Павлина, по своему стилю весьма сходных с письмами Авсония, полных «общих мест», а также цитат из Вергилия, Горация и других языческих поэтов, можно ясно видеть его религиозные настроения. Сам Авсоний настолько был равнодушен к вопросам религии, что для него казалось совершенно непонятным поведение блестящего светского человека, каким был Павлин, и он полагал, что его соблазнили какие-то новые друзья, под влиянием которых, а также из-за козней Теразии он решил оставить прежний веселый мир (письмо XXVII, 117—118). Жизнь вне светского общества для Авсония представлялась чем-то ужасным, и разрыв его с Павлином на религиозной почве глубоко огорчил его, несмотря на всю поверхностность его натуры.
Все письма, написанные Авсонием Павлину, чрезвычайно интересны как для характеристики взглядов самого Авсония на религию, так и для понимания его стиля. Первые четыре письма (XIX—XXII), как сказано, написанные еще до ухода Павлина от прежней жизни, в стихотворной форме восхваляют Павлина как одного из самых многообещающих молодых поэтов, написавшего прелестнейшую поэму (jucundissimum роеша), представляющую собой краткое изложение трех книг Светония «о царях». Нам трудно судить о достоинствах этой поэмы, так как она до нас не дошла, а Авсоний в своем письме приводит из нее всего девять строк, где в основном перечисляются имена варварских царей, обитателей Африки. Далее, переходя к прозаическому изложению, Авсоний восторгается Павлином, говоря, что среди молодых поэтов никто не сравнится с ним в поэтическом даровании (XIX). В письме XX Авсоний, восхищаясь талантом Павлина, его блестящей карьерой и успехами в жизни и литературе, во всем признает пальму первенства за своим учеником, говоря, что он сам превосходит Павлина лишь своим возрастом. Это письмо, написанное элегическим дистихом, может служить образцом изысканной вежливости в отношениях между собратьями по перу, восхваляющими заслуги друг друга.
Шлет Павлину Авсоний привет. Размеру угодно,
Чтобы из наших имен первым стояло твое.
Так ведь оно стоит впереди и в консульских списках.
Так ведь и кресло твое в шествиях раньше несут,
Так и стихам награда твоим — перевитая пальма:
Слабым созданьям моим эта неведома честь.
Что же достойно во мне почтенья? Одни лишь седины!
Только что из того? Лебедю ворон не брат.
Пусть хоть тысячу лет живет индийская птица —
Ей не сравниться с твоим блеском, стоокий Павлин. Больше лет за спиной, но меньше во мне дарованья.
Наша Камена твою музу приветствует, встав.
Будь же здоров и прощай, и пусть дадут тебе боги
Столько же счесть январей, сколько и нашим отцам.
(Перевод М. Л. Гаспарова)
Дружески шутливый тон первых писем Авсония меняется и делается серьезным, когда он узнает об «измене» своего друга и ученика. Последние четыре письма Авсония, адресованные Павлину, говорят о полной внутренней растерянности нашего поэта. Авсоний не может даже представить себе, чтобы такой образованный человек, как Павлин, мог быть столь захвачен христианскими идеями, чтобы отказаться даже от литературы, и Авсоний ищет виновных, кто мог бы так дурно повлиять на его любимого «сына и друга». В XXIII письме Авсоний горько упрекает Павлина, что ему одному теперь не под силу нести то бремя поэзии, которое они несли когда-то вдвоем.
Авсоний не теряет надежды, что покинувший его друг к нему, вернется; в риторических рассуждениях он перечисляет примеры дружбы между героями античности, сравнивая себя и Павлина с Пиладом и Орестом, Нисом и Евриалом и т. д. Авсоний выражает свою безмерную тоску по любимому ученику и другу и жалуется на огромные расстояния, их разделяющие:
. . . Вот и теперь, за грядой Пиренеев, за мраморным кряжем Ты в Цезарее Августе живешь, вблизи Тарракона Тускского, близ Барциноны, стоящей над устричным морем.
Я же сейчас живу на покое: меня отделяют Три реки тройною волной от Бурдигалы людной.
Вижу кругом я холмы виноградные, тучные пашни,
Милые сердцу селян, дубраву с трепещущей тенью,
Светлый луг и шумный народ из ближней деревни.
Вот каковы у меня усадьбы в Новерском округе —
Обе рядом стоят и весь год по-разному манят.
Там безморозна зима, а тут и в знойное лето Легким дыханьем несут аквилоны прохладную свежесть.
Но вдалеке от тебя и времен череда безотрадна:
Нет цветов по весне, жжет землю Сириус летом,
Скудным осенним садам чужды ароматы Помоны.
И омрачают январь проливные дожди Водолея.
Милый Павлин, ты понял, как ты виноват предо мною?
(Перевод М. Л. Гаспарова)
Далее Авсоний выражал надежду, что Павлин к нему вернется, и самое интересное в письме христианина Авсония, что если бог и сын бога внемлют его мольбам, то они вернут Павлина к прежней жизни и дом Павлина не будет обречен на расхищение и гибель. Награждая Павлина самыми нежными названиями (о nostrum decus, о mea maxima cura!), Авсоний риторически рисует отрадную картину его возвращения.
Авсоний заканчивает письмо упреком по адресу жены Павлина, которую он даже называет «твоя Танаквиль» (т. е. сравнивает ее с женой Тарквиния Древнего, отличавшейся деспотическим характером), за то, что якобы она не позволяет мужу писать ему, Авсонию: «Не пренебрегай обращаться со словами к отцу, ведь я был твоим воспитателем, твоим первым наставником, первым, кто обеспечил тебе почетную должность, первым, кто привел тебя в общество муз».
В последнем из дошедших до нас писем Авсония к Павлину (XXV) он упрекает Павлина за его молчание. Это письмо, полное риторических рассуждений о том, что в природе нет ничего безмолвного, представляет собой яркий образец стиля Авсония, где отдельные мысли, вызванные искренним чувством, тонут в потоке учености:
Вот и в четвертом письме я несу к тебе те же упреки,
Твой охладелый слух тревожа ласковой речью.
Но ни единый доселе листок от друга Павлина Мне не порадовал глаз начертаньем приветного слова.
Чем заслужили отверженье это несчастные строки,
Долгим таким и надменным таким презреньем казнимы?
Недруга недруг — и тот на своем привечает наречье Грубом, и слово привета звучит среди лязга оружий.
Камни дают человеку ответ; от сводов пещеры Звук отлетает; леса оглашаются призрачным эхом;
Стонет прибрежный утес; ручей лепечет журчащий;
Колкий кустарник шумит жужжаньем гиблейского роя;
В береговых камышах пробегает мусический трепет 1,
И с верховым ветерком сосновая шепчется хвоя.
Стоит чуткой листвы коснуться летучему Эвру,
Как Диндимейский напев огласит Гаргарийские рощи.
Нет в природе немот. Ни одна поднебесная птица,
Зверь ни один не лишен языка: шипят, пресмыкаясь,
Змеи; подобием голоса дышат подводные твари;
Звоном удару ответит кимвал; проснется в подмостках Гул под пятой плясуна; взревут тугие тимпаны;
Мареотийские систры поднимут изидину бурю;
И не умолкнет вовек в сени додонской дубравы Меди бряцающий звон, которым тяжкие чаши Мерно дают послушный ответ ударяющим прутьям.
Ты же, словно рожден в безмолвном Эбаловом граде,
Словно мемфисский тебе Гарпократ уста запечатал,
Ты, Павлин, молчишь и молчишь...
(Перевод М. Л. Гаспарова)
Письмо Авсония заканчивается обращением к музам Беотии услыхать его мольбу и вернуть Павлина латинской поэзии.
Ответ Павлина на письма Авсония, которые он получил с запозданием и все сразу (по причинам нам не известным), представляет собой целую поэму в 331 стих, написанную различными стихотворными размерами (гекзаметром, элегическим дистихом и ямбом), где Павлин ясно и убедительно доказывает, что он не склонен менять своего нового образа мыслей и поведения. «Зачем, отец, ты предлагаешь мне вернуться к тем музам, от которых я отрекся? Сердца, посвятившие себя Христу, отвергают Камен, они не доступны Аполлону», — пишет Павлин Авсонию. Далее он говорит, что нельзя проводить жизнь в праздности и высказывает мысль о том, что христианский бог осуждает участие в пустых развлечениях, а также (что очень интересно) занятия суетной литературой. Хитрые приемы софистов, искусство риторов и -выдумки поэтов внедряют в сердца ложные и пустые представления и оттачивают лишь язык, не открывая истины и не способствуя нашему спасению.
Хотя Павлин дает столь скептическую оценку искусству риторов, но и он не лишен поэтического тщеславия. Отвечая учителю в различных стихотворных размерах, он применяет эффектные поэтические и риторические приемы, чтобы доказать, что Авсоний должен не порицать его, а наоборот, гордиться своим учеником.
Так, в ответ на упрек Авсония, что Павлин сбросил ярмо поэтических занятий, которые они несли вдвоем, Павлин рассуждает совершенно во вкусе того же Авсония, что нельзя «впрягать в ярмо двух неравных по своим силам. Нельзя впрячь теленка и быка, лошадь и осла, соединить водяную птицу лысуху с лебедем, соловья с неизвестной зловещей птицей, сравнивать каштановое дерево с орешником, калину с кипарисом, меня ставить рядом с тобой. Ведь с тобой лишь Туллий и Марон едва могли бы нести одинаковое бремя». Павлин, искренне огорченный упреками Авсония, с большой теплотой обращается к нему, назы
вая его «учителем», «покровителем» и «отцом». «Если в моих поступках или в моем образе мыслей бог видит что-либо заслуживающее его внимания, то первая благодарность за это и заслуженная слава тебе, так как твоим наставлениям я обязан тому, что меня возлюбил Христос».
Профессия ритора наложила свой яркий отпечаток на все творчество Авсония, в том числе и на его письма. Общие места риторического характера встречаются в изобилии и в его стихах и в его письмах, в частности — прием перечисления, который учителя риторики рекомендовали своим ученикам, чтобы те могли наиболее эффектно проявить свою ученость. Так, в своей поэме «Мозелла» Авсоний перечисляет сорта рыб, водящихся в реке, а в «Распятом Купидоне», рассказывая о том, как коварный бог попал в руки женщин, пострадавших от несчастной любви, он перебирает все имена героинь-страдалиц древних мифов. В своих письмах к Павлину он сравнивает себя и его с Орестом и Пиладом, Нисом и Эвриалом, Дамоном и Финтием, Пирифоем и Тезеем; эти примеры нерушимой дружбы должны подчеркнуть, что между такими близкими друзьями не может быть никакого охлаждения. Приемом перечисления Авсоний пользуется и для того, чтобы дать более практические указания. Он учит Павлина, как он смог бы вести переписку втайне от якобы недружелюбно настроенной к Авсонию жены Павлина и рассказывает, как этого достигали еще в древности, пользуясь либо симпатическими чернилами, либо даже заставляя говорить о своих чувствах неодушевленные предметы — яблоко Кидиппы или ткань Прокны. В письме XIV, адресованном Павлу, Авсоний в шутливом тоне перечисляет разнообразные виды экипажей, в которых можно приехать к нему в гости. Навыки ритора отражаются и в умении Авсония бесконечно повторять самого себя: одни и те же мысли он облекает в различную форму, и это относится не только к его чисто поэтическим произведениям, как, например, эпиграммам, но и к письмам.
Авсоний любит многословно и изысканно рассуждать по самым незначительным поводам. Словесные парадоксы, которыми он пользуется как искусный ритор, часто прикрывают своей вычурной формой бедность мысли. Так, например, в письме к Феону (VII), который прислал ему в подарок тридцать штук устриц, Авсоний подробнейшим образом рассуждает, что представляет собою это число. Он упоминает и о счете на пальцах, часто применяемом в комедиях Плавта, упоминает и об мифологическом исчислении времени осады Трои (трижды взятое, время осады Трои), приводит сведения из римского культа (тридцать лет посвящают весталки служению богине Весте), напоминает, что тридцать поросят принесла свинья на месте города Альбы и т. п. Начало письма дается в прозе, затем Авсоний переходит к различным стихотворным размерам. И все эти ухищрения приводятся лишь для того,
чтобы подтвердить, что Авсоний получил тридцать вкусных устриц. А затем — в письме к Павлу (IX), также написанном стихами, Авсоний в шутку подробно описывает, какие устрицы наиболее ценны и вкусны.
В большинстве своих писем, где Авсоний благодарит за присланные подарки или стихи, равно как и в других случаях, связанных с поздравлениями и пожеланиями счастья, Авсоний согласно правилам эпистолографии искусно выбирает тон для своих писем применительно к адресатам. В письмах к близким родным Авсоний применяет простой сердечный тон, в письмах к своему ученику Павлину поэт большое место уделяет патетическим обращениям и риторическим рассуждениям, в письме к другу Феону и грамматику Урсулу мы встречаем много шуток, а в письме к знаменитому ритору Симмаху мы находим торжественный тон наряду с излиянием дружеских чувств.
Из других писем Авсония для характеристики его стиля наиболее показательными являются письма к ритору и поэту Павлу и к знаменитому современнику Авсония — языческому оратору Симмаху. В письме к Павлу (XI) Авсоний, отзываясь в лестных выражениях о поэзии Павла, отказывается послать ему свои стихи, о которых он просит в письме, и дает о самом себе такой отзыв: «Видишь, Павел, к сколь никчемному автору ты пристаешь с просьбой: в словах я неискусен, в стиле — сбивчив, в мыслях—· противоречив, в стихах — негармоничен, в остроумии — по природе непривлекателен, по искусству — не цветист, соль моя пресна, а желчь бессильна, я не похож ни на босого танцора из мима, ни на актера из комедии. . .» В последних словах мы находим намек на то, что Авсоний не может так легко переходить от греческих стихов к латинским, как это, видимо, делал Павел. Тем не менее в следующем письме тому же Павлу (XII) Авсоний дает нам любопытный образец ранней макаронической поэзии, где эффект комизма достигается смешением слов и форм из различных языков. Здесь Авсоний наряду с латинскими стихами вставляет множество греческих фраз, написанных к тому же различными стихотворными размерами. Это соединение отдельных слов и целых предложений из живого латинского языка с греческими, применяемое Авсонием как определенный художественный прием, дает ему вместе с тем возможность показать свое искусство. Действительно подобное словоупотребление вместе с сочетанием греческих окончаний в латинских словах придает стихам Авсония большую вычурность.
В письмах Авсония мы не найдем сатирической остроты, но многие из них проникнуты легким юмором и содержат остроумную игру слов. Так, например, он ассоциирует имя Проба (одного из видных деятелей того времени) с значением слова probus (т. е. «честный»), а имя одного из своих друзей Феона образует от греческого слова «божественный» (θειος) или переводит как
причастие от греческого глагола бежать (^έω), намекая на жизнь Феона, полную приключений. Вот образец стиля Авсония с такой игрою слов — одно из писем к названному Феону, жившему в деревне и писавшему плохие стихи:
Консул Авсоний привет посылает поэту Феону.
Яблоки ты мне прислал — их спелость золотом блещет;
С ними прислал ты стих — тяжесть свинцовая в них.
Mala — названье плодам и mala—стихи назову я.
Долог ли, краток ли слог, — сам догадайся, Феон.
Прощай, Феон, богам подобный именем,
Но также и бегущему от гибели.
(Перевод М. Л. Гаспарова)
Авсоний, дружески подтрунивая над Феоном и над его деревенскими вкусами, острит по поводу его поэзии и, сопоставляя «золотые яблоки и свинцовые стихи» (aurea mala u plumbea carmina), обыгрывает значение слов mäla — яблоки с долгим «а» и mala,— «дурное» (с кратким «а»).
Широко применяя в своих письмах различные поэтические размеры (дистихи, латинский и греческий гекзаметр, ямбы, гендекасиллабы) и тщательно следя за своим стилем и языком, Авсоний с подчеркнутой скромностью отзывался о своем литературном творчестве. Называя свои собственные стихи «безделицами», он считал, что не может и сравнивать себя с таким мастером слова, как Павел, а тем более Симмах. Давать какие-либо указания Сим-маху для него, Авсония, так же нелепо, как «побуждать муз петь, внушать морям разливаться, огню пылать» (XVII). Такое самоунижение являлось также своего рода художественным приемом, характерным для эпистолярного стиля того времени: подобного рода высказывания мы находим у Симмаха, у Павлина и у более отдаленного по времени эпистолографа Сидония Аполлинария.
В своих литературных работах Авсоний являлся последователем классических традиций, придерживаясь ораторской школы Цицерона и Квинтилиана. Из поэтов он больше всего ценил Вергилия, у которого он заимствовал очень многое, и Овидия, внедрившего написанное элегическим дистихом поэтическое художественное письмо в римскую литературу. Из позднейших писателей наибольшим успехом у Авсония пользовался Стаций, вообще снискавший широкую популярность во времена поздней империи.
Литературная манера Авсония нравилась его современникам, и ему охотно подражали его многочисленные ученики из риторских школ. Об его письмах с похвалой отзывался и другой видный эпистолограф этого времени — Симмах, и живший значительно позже его соотечественник Сидоний Аполлинарий. Язык Авсония чист и ясен, и его письма, несмотря на обилие риторических и версификаторских ухищрений, представляют собой интересный памятник литературы своего времени.
Второй крупный эпистолограф IV в. — современник Авсония, римлянин Квинт Аврелий Симмах (родился около 345 г., умер вскоре после 400 г. н. э.). Он не принадлежал к родовитой римской знати, но был видным лицом своего времени и занимал ряд высших государственных должностей. Он был квестором, претором, консулом, заведовал снабжением Рима (praefectus annonae), был префектом города и понтификом. Все эти должности он, по-видимому, уже оставил к 396 г. (он был консулом в 391 г.) и, отойдя от государственной деятельности, стал вести жизнь частного лица, пользуясь заслуженной репутацией одного из виднейших риторов того времени: некоторые ставили его даже выше самого Цицерона. Слава оратора сопутствовала Симмаху с ранней юности, что сыграло роль в его служебной карьере. Симмах был одним из виднейших языческих риторов, пользовавшихся при дворе значительным вниманием. На торжественных празднествах, когда поэт Авсоний воспевал в пышных стихах подвиги императора, Симмах, будучи еще совсем молодым, прославлял правителя в звучной прозе.
Ораторская деятельность Симмаха не является предметом нашего изучения. Для нас он представляет интерес как писатель, оставивший большое литературное наследие в виде писем, высоко ценившихся его современниками.
От Симмаха дошло около 900 писем, изданных в 10 книгах уже после смерти оратора (между 405 и 408 г.) его сыном Кв. Фабием Меммием Симмахом. Письма распадаются на два раздела, значительно отличающихся друг от друга. Первые семь книг были составлены из писем к друзьям и близким и разложены при редактировании по адресатам без соблюдения хронологии. В следующих двух книгах переписки адресаты не указаны и в них соблюдается хронологическая последовательность и известный подбор по тематике. Так, например, IX книга, как гласит подзаголовок, составлена из рекомендательных записок, хотя по сути их не больше, чем в других книгах. Последняя, X, книга состоит из официальных донесений (relationes) различным должностным лицам и заключает в себе лишь два частных письма императорам — одно к Феодосию, другое к Грациану. Письма-донесения Симмаха относятся ко времени, когда он был префектом Рима (384— 385 гг.); они представляют собой 49 кратких записок, в большинстве случаев чисто делового содержания, исключение представляет замечательная речь о статуе Свободы и некоторые письма, интересные для знакомства с тогдашним бытом.
Свои письма Симмах обычно диктовал писцу и только иногда добавлял что-нибудь сам лично. Как правило, черновики сохранялись: они писались не на отдельных листках, а подряд из-за экономии бумаги. Написанные в одно и то же время, они состав
ляли маленькую связку. Такие связки были обнаружены в ларцах Симмаха его сыном: для I—VII книги они были разобраны по адресатам, в VIII и IX книге остались неразобранными. Перед опубликованием письма Симмаха тщательно обрабатывались его сыном, о чем свидетельствует тот факт, что среди писем находятся два варианта одного и того же письма — приглашения на торжество по поводу получения сыном Симмаха префектуры.
У друзей Симмаха также сохранялись среди драгоценностей письма знаменитого оратора, иногда соединенные в целые связки.
Круг адресатов Симмаха был чрезвычайно широк. Среди его корреспондентов было много влиятельных лиц различных взглядов и убеждений: он переписывался и с христианами и с язычниками, и мы находим наряду с епископом Амвросием и христианским поэтом Авсонием главу партии язычников, философа Претекстата. Другим частым корреспондентом Симмаха был Никомах Флавиан, член коллегии понтификов, ненавистник христиан, большой знаток религиозных языческих обычаев. Любопытно отметить, что среди адресатов Симмаха были и варвары, усвоившие римскую цивилизацию и образованность, как Стилихон и Рицемир, видные государственные деятели и полководцы того времени.
Одной из характерных особенностей переписки Симмаха является мелочность интересующих его вопросов и очень незначительный отклик на общественную жизнь того времени.
Тематика его писем чрезвычайно бедна, основное содержание их составляют рекомендательные письма, благодарность за присланные ему подарки, пожелания счастья и удачи друзьям, соболезнования по поводу различных огорчений, упреки тем, кто медлит с ответом на его послания и т. п. Письма Симмаха нельзя сравнивать ни с письмами Плиния Младшего, служившего для него образцом, ни тем более с письмами Цицерона. Отсутствие общественных интересов и бездумная светская жизнь высших классов получили свое отражение в этой мало содержательной переписке, изяществом и остроумием прикрывающей пустоту ее содержания.
Среди донесений Симмаха самое важное значение имеет дошедшая до нас речь к императору Валентиниану о статуе Победы, где он страстно пытался доказать необходимость сохранять старые традиции и старые римские верования.
Симмах жил во время борьбы между язычеством и христианством, и литературная деятельность его естественно отражала отчасти те взаимоотношения, которые существовали между теми и другими.
В повседневной жизни христиане и язычники старались жить в согласии, но с обеих сторон были и люди, активно боровшиеся за свои убеждения. Симмах выражал взгляды тех, кто пытался противостоять бурному натиску христианства.
Хотя Симмах, естественно, уже не мог разделять наивной веры своих предков в олимпийские божества, а придерживался философского монотеизма, древнее язычество он тесно связывал со славным прошлым Рима. Красноречивый защитник старой веры, занимавший высокий пост при дворе, Симмах являлся представителем той активной части языческой партии, взгляды которой он так убедительно выразил в своей замечательной реляции о статуе Победы.
«Кто из людей-—такой друг варваров, что не жалеет об алтаре Победы? Мы обычно соблюдаем предосторожность по отношению к будущему и стараемся избегать дурных предзнаменований: так отнесемся же, по крайней мере, к слову «победа» с тем уважением, в котором отказываем божеству. Ваше государство своей нерушимостью во многом обязано Победе и будет обязано ей еще больше. Пусть не признают ее могущества те, которые не испытали ее помощи. Вы же не отвергайте ее покровительства, спутника триумфа. . . Молю вас, сделайте так, чтобы мы, стариками, смогли передать своим потомкам то, что еще детьми получили от отцов» (письмо X, 3, 3).
Статуя Победы, поставленная в курии сената еще во времена Августа, в течение почти всего IV в. служила предлогом ожесточенной борьбы между язычниками и христианами. Рассматривая эту статую как символ языческой религии, приверженцы старины настаивали на том, чтобы она навсегда оставалась в курии, как напоминание о могуществе Рима, завоеванном Победой. В зависимости от церковной политики императоров эта статуя неоднократно то выносилась из сената, то вновь в него водворялась. Когда статуя Победы в правление императора Грациана была вынесена из курии, сенат, состоявший в то время преимущественно из язычников, дважды (в 382 и 383 гг.) отправлял посольство к императорам, сначала Грациану, а затем Феодосию с просьбой вернуть статую в сенат. Партия Симмаха потерпела поражение, получив суровый отпор со стороны христиан в лице епископа Амвросия Медиоланского и писателя Пруденция, выступившего несколько позже со своими двумя книгами «Против Симмаха».
Общественная и политическая жизнь Рима замирала, основные интересы высших классов сводились к сплетням и дворцовым интригам, как это мы видим из писем Симмаха.
«Стыдно сказать, как оскорбляли и какие бранные слова говорили друг другу лучшие люди в сенате», — с горечью рассказывает он о спорах и ссорах сенаторов при отправлении посольства к императору, прекрасно понимая, что звание сенатора, которым он так гордился, считая, что лучше этого нет ничего в жизни (pars melior generis humani, V, 52), по существу является пустой фикцией. От старых республиканских магистратур остались лишь одни названия, и Симмах, сознательно закрывая глаза на это положение, чрезвычайно ревностно относился к выполнению своих
должностных обязанностей. В письмах Симмаха очень скупо раскрывается его внутренний мир, но все же чувствуется, что он не мог не ощущать внутреннего беспокойства от предчувствия надвигающейся катастрофы, несмотря на желание убедить себя, что Рим навсегда останется могучим и великим. Положение простого народа в Риме было тяжелым: в качестве префекта, ведающего снабжением города, Симмах хорошо видел, что продовольствие поступало с перебоями и народ, к неудовольствию аристократов, роптал и волновался. Волнения в Риме часто вынуждали богатых покидать город, переселяться в загородные дома, которых у состоятельных людей было множество. Сам Симмах имел возле Рима 15 вилл и три дома в самом городе. Но уехать для отдыха не всегда представлялось возможным, так как, судя по письмам Симмаха, на дорогах было неспокойно (VI, 64) и трудно было спокойно наслаждаться прелестями сельской жизни. Поэтому Симмах считал, что нельзя удаляться надолго из Рима, и призывал своих детей, уехавших в деревню, возвращаться скорее в город.
«В письмах недостатка нет, но душа страшится вспоминать о тяжелом. Я вижу, что слухи о городских событиях не прекращаются и, как это любят делать, будут переданы с преувеличением. Чтобы этого не произошло, я спешу познакомить вас с делом в коротком добавлении для того, чтобы письма, которые принесут вам привет, не доставили бы горечи из-за волнений и чтобы доверие к письму предотвратило бы своевольные слухи. Но довольно об этом. Здоровье моей дочери мне важнее всего, и это теперь волнует мою душу. Итак, я жду, что с помощью богов вы сообщите мне все об ее здоровье. Если я узнаю о нем соразмерно с моими желаниями, то это облегчение смягчит вместе с тем и мои остальные заботы» (VI, 65).
Симмах упоминает о запущенном хозяйстве империи и о том, что ее финансы в печальном состоянии. В одном письме (IX, 136) Симмах жалуется, что земля, которая обычно была источником богатства, теперь только разоряет и не дает никаких доходов. Проскальзывают и бытовые подробности: например, Симмах рассказывает, что в Риме до сих пор сохранился своеобразный пережиток взаимоотношений между патроном и клиентами в виде обычая окружать знатных лиц многолюдной толпою друзей.
В письмах мы находим интересное для нас сообщение о вкусах и развлечениях простого народа: Симмах напоминает императорам в качестве префекта города, что народ ждет устройства игр в цирке и в театре (X, 6). Сам он усиленно хлопочет, чтобы выписать для общественных игр разных редких животных, как-то: львов, медведей и крокодилов, заботится о доставке породистых лошадей и об устройстве гладиаторских боев, достойных императорского Рима (V, 59, IV, 72). Императора Феодосия, приславшего беговых лошадей и слонов для этих игр, Симмах в своем донесении (X, 9) напыщенно благодарит от лица римлян. Встре
чаются в письмах также и отклики на торжественные жертвоприношения, упоминается о гаруспиках, гадающих по внутренностям жертв, и о весталках, поддерживающих священный огонь.
Симмах ·— поклонник и певец уходящего Рима, он консервативен и ограничен в своих запросах. Основные интересы его связаны с его собственными делами и с близкими ему людьми. Страдая, как он сам говорил, болезнью зодчества (morbum fabricatoris; II, 60), он очень много уделял внимания строительству и украшению своих домов (VIII, 62), приглашал для этой цели архитекторов и художников (IX, 50). Посещая свои многочисленные виллы, он довольно подробно описывал свои переезды из одной в другую. Симмах любил жизнь на лоне природы и говорил, что его пленяет деревенский покой и здоровый воздух, на котором он может наслаждаться хорошими книгами (V, 78; IV, 44). Одно из своих поместий в Байях он даже воспел в небольшом стихотворении, помещенном в письме к отцу (I, 8). Много внимания он уделял своим родным, но и здесь, как в большинстве своих писем, он придерживался сдержанного тона. Он писал дочери и зятю такие же полуофициальные письма, как и посторонним адресатам, очень редко проявляя в них свои искренние и нежные чувства. «Вчера, побуждаемый страхом, после того, как вы уведомили меня в грустном сообщении о состоянии здоровья моей дочери, я написал вам через моего человека и до сих пор мучусь в неизвестности, ожидая ответа. Прошу подробно рассказать мне, что надо с ней делать для укрепления ее здоровья. Ведь при настоящем положении дел я не решаюсь сообщать вам что-либо, чтобы в ваши уши не вошло то, чего вы избежали благодаря отъезду, достойному одобрения. Но так как гражданское чувство возобновляет вновь и вновь ваши заботы о делах города, я бегло коснусь кое-чего, объединив это в краткие записи, чтобы вы без подробного чтения узнали то, что произошло» (VI, 55).
К сожалению, по-видимому, до нас не дошли эти краткие записи, в которых Симмах излагал наиболее интересные для нас события общественной жизни.
Наиболее интересной для нас частью переписки Симмаха служат его письма к Авсонию, раскрывающие взаимоотношения двух выдающихся представителей римской литературы IV в. н. э. Несмотря на то, что один из них был ревностным язычником, а другой христианином (правда, весьма умеренным), мы видим полное сходство их литературных вкусов, а также стилей.
В качестве образца стиля Симмаха можно привести два его письма к Авсонию, с которым он был в оживленной переписке:
«Ты просишь от меня более длинных писем, что доказывает твою истинную ко мне любовь. Но я, сознавая бедность своего ума, предпочитаю подражать краткости лакедемонян, чем на многочисленных страницах обнаружить скудость своего таланта. Неудивительно, что источник моего красноречия иссяк; ведь уже
давно ты не помогаешь мне чтением какой-нибудь твоей поэмы или прозаического сочинения. Почему же ты просишь долгой занимательности от моей речи, когда ты не дал ей взамен никакой литературной пищи? Твоя «Мозелла» порхает по многим рукам и покоится в складках тог, благодаря тем божественным стихам, которыми ты ее обессмертил. Но мимо наших глаз она лишь промелькнула. Почему же ты, спрашиваю я, хочешь лишить меня этой книги? Или я кажусь тебе невеждой, который не может о ней судить, или завистником, который воздержится от ее похвал? Значит, ты не доверяешь или моему уму или характеру? Но я, вопреки твоему запрету, скоро проникну в тайны этого произведения. Я хотел бы умолчать о том, что я чувствую, я хотел бы отомстить тебе полным молчанием, но мое восхищение написанным тобою подавило чувство обиды. Раньше, когда я следовал за знаменами бессмертных императоров, я знал эту реку, похожую на многие другие и уступающую еще большим. А теперь благодаря блеску твоих стихов она стала величественней египетского Нила, прохладнее скифского Танаиса, прозрачнее нашего отечественного Фуцина. Я никогда не поверил бы тебе, рассказывающему об истоках и течении Мозеллы, если бы я твердо не знал, что ты никогда не обманываешь даже в поэзии. Где ты нашел эти стаи речных рыб, столь различных как по названиям, так и по окраске, разнообразных как по размерам, так и по вкусу, рыб, которых ты приукрасил сверх даров природы риторическими украшениями своей поэзии? Бывая часто за твоим столом, я восхищался множеством редких яств, которые были тогда в претории, но я никогда не замечал этого сорта рыб. Каким образом появились в твоей книге эти рыбы, которых не было на подносах?
Ты думаешь я шучу и занимаюсь пустяками? Пусть боги сделают меня угодным моим повелителям — я ставлю твою поэму наравне с книгами Вергилия. Но я должен забыть о своей обиде, усердно хваля тебя, чтобы не прибавить к твоей славе еще и то, что я восторгаюсь тобою, будучи оскорбленным. Раздавай свои книги другим, всегда помимо меня, все равно я буду наслаждаться твоим трудом, но по доброте других. Будь здоров» (I, 14).
Другое письмо Симмаха Авсонию (I, 31) и ответ на него, написанный Авсонием, полны взаимных любезностей, столь характерных для стиля обоих писателей, весьма похожих в этом отношении друг на друга. «С огромной радостью читал я твое ученое письмо, которое я получил, остановившись в Капуе. Ведь в нем жизнерадостность сочетается с цицероновским медом и слышится похвала моей речи не столь справедливая, сколь лестная. В нерешительности я сомневаюсь, чему же мне больше удивляться, изяществу ли твоего стиля или качествам твоей души? Ведь твое красноречие столь превосходит все остальное, что я колеблюсь отвечать; но ты так хвалишь мое красноречие, что невозможно молчать. Однако, если я буду сильно тебя хвалить, может пока
заться, что я в свою очередь ласкаю твой слух приятной беседой и что я скорее подражаю твоей речи, чем хвалю ее. Вместе с тем, так как ты ничего не делаешь напоказ, опасно хвалить твои прирожденные качества -— ведь они могут быть еще похвальнее как благоприобретенные. Знай только одну для нас непреложную истину: нет никого из смертных, кого бы я любил больше тебя, так приковываешь ты меня к себе своей почетной для меня дружбой. Но скромность твоя кажется мне чрезмерной, когда ты упрекаешь, что я выдал секрет твоей книги. Ведь легче держать во рту горящие угли, чем сохранить в тайне такое прекрасное произведение. Раз твои стихи ушли от тебя, ты потерял на них право. Сказанное слово хозяина не имеет. Или ты боишься яда завистливого читателя, или опасаешься жгучего укуса безжалостных зубов? Ты один в подобных обстоятельствах ничего не выиграешь от благосклонности и ничего не потеряешь из-за зависти. Все равно тебя будут хвалить и плохие и порядочные. Поэтому отбрось пустые страхи и дай волю своему перу, чтобы чаще дарить людям его плоды. Во всяком случае пришли мне какую-нибудь дидактическую или увещевательную поэму. . . Я знаю, как непреодолимо желание выпустить в свет произведение, которое будут хвалить. Ведь до некоторой степени к похвалам бывает причастен и тот, кто первый передаст чужие блестящие слова. Поэтому хотя в комедиях высшая слава достается авторам, но известность не обходит ни Росция, ни Амбивия, ни других актеров. Итак, заплати за свой досуг таким трудом и утоли наш голод новыми творениями. Если же, избегая похвалы, ты боишься болтливого доносчика, то молчи и обо мне, чтобы в полной уверенности я мог сказать, что твои произведения принадлежат мне. Прощай».
Авсоний не остается в долгу и в ответ на столь любезное послание отвечает письмом, полным благожелательности и изысканной учтивости:
«Теперь я понимаю, сколь сладостна бывает речь и сколь чарующе и приятно красноречие. Ты убедил меня, что художественное построение моего письма, переданного тебе в Капую, не было грубым. Однако я это чувствую лишь до тех пор, пока я читаю твое письмо: меня, жадно слушающего, оно увлекает своей прелестью, словно упоенного соком нектара. Но как только я откладываю твою записку и обращаюсь к самому себе, то я начинаю чувствовать горечь и обнаруживаю, что края моей чаши обмазаны твоим медом. В самом деле, когда я возвращаюсь к твоему письму, а я это делаю очень часто, то я снова поддаюсь твоему очарованию. И опять это сладостнейшее, это благоухающее веяние твоей речи исчезает, как только я прекращаю чтение, тяжесть доказательств мешает очарованию. Оно пленяет меня как отблеск в воздухе тонкого золотого листка или красивое облако, что услаждает лишь до тех пор, пока ты его видишь. Подобно хамелеону, при
нимающему цвет окружающих предметов, одно я чувствую, читая твое письмо, другое — вопрошая свою совесть. И ты решаешься считать меня достойным похвалы, которая подобает лишь самому красноречивому из людей? Ты говоришь мне это, ты, который выше людских похвал. Разве кто-нибудь может блистать так, чтобы не померкнуть в сравнении с тобою? Кто близок так, как ты, к прелести Эзопа, к ритмическим софизмам Исократа, к умозаключениям Демосфена, к разнообразию Цицерона или к своеобразию нашего Марона? Кто достиг в такой степени, как ты, хотя бы одного из этих качеств, которые ты соединяешь все в одном себе? Кто же ты, как не совершенство, в котором собрано все лучшее из прекрасных искусств? Я не боюсь, о мой учитель,
о сын мой Симмах, что эти слова покажутся тебе скорее льстивыми, чем правдивыми. Ведь ты испытал искренность моих мыслей и слов, пока мы оба жили при дворе, хотя и были разного возраста, когда ты, еще новобранец, заслужил награды старого солдата, а я, уже ветеран, только начинал военную службу. При дворе я был правдив с тобою; не думаешь ли ты, что, находясь вне его, я рассказываю сказки? При дворе, повторяю, где люди открывают лица и скрывают мысли, там ты чувствовал, что я был тебе отцом и другом и даже еще более дорогим, если есть что-либо дороже этого.
А как же я могу пройти мимо того, с каким душевным расположением ты добавил, чтобы я прислал тебе какой-нибудь дидактический труд или увещевательную речь. Мне ли учить тебя, когда я должен был бы до сих пор учиться сам, если бы я был в подходящем возрасте? Как я могу советовать тебе, полному сил и бодрости? Это так же, как побуждать муз петь, внушать морям разливаться, ветрам дуть, огню пылать. Или я буду действовать как ненужный подстрекатель того, что природа делает сама даже вопреки нашему желанию? Ведь достаточно уже той ошибки, что одно из моих сочинений, к сожалению моему, получило широкое распространение. Счастье, что оно еще попало в руки друзей. Ведь если бы это случилось наоборот, ты не смог бы меня убедить, что я могу иметь успех. Вот каков мой ответ на твое письмо. Впрочем, если ты так жаждешь узнать, я удовлетворю тебя более кратким путем: ведь мое письмо и так длинно. Я пошлю тебе Юлиана, одного из слуг в нашем доме, если ты думаешь что-нибудь обо мне расспросить. Вместе с тем прошу тебя, как только ты узнаешь причину его приезда, помоги ему своим участием, которое ты до некоторой степени уже оказал. Будь здоров».
Как видно из приведенных писем, ни Симмах, ни Авсоний не скупятся на комплименты, восторгаясь произведениями друг друга и преувеличенно скромно относясь к своему собственному творчеству. Это было не чем иным, как манерой, принятой в литературных кругах того времени. Блестящий оратор Симмах говорит о своем «скудном умишке» (paupertinum ingenium), твердит,
что он рассказывает о событиях с «грубой простотой» (III, 82, 2). В письме к Патрицию, начальнику императорских рескриптов. Симмах смиренно пишет: «Наше дело дуть в пастушескую дудку„ твое — играть на священной флейте: нам—убивать свободное время, тебе—совершенствовать свою деятельность» (VII, 60, 2).
Тон писем Симмаха варьировался в зависимости от адресата, как это и требовалось по правилам эпистолографии; равным образом менялся стиль писем и в связи с их содержанием.
По стилю своих писем Симмах во многом подражал Плинию Младшему, что отмечал еще Макробий, писатель V в. в своих «Сатурналиях» (V, 1,7). «Имеются четыре вида красноречия: многословный, главой которого является Цицерон, сжатый, где властвует Саллюстий, сухой — который приписывается Фронтону, пышный и расцвеченный, который некогда весьма процветал у Плиния Младшего и в котором теперь наш Симмах не уступает никому из древних».
Хотя оценка, данная Макробием, во многих случаях была справедливой, как мы это видим по приведенным письмам к Авсонию, но все же Симмах далеко не во всех своих письмах придерживался пышного и расцвеченного стиля. Он проводил в жизнь установки Плиния Младшего, которые можно формулировать в нескольких словах: «стиль должен быть чистым и сжатым». Таким образом, сухость и сжатость писем Симмаха вызывалась требованиями современного ему эпистолярного жанра, хотя Симмах и пытался объяснить это свойство отсутствием у него таланта и красноречия, называя себя «скудным на словах» (pauper loquendi; IV, 27).
Стремясь к наибольшей отшлифованности своих произведений, Симмах достигал большой искусственности, а желая быть предельно лаконичным и в то же время поразить читателя блестящей формой, он доходил до такой степени сжатости, что большинство его писем принимало вид коротеньких записочек незначительного и малопонятного содержания. Как пример такой записки можно привести письмо Симмаха Грегорию (III, 20):
«Ты избрал тему более легкую. Ведь человеческая речь больше приспособлена к жалобам, чем к благодарности. По этой причине я считаю понятным, что ты обвиняешь меня в молчаливости, тогда как я всегда спешу ответить приветом на привет. А что же делаешь ты? Я рад, что ты делаешь то же самое. Ведь тот, кто вменяет другому в вину пренебрежение к вежливости, на деле проявляет себя более готовым к услугам. Итак твое настоятельное требование похоже на торжественное обещание. Я не буду обдумывать новые слова, не буду придумывать сентенции: если ты молчанием навлек грех, то своими письмами ты его обнаружил. Будь здоров».
Излагая в письме своем часто только один сюжет, Симмах обращал основное внимание на детальную разработку мелочей.
Письма, составленные из коротких предложений, приобретают сходство с разговорной речью: каждая фраза в них отточена и отличается законченностью и округленностью (rotunditas), которая так привлекала его современников, а впоследствии вызывала восхищение Сидония Аполлинария. Язык Симмаха, чистый и лишенный варваризмов, представлял собой любопытное сочетание языка различных эпох: он стремился сохранить классическую форму слов, но выбирал главным образом устарелые выражения архаических писателей.
Письма Симмаха, тщательно обработанные стилистически, пользовались успехом и у современников и у потомков. Наблюдались даже случаи подделки писем Симмаха, что вызывало неудовольствие знаменитого оратора, видимо, боявшегося за свою литературную репутацию (II, 12).
Письма Симмаха и Авсония, живших в одну эпоху и принадлежавших по своему воспитанию и образованию к одному классу, дают нам наглядную картину, как развивалось в эпоху поздней империи художественное письмо в прозе и в поэзии. Поэтическое художественное письмо шло по линии все более и более тесного сближения с поэзией того времени, мало чем отличаясь от нее по своей форме, но сохраняя при этом все внешние особенности эпистолярного жанра. Основные правила сочинения писем, знакомые римлянам еще от времен Цицерона, сложились уже в определенную систему в письмах Плиния Младшего. Плиний, сам являясь мастером художественного письма, советовал желающим выступать на литературном поприще сначала пробовать свои силы именно в этом жанре, считая, что от писания писем слог делается более чистым и сжатым (purus et pressus) (Плиний, «Письма», V, 11). Так как главное внимание пишущего обращалось на шлифовку и отглаживание стиля, то, естественно, это отражалось на непосредственности высказываемых в письме чувств и мыслей. Письмо уменьшалось в объеме. Содержание его отодвигалось на второй план, и незначительность его сочеталась с тщательной до мелочности отделкой формы. Письма как определенный литературный жанр высоко ценились: их читали, переписывали, тщательно собирали и часто хранили вместе с драгоценностями. Любители литературы, чтобы скорее познакомиться с интересным письмом, даже прибегали к насильственным мерам, отбирая их у тех, кто доставлял их по назначению (Симмах, II, 48). Таким образом, письма Симмаха и Авсония не являются по существу письмами в нашем понимании этого слова, а тесно примыкают к литературно-художественным произведениям. Это был тщательно обработанный жанр, где автор мог, раскрывая взятую им одну тему, показать в полном блеске свою литературную и риторическую подготовку.