Эпистолярная литература, сохраненная нам античностью, охватывает большое число памятников разных эпох, разных авторов и разного содержания от подлинной переписки частных лиц до посланий, обращенных к широкому читателю. Форма письма, удобная для выражения внутреннего мира человека, охотно использовалась как чистая условность в сочинениях биографического, этического и дидактического характера, а в поздние века античности, когда «малые формы» стали особенно популярны, возник даже жанр беллетристического, фиктивного письма, вполне независимый от реальной переписки и сближающийся с жанром античного романа.
Писание писем подчинялось четким стилистическим нормам, разработанным риторикой, и принадлежало таким образом области словесного искусства. Первоначальной сферой, в которой письмо из обиходной переписки превращалось в произведение художественной прозы, были публицистика и дидактика. Именно к этому роду относятся древнейшие1 дошедшие до нас образцы греческой эпистолографии — письма Исократа, Платона, Аристотеля. Все эти письма восходят в IV в. до н. э. и несут на себе печать эпохи. Письма Исократа и Платона непосредственно связаны с политической теорией их авторов и общественными событиями времени; письма Аристотеля возникли из потребностей его школы и после его смерти бережно хранились учениками как наставительная литература. В 306 г. до и. э. они были изданы грамматиком Артемоном. Письма адресованы Филиппу, Александру и Феофрасту и содержат ряд философских рассуждений на темы нравственности и искусства государственного управления. Наиболее законченную форму поучительная эпистолография получила в школе Эпикура. Все философское учение Эпикура
о физическом мире и о нравственном состоянии человека представлено в трех больших письмах к Геродоту, Пифоклу и Менекею. Примеру Эпикура следовали его ученики Метродор Лампсакский, Гермахор и др. Постепенно письмо выходит за рамки реальной переписки и делается условной формой философской проповеди и научного трактата. Эту форму особенно любят киники, которые придумывают самые фантастические инсценировки эпистолярных ситуаций: Менипп (III в. до н. э.), например, сочинял письма богов к математикам, физикам, эпикурейцам и др. Поучительные письма продолжали традицию научной литературы диалогов и с течением времени приобретали все более и более «фактографический» характер сухого описания 2-3. Письма на этические темы, напротив, подчинялись влиянию риторики и как бы брали на себя функции ораторского искусства. Тон интимной переписки служит в них формой эмоционального обращения к широкому кругу читателей.
Риторика систематизировала правила для всех форм речи и создавала штампы для изображения ситуаций и поведения человека. Она обучала обобщенному воспроизведению отвлеченного типа, а не конкретного предмета. В учебные дисциплины риторских школ входило составление речей и, между прочим, писем на заданные темы и от имени заданных лиц. Такая практика эпистолярного сочинительства как средства портретных характеристик привела в конце концов к рождению целой литературы фиктивных писем.
Следствием подобной формализации была теория специфического эпистолярного стиля, касавшаяся слога и содержания тех подлинных писем, которые служили заменой устного общения. Их сущность впервые определил уже упомянутый выше грамматик Артемон, назвав их «половиной диалога» (т. е. диалогом без собеседника) и потребовав от них стилистического сходства с диалогом. Постепенно риторика выработала ряд схематических требований, благодаря которым письмо превращалось в самостоятельный вид словесного мастерства, отличающийся и от устного разговора — своей стилистической отделкой, и от публичной ораторской речи — своей краткостью и относительной простотой, и от научной прозы—эмоциональным, фамильярным тоном, чуждым отвлеченному логизированию. Свою специфику письмо получало в интимной интонации, соответствующей характеру адресата.
Эта теория эпистолографии впервые встречается в трактате «О слоге»; (περί ερμενείας), который в рукописи дошел до нас под именем Деметрия Фалерского, однако не может принадлежать ему уже в силу того, что в самом тексте своем содержит ссылку на Деметрия Фалерского (§ 289). Филологическая критика конца XIX в.—начала XX в. пыталась определить время составления
трактата, и в результате текстологической работы наметились две точки зрения на его датирование: одни стали относить его к концу III в. до н. э., другие — к I в. до н. э.—I в. н. э. Сторонники более раннего происхождения ссылаются на близость трактата к учению перипатетиков, на упоминание в нем Артемона, издателя артистотелевских писем, противники —на наличие в нем некоторых поздних терминов4. В этом риторском сочинении дается анализ языковых средств выразительности (периода, фигур речи и т. п.) и затем излагается учение о четырех типах, или стилях (χοφαχτηρες) речи. Под стилем тут понимается система средств выражения, при которой строй речи и ее содержание создают определенный эстетический эффект. Четыре различаемых в трактате стиля получили названия величавого, изящного, простого, мощного. В разделе о простом стиле помещено особое рассуждение о письмах. Вот его перевод:
«(223) Поскольку сжатости требует и эпистолярная форма, поговорим и о ней.
Артемон, издатель аристотелевских писем, говорит, что следует одинаковым способом писать и диалог, и письма, ибо письмо это как бы одна сторона диалога. (224) Этим, пожалуй, что-то сказано, но не все, потому что письмо нуждается в более тщательной обработке, чем диалог; ведь диалог подражает речи, сказанной без подготовки, экспромтом, письмо же пишется и посылается как своего рода подарок. (225) Разве в беседе с другом кто-нибудь выразился бы так, как обращается Аристотель к Антипатру, когда пишет о каком-то престарелом изгнаннике. «Если этот изгнанник объезжает все страны, лишь бы не отправиться к предкам, то ясно, что не следует завидовать тем, кто желает сойти в Аид». Ведь такой разговор похож скорее на доказательство, чем на беседу.
(226) Прерывать то и дело свою речь вопросами в письмах неуместно, ибо в письме такие перескоки затемняют смысл, и живому разговору подражает не столько письменная речь, сколько речь, произносимая в суде. Так, например, в «Евтидеме» говорится:
«Кто это был, Сократ, с кем ты вчера разговаривал в Ликее? Около вас, право, собралось много народу». А немного дальше: «А мне кажется, это был какой-то чужеземец, с кем ты разговаривал!»5 Такой способ выражения и подражания в целом подходит больше для актера, а не для тех, кто пишет письма.
(227) Письмо должно быть самым полным выражением нравственного облика человека (το ήθιχον), как и диалог. Ведь каждый, кто пишет письмо,
дает почти что изображение своей души. Правда, и во всяком сочинении словесного искусства можно разглядеть характер пишущего, но больше всего в письме.
(228) Размер письма должен быть сжатым так же, как и стиль. Ведь слишком длинные и напыщенные письма по-настоящему должны бы называться не письмами, а статьями, к которым только приписано «здравствуй!», как, например, у Платона, а часто и у Фукидида. (229) И синтаксис должен быть более свободным. Ведь смешно употреблять периоды, как будто пишется не письмо, а судебная речь. Это не только смешно, но и не по-дружески. В письмах нужна такая речь, которая, по пословице, называет смоквы смоквами 6.
(230) Нужно знать, что для писем существует не только свой стиль, но и свой предмет речи. Аристотель, по-видимому, с величайшим тщанием соблюдал эпистолярную форму. «Этого я не пишу, — говорит он, — так как это не подходило для письма». (231) Ведь если кто-нибудь в письме пишет о софизмах и о природе, то хотя он пишет, но написанное не будет письмом. Письмо — это выражение дружбы, сжато говорящее о простом деле и простыми словами. (232) Красота его в дружеской приветливости и в обилии пословиц. Только эта мудрость и должна заключаться в нем, так как пословицы просты и общеупотребительны. Тот же, кто пересыпает свою речь сентенциями и увещаниями, скорее кривляется, чем пишет письмо.
(233) Аристотель пользуется даже особыми доводами, подходящими для писем. Так, например, желая внушить, что следует благодетельствовать и большим и малым городам в равной мере, он говорит: «Боги одинаковы и в тех и в других и, поскольку Хариты-богини, они будут равно благосклонны к тебе и в тех и в других городах». Здесь и предмет, который доказывается, уместен для письма, и сам довод таков.
(234) Поскольку мы иногда пишем и к городам и к царям, то пусть такие письма будут немного длиннее. Нужно учитывать и то, кому пишется письмо. Само письмо должно быть в меру пространным, но не превращаться в целое сочинение вместо письма, как, например, письма Аристотеля к Александру и Плат она к сторонникам Диона.
(235) Итак, слог письма должен сочетать в себе две черты — изящество и сжатость».
О том, как переписывались между собой жители эллинистического мира по обычным житейским поводам, можно судить по тем письмам царей, должностных чиновников и частных лиц, которые дошли до нас в египетских папирусах. Тематика этой переписки всегда конкретна: Птолемей II (258 г. до н. э.) пишет министру Аполлонию о фискальных процессах; Птолемей V Эпифан (188 г. до н. э.) обещает командиру гарнизона на острове Фере наделить солдат землей; строитель канала требует денег для дальнейшего проведения работ, крестьянин сообщает, что его урожай погиб от наводнения, и просит у друга помощи; сын приглашает отца приехать на праздник и представить его царю; мать
радуется тому, что сын учится египетской грамоте, что он сможет потом обучать детей врача и будет обеспечен в старости. Содержание и композиция этих писем подчинены определенному шаблону: в них говорится только о самом необходимом, сжато, коротко. Начало и конец письма пишутся по трафарету. Письмо начинается с имени автора, затем стоит имя адресата, потом уже приветствие («радуйся!»), осведомление о здоровье и благополучии. Заканчивается письмо поклонами и пожеланием счастья и здоровья. Приводим в виде образца одно из писем такого рода:
«Поликрат своему отцу желает радоваться. Хорошо, если ты здоров, и все прочие дела идут по твоему усмотрению; здоровы также и мы. Много раз уже я писал тебе, прося прибыть сюда и представить меня царю, чтобы я мог освободиться от теперешнего моего бездействия. И сейчас, если можно и если тебе не мешают никакие дела, попробуй прийти на праздник Арсинои; ведь если ты будешь здесь, то, уверен я, мне будет легко представиться царю. Знай, что я получил от Филонида 70 драхм. Из них половину я оставил на свои нужды, остальное отдал в уплату долга. Так происходит из-за того, что мы получаем не все сразу, а понемногу. Пиши и ты нам, чтобы мы знали, как твои дела, и не тревожились. Заботься и о себе самом, чтобы быть тебе здоровому и благополучно прийти к нам. Будь счастлив» 7.
В этих устойчивых формулах допускались варианты. Так, например, в письмах к высокопоставленным лицам имя адресата ставилось на первом месте. Позволялось приукрашивать письма выражениями вежливости, делать их более сердечными, или, наоборот, более сухими. Со временем формулы видоизменялись: в птолемеевский период обычно в начале письма после пожелания здоровья добавлялось: «и я был здоров», в императорскую эпоху входит в обиход заключительная формула: «желаю тебе здоровья на многие годы»,8. Шаблонность формул вела к шаблону интонаций. Часто письмо не только писалось, но и составлялось писцом по заказу. Для ведения деловой переписки существовала особая должность чиновника царской, а затем императорской канцелярии, и ее нередко занимали риторы. Риторика не преминула и тут ввести систематизацию, выделить главные типы писем и предложить своего рода схему писем на все случаи жизни. Письма разделялись на типы (дружеский, иронический, рекомендательный, хвалебный и т. п.), и для каждого из них устанавливался трафарет. До нас дошло несколько таких антич
ных письмовников. Самый древний, как и книга «О слоге», ошибочно приписывается Деметрию Фалерскому. В издании Герхера он помещен под именем Деметрия, однако в издании Альда он приведен как аноним, так как имя Деметрия отсутствует в ряде кодексов. Близость к нему папирусных писем 164—163 г. до н. э. позволяет думать, что источники его восходят ко II в. до н. э. Письмовник предназначен для канцелярских писцов. Он носит название «Типы писем» (τύποι έπισχολικοι) и содержит в себе разделение писем на двадцать один вид и образцы каждого вида. Составлен он в форме послания к неизвестному нам Гераклиду и начинается со следующего вступления:
«Тебя, Гераклид, как я вижу, интересуют типы писем, которым теория предписывает различную форму и которые используются теми, кто всегда должен приспосабливаться к данному моменту и писать с тончайшим искусством, как это приходится делать лицам, несущим подобную службу при правителях. Я описал поэтому структуру некоторых их форм и различия, существующие между ними, я указывал как бы признак каждого вида в нескольких словах, с одной стороны полагая, что ты рад будешь узнать нечто большее, чем знают остальные, ведь прелесть для тебя не в пиршествах, а в науках, с другой стороны рассчитывая также заслужить должную похвалу.
До сих пор нам встретился двадцать один тип писем. Возможно, что со временем число их возрастет: составители руководств и правил весьма изобретательны. В наше время нет удобного образца эпистолярной формы. Свое название каждый тип: писем получает в зависимости от основной мысли письма:
1. дружеский,
2. рекомендательный,
3. пренебрежительный,
4. упрекающий,
5. решительный,
6. порицательный,
7. вразумляющий,
8. угрожающий,
9. хулительный,
10. хвалебный
11. совещательный,
12. просительный,
13. вопросительный,
14. ответный,
15. иносказательный,
16. объяснительный.
17. обвинительный,
18. защитительный,
19. поздравительный,
20. иронический,
21. благодарственный,
1. Дружеский: кажется, что друг пишет другу. При этом не всегда пишут настоящие друзья. Часто высокопоставленные лица по каким-либо причинам находят нужным писать дружеские письма своим подчиненным и друг другу: таковы письма полководцев, правителей. Бывает, что письмо обращено к незнакомым людям: делают они это не из-за тесных уз дружбы и полного согласия, а из расчета, что дружественное письмо не встретит возражений. Тип этих писем, как будто обращенных к другу, и называется «дружеским». Например:
«Хотя нас разделяет с тобой обширное пространство, я ощущаю это только телом. Я не в силах забыть ни тебя, ни те благородные узы, которые связывают нас с детства. Я отношусь к тебе с искренним чувством и всегда явно ищу твоей пользы, предполагаю, что и ты так же судишь обо мне и ни в чем мне не откажешь. Ты, стало быть, поступишь хорошо, если чаще станешь наведываться к моим домашним, наблюдая, нет ли у них в чем недостатка, и помогая им в необходимом. Ты напишешь нам о том, что сочтешь нужным»,.
2. Рекомендательный: когда мы пишем в пользу кого-нибудь другого, присовокупляя похвалу и добавляя новые, дотоле неизвестные сведения. Например:
«Податель сего письма проверен нами и любим за свою верность. Ты хорошо сделаешь, если сочтешь возможным его принять и ради меня, и ради него, и ради самого себя. Ты не раскаешься, поручив ему, что угодно, будь то даже тайное дело или слово. Ты и пред другими сможешь хвалиться им, убедившись, какую пользу он способен приносить во всем».
3. Пренебрежительный: когда кто-нибудь делает вид, что не считает себя униженным.
«Если до сих пор время не заставило тебя воздать благодарность за то хорошее, что ты испытал, и даже помнить об этом ты не считаешь нужным, но вдобавок ты еще выступил против нас с враждебными речами, то я презираю не тебя за твой характер, а себя самого за то, что тебя не распознал».
4. Упрекающий: когда того, кому мы раньше оказали благодеяние, мы с жалобами упрекаем за его поступки.
«Тебе следовало бы понять сначала, что значит «познай самого себя», а затем уже выражать свою неприязнь другим. А теперь ты, вскормленный нами и благодаря нам пользующийся жизнью, мнишь о себе больше, чем следует. Виноваты в этом мы сами, не следовало давать свободу тебе. Правда, ты даже и теперь не свободен, коли ведешь себя по-рабски. Так продолжай злословить, раз не научился хорошо говорить».
5. Утешительный: когда пишут тем, кто огорчен каким-нибудь несчастьем. Например:
«Весть о несчастьях, насланных на тебя безжалостной судьбой, повергла меня в глубокую печаль. Твою беду я признал своей собственной, и в тот день вся вообще жизнь казалась мне невыносимой. Поразмыслив однако, что это общая участь всех, и природа не положила ни срока ни возраста для страданий, но часто обрушивает свои удары тайно, внезапно и незаслуженно, я решил утешить тебя письмом, раз уж не могу сделать это лично. Переноси случившееся, как можно легче, и как ты увещевал других, так увещевай и самого себя. Ты ведь знаешь, что разум ускорит то облегчение, которое несет с собой время.
6. Порицающий: когда с упреком пишут о прошлых проступках следующим образом.
«Одни проступки совершаются добровольно, другие против воли. Из них первые тяжки, вторые легки, одни наносят вред только ошибающимся, другие — прочим людям. У тебя же это словно вошло в обычай. Ты ведь много раз творил во вред мне великое зло. Ты заслужил еще больших упреков, если говорить сейчас и о других твоих неправдах. Но можно еще найти лекарство для совершенной ошибки. Если ты исправишь вину, то сам станешь причиной того, что она исчезнет, как я был причиной того, что она возникла».
7. Вразумляющий: здесь прилагаемое название само указывает оценку; ведь вразумлять — это значит влагать разум в вразумляемого и поучать тому, что следует и чего не следует делать.
«Плохо поступил ты, обойдясь так с человеком, который хорошо себя держит, прожил жизнь и вообще не сделал тебе ничего дурного, так что будь добр извиниться в этом. Ведь если бы, наоборот, ты сам был обижен, то легко добился бы от него извинения. Не веди себя как безродный невежа, будто вообще у тебя нет ни родственника, даже самого дальнего, ни друга, который бы упрекнул тебя за ошибки».
8. Угрожающий: когда мы хотим нагнать сильный страх за совершенные или замышляемые поступки таким образом:
«Если ты надеешься избегнуть всякого наказания за то, что ты натворил, то действуй, но знай наверное, Что, ни взлетев на небо, ни провалившись сквозь землю, ты все равно не увернешься от хода времени; не найти тебе дороги, по которой ты мог бы убежать от того, что тебя неминуемо постигнет».
9. Хулительный: когда мы заявляем, что характер у такого-то дурен, а поступок его отвратителен. Например:
«О том, как неблагородно исполнено им поручение и сколь недостойно тех, кто оказал ему доверие, я не стану говорить,— он услышит это от других. Писать нужно о том, что ото всех скрыто; а о том, что для всех очевидно и разглашается молвой, излишне и сообщать, это обличается даже молчащими».
10. Хвалебный: когда мы одобряем чей-то поступок или замысел. Например:
«Уже по тем письмам, которые ты написал раньше, я ощутил твою любовь к прекрасному, и теперь я согласен с тобой и одобряю твои поступки — ведь это будет на пользу нам обоим».
11. Совещательный: когда побуждаем к чему-нибудь, либо отговариваем от чего-то, предлагая свое собственное мнение. Например:
«Я показал тебе в общих чертах, чем я стяжал добрую славу у правителей. Я знаю, что и ты по своему характеру способен заслужить благосклонность подчиненных, и не создавая себе дру
зей без числа, ко всем относиться ровно и человеколюбиво. Если будешь таким, то создашь себе доброе имя в народе и прочно будешь держаться у власти».
12. Просительный: заключается в просьбах, требованиях и так называемых уговорах, например, с просьбой о прощении.
«За все, что он тебе сделал, я укорил его даже строже, чем следовало, наговорив ему едва ли не больше, чем сказал бы ты сам в свою защиту. Поэтому поступи теперь наперекор моей несправедливости, дабы все вернулось к старому. Ведь я знаю, что ты человек дельный и к друзьям благожелательный. В общем рассуди по гомеровскому:
. . . Обуздай свою гордую душу! Возможно ль
Быть столь жестоким! Подумай, ведь боги, и те умолимы 9.
13. Вопросительный: когда, задавая вопрос, просим ответа.
«Я слышу, что такой-то философ прибыл к тебе. Сообщи, у тебя ли он находится или отправился дальше».
14. Ответный: когда даем ответ на вопрос.
«Ты спрашивал меня в письме, у нас ли сейчас тот, кого ты имеешь в виду. Да, ты слышал правду: он прибыл, он еще здесь и говорит, что задержится до твоего приезда.
15. Иносказательный: когда хотим быть понятыми только тем лицом, кому мы пишем, и для этого ведем речь якобы о другом деле.
«Я слышу, что атлет, боровшийся с тобой, живет за воротами, в мрачном жилище, нагой. Ты, конечно, одержишь полную победу». Тут ведь прямо не сказано, что противник погиб. А в другом письме с угрозой говорится: «Неужели вы не успокоитесь, пока не увидите, как кузнечики запоют на земле?» На самом же деле это должно означать: «Вы не успокоитесь, пока не увидите страну вашу разрушенной дотла, без единого дерева,— ибо на земле кузнечики запоют, лишь когда не будет у них ни деревьев, ни стен».
16. Объяснительный: когда мы указываем причины, по которым что-либо не произошло или произойдет. Например:
«Ты написал, чтобы я отправлялся к тебе незамедлительно, я и сам озабочен этим, но выполнить это трудно —- всюду помехи нашему плаванию. Прежде всего невозможно найти корабль,— все они заняты по государственным поручениям. Да без попутного ветра никто и плыть не хотел. А мы тем временем еще и в тяжбу впутались, и неоткуда нам взять поручителя, чтобы положить конец делу. К тому же я и телом стал слаб. Раз уж все это так совпало, не жди меня».
17. Обвинительный: заключается в порицании за какие-нибудь неблаговидные поступки.
«Неприятно мне было слушать, когда о тебе перед претором так нехорошо говорили, — неприятно, потому что ты заслуживал этого. Нехорошо с твоей стороны водиться с тем, кто наговаривает тебе на меня, когда тебе известно, что он клеветник и обманщик. Я знаю, про кого пишу тебе. Водя дружбу с тем, кто заведомо ко мне враждебен, ты даже не подумал, что человек, чернящий перед тобой другого, станет, естественно, и на тебя наговаривать перед другими. Его я презираю за поступки, тебя — за то, что ты вроде бы и разумен, а в друзьях не разбираешься».
18. Защитительный: когда обвинителю предлагаются доводы, доказывающие невиновность.
«Судьба и в самом деле хорошо устроила, что тебе одновременно со мной написал еще кто-то и что я посылал тебя к претору. Это помогает мне доказать многое. Они говорят, что я совершил это тогда-то, а я за три месяца до того уже уплыл в Александрию, и, конечно, ни я не мог видеть претора, ни он меня. А о том, что я писал какое-то послание против тебя, даже сами они не решаются говорить. Нелепа мысль, будто я, без всякой ссоры с тобой, стал бы возводить напраслину на невинного. Нет, это они сами, по-видимому, поступили безрассудно, боясь, как бы кто-нибудь, придя к тебе, не оклеветал их первый...10 Если будешь держать себя как подобает, то обо всем узнаешь, когда я приеду. Разве я когда-нибудь наговаривал тебе на других, что ты вдруг поверил, будто я наговариваю другим на тебя? Но скоро я буду у тебя, и мы все выясним: ты убедишься, что не прогадал, завязав со мною дружбу, я же проверю тебя. Клеветники нас с тобой объединят, а себя самих удушат».
19. Поздравительный: когда пишем кому-нибудь, разделяя радость по поводу великих и неожиданных событий.
«Думаю, что ты сам не больше радовался, чем я, когда узнал, что с тобой случилось. Ведь даже и высокопоставленные лица обращают внимание на твой характер, когда ты оказываешь сопротивление людям, почтение богам».
20. Иронический: когда называем вещи наоборот и плохих именуем хорошими.
«Ты показал свое к нам давнишнее благорасположение; твоя благая воля не составляет тайны. Насколько от тебя зависело, разделался с нами, не жалуйся, если тебе будет воздано тем же. А мы убеждены, что если пожелают боги, то нам представится такой удобный случай, которым ты против нас никогда не воспользуешься».
21. Благодарственный: когда хотят сказать благодетелю, что о его благодеянии помнят.
«За оказанное мне тобой благодеяние я сейчас выражаю благодарность на словах; но я хорошо понимаю, как это недостаточно,
и мечтаю быть тебе полезным на деле. Ведь даже рискуя жизнью за тебя, я не отблагодарю тебя достойно за все, чем я тебе обязан. Поэтому, если тебе понадобится моя помощь, не проси ее, а требуй в благодарность».
Еще один. «Тебе, мудрейший, шлю мусическое приветствие. Лира, по-видимому, около тебя. Ныне мой грифель сложит тебе через нас дружескую песнь, настойчиво и беспрепятственно стараясь подладить ее к нашему голосу. Справедливо и божественно приветствовать такими обращениями вас — повелителей настоящих и будущих. Поэтому мы исполнили закон и воздали должное поклонение и вас призываем помнить о нас и писать нам туда. Мы ежедневно возносим мольбу о том, чтобы вы были целы и страстно желаем удостовериться в этом».
Еще один: «Ты, господин, доставил нам обычную радость, посылая письмо за письмом, ты обнаружил перед нами свое присутствие, а отметив отсутствие присутствием, ты снова вселил в нас радость и заставил ликовать. Ведь твои блестящие послания, полные здравого смысла, бывают и для нас источником благоразумия; ибо ты, господин, и отсутствуя присутствуешь у нас, и присутствуя пребываешь в наших душах, вписанный туда и неизгладимым воспоминанием, и присутствием милейших детей, и мукой тех, кто в долгу у тебя, и благородством духа. Ведь послание — это светлый праздник и торжество для души и глаз».
Подчинение Греции Риму сделало греческую риторику доступной для образованной верхушки римского общества. Во II в. до н. э. в Риме открываются риторские школы; а во время поездок римляне начинают посещать подобные школы и в самой Греции, в Афинах и других местах. Латинская литература впитывает в себя найденную греками технику словесных форм и в I в. до н. э. достигает своего наиболее полного художественного расцвета. В этот век бурных общественных потрясений, в век гражданских войн, убийства Цезаря и принципата Августа искусство слова в Риме приобретает огромное политическое значение: Цицерон отдает весь запас своего красноречия защите республики, Юлий Цезарь в «Записках о Галльской войне» оправдывает римское завоевание Галлии, Саллюстий в «Заговоре Катилины», разоблачает аристократию. И подобно тому, как в Гоеции IV в. до н. э., в Риме появляется теперь эпистолярная публицистика: Саллюстий дает своего рода политическую декларацию в письмах к Цезарю, критикуя римскую знать и выдвигая программу реформ; Антоний издевается над Августом в своих письмах-памфлетах.
Создатель литературного латинского языка, Цицерон придает эпистолярной форме законченную стилистическую отделку. Он вводит троякую классификацию писем: по их тону — на интимные и предназначенные для публичных чтений; по отношению автора письма к адресату — на официальные (publicae) и личные (priva-
tae); по содержанию — на простые уведомления, на дружеские, шутливые и на строгие, серьезные и грустные11. Эпистолярное наследие самого Цицерона огромно: до нас дошло около 800 его писем. Они распадаются на две большие, стилистически разные группы: письма к Аттику и письма к близким. Письма к Аттику не предназначены для чужих глаз и написаны просто, свободно, в них много крылатых выражений, нет искусственных приемов, они близки по тону к устному разговору. Письма к близким, напротив, адресованы к разным лицам, и в них нет единства интонации, но язык отточен и гибок так, что может служить образцом умения попадать «в тон» характеру и манере каждого корреспондента 12.
В эпоху Августа традицию дидактических и риторских писем воспринимает римская поэзия: Гораций облекает в интимную форму посланий морализирующие рассуждения о собственной жизни и свою теорию поэзии, а питомец риторов, Овидий, сочиняет по их шаблонам любовные послания мифологических героинь («Героиды»).
В I в. н. э. черты литературной условности получают дальнейшее развитие в римской эпистолографии. Повторяется тот же процесс, какой мы видели в греческой эпистолографии: письмо начинает жить самостоятельно, независимо от реального повода написания его автором и получения адресатом. Уже у Сенеки главное в письмах—это раскрытие философского мировоззрения.
Из трех звеньев эпистолярной ситуации (автор — сообщение — адресат) значение первого и последнего сводится к минимуму.
Письма Плиния представляют еще один шаг на этом пути: Плиний сам издает свои письма, предназначая их тем самым для более широкого круга читателей, чем их непосредственные адресаты.
Отказ от хронологического порядка при их распределении и нарочито разнообразный тематический подбор писем в каждой из девяти книг 13 достаточно ясно говорит о том, что письмо Плиния отрывается самим автором от конкретной ситуации написания и получает самостоятельную жизнь как художественное произведение.
В греческой литературе эпохи империи развитие эпистолографии как особого художественного жанра связано с тем направлением в культурной жизни поздней античности, которое получило название второй, или новой, софистики. Это направление родилось во II в. н. э. в подчиненных Риму греческих провинциях Малой Азии и ставило своей целью добиться возрождения греческого красноречия путем подражания лучшим литературным образцам прошлого. Но в условиях римской империи у греческого
красноречия не было той почвы, которой питалась литература классической Греции, — не было политической самостоятельности; потому искусство слова приобретает тут самодовлеющее значение. «Насколько предпочтительнее командовать, чем прислуживать, настолько предпочтительнее говорить о необходимом, чем действовать»,— пишет Элий Аристид (Речь 45, р. 128). Подражание классическим образцам, получает столь широкое распространение, что фактически предопределяет развитие греческой литературы на несколько столетий вперед. Создается искусственный стиль литературного языка — «аттикизм», максимально близкий языку аттической прозы IV в. до н. э. и в то же время оторванный от живой разговорной речи. Однако обращение к традициям классического периода не означало разрыва с традициями эллинизма.
Эпистолярная литература периода второй софистики хронологически и тематически делится на две группы. Первая группа — это эпистолография конца II—начала III в. н. э., включающая в себя главным образом фиктивные литературные письма (Элиан, Алкифрон, Филострат). Вторая группа — это эпистолография IV—V вв. н. э., в основном это подлинная переписка литературно образованной верхушки общества (Юлиан, Либаний, Сим-мах и др.).
В фиктивных литературных письмах эпистолярная форма открыто выступает как чисто художественный прием. Приспособленная эллинистической риторикой к изображению характера и передаче настроения (ηθος и πάθος), она связывается теперь с изображением определенных характеров (письма рыбаков, крестьян, параситов) и с передачей определенного настроения (эротические послания). Литературное воспроизведение взаимной переписки нескольких лиц дает возможность воссоздавать не только характер и настроение, но и определенную ситуацию — так возникают зачатки эпистолярного романа. Эллинистическая стилистика (трактат «О слоге») относила письмо к литературе «простого» стиля, — и в полном соответствии с этим требованием жанр литературных писем периода второй софистики приспосабливался к изображению бытовой тематики, продолжая тем самым традиции новоаттической комедии. Общая ориентация второй софистики на классическую древность сказывается тут в выборе имен, в хронологическом отнесении фиктивной переписки к IV в. до н. э. (письма Алкифрона).
Сходную картину дают и многочисленные в эту эпоху псевдоисторические письма. Эта продукция риторских школ, где принято было сочинять письма от лица героев древности, рождает особую литературу биографических эпистолярных повестей. На протяжении цикла писем в них описываются поступки и настроения героя, причем фактическая канва событий заимствуется из исторического предания, источником же ее субъективной интерпретации
служит популярная мораль философских школ поздней античности. Так на протяжении I в. до н. э.—III в. н. э. возникают сборники псевдоисторических писем Фемистокла, Гиппократа» Гераклита, киника Диогена и др.
В литературе III в. н. э. дается уже осмысление тех приемов, которыми достигается эпистолярная «этопея» (ethopoiia) — риторическое воспроизведение характера. Письмо воспринимается как определенная система средств выражения, обусловленная характером лица, от имени которого оно пишется.
Искусство секретаря-письмоводителя, сочиняющего письма своего патрона, сближается с игрой актера и импровизацией. Образцы таких эпистолографов приводятся у Филострата в «Жизнеописаниях софистов».
«Мастер импровизации, он (софист Антипатр. — Т. М.) не переставал выступать и с заранее обдуманными речами — нам он читал Олимпийскую и Панафинейскую своего сочинения. В свой рассказ он включил и деяния императора Севера, поручившего ему должность царского письмоводителя, которая принесла Антипатру громкую известность. Многие, на мой взгляд, и с речами выступали, и книги писали лучше, чем он, однако никто не превзошел его в эпистолярном искусстве. Он был подобен блестящему актеру трагедии, великолепно играющему в драме образ царя. Ибо в словах его была ясность и величие мысли, слог, подобающий обстоятельствам, и приятное бессоюзие, что создает особую красоту в письме» (II, 24, 1).
Вторая софистика не вносит ничего существенно нового в эллинистическую теорию эпистолографии. Место письма как художественной формы в общей системе стилей остается неизменным, и ясность (σαφήνεια) по-прежнему служит его эстетическим критерием. В теоретических рассуждениях второй софистики исследуется лишь то, как удобнее достичь желаемого эффекта, и в каком отношении должно стоять письмо к аттикизму. Два знаменитых стилиста и эпистолографа этой эпохи, язычник Филострат (II—III вв. н. э.) и христианин Григорий Назианзин (IV в. н. э.), сформулировали эти общие требования к жанру писем.
В приводимом ниже письме, посвященном стилю писем, Филострат исходит из общих посылок эллинистического трактата «О слоге», т. е. подходит к письму с меркой ясности и общедоступности и в соответствии с этим ограничивает проникновение аттикизма в эпистолярную литературу:
«Характерный для письма стиль, как мне кажется, после древних лучше всего усвоили среди философов Тианиец и Дион, из полководцев же — Брут или тот, кого Брут использовал для переписки; из императоров — божественный Марк в посланиях, написанных им самим; ведь на них, помимо красоты слога, лежит печать неизменного образа мыслей. Из риторов лучше всех
писал афинянин Герод14, хотя, злоупотребляя аттикизмами и многословием, он часто отступал от подобающего в послании стиля. Дело в том, что речь в письме должна казаться и более аттической, чем обычная речь, и более обычной, чем аттическая: строить ее надо просто, не лишая вместе с тем приятности. Пусть украшением ей служит отсутствие прикрас. Если мы начнем приукрашивать ее, то будет казаться, что мы стремимся произвести впечатление, в письмах такое стремление нелепо. В очень кратких письмах я допускаю искусно построенный период для того, чтобы невыразительная краткость скрашивалась благозвучием. В длинных же посланиях период надо исключать, потому что это создает несвойственную письму излишнюю напряженность, кроме тех случаев, когда к концу письма надо охватить все сказанное или выразить в заключение смысл всего. Для любого стиля ясность — хорошее руководство, тем более для письма. В самом деле, если мы даем или просим, идем на уступки, или отказываемся уступить, если мы обвиняем, защищаемся, любим, мы легче добьемся своей цели, когда станем выражаться ясно. А выражаться ясно и вместе с тем не обедняя речи мы будем в том случае, если общие всем мысли изложим по-новому, а новые — общим для всех языком» (Филострат, письма, I).
Фактически повторяя основные требования трактата «О слоге», Филострат вместе с тем создает канон эпистолярного стиля своей эпохи, предлагая новые образцы для подражания, которые выделяются им по принципу профессиональной характеристики их авторов. В этом делении эпистолографов по родам их занятий сказывается особое значение, которое придавала вторая софистика литературной стороне той секретарской работы, которую образованные софисты вели при императорском дворе.
Другое письмо Филострата — «О том, как надо писать письма» направлено против некоего Аспасия, который, занимая должность царского письмоводителя, в одни письма вставлял больше, чем надо, рассуждений, другие писал неясно. «Царю же, — говорит Филострат, — не пристало ни то, ни другое. Императору ведь, когда он пишет письмо, важны не энтимемы и эпихейремы, а только собственное мнение, и неясность ему не нужна, поскольку он провозглашает законы, ясность же служит разъяснителем закона» (Жизнеописания софистов, II, 33, 3).
Эпистолярная теория римской риторической школы известна нам по риторике Юлия Виктора (IV в. н. э.). Предполагаемым источником компилятивного труда Юлия Виктора признается ри
торика Юлия Титиана (II в. н. э.), известного подражателя письмам Цицерона 15. Риторика Юлия Виктора предъявляет к эпистолярной литературе требование ясности, краткости, но, в отличие от приводившихся выше греческих наставлений, ориентирует читателя не на передачу характера составителя письма, а на соответствие характеру адресата, что и заставляет думать, что в основе этого раздела лежит более древний источник, основывающийся на опыте реальной, непосредственной переписки, в которой конкретное воздействие письма на адресата имело первостепенное значение. Вот текст отрывка Юлия Виктора:
К письмам приложимы многие требования, предъявляемые к речам. Письма бывают двоякого рода: деловые и дружеские. Деловые посвящаются делу хлопотному и важному. Достоинства такого рода писем — это и вескость мысли, и словесная ясность, и блеск фигур, да и все правила ораторского искусства, с тем только исключением, что мы извлекаем что-то одно из всей их массы и что слог (sermo) лучше соответствует предмету речи. Если тебе приходится в письме освещать какое-то историческое событие, то следует уклониться от полного соблюдения правил писания истории, чтобы не нарушить очарования письма. Если же примешься писать нечто более ученое, то заботься только о том, как бы не исковеркать письма. В дружеских письмах надо прежде всего соблюдать краткость. Пусть и сами мысли в нем будут не растянуты, «без околичностей», как говорит Катон. Но пусть от сокращения не ощущается недостатка ни в одном слове. В письмах Туллия к Аттику и Архию чаще всего стоит одно «тебя», которое дополняется общим смыслом. Нужно, чтобы в письмах сквозила ясность, если только это не умышленно тайные письма, которые, впрочем, должны быть неясны только для посторонних, а для тех, к кому они посылаются, в них все должно быть полностью ясно. Принято обмениваться и более секретными записками, как это делали Цезарь, Август, Цицерон и большинство прочих; зато в остальных случаях» когда нечего скрывать, нужно больше избегать неясности, чем в речи или беседе: ведь при открытом разговоре ты можешь попросить собеседника выразиться яснее, а в письмах к отсутствующим это невозможно. Поэтому не следует добавлять ни запутанного описания, ни малоизвестной пословицы, ни устаревшего слова, ни вычурной фигуры; стремление к обрубленной краткости не должно означать, что следует добиваться понимания половинчатой мысли; пусть только ясность не затмевается растянутостью слов и вымученной отделкой. Пусть письмо не будет шутливым, если оно пишется лицу вышестоящему, грубым — если равному, надменным — если подчиненному, неряшливо написанным — если ученому, невнимательно составленным — если неученому, пусть не будет оно состоять из избитых выражений, если пишется самому близкому человеку, если же менее близкому, то пусть не будет недружелюбным; с рвением приветствуй благоприятные обстоятельства, чтобы усугубить·
радость; когда сталкиваешься с горюющим, утешай кратко, так как рана кротовочит даже тогда, когда к ней прикасаются ладонью. В письмах к близким шути так, чтобы не покидала тебя мысль о том, что эти письма, может случиться, будут прочтены в более грустные времена. Браниться никогда не следует, менее всего в письме. Предисловия и подписи должны быть сообразованы со степенью близости и важности. Должен быть учтен обычай. Писать ответ нужно так, чтобы письмо, на которое ты отвечаешь, было под руками, дабы ничто из того, на что должен быть дан ответ, не ускользнуло из памяти. У древних заведено было писать собственноручно тем, кто нам особенно дорог, или делать пространную подпись. Рекомендации надо либо давать честно, либо не давать. Достигается это тогда, когда с наибольшим дружелюбием рекомендуешь самому большому другу и просишь возможного и доступного. Приятно добавить к письму что-либо по-гречески, если это к месту, и не очень часто. Весьма удобно вставить и не безызвестную пословицу, стишок или часть стиха. Красиво звучит иногда обращение как бы к присутствующему, например: «эй, ты!» или: «что ты говоришь?» или: «вижу, ты смеешься». Такого рода вещей много у Цицерона. Но это, как я сказал, в дружеских письмах. В прочих правила более строгие. В общем, не забывай о хорошем слоге и в письмах и при всяком другом писании» 16.
Широкое распространение эпистолярной практики в середине IV в. н. э. связано с деятельностью риторской школы Либания. Здесь письмо становится одной из самых излюбленных художественных форм и служит как бы мерилом литературного таланта его автора. В одном из писем Либания рисуется любопытная сценка получения и прочтения письма:
«Некрасиво было бы умолчать о том, чему причиной послужило твое великолепное письмо. У меня сидели тогда старые завсегдатаи и еще не мало других лиц, среди них и блистательный Алипий, родственник того самого Гиерокла. Так вот, когда принесли и подали твое письмо, я молча прочел его до конца и, краснея от удовольствия, сказал: «Мы побеждены». «В чем побежден ты, — спросили меня, — и почему побежденный не скорбишь?» «Я уступаю свое первенство в красоте писем, — ответил я, — сильнее меня оказался Василий, но человек этот друг мне, и поэтому я весел». После таких слов они сами захотели удостовериться в твоей победе. Читать стал Алипий, слушали его со вниманием и решили, что я нисколько не ошибся» (1583W).
До нас дошло свыше полутора тысяч подлинных писем Либания, около ста писем Юлиана и огромная переписка христианских епископов — воспитанников эллинских риторских школ.
В подлинную переписку проникают штампы риторики, складывается сходство приемов, идей, формул. Общим местом писем становятся сентенции, известные формулы, чаще всего цитаты древних авторов (Гомера, Пиндара), помещаемые в начале посланий. Письма пестрят мифологическими образами и общими мыс
лями типа «у друзей все общее», «достигшие власти забывают друзей» и т. д.17. Теория эпистолярного стиля этой эпохи изложена в письме христианского писателя Григория Назианзина к Никобулу. Исходя из традиционных требований ясности, краткости, общепонятности (убедительности) эпистолярного стиля, Григорий особенно подчеркивает критерий соразмерности и следующим образом определяет стилистические приемы, допустимые и необходимые в письмах:
«Из тех, кто пишет письма, раз уж ты об этом спрашиваешь, одни пишут длиннее, чем пристало, другие же слишком куцо, и в обоих случаях они грешат против меры. Так, лучники, которые попадают то мимо, то выше цели, — ошибаются в равной мере, хотя по-разному. Мерило писем — общеупотребительность; и не надо ни слишком длинно описывать события, когда их мало, ни слишком скупо, когда их много. Не должно мерить мудрость
ни персидскими верстами , ни детскими локтями и писать с такой скудостью, будто это и не описание вовсе, а лишь намек, напоминающий ту сливающуюся линию полуденных теней или черту, направленную нам прямо в лицо, длина которой незрима и различима лишь по каким-то граням; это есть, я бы кстати сказал, подобие подобий, а нам нужно и в том и в другом, не уклоняясь от меры, находить то, что уместно. Так я понимаю сжатость. Что касается ясности, то следует знать, что, где только можно, надо избегать логических рассуждений, а больше склоняться к разговорной речи; короче говоря, то письмо самое лучшее и красивое, которое убедит и простого человека и человека образованного, первого — своей общедоступностью, второго — тем, что оно отступает от общеупотребительности и само по себе понятно. Ведь в равной мере неудобно и постигать запутанную речь и толковать письмо. Третье — это очарование письма. Мы сохраним его, если не будем писать совсем сухо и тяжеловесно или безыскусно, нестройно, неряшливо, а это случается, когда мы пишем без сентенций, пословиц, изречений, без шуток и намеков, делающих речь более приятной, — и если не будем также злоупотреблять этим. Одно грубо, другое нескромно, и пользоваться этим надо как пурпуром на ткани. Мы примем фигуры (тропы), но в малом числе и те, которые пристойны. Оставим софистам антитезы, параллелизмы, исоколоны; если и вставим их кое-где, то сделаем это шутя, а не всерьез. Далее, ты слышал одну из остроумных шуток об орле, как, когда птицы решали, кому быть царем, и все по-разному приукрашивали себя, он заявил, что прекраснее этого не считать себя прекрасным. Вот
это надо особенно соблюдать и в письмах — простоту и близость к природе...» 19.
Выработанный второй софистикой штамп эпистолярного стиля продолжает жить в литературе византийского периода. Своеобразным обобщением эпистолярной теории античности, ее стилистических принципов и классификации эпистолярного содержания служит дошедший до нас без указания автора и приписываемый в позднейших изданиях Проклу или Либанию риторический трактат о стилях писем (epistolimaioi characteres). Здесь дается определение письма как разговора отсутствующего с отсутствующим; повторяется для обоснования требования соразмерности сравнение эпистолографа с лучником, использованное Григорием Назианзином, приводятся слова Филострата о необходимости «новое излагать общепонятно, а об общеизвестном говорить по-новому», и, наконец, обосновывается подразделение писем на 41 подвид.
В этой классификации писем на 41 подвид лишь 13 названий совпадают с тем, что мы имеем в более раннем разделении писем на 21 тип (см. выше). Среди новых выделенных подвидов оказываются письма любовные, посвятительные, наставительные.
Разнообразны оттенки и многочисленные разновидности писем, поэтому тот, кто желает писать их, должен составлять письма не как попало, а с великим тщанием и искусством. Лучше всего удается составить письмо тогда, когда известно, что собой представляет письмо, о чем вообще в нем можно говорить и на сколько видов оно распределяется. Итак, письмо — это письменная беседа отсутствующего с отсутствующим, преследующая какую-то полезную цель; говорит же в нем человек то же, что произносит лицом к лицу. Письмо распределяется на много разных видов. Ведь из того, что письмо имеет одно общее имя, не следует, будто во всех рождаемых жизнью письмах присутствует единая черта и ко всем им приложимо одно название; напротив, их много, как я уже сказал. Наименования, которые указывают на стиль писем, таковы:
1. |
убеждающее |
10. отрицающее |
19. |
ответное |
2. |
пренебрежительное |
11. повелительное |
20. |
раздражающее |
3. |
побуждающее |
12. покаянное |
21. |
утешительное |
4. |
рекомендательное |
13. порицательное |
22. |
оскорбительное |
5. |
ироническое |
14. сострадательное |
23. |
обобщающее |
6. |
благодарственное |
15. заискивающее |
24. |
жалобное |
7. |
дружеское |
16. поздравительное |
25. |
посольское |
8. |
просительное |
17. обманчивое |
26. |
похвальное |
9. |
угрожающее |
18. возражающее |
27. |
поучительное |
28. обличительное |
33. посвятительное |
38. |
напоминающее |
|
29. |
клеветническое |
34. заявляющее |
39. |
горестное |
30. |
придирчивое |
35. насмешливое |
40. |
любовное |
31. |
вопросительное |
36. униженное |
41. |
смешанное |
32. ободряющее |
37. загадочное |
|||
Таковы все названия, которые могут быть даны письмам. Кто хочет соблюсти в письме совершенную точность, должен пользоваться не только учением О предмете речи, но должен украсить письмо благородным слогом и в меру допускать аттикизм, однако не увлекаться излишним трезвоном, ибо стилю писем чужда и неоправданно велеречивая напыщенность слога и злоупотребление аттикизмом, как свидетельствуют все древние. Прекрасно сказано у Филострата Лемносского: слог письма должен быть более аттическим, чем повседневная речь, и более обычным, чем чистый аттикизм, не слишком высоким, не очень низким, а чем-то средним. Украшением письма должны служить главным образом ясность, умеренная краткость и архаические выражения. Ведь подлинная ясность — хороший наставник всякой речи, особенно эпистолярной. Не следует, однако, ни портить ясность скомканностью, ни без меры болтать, стремясь к ясности, но надо достигать соразмерности, подражая метким лучникам. Ведь у человека ловкого и меткого, когда он целится, стрела не пролетает мимо цели, положенной лучникам, и не падает задолго до нее, но достигает соразмерно намеченной цели. Так и человек, опытный в слове, не болтает попусту, не ищет спасения в краткости, не запутывает понимания. Напротив, слог его соразмерен и изящен, и речь его прекрасна своей ясностью. Размер письма соответствует предмету речи и вовсе нет ничего хорошего в том, чтобы длину письма порицать как какое-то зло; некоторые письма, когда нужно, надо удлинить, смотря по необходимости; в письме пусть найдут себе место приятные истории, напоминания о мифах, ссылки на древние сочинения, остроумные пословицы и философские правила, конечно, без диалектических рассуждений.
После всего сказанного об эпистолярном стиле, чего, я думаю, достаточно для понимающего, я приведу сами письма, расположив их каждое под своим названием. Тому, кто желает выдерживать эпистолярный стиль, надо не болтать попусту, не прибегать к эпитетам, чтобы в письме не было угодничества и низости, а начинать так: «такой-то такому-то шлет привет». Ведь так, очевидно, поступали все древние, знаменитые своей ученостью и красноречием, и тому, кто хочет стать их ревнителем, надо идти по их следам. ..»
Еще одним источником нашего знакомства с византийской теорией эпистолографии служат написанные в VI в. н. э. комментарии Элия и Олимпиодора к Аристотелю, где к письмам Аристотеля прилагаются стилистические нормы, уже знакомые нам по письмам Филострата и Григория Назианзина с их требованиями краткости, понятности, остроумия. В виде образца такого рода критики эпистолярного стиля приводим отрывок из комментария Элия:
«Касаясь всевозможных предметов, Аристотель заботился о гармоничности речи, вслух видоизменяя слова в зависимости
от предметов. Поэтому он краток в своих отдельных сочинениях,, я разумею письма, в которых сочетается и общее и особенное; общее — поскольку эпистолярный стиль отличается от обиходной речи лишь тем, что это письменный разговор с отсутствующими, особенное — для того, чтобы мы не впадали в просторечие. Поэтому и Гермоген в «Риторике» говорит: «Общеизвестное изложить по-новому, а новое — общим для всех языком». Ведь более общие доводы следует выражать необычными словами, чтобы низкая речь не вызывала к ним пренебрежения, а новые и необычные доводы следует выражать в более обычных словах, чтобы понятна была глубина мысли. Но ему присуще и остроумие. Остроумие его видно по одному письму. Дело в том, что после смерти Сократа он удалился из Афин и обосновался в Халкиде. Позднее афиняне приглашали его вернуться, он же, отказавшись ехать, написал им в ответ: «Афинянам, у которых груша зреет на груше и смоква на смокве 20, я не позволю во второй раз оскорбить философию»,. Словами «смоква на смокве» он намекал на сикофантов, которых в Афинах было множество и которые не иссякали, непрерывно сменяя друг друга» 21.
Сама эпистолярная форма литературы продолжает оставаться очень популярной в византийскую эпоху. Ее дидактическое направление представлено многочисленными посланиями отцов церкви, риторическое — вымышленными письмами Феофилакта Симокатты, который сочиняет свои «нравственные, сельские и любовные послания» от лица героев классической древности. Частное и деловое письмо претерпевает в Византии дальнейшую стилизацию. Рожденные эллинизмом простые штампы вежливости перерастают в пышные формулы, что связано с общей любовью Византии ко всякого рода титулам. Титул превращает живого человека в абстракцию, и если эллинистический грек адресовал письмо своему отцу, брату и т. д., то византиец обращается уже к «Вашему богохранимому отеческому Высочеству», к «Вашей братской светлости». Схематизм официального письма переходит затем в литературу Древней Руси, и в начальных словах знаменитой челобитной протопопа Аввакума: «От высочайшая устроенному десницы, благочестивому государю, царю-свету Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, радоватися» пред нами оживает все та же формула античного эпистолярного штампа.