Филология XIX в. подвергла детальному анализу ту эпистолярную литературу, которая по сложившейся многовековой традиции приписывалась знаменитым людям древней Греции. Авторство большинства из них было отвергнуто, но совершенно особое место в этой текстологической работе заняли письма Платона и в несколько меньшей мере письма Исократа. На протяжении всего XIX в. длилась полемика, в ходе которой полное недоверие к этим письмам сменялось их полным признанием и которая привела в начале XX в. к компромиссному решению вопроса: было достигнуто согласие относительно подлинности некоторой части писем Платона и Исократа и признана подложность остальных.
Мы вправе теперь утверждать с достаточной уверенностью, что помимо подделок упомянутые сборники содержат древнейшие из известных нам образцов античной эпистолографии и в связи с этим изучение их приобретает специфические черты. Возникает необходимость рассматривать их топику, мотивы и композицию в соотнесении как с другими жанрами IV в. до н. э., так и с биографией их авторов.
Платон (428—347 гг. до н. э.) и Исократ (436—339 гг. до н. э.) были почти ровесниками, и время их жизни от пелопоннесской войны до македонского вмешательства в дела Греции совпало с периодом кризиса политической и социальной структуры античного полиса. Поиском выхода из кризиса были попытки теоретически осмыслить опыт управления государством и дать какую-то новую схему общественного устройства, способную вывести полис из тупика. Платон и Исократ, оба в разных, несходных вариантах стремились найти такой выход. Философ и оратор, оба они не были профессиональными политиками, и оба отдали свой литературный талант пропаганде идеи общественного переустройства.
Платон в «Государстве» нарисовал идеальное общество, где правят философы и все обязанности между гражданами распределены по законам математической гармонии. Позднее, в «Законах», он придал своему проекту более реальную форму, включив
туда элементы конституций аристократической Спарты и древних Афин.
Исократ не поднимается до платоновских высот абстракции. Критикуя в «Ареопагитике» современное ему общество, он как бы зачеркивает весь ход истории, начавшийся с Перикла, и предлагает вернуться к строю до-Перикловских Афин.
При всем несходстве обоих проектов, их роднит ориентация на прошлый, уже пройденный исторический этап, будь то аристократическая Спарта или клисфеновские Афины. Сходны были и те методы, к которым прибегали авторы этих проектов для их осуществления. Методов было два: воспитание молодежи и призывы к руководителям государств.
Воспитанию молодежи Платон и Исократ отдали много внимания и сил — платоновская «Академия» и исократовская школа ораторского искусства были фактически первыми регулярными школами высшего образования, открывшимися в Афинах почти одновременно в начале IV в. И та, и другая школа готовили граждан к политической карьере, и через них Платон и Исократ надеялись осуществить свою мечту. Система обучения у Платона была рассчитана на многие годы (Аристотель учился у него двадцать лет), в основе ее лежала математика, и входящего в Академию встречала надпись: «Не знакомый с геометрией пусть сюда не входит!». В школе Исократа курс проходился за 3—4 года; предметом обучения в ней было мастерство ораторской речи — искусство словесной отделки и исследование важных с точки зрения учителя политических вопросов. Обе школы пользовались огромной популярностью и во многом определили дальнейшее развитие античной культуры. Плодом платоновских занятий явились его литературные диалоги с их ярким и красочным рисунком бытовых ситуаций и замечательным искусством художественной композиции. В исократовской школе оформилась риторика — наука о словесном выражении, систематизировавшая приемы ораторской речи и оказавшая столь большое влияние на последующий ход литературного процесса.
Обращение к полновластным вождям могущественных государств также привлекало надежды и Платона и Исократа. Платон обращал свои взоры к тираннам Сицилии, Исократ возлагал надежды на Филиппа Македонского.
Сицилия, заселенная греческими колонистами, была в V— IV вв. до н. э. крупной морской державой. Благодаря борьбе с Карфагеном, претендовавшим на северную часть острова, в ней прочно держался режим военной тираннии. К первой половине IV в. относится правление двух тираннов: Дионисия I (Старшего) (406—367 гг. до н. э.) и его сына, Дионисия II (Младшего) (367—343 гг. до н. э.), наследовавшего отцу. Тиранния не в силах была заглушить борьбу партий, и Дионисий II дважды терял власть. В первый раз восстание было поднято его родственником
Дионом. Брат жены Дионисия I и муж его дочери, Дион пользовался большим влиянием при дворе. Опасаясь за свою власть, Дионисий II выслал Диона из Сицилии. После нескольких лет вынужденного пребывания в Греции, где он был близок к кружку платоновской Академии, Дион в 357 г. до н. э. собрал войско наемников и выступил против Дионисия II. Ему удалось захватить Сиракузы, но не удалось надолго удержать власть: в 353 г. он был убит. Смерть Диона не прекратила борьбы партий в Сиракузах. Лишь в 346 г. к власти вернулся Дионисий II, но ненадолго: вскоре после этого он был низложен, теперь уже окончательно, коринфянином Тимолеонтом.
Платон мечтал найти в лице сиракузских тираннов свой идеал правителя-философа и с этой целью трижды путешествовал в Сицилию. Первая поездка относится к началу IV в., ко времени правления Дионисия I. Попытка сближения философа с тиранном окончилась полной неудачей: Дионисий I приказал ему выехать из Сицилии и дал тайный наказ корабельщикам убить его по дороге или продать в рабство. Платон был продан на враждебную тогда Афинам Эгину и затем выкуплен из рабства друзьями (389 г. до н. э.). После смерти Дионисия I Платон еще два раза ездил в Сиракузы ко двору Дионисия II (366 г. и 360 г.), но так и не смог склонить тиранна к осуществлению своих политических проектов.
Подобную же опору для своих замыслов искал и Исократ. Он видел путь для спасения Греции в общегреческом походе на восток, который бы объединил греков и дал в их руки новые богатства и новые земли для колонистов. Чтобы выполнить это предприятие, нужна была организующая рука сильной личности, и Исократ попеременно обращал свои взоры к тем, кто стоял во главе самых могущественных государств того времени — Сицилии, Спарты, Македонии. Но призывы афинского оратора не встретили сочувствия, и план антиперсидского похода не был осуществлен пои его жизни.
Поиски выхода из политического кризиса нашли отражение в обоих эпистолярных сборниках Платона и Исократа. Мы читаем в них и послания Исократа к царям, и рассказ о поездках Платона в Сиракузы, и его план нового законодательства, и описание отдельных эпизодов партийной борьбы в Сицилии.
Сборник платоновских писем состоит из тринадцати произведений. Почти все они адресованы политическим деятелям (Дионисию II, тиранну Сиракуз — письма I, II, III, XIII; Диону и его сообщникам — письма IV, VII, VIII, X; знаменитому математику пифагорейцу Архиту, возглавлявшему аристократическое правительство в Таренте — письма IX, XII; Гермию, тиранну
Атарнеи в Малой Азии — письмо VI; Пердикке, македонскому царю (365—360 гг. до н. э.), брату Филиппа, — письмо V. Содержание их связано главным образом с политическими событиями Сицилии первой половины IV в. до н. э. Среди этих писем встречаются и короткие дружеские записки (X, XII), и рекомендации (VI), и открытые послания, рассчитанные на широкую аудиторию (IV, VII, VIII).
Во все известные нам античные сборники платоновских сочинений письма входили наряду с диалогами Вместе с тем первое упоминание о платоновских письмах встречается лишь у Цицерона в «Тускуланских беседах» (V, 35, 100), т. е. спустя почти четыре столетия после их предполагаемого написания. Лишь у писателей поздней античности ссылка на письма Платона и цитаты из них становятся обычным явлением 2.
До XVIII в. высказывались сомнения лишь относительно подлинности писем XII и XIII, но в 1783 г. Майнер отверг весь сборник целиком, и с тех пор на протяжении всего XIX в. шла борьба двух точек зрения: Аст, Карстен и вслед за ними Целлер отвергают авторство Платона, историки Грот и Эд. Мейер признают его. Отрицание подлинности писем обосновывается чисто субъективным путем: Аст не допускает мысли о честолюбии или ханжестве философа3, Карстен находит объем письма VII не соответствующим требованию критического момента, о котором там идет речь4. Рассматривая отдельные выражения писем, Карстен делает вывод о сильном налете риторики в них и об отсутствии платоновского изящества речи. Сходство писем с диалогами расценивается как доказательство их подложности. Отрицается сама возможность наличия сборника писем IV в. до н. э. ввиду того, что эпистолярный жанр получил распространение лишь в период римского владычества, когда стали сочиняться вымышленные письма знаменитых людей (Аст). Против этого аргумента в середине XIX в. выступил историк Грот5, предположивший вероятную сохранность платоновских рукописей в Академии и музее Аристотеля. В то же время намечается дифференцированный подход к платоновским письмам. Штальбаум, Р. Германн и Юбервег признают подлинность самого важного документа всего сборника— письма VII. В конце XIX в. стилометрическим анализом (статистикой употребления) вскрывается близость языка писем
к языку поздних диалогов (Риттер). Делается попытка датирования писем (Ридер). И все же стилистические исследования конца XIX—начала XX в. не решают окончательно вопроса о подлинности, хотя и способствуют выяснению приблизительного времени их возможного составления (вероятными авторами признаются ученики Платона) и делают необходимым дифференцированный подход к каждому письму в отдельности 6. Наибольшим доверием критиков пользуются письма VII, VIII, а также III (Риттер), VI (Виламовиц). Устанавливается текстовая зависимость писем друг от друга и от диалогов. Среди тринадцати писем выделяется основное, подлинное ядро (письмо VII), из материала которого позднейшими подражателями кроятся письма II—IV7.
В 1930-е годы в изучении языка писем делается шаг вперед по пути анализа художественных приемов в письмах. Выдвигаются новые критерии подлинности. Интересная попытка сопоставления характера сравнений в письмах и диалогах проводится в работе Хэлла8. Признав непременной чертой платоновских сравнений их обусловленность общей ситуацией контекста, Хэлл соотносит с этим критерием те образные выражения, которые встречаются в сборнике писем, и приходит к выводу о подложности всех писем, кроме VI, VII, VIII. Исследованию исторической достоверности сообщаемых в письмах сведений о сицилийских событиях середины IV в. до н. э. посвящена книга Морроу 9. Морроу устанавливает в известных нам исторических источниках следы двух традиций, из которых одна, близкая традиции платоновских писем, ведет к биографиям Диона у Непота и Плутарха, другая — к истории Диодора Сицилийского. Общим источником Непота и Плутарха Морроу признает Тимея, знакомого с письмами Платона.
В настоящее время подлинность писем VII, VIII (реже VI), как правило, не подвергается сомнению.
Остальные письма сборника приписываются кругу слушателей Академии и пифагорейцев.
В этих псевдоплатоновских письмах отчетливо выделяются три группы:
1. Письма автобиографического характера (I, II, III), близкие по содержанию к подлинным письмам. Из писем VII, VIII в них заимствуется описание связанных с Сиракузами событий жизни Платона и при этом исключается их основное политическое содержание— план государственной реформы. Так, в основу письма I положено свидетельство письма VII об изгнании Платона (или
Диона) из Сиракуз и об отсутствии верных друзей у сиракузского тиранна, но политический смысл упоминания этого факта в письме VII здесь игнорируется и заменяется столь обычным для эллинистической философии противопоставлением дружбы богатству.
«Хочу тебе напомнить, что и большинство других трагиков, когда изображают, как тиранн умирает от чьей-нибудь руки, заставляют его восклицать: «один, без друзей, я гибну, несчастный», но никто не показал, чтобы он погиб от недостатка денег» (I, 309 D —310 А).
2. Письма IV—VI, IX—XII представляют собой ряд кратких записок с рассуждениями на общие темы.
3. Письмо XIII, стоящее особняком, больше по объему, чем письма IV—VI, IX—XII, и отличается от них сугубо бытовым содержанием. В нем идет речь о покупке статуи, о выдаче замуж племянниц автора и т. д. Письмо близко к целому ряду фиктивных писем других эпистолярных сборников (ср. «Письма сократиков», 6 и 21):
«... Из тех предметов, которые ты наказывал мне выслать для тебя, я достал Аполлона, которого везет тебе Лептин, дело рук прекрасного молодого художника по имени Леохар. У него была еще одна вещь, очень изящная, как мне казалось. Я купил ее тоже, желая подарить твоей жене за то, что она заботилась обо мне и когда я был здоров и когда болел, показывая себя достойной и меня и тебя. Так что отдай ей это, если не рассудишь как-нибудь иначе. Посылаю тебе и двенадцать кружек сладкого вина для детей, так же и две кружки меда. К сбору фиг мы уже не поспели, а собранные миртовые ягоды сгнили, в другой раз будем более предусмотрительны. О том, как обстоит дело с растениями, тебе расскажет Лептин.
Деньги на эти расходы и на выплату некоторых налогов городу я взял у Лептина, сказав то, что мне казалось самым удобным и истинным: что моих денег потрачено на Левкадское судно около шестнадцати мин; я взял эту сумму, использовал ее и отослал вам эти вещи. Теперь же выслушай, как обстоит дело и с твоими деньгами в Афинах, и с моими. Я, как говорил тебе тогда, трачу твои деньги так же, как и деньги остальных моих друзей, т. е. с самой большой бережливостью, расходуя лишь столько, сколько кажется необходимым, справедливым и удобным для меня и для того, от кого я их беру. Со мною же случилось сейчас вот что.
В ту пору, когда ты приказывал, а я не соглашался возложить на себя венок, у меня умерли племянницы и на моем попечении остались их четыре дочки. Из них одна теперь невеста, другой восемь лет, маленькой около трех, последней же нет еще года. Их должны обеспечить приданым я и мои близкие, пока я жив. Когда меня не станет, эта забота отпадет. Если их отцы окажутся богаче меня, то я не должен заботиться о приданом. Но сейчас
я более обеспечен, чем они; и матерей их выдавал замуж я, пользуясь помощью Диона и других...» (XIII, 361 А—E).
Оставляя в стороне эти позднейшие подделки, переходим к основному произведению платоновского эпистолярного сборника — к письму VII.
В сборнике платоновских писем письмо VII занимает совершенно особое место как по своему объему (оно совпадает по длине с целой книгой «Государства»), так и по характеру содержания. Это один из первых известных нам памятников античной автобиографии. Он построен по строго выдержанной композиционной схеме и дает четкий и тенденциозный рисунок автопортрета. В нем охвачены события более, чем за полустолетие — от 404 г. до 353 г.; описана тиранния тридцати и путешествия Платона в Сицилию; показана обстановка заговоров и военных мятежей.
Темой письма VII служит платоновский план политической реформы, поводом его написания — обращение сторонников Диона к Платону вскоре после убийства их вождя. Тема раскрыта на материале двух биографий — самого автора и Диона.
Письмо написано в 353 г. до н. э., в напряженное время борьбы партий в Сиракузах вскоре после гибели Диона, к сторонникам которого оно и обращено в форме ответа на их призыв: «Вы писали мне, что ваш образ мыслей таков же, каков был у Диона, и вы звали меня стать на деле и на словах вашим соучастником. Я, со своей стороны, согласен на это, если у вас, действительно, одинаковые с Дионом мнения и желания, если же это не так, то я по крайней мере буду постоянно давать вам советы» (323 D —-324 А).
Упомянутый в этой первой фразе «образ мыслей Диона» становится лейтмотивом всего письма. В это понятие включается платоновская теория государства и планы ее претворения в жизнь, и оно делается стержнем, вокруг которого располагаются и автобиографический рассказ, и непосредственные обращения к адресатам письма. Прямой ответ на приглашение заменяется в письме новой, непрошенной темой — разъяснением программы Диона: «А какими были его образ мыслей и стремления, я мог бы с точным знанием дела сказать почти наверное» (324 А).
Этим кратким замечанием автор незаметно вводит тему своего личного «я», которая используется потом для построения двух аналогий, позволяющих из прошлого проецировать будущее, соединить изложение программы Диона с надеждой на ее реализацию в будущем. Три основных, выделяемых здесь момента (историческая обстановка, проект Диона и рекомендация его), связь прошлого и настоящего становятся сквозным мотивом всего письма: «Ведь когда я первый раз прибыл в Сиракузы сорока лет
от роду, Дион был в том же возрасте, как сейчас Гиппарин 10. И Дион до конца остался верен взгляду, которого придерживался тогда. Сиракузяне, полагал он, должны быть свободны и жить согласно самым лучшим законам; поэтому не удивительно, если бы и Гиппарину кто-либо из богов внушил подобный же взгляд на государственное управление. А о том, как возник этот образ мыслей, не мешает послушать и молодому и старому; вот я и попытаюсь раскрыть его перед вами, начиная с начала; теперь это как раз своевременно» (324 В).
Письмо построено с помощью двух основных композиционных приемов. Первый прием — это словесные повторы, т. е. употребление одинаковых выражений в разных контекстах, образующие между ними ассоциативные связи. Все письмо покрыто густой сетью таких повторов и, они членят его на самостоятельные отрезки. И они же объединяют его в единое целое. Второй прием — это однотипность самой структуры изображения описываемых в письме ситуаций. Ход событий предстает в виде сменяющих друг друга эпизодов, построенных по весьма сходной схеме. В основе этой схемы лежит движение событий от какого-то импульса, замысла к окончательному решению, причем решение приходит лишь после столкновения с реальной действительностью и может не совпадать с замыслом.
В первой, вводной части письма намечена тема возникновения образа мыслей Диона. Этим определяется ввод автобиографического повествования и выбор тех фактов, которые освещены в нем. Платон ни слова не говорит здесь ни о годах дружбы с Сократом, ни о многолетних трудах в Академии, и лишь тиранния тридцати и поездки в Сицилию попадают в его поле зрения. Из своей жизни он берет лишь то, что связано с его программой идеального государства, и располагает события так, что внешнее членение эпизодов оказывается соотнесенным с постепенным развитием политических взглядов автора.
Первый этап автобиографии охватывает период юности Платона до гибели Сократа. Он показан как процесс постепенного отказа от стремлений к политической карьере. «Реминисценции Платона, — замечает по поводу этого отрывка Хелл, — позволяют объединить переживания платоновской юности в одно осмысленное целое: дважды за короткий срок падает правительство, дважды пропадает возможность заняться политическими делами, и оба раза столкновение между правящей партией и фигурой уважаемого учителя становится доказательством полной несостоятельности людей и событий, которая делает бесцельной какую-либо политическую деятельность» 12. Как плод этих наблюдений над действительностью рождается политический проект самого Платона —
теория о необходимости сосредоточить власть в руках философов или сделать правителей философами:
(324 В) «Когда-то, юношей, я пережил то же, что и большинство людей: я думал, едва лишь стану самостоятельным, обратиться к общественным делам. (324 С) И мне представился случай для государственной деятельности. Дело в том, что тогдашний государственный строй у многих вызывал недовольство, и это привело к перевороту· переворот же этот возглавили 51 человек: 11 человек в городе и 10 в Пирее занялись делами, касающимися агоры и городского управления, а 30 человек стали над всем самовластными начальниками (324 D). Из них некоторые оказались моими родственниками и знакомыми и, конечно, стали сразу приглашать меня примкнуть к ним, словно это само собой разумелось.
И я испытал то, что обычно испытывают в юности. Я думал, что они, управляя государством, отвлекут его от неправой жизни и поведут путем справедливости, и я зорко следил за тем, что они делают. Но я увидел, что при этих людях вскоре даже предшествующее правление показалось золотым веком. В довершение всего, они и друга моего давнишнего, Сократа (324 Е), которого я не постыдился бы назвать самым справедливым человеком того времени, посылали, чтобы он вместе с прочими силой вел (325 А) на казнь кого-то из граждан, они и Сократа желали сделать соучастником своих действий, не спрашивая, хочет он того или нет; он же не повиновался, и предпочел лучше подвергнуть риску свою жизнь, чем стать сообщником их нечестивых дел. Тогда-то, видя все это и другое немалое, я вознегодовал и стал держаться в стороне от царившего в ту пору зла.
В скором времени пало правительство тридцати и все тогдашнее государственное устройство. Снова, хотя и очень медленно (325 В), меня стало увлекать желание заняться общественными и государственными делами. Правда, и в эти смутные времена происходило много такого, от чего можно прийти в негодование, неудивительно ведь, что при некоторых переворотах учащаются расправы над отдельными врагами. Хотя и очень снисходительно вели себя те, кто вернулись тогда из изгнания, однако какими-то судьбами некие влиятельные лица привлекли нашего друга Сократа к суду, возведя на него самое бесчестное обвинение (325 С), менее всего подходившее к Сократу. Как какого-то нечестивца, привели его на суд, приговорили и убили. Убили того, кто отказался некогда участвовать в нечестивом аресте близкого им человека, когда сами они были изгнаны и бедствовали! Видя это, видя и людей, занятых политикой, и законы, и нравы, я чем больше наблюдал и становился старше, тем все более трудным представлял себе правильное управление государством; (325D) ведь без друзей и верных товарищей невозможно браться за дело, а их нелегко было найти среди граждан, так как наш город уже не руководствовался обычаями и порядками наших отцов. А новых
приверженцев нельзя было найти без труда; написанное в законах и закрепленное обычаем искоренялось с такой удивительной быстротой, что я (325 Е), рвавшийся сначала к политической деятельности, глядя на это и видя повсюду во всем разруху, в конце концов потерял голову и, не переставая следить, не повернется ли дело и, конечно, весь государственный строй к лучшему, (326 А) стал, однако, выжидать благоприятных времен для деятельности. В конце концов я решил, что их законы разве что какой-нибудь удивительный случай может исправить, мне же оставалось только восхвалять истинную философию. Я утверждал, что с ее помощью можно постичь и то, что справедливо в политике, и все то, что касается частной жизни. Я утверждал, что, конечно, человеческий род не избавится от бедствий (326 В), пока либо к власти не придет род истинных и правильных философов, либо властители в государствах по какому-то божественному предопределению не станут настоящими философами».
В этом отрывке намечено несколько узловых моментов: Платон думал о политической карьере, увидел царящую несправедливость, понял, что надо ждать благоприятного времени и счастливого случая и пришел, наконец, к мысли, что все режимы управления плохи и дело исправится лишь тогда, когда к власти придут философы или правители станут мудрецами. С этой общей картиной и соотнесено дальнейшее содержание письма. Мысль о политической власти философов, как итог первого периода, служит отправной точкой для нового этапа автобиографии.
С этой мыслью Платон отправляется в Сицилию, и наблюдение над жизнью сицилийцев приводит его к новым выводам:
(326 В) «С такими мыслями я прибыл в Италию и Сицилию, во время первого моего путешествия туда. Там мне нисколько не понравилась эта жизнь, слывущая счастливой, заполненная италийскими и сиракузскими трапезами, когда приходится жить, набивая себе желудок два раза в день, ночью никогда не спать одному и заниматься всем, что связано с этим образом жизни (326 С). Никто из людей, живущих под небом, не мог бы стать рассудительным, придерживаясь с юности таких обычаев: столь чудодейственной природы не будет ни у кого, и ни у кого даже не возникнет намерения стать хотя бы благоразумным, не говоря уже обо всех других добродетелях. Ни в каком государстве, ни при каких законах не могло бы сохраняться спокойствие, когда граждане считают нужным предаваться мотовству и все дела ставят ни во что, кроме пиров, попоек и любовных забав (325 D). В таких государствах не могут не сменять постоянно друг друга тиранния, олигархия, демократия, а о справедливом и равноправном государственном строе их правители не могут даже слышать упоминания. Такие мысли прибавились к моим прежним, когда я прибыл в Сиракузы, — не случайно, пожалуй; ведь (326 С) кто-то из богов задумал тогда положить начало тому, что при-
изошло теперь с Дионом и Сиракузами; боюсь, что не только тому, если вы теперь не послушаетесь моего вторичного совета. Итак, значит, я говорю, что тогдашнее мое прибытие в Сиракузы положило начало всему: (327 А) в то время я сблизился с молодым Дионом, поучал его на словах тому, что мне казалось для людей самым лучшим, и советовал ему осуществлять это на деле, я сам не знал, что этим я незаметно для самого себя каким-то образом способствовал будущему свержению тираннии».
В последних словах приведенного отрывка автобиографическая тема получает дополнительное, апологетическое звучание 13. Платон говорит, что не знал, куда приведут события, и этим как бы оправдывает себя.
Дальнейшее изображение текстуально соотнесено с предыдущим и рисует картину, противоположную прежней. Вводится фигура Диона, и она как бы зачеркивает все то отрицательное, что было показано до этого: Дион чуждается распутства сицилийцев, он предан философии, он после смерти Дионисия I пользуется влиянием при дворе Дионисия II. Платон в Афинах думал заняться политикой, но видел, что все государства управляются плохо и что надо ждать благоприятного времени. Дион видит свои возможности и думает, что настало время, благоприятное для действий. Эта позиция служит толчком для нового события в жизни Платона — для его второго приезда в Сицилию, на этот раз к Дионисию II. Импульсом к этой поездке служат планы Диона, его приглашение. Платон немного колеблется, но побеждает надежда на то, что удастся склонить Дионисия II на свою сторону и осуществить давнишний замысел:
(327 А) «Дион с большой легкостью усваивал как все прочее учение, так и мои слова тогда. Такого напряженного интереса, как у него, я не наблюдал ни у кого из юношей, с которыми мне приходилось иметь дело (327 В). Предстоящую жизнь свою он хотел прожить не так, как большинство италийцев и сиракузян; доблесть он возлюбил больше, чем наслаждение и всякую распущенность. Поэтому для всех, кто жил по законам тираннии, он был ненавистен вплоть до смерти Дионисия. После этого он решил, что образ мыслей, воспринятый им из правильных учений, (327 С) может стать не только его достоянием; он видел и замечал его и у других, не у многих, но у некоторых, и полагал, что среди этих некоторых легко мог бы оказаться и Дионисий, если бы вступились боги; и тогда и для него и для прочих сицилийцев непременно настала бы блаженная жизнь. Сверх того он решил, что для этого в Сиракузы во что бы то ни стало и возможно скорее должен прибыть я (327 D): в его памяти живо было наше с ним общение, столь быстро приведшее его к идеалу самой благородной жизни. А если бы его стараниями теперь то же сверши
лось и с Дионисием, то он очень надеялся без казней, убийств и случившихся теперь несчастий установить счастливую и истинную жизнь во всей стране. Правильно обдумав это, Дион убедил Дионисия послать за мной, и сам прислал мне просьбу приехать во что бы то ни стало и как можно скорее, пока никому не удалось отвлечь Дионисия от пути к самой лучшей жизни. Слова его просьбы были следующие, правда, их пересказ займет много времени. «Каких еще, — писал он, — ждать нам более благоприятных времен, чем наступили сейчас по какой-то божественной случайности?» (328 А). Он рассказывал об Италийской и Сицилийской державе, о своем влиянии в ней, о том, что Дионисий молод и как будто усиленно тянется к философии и учению, а так же о том, что его племянников и домашних легко можно увлечь и учением и жизнью, о которых я всегда толкую, и что они вполне могут привлечь на свою сторону Дионисия; таким образом, говорил он, если осуществима надежда на то, что одни и те же лица будут одновременно философами и властителями великих государств, то это произойдет именно теперь. (328 В) Таковы были его наказы, и много другого было написано в том же роде. Я же, с одной стороны, боялся за юношей — ведь часто их быстро увлекают к себе противоречивые желания — но, с другой стороны, мне известен был от природы серьезный характер Диона и его уже не юный возраст. Поэтому, когда я размышлял и сомневался, соглашаться мне и ехать или нет, то перевесило все же сознание, что если уж браться когда-нибудь за осуществление своих мыслей о законах и государственном устройстве, (328 С) то надо браться именно сейчас; ведь достаточно мне убедить только одного, чтобы исполнился весь благой замысел.
С таким мнением и такой решимостью я покинул родину — вовсе не из тех побуждений, которые придумывали некоторые, но главным образом стыдясь самого себя, стыдясь показаться себе самому пустословом, не желающим браться за дело, стыдясь предать Диона, моего гостеприимца и друга (328 D) во время грозящей ему немалой опасности».
В письме VII описаны две поездки Платона в Сиракузы при тиранне Дионисии II и обе изображены по одной схеме: приезд, пребывание, отъезд. Картины приезда и отъезда развертываются в своего рода конфликтные ситуации, где сталкиваются противоборствующие стороны. Поводом для приезда служат письма и приглашения, они наталкиваются на колебание, нежелание или отказ ехать; решающий довод, склоняющий автора к поездке, облекается в форму его внутренней речи. Происходит как бы диалог автора с самим собой, где в роли ответа выступает согласие на приглашение. Во время первой поездки такая вымышленная речь инсценируется как бы от лица Диона.
Приведенное выше описание продолжается в следующих выражениях:
(328 D) «Что, если вдруг с ним что случится? что, если он, изверженный Дионисием и прочими врагами как изгнанник придет к нам и обратится с речью: «О, Платон, я прихожу к тебе как беглец, и не гоплиты, не кони нужны мне для отпора врагам, а слова убеждения, которыми ты, я знаю, лучше всех умеешь увлекать юношей к добру и справедливости, устанавливая между ними дружбу и товарищество (328 Е). Не получив их от тебя, я покинул Сиракузы и прибыл сюда; и моя участь — это еще малый позор для тебя. Философия же, которую ты всегда прославляешь и находишь обесчещенной у прочих людей, разве она сейчас не предана вместе со мной твоим поступком? ...» (329 А). Какой мог быть у меня приличный ответ на эти слова? Не было его. И вот я отправился, наконец, исполняя долг, как чаще всего поступает человек, и ради этого я оставил свои занятия».
Пребывание в Сиракузах описано очень скупо: там все полно слухами о стремлении Диона захватить власть; через четыре месяца Дионисий II изгоняет Диона на утлой лодчонке, и все друзья его повергаются в страх. Жизнь Платона в Сиракузах превращается с этого момента в постоянную борьбу желания уехать и обстоятельств, мешающих этому. В рассказ входят отдельные детали быта: Дионисий, чтобы не допустить отъезд Платона, поселяет его в акрополе, откуда тот не может свободно сноситься ни с моряками, ни с купцами (329 Е). Этим создается видимость привязанности Дионисия II к Платону. Описание первого путешествия к Дионисию II заканчивается антитетическим противопоставлением: «Я все переносил, держась первоначальной мысли, с которой прибыл: не придет ли к нему увлечение философской жизнью; но он оказался сильнее в своем противоборном стремлении» (330 В).
Эта антитеза позволяет автору прервать на время хронологическое изложение событий своей жизни и переключить внимание читателя на тему, намеченную в начале письма, — на замысел Диона и совет Платона его приверженцам. В раскрытии этой темы снова повторяется противопоставление планов и намерений Платона действиям Дионисия II.
Вторая поездка ко двору Дионисия II показана более подробно и в ней больше драматизма ситуаций. Приглашение вернуться в Сиракузы наталкивается на прямой отказ Платона. Этот конфликт преодолевается новыми просьбами сицилийских друзей,, письмом Дионисия II и внутренней думой самого философа:
(338 В) «Когда водворился мир, он (Дионисий) стал посылать за мной. Диона он просил повременить еще год, меня же всячески торопил с приездом. Дион в свою очередь тоже понуждал и просил меня плыть. В самом деле, из Сицилии шла молва, будто· Дионисий снова охвачен необычайным влечением к философии; поэтому Дион настаивал, чтобы мы не отвергали приглашения. (338 С) Я знал, что отношение юношей к философии часто бывает
таким, но все-таки считал для себя тогда более безопасным оставить Диона и Дионисия без внимания. Я вызвал негодование обоих своим ответом, что я уже стар и что к тому же обещания, дававшиеся Дионисием раньше, так и остались неисполненными. После этого, кажется, и Архит приехал к Дионисию; ведь я перед самым отъездом помирил Архита и тарентийцев с Дионисием и после этого уже отплыл. (338 D) Были в Сиракузах и люди, что-то воспринявшие от Диона, а от них и другие успели наслушаться кое-чего о философии: вот они, думается мне, о чем-нибудь таком пробовали беседовать с Дионисием, полагая будто ему уже известно все, о чем размышлял я. А Дионисий и вообще не лишен способности к учению, да и честолюбив необычайно. Ему, пожалуй, нравилось то, о чем шла речь, да и стыдно было показать, (338 Е), что не усвоил он ничего, пока я у него жил, поэтому и желание выслушать меня более обстоятельно влекло его ко мне, и честолюбие не давало покоя. А почему он не слушал меня в мой предыдущий приезд, я уже рассказал выше. Так вот, когда я благополучно добрался домой и отказался от его второго приглашения, как я сейчас сказал, Дионисий, думается мне, почувствовал себя во всех отношениях задетым: он боялся, что подумают, будто я стал презирать его, познакомившись с его природными способностями и образом жизни, (339 А) и из неприязни к нему не желаю ехать. Я буду говорить правду, хотя, быть может, кто-нибудь, узнав, как было дело, станет презирать мою философию, а тиранна сочтет разумным. Дело в том, что Дионисий в третий раз послал за мной триеру, чтобы облегчить мне путь, послал Архимеда, которого, как он полагал, я больше всех ценю в Сиракузах (339 В) и который был близок к Архиту, послал и еще других знакомых сицилийцев. Все они твердили одно и то же — будто Дионисий необыкновенно увлечен философией. Зная и мое отношение к Диону, и желание Диона, чтобы я поехал, Дионисий сам прислал мне длинное письмо. Письмо, где обо всем этом говорилось, начиналось примерно так: «Дионисий Платону», (339 С) затем обычные слова и сразу начало: «Если ты, вняв нашим убеждениям, прибудешь теперь в Сиракузы, то, прежде всего, дело Диона пойдет так, как тебе самому хочется: не сомневаюсь, что твои требования будут умеренны, и я пойду на уступки, в противном же случае ничто из того, что касается Диона, его дел и лично его, не устроится по твоему усмотрению». Таковы были его слова, об остальном говорить было бы слишком долго и не ко времени. (339 D) Приходили и другие письма от Архита и тарентийцев. Там восхвалялась любовь Дионисия к мудрости и были предупреждения, что если я не приеду теперь, то вконец расстрою налаженную мною между ними дружбу, которая немалую роль играла в государственных делах. Вот каким было это приглашение. Сицилийцы и италийцы как бы влекли меня к себе, а из Афин меня прямо-таки молили ехать. И опять
передо мной встал тот же довод: нельзя предавать Диона с его тареитийскими друзьями и товарищами; меня и самого не удивляло то, что способный молодой человек, наслушавшись о высоких предметах, дошел до любви к самой лучшей жизни. Нужно, стало быть, думал я, выяснить все дело начистоту, не предавать его ни в коем случае и не навлекать на себя заслуженных укоризн, (340 А) если действительность такова, как ее изобразили. И вот я отправляюсь в путь, прикрывшись этим рассуждением, испытав немало страха из-за не совсем благоприятных знамений».
Пребывание Платона в Сиракузах и на этот раз ни к чему не приводит и служит лишь полем противоречий между философом и тиранном. Расхождение, наметившееся во время предыдущей поездки, делается гораздо глубже: оно касается уже не только поведения тиранна, но и самой философии. Платон упоминает какую-то книжку, написанную Дионисием II, и весь свой рассказ о жизни в Сиракузах сводит к критике этой вещи.
Чтобы показать, что Дионисию недоступно понимание умозрительной философии, автор письма подробно (344 А — 344 С) разъясняет свою теорию познания и затем выносит приговор Дионисию, называя написанное им «безобразным и неприличным» и объясняя его поведение «постыдным честолюбием». Как доказательство непричастности тиранна к платоновской философии выступает отрицательная оценка его отношений к самому Платону: «Если же и после исследования и изучения он нашел, что то, о чем шла тогда речь, должно входить в обучение свободной души, то разве не вызывает возмущения человек, столь ловко обесчестивший того, кто руководит и владеет этим» (345 С).
Таким образом, основной довод, склонивший Платона к поездке в Сиракузы (увлечение Дионисия философией), оказывается несостоятельным. И тут опять повторяется ситуация, уже знакомая читателю по описанию второй поездки в Сиракузы (329—330 С):
а) желание Платона уехать из Сиракуз,
б) препятствие со стороны Дионисия,
в) откладывание поездки.
Однако если в первом описании раскрываются только два последних пункта, а о желании Платона уехать из Сиракуз мы догадываемся по тому, что Дионисий просит его остаться и поселяет в своем саду, чтобы помешать отъезду, то теперь та же ситуация изображается значительно полнее и драматичнее. Стремлению уехать противостоят субъективные (уговоры Дионисия) и объективные (отсутствие корабля) силы, создается конфликт, разрешение которого Платон ищет и находит в себе, в своем логическом рассуждении:
(345 D) «Эти события уже успели совершиться в то время, и когда дела пошли таким порядком, и я успел пристально разглядеть истинное отношение Дионисия к философии, тут было чем
возмущаться, хотелось мне того или нет. Тогда уже стояло лето, и отправлялись в плавание корабли. Мне пришла в голову мысль, что на Дионисия следует пенять не больше, чем на самого себя (345 Е) и на тех, кто принудил меня в третий раз войти в пролив Скиллы, чтобы
Скова обратной дорогой меня на Харибду помчал он14,
и что нужно прямо сказать Дионисию, что я не могу оставаться здесь, когда Диону нанесено такое оскорбление. Он же принялся меня уговаривать и просил остаться: а он понимал, что не в его интересах, чтобы я так скоро сам отправился разглашать подобные вещи. Смягчить меня не удавалось, тогда он заявил, что сам снарядит мой отъезд. (346 А) Дело в том, что я собирался отплыть на грузовом судне, готовый в своем раздражении перенести что угодно, если бы мне стали мешать, так как ясно было, что я не обидчик, а обиженный. Он же, видя что я не остаюсь, придумал вот какую штуку, чтобы задержать тогда мой отъезд. Придя ко мне на следующий день, он заводит речь, не вызывающую подозрений. «Пусть Дион и его имущество, (346 В) сказал он, перестанут быть причиной наших с тобой разногласий. Ради тебя, продолжал он, я сделаю для Диона вот что: позволю ему забрать имущество и жить в Пелопоннесе не как изгнаннику, а как лицу, которому и сюда можно переселиться, как только мы это решим сообща с ним и с вами, друзьями. И это при условии, что он не злоумышляет против меня. Поручителями в этом делаетесь ты, твои близкие и те, кто у Диона остались здесь. Для вас же он пусть будет залогом безопасности. Те деньги, которые он возьмет, пусть хранятся в Пелопоннесе в Афинах (346 С) у кого вам угодно, проценты пусть получает Дион, но пусть он не имеет права без вас забрать весь капитал. Не очень-то я верю ему, что имея в своем распоряжении такие немалые суммы — он не посягнет на мои права, тебе и твоим друзьям я доверю больше. Смотри же, если тебе это улыбнется, подожди на этих условиях еще год, а летом отправляйся вместе с деньгами. И Дион, не сомневаюсь, (346 D) будет очень благодарен тебе за эти хлопоты о нем». Речь эта огорчила меня, однако я сказал, что подумаю и на следующий день сообщу ему свое решение. Таков был наш уговор тогда. Я, конечно, после этого в полной растерянности держал совет с самим собой. Первым советником выступила такая речь: «Пусть Дионисий и не собирается выполнять обещанного, но стоит мне уехать, как он и сам лично, и через своих приспешников изобразит наш нынешний разговор в таком свете, будто он предлагал, а я отказался от его предложения, поставив ни во что дела Диона. К тому же, если он не захочет отпускать меня, то даже не отдавая приказа никому из судовладельцев, (347 А) он лишь намеком даст
понять всем, что ему не угоден мой отъезд, — и тогда разве кто-нибудь согласится взять и посадить меня на корабль из дома Дионисия? Ведь, в довершение всех зол, я жил в саду около его дома, откуда даже привратник не согласился бы меня выпустить без прямого приказа Дионисия». — «А если я останусь на год, то смогу описать Диону, в каком я положении и что делаю. И если Дионисий выполнит что-либо из того, о чем он говорит, то мое поведение будет выглядеть не совсем глупым — ведь по настоящей оценке, пожалуй, имущество Диона составляло талантов сто, не меньше. (347 В) Если же дело пойдет так, как оно предвидится сейчас, то не знаю, как мне быть, но надо все же еще пострадать год и постараться делом изобличить уловки Дионисия». Так я и решил и на следующий день сказал Дионисию, что надумал остаться (347 С). «Но, — добавил я, — не считай меня опекуном Диона, а лучше расскажем ему в письме, о чем мы сейчас договорились, и спросим, доволен ли он этим или нет, и хочет ли добиваться чего-либо другого. И пусть он сообщит об этом возможно скорее, а тебе тем временем предлагаю ничего не менять в его положении». Таков был разговор, таково было соглашение, я передаю его почти теми же словами. Уплыли после этого суда, и для меня уже невозможно стало отплытие».
Дальнейший ход рассказа постепенно подготавливает момент отплытия автора из Сиракуз. Мнимое примирение («по всей Сицилии называли нас друзьями») (348 А) заканчивается открытой враждой. Как путь к этому разрыву показан эпизод мятежа наемников:
(348 А) «Дионисий, нарушив обычай отца, урезал жалованье старым наемникам. Возмущенные солдаты стали собираться вместе и отказывались подчиняться. Он пытался прибегнуть к силе и запер ворота Акрополя, (348 В) но они сразу бросились к стенам, запев какую-то воинскую варварскую песнь. Напуганный Дионисий пошел на все условия, а для тех пельтастов, которые выступили тогда вместе со всеми, — даже на большее. Вскоре разнесся слух, что зачинщиком всего был Гераклид. Этот слух побудил Гераклида скрыться, а Дионисия — приняться за его розыски. Находясь в затруднении, (348 С) Дионисий пригласил к себе в сад Феодота; случилось и мне тогда гулять в саду: прочего я не знаю и не слышал из их беседы, но то, что Феодот говорил Дионисию в моем присутствии я знаю и помню».
Рассказ о поисках Гераклида предстает в виде воспроизведения двух диалогов между Дионисием и сторонниками Гераклида, сама ситуация поисков — в виде конфликта между доверчивостью друзей Гераклида и вероломством Дионисия. Сцена объяснения Платона с Дионисием строится на постепенном нарастании напряженности. Страх одной стороны (друзей Гераклида) сталкивается с гневом другой (Дионисия) и достигает максимального напряжения (Феодот со слезами начинает умолять Дионисия); в этот мо
мент появляется проблеск надежды (слова Платона), который тут же гасится противоположной стороной (Дионисием).
(348 С) «Платон, — были его слова, — вот я убеждаю Дионисия, что можно позволить Гераклиду с сыном и женой отплыть в Пелопоннес и жить там, (348 D) не злоумышляя против Дионисия и получая доход с имения, если мне только удастся вызвать сюда Гераклида для ответа пред нами в тех обвинениях, которые сейчас возводятся на него, и если окажется, что ему не место в Сицилии. Я уже посылал за ним, пошлю и теперь еще раз; если не на первый, то уж на этот призыв он откликнется. Но я прошу Дионисия, встретит ли он Гераклида в деревне или здесь, не причинять ему иного зла, кроме выселения из страны, (348 Е) пока Дионисий не переменит решения. «Согласен ты на это?» — спросил он, обращаясь к Дионисию. «Согласен, — ответил тот, — даже если он обнаружится около твоего дома, ему ничего не сделают, кроме того, о чем сейчас говорилось». На следующий день вечером Еврибий и Феодот второпях приходят ко мне в необычайном смятении, и Феодот начинает говорить: «Платон, ты был вчера свидетелем тому, как Дионисий давал тебе и мне обещания относительно Гераклида?» «Как же иначе!» — был мой ответ. «А теперь, — продолжал он, пельтасты рыщут, ища Гераклида, чтобы схватить его, а он, возможно, находится где-то поблизости. Идем, во что бы то ни стало, с нами, к Дионисию» (349 А). И вот мы пошли и проникли к нему, и те двое встали перед ним молча и в слезах, я же сказал: «Они вот напуганы, как бы ты не нарушил вчерашний договор о Гераклиде. Мне кажется, где-то здесь его видели уже вернувшимся». От этих слов он вспыхнул и стал меняться в лице, как бывает в припадках гнева. Феодот упал пред ним и, прильнув к его руке, (349 В) стал плакать и молить не делать ничего такого. Тут, желая ободрить его, вмешался я: «Не бойся, Феодот, Дионисий не дерзнет поступить вопреки тому, что было обещано вчера». А тот, бросив на меня взгляд, достойный истинного тиранна, изрек: «Ничего я не обещал тебе, ни большого, ни малого». «Нет, клянусь богами, ты обещал именно то, чего он просит тебя теперь не делать», — возразил я ему и с этими словами повернулся и вышел. После этого Дионисий стал охотиться за Гераклидом (349 С), а Феодот послал вестников и велел Гераклиду спасаться бегством. Дионисий отправил для его преследования Тисия и пельтастов. Говорят, Гераклид спасся от ареста, успев убежать в Карфаген на какую-то часть дня раньше. После этого давнишний умысел Дионисия не отдавать денег Диона, казалось, находил подтверждение в его враждебном отношении ко мне» (349 С).
Окончательный разрыв наступает как логическое следствие создавшихся враждебных отношений:
«Он больше не приглашал меня в свое жилище, полагая уже, что я явный друг Феодоту и Гераклиду и враг ему, и понимая, что мне не нравится, как окончательно тают богатства Диона» (349 С).
Напряженность, которая вызывается на протяжении письма постепенным нарастанием конфликта Платона и Дионисия II, достигает высшей точки в конце автобиографии, в изображении смертельной опасности, грозящей Платону: «Ко мне приходили служившие здесь сограждане мои из Афин и сообщали, что на меня наклеветали пельтастам, и некоторые из них грозят убить меня, как только поймают где-либо (350 А)». Ситуация избавления от этой опасности показана по обычной для письма VII трехчленной схеме: Платон замышляет спасение, обращается для этого за помощью к своим сицилийским друзьям пифагорейцам и при их содействии получает от Дионисия разрешение на отъезд. Описание странствий Платона заканчивается его приездом в Пелопоннес, встречей с Дионом и отказом от участия в том вооруженном выступлении против Дионисия II, которое готовил тогда Дион.
Структура автобиографического рассказа в письме VII сопоставима с сократическими диалогами Платона, в которых большую роль играет воспроизведение бытовых сценок и особые приемы композиционного членения беседы на самостоятельные отрывки. Переломные точки зрения разговора, когда ход мысли должен быть прерван, чтобы получить другое направление, инсценируются в диалоге как особые «затруднительные» ситуации (апории). Собеседники чувствуют себя сбитыми с толку, растерянными, они не могут дальше следовать за нитью рассуждения. Их выручает внезапно осенившая мысль, дающая новый толчок для беседы. Сталкивая разные точки зрения, автор диалогов нередко персонифицирует доводы, заставляет Сократа произносить речь как бы от лица кого-то третьего, как бы противопоставлять свои доводы чьим-то посторонним. В письме VII использован тот же прием. Так, например, переломный момент платоновской юности, когда исчезает надежда на активное участие в общественной жизни и рождается новая политическая теория, показан как состояние растерянности. Это состояние передано тем же глаголом ίλιγγιαν (терять голову)» который встречается и в диалогах для описания апории 15. Такую же параллель в диалогах находит тот прием внутренней объективации речи, которая в письме VII при описании поездок в Сиракузы выступает в роли решающего довода, склоняющего к отъезду или удерживающего от него 16.
Композиция письма VII позволяет говорить о структуре автобиографии в нем. Однотипное построение ситуаций, их близость к ранним диалогам дает возможность выделить те компоненты, которые автор вводит в изображение собственной жизни. Такими составными частями образа оказываются: замысел, побуждение к деятельности, столкновение с действительностью, принятие ре
шения. Картина, придающая этим деталям целостность, делается динамичной. Образ раскрывается в движении точек зрения автора: мы наблюдаем перипетии интеллектуального развития Платона — от первоначальных расчетов на политическую карьеру, через разочарования и затруднения он приходит к новым взглядам, к новому мировоззрению. Этот метод показа определенных решений и актов в их генетическом развитии прилагается и к описанию отдельных эпизодов жизни. Наибольшее внимание автора привлекают «переломные» моменты; особенно красочными становятся изображения приездов и отъездов в Сиракузы, раскрытие в столкновении противоборствующих тенденций. Вся автобиография в целом предстает как осмысленная нить событий, тянущаяся от первоначального замысла (платоновской теории государства) через ряд неудачных попыток его практического применения к зачеркиванию этих попыток («я возненавидел сицилийское скитание и неудачу» — 350 D) и к утверждению идеи в ее первоначальном утопическом виде.
Движение, вложенное в образ, показанная в нем динамика развития отличают автобиографию Платона от того штампа биографических описаний, который в IV в. вносится в греческую литературу риторикой. Риторика дает статичное изображение портрета, для нее важна прежде всего оценка явлений, а не сам процесс их протекания, поэтому и создаваемый ею портрет предстает всего лишь как иллюстрация определенных черт характера.
Мы имеем образец риторической автобиографии в речи Исократа «Об обмене имуществом». Речь написана приблизительно в том же 353 г., что и платоновское письмо VII. Она не предназначалась для произнесения, и название ее воспроизводит вымышленную инсценировку судебного процесса: по афинским законам, тот, кто считал, что на него неправильно возлагают дорогостоящие общественные повинности (литургии), мог требовать обмена имуществом. В IV в. богатые граждане старались всячески избежать несения разорительных литургий. Если гражданин отказывался от литургии, то тот человек, который предлагал его имя, мог требовать обмена имуществом. Исократ в своей автобиографии инсценирует такого рода судебный процесс. Он встает в позу обиженного и как бы выносит на суд общества всю свою жизнь: свои политические взгляды и педагогическую практику. Изложение ведется не в хронологическом, а в тематическом порядке: автор раскрывает смысл своей политической деятельности, защищает своего друга стратега Тимофея 17, показывает свое отношение к обществу, защищает риторическую систему образования и переходит постепенно к защите интеллектуальной культуры вообще.
При сопоставлении речи «Об обмене имуществом» Исократа и VII письма Платона бросается в глаза сходство основной задачи. Цель обоих сочинений — оправдать политические взгляды и практические действия их авторов. И там и тут звучит мотив неудовлетворенности современной авторам политической действительностью, мотив враждебности сограждан к тем лицам (Тимофею и Диону), которые брались за практическое осуществление политических идей Исократа и Платона. В обеих автобиографиях затронута проблема знания (έπισΐημη) и слова (λόγος). Оба автора смотрят на свою воспитательную деятельность, как на путь реализации политической программы.
Идеал Исократа лежит в прошлом, его взор устремлен к Афинам Солона и Клисфена. Его цель — восстановить былой престиж Афин. Свою верность этой цели он стремится показать в речи «Об обмене». Раскрытие личности автора в этой вымышленной речи ведется ораторскими приемами похвалы и порицания. Автобиографический материал — упоминания о своих чертах характера, о своих высказываниях разного времени, о своем положении в обществе, — привлекается для подтверждения основной исходной мысли автора, что он заслуживает похвалы, а не порицания.
Платоновская автобиография не в меньшей мере, чем речь «Об обмене», преследует апологетическую цель, строится, однако, по совершенно иному принципу. Защита политической концепции и всей линии поведения автора ведется здесь путем показа того, что взгляды автора и его поступки обусловлены той или иной сложившейся ситуацией. Изображение биографических подробностей вводится не как иллюстрация для подтверждения оценки явлений, а как объяснение развертывающегося хода событий. В хронологическом плане повествования устанавливаются причинно-следственные отношения.
Исократа интересует прежде всего оценка явлений. Сопоставление VII письма Платона с равным по объему текстом речи «Об обмене» не только обнаруживает большее количество оценочных эпитетов у Исократа, но и показывает линию, по которой ведется оценка обеими авторами. У Исократа преобладают оценки: «справедливый», «хороший — плохой», «достойный», «легкий — трудный», «вредный — полезный». У Платона — «справедливый», «хороший», «истинный». Противопоставлений «легкий — трудный», «вредный — полезный» в письме VII не встречается вовсе.
Исократ добивается укрепления афинского полиса и средствами ораторского искусства старается внушить согражданам доверие к своей деятельности ссылками на ее пользу и выгоду для государства. Платон пишет свое письмо в один из самых острых периодов борьбы партий в Сиракузах. Эта борьба привела к гибели зачинщика переворота, платоновского ученика Диона. Гибель главы партии ставила перед членами ее вопрос о линии дальнейшей политики. Гибель ученика заставляла учителя еще раз пере
смотреть свою доктрину. Все предприятие Диона требовало объяснения. Без этого невозможно было наметить дальнейший план действий. Нужно было выяснить, являлась ли неудача Диона случайностью или результатом несостоятельности исходных посылок. Под вопрос ставилась вся платоновская концепция государства, и автор VII письма пытается обосновать эту концепцию, объясняя ее происхождение.
Тема политического совета и рекомендации, с которой мы сталкиваемся в подлинных письмах Платона, в неменьшей мере характерна и для эпистолярного сборника Исократа. Исократу приписывается девять писем, и в число их входит шесть совещательных (I, II, III, VI, VII, IX), два рекомендательных (IV, VIII) и одно, выпадающее из общего ряда, хвалебное письмо (V). Письма адресованы политическим деятелям эпохи: тиранну Дионисию I (I), спартанскому царю Архидаму (IX), тиранну Гераклеи в Понте Тимофею (VII), Филиппу Македонскому (II, III), его сыну Александру (V), правителям Митилены (VII), детям тиранна Ясона 18 Ферского (VI), Антипатру, полководцу Филиппа Македонского (IV). В некоторых случаях, впрочем, адресаты устанавливаются лишь предположительно (I, IV).
Тенденция Бласса признавать все письма Исократа подлинными сменилась в начале XX в. более осторожным отношением к ним. Самые сильные сомнения вызвало авторство письма III (Виламовиц, Мюншер), адресованного Филиппу Македонскому и письма VI (Виламовиц, Мюншер, Микколо), обращенного к детям Ясона. В первом случае невероятным казалось составление письма Филиппу после Херонейской битвы, в письме же VI подозрение рождалось самим стилем и содержанием письма . На основании лингвистического критерия отвергалась также и подлинность письма IV (Виламовиц, Мюншер) 19.
И по содержанию, и по приемам словесной техники письма Исократа близки к его речам. Мотив общегреческого похода на Восток и идеальный образ политического вождя вводит их в общий поток его публицистики. Личные обращения к виднейшим государственным деятелям эпохи звучат со всей остротой злободневности как попытка осуществить задуманный им план спасения
Греции. Этот план охватывал собой идею антиперсидского похода и своеобразную концепцию политического вождя. Мысль о походе на Восток была выдвинута Исократом в «Панегирике» (380 г. до н. э.) в период, когда сокрушалось военное могущество Афин и укрепилась персидская власть в малоазийских греческих городах. В связи с этим особую актуальность для Исократа приобретала тема полководца и руководителя государством. Он вырабатывает свое мерило требований при оценке личности военного и политического героя и на этой основе создает тот трафарет портретных изображений, который ложится в основу жанра биографий в греческой литературе («Эвагор», «К Никоклу», «Никокл»),
Идея восточного похода и тема властителя как бы объединяются и конкретизируются в исократовских письмах, где обращение к наиболее влиятельным фигурам эпохи ставит своей задачей убедить их лично взяться за дело.
«Поскольку я приготовился давать совет относительно спасения эллинов, то к кому с большим правом обратить мне свою речь, как не к тому, кто славен родом и обладает величайшим могуществом», — пишет Исократ сицилийскому тиранну Дионисию I в письме, которое он не успел закончить до смерти Дионисия в 367 г. (I, § 7). В этом письме Исократ собирается говорить о великих делах, свершить которые он убеждает Дионисия и рисует перед ним всю выгоду и удобство сложившейся ситуации. В период, когда вторично рушатся притязания Афин на морское владычество («Союзническая война», 358—355 гг.), Исократ опять видит в походе на Восток единственный выход из социального кризиса и обращается теперь с посланием к спартанскому царю Архидаму (IX). Стараясь склонить его на свою сторону, Исократ сначала льстит тщеславию Архидама, суля большую славу, восхваляя его доблесть в сражениях, спасение им своего государства, затем взывает к чувствам сострадания, изображая бедственное состояние Эллады:
«§ 1. Многие, Архидам, бросаются хвалить тебя, твоего отца, твой род. Зная это, я не стану отнимать у них эту легкую тему. Нет, я замышляю призвать тебя к командованию и походам, которые ничем не схожи с нынешними, но сделают тебя источником великих благ для твоего государства и всех эллинов.
§ 5. Города захватить, несметных врагов истреблять — это еще не столь величественно и почетно, как спасти свою родину от таких опасностей, и не какую попало, а родину, столь превознесенную доблестью! ..
§ 8. Удивляюсь, как остальные могут предаваться делам и выступать с речами, если им никогда не приходилось принимать близко к сердцу общего дела, огорчаться невзгодами Эллады, покрытой таким ужасным позором, — Эллады, на которой нет живого места, свободного от войны, мятежей, убийств и бесчисленных зол, полную меру которых вкусили жители побережья Азии; всех
их мы по договорам предали не только варварам, но и тем эллинам, которые говорят на одном с нами наречии, но поступают по-варварски. § 9. Будь мы умны, мы не позволили бы им собираться вокруг случайных командиров, сколачивать из бродяг отряды многочисленнее и сильнее тех, которые набираются из граждан. Царской земли они опустошают малую часть, греческие же города, вступая в них, разоряют до тла, казня одних, изгоняя других, у третьих грабя имущество, (§ 10) ругаясь над детьми и женщинами, бесчестя самых красивых, срывая одежду с остальных, так что те, кто и в убранстве не показывались чужим взорам, нагие предстают толпе, а иные из них в рубище гибнут, лишенные всего необходимого. ..»
Самому образу идеального властителя специально посвящено письмо VII, адресованное тиранну Гераклеи Тимофею, где в форме ссылки на пример Клеоммина, тиранна Мефимны на Лесбосе, Исократ рисует те качества, которых он ждет от главы государства.
«(8) И вот слышу про Клеоммина, правящего в Мефимне, что он благороден и разумен в делах и безмерно далек от того, чтобы убивать, изгонять граждан, конфисковывать имущество или причинять какое-либо другое зло. Напротив, он доставляет полную безопасность согражданам, возвращает изгнанных (9) и отдает им потерянное имущество, а покупщикам — полагающуюся цену, к тому же он вооружает всех граждан, полагая, что ни один не станет вступать в заговор против него, а если бы кто и дерзнул на это, то лучше ему умереть, выказав перед согражданами такую добродетель, чем жить долго, жить, став для города причиной величайших зол».
Мечта о сильной личности и о походе на Восток заставила Исократа с надеждой, а не с отчаянием отнестись к угрозе македонского завоевания Греции. После того, как влияние Македонии за 355—346 гг. распространилось уже на весь север Греции (Фессалию и Халкидский полуостров), восьмидесятидвухлетний Исократ снова выступает с идеей антиперсидского похода. Он пишет «Филиппа» (346 г.)—вымышленную речь, в которой обращается к македонскому царю с призывом взять на себя выполнение задач внутренней и внешней политики Г реции — установить согласие среди эллинов и возглавить поход против варваров (§ 16). Исократ провозглашает Филиппа потомком Геракла и пользуется этой посылкой для логического обоснования дружбы Филиппа с Грецией и его вражды с варварами (§ 76—77). Македонскому царю вменяется в обязанность «благодетельствовать эллинам, царствовать над македонянами, властвовать (архейн) над возможно большим количеством варваров» (§ 154). При этом результатом покорения варваров должна служить эллинизация системы их управления (§ 154).
После «Филиппа» между Исократом и македонским двором завязывается переписка, прекращающаяся лишь со смертью ора-
тора. Часть этой переписки утрачена. До нас сохранилось лишь 4 письма такого рода, при этом подлинность некоторых из них оспаривается 20.
Филократов мир, заключенный Афинами с Македонией в 346 г., не остановил распространения македонского влияния в Греции. В 346 г. Филипп принимается в состав дельфийской амфиктионии и председательствует на пифийских играх. Одновременно с этим он начинает подчинять своей власти также и области к северу от Македонии. В 345—344 гг. Филипп отправляется в иллирийский поход21. Пользуясь сенсацией, которую вызвала весть о ранении Филиппа во время этого похода, Исократ пишет ему письмо (письмо II) и снова, через два года после «Филиппа» зовет македонского царя к походу на Восток. Эти два года не принесли разрешения внутренних противоречий между греческими государствами и не оправдали надежд Исократа на общеэллинский поход против персов. Перед лицом антагонистической борьбы двух политических систем, греческого полиса и македонского абсолютизма, Исократ ищет пути укрепления полиса и видит этот путь в прекращении раздоров среди греческих государств, в их общей политике, которая использовала бы македонскую монархию в интересах Греции. «Заботу о твоих делах я взял на себя ради моего города и прочих эллинов», -— пишет Исократ в начале своего послания (§ 2). Льстя Филиппу заботой о его жизни и славе, Исократ настойчиво рекомендует прекратить покорение северных племен и двинуться в поход против персидского царя, в котором приняли бы участие и эллины (§ 11). Почти половина письма (§ 14—24) посвящена анализу отношений Филиппа и Афин. Афины представлены как сила, неоднократно спасавшая всю Грецию, как притягательный центр для тех, кому в тягость власть Филиппа, как государство, приближающееся к Македонии по своему могуществу. Дружественный союз с Афинами изображается как акт, желательный для Афин и выгодный для Филиппа. Взывая к личному тщеславию Филиппа, Исократ призывает его предпочесть завоевание благосклонности города разрушению его стен. Письмо заканчивается словами: «Хорошо поручить благосклонности эллинов царство и благоденствие, царящие у вас» (§ 29).
Уже перед самой смертью, в 338 г. до н. э., после Херонейской битвы, Исократ в третий раз обращается к Филиппу с призывом идти на Восток. Против подлинности этого послания (III) выдвигалось двоякого рода возражение — с одной стороны, признавалось невероятным столь дружеское обращение к Филиппу после полного разгрома родины, с другой стороны, считалось, что Исократ умер через несколько дней после битвы от горя и, следовательно, не мог написать письма, но последнее возражение отпадает само собой, поскольку источники не называют дату кончины оратора,
а лишь относят ее ко времени торжественного погребения павших в битве за родину граждан, которое, как можно предположить, имело место через несколько месяцев после Херонейского сражения 22.
В письме III, так же как в «Филиппе» и письме II, настойчивое требование похода в Азию обосновывается доводами объективного порядка: тем, что уже отпала необходимость добиваться согласия среди греческих государств, и ничто не мешает двинуться в Азию, и тем, что этот поход послужит к величайшей славе Филиппа. Поход в Азию признается наиболее нужным и своевременным предприятием для эллинов.
«§ 1. Я в достаточной мере, как мне кажется, говорил уже и с Антипатром о том, что полезно и для нашего города, и для тебя. Захотел я написать и прямо тебе о том, что, по-моему, следует делать после мира; об этом я уже написал в моей речи, но здесь буду значительно более краток.
§ 2. В моей речи совет мой заключался в том, что тебе следует примирить наш город, лакедемонян, фиванцев, аргивян и привести эллинов к согласию; если ты внушишь это первенствующим государствам, то, думал я, и остальные не заставят себя долго ждать. Так было дело тогда, а теперь выходит, что уже не нужно никого убеждать. Происшедшая битва всех принудила быть благоразумными, стремиться к таким действиям, в которых бы угадывалась твоя воля и говорить такие слова, какие нужно, принудила положить конец их безумным притязаниям друг к другу и перенести войну в Азию.
§ 3. Многие пристают ко мне с вопросами, я ли дал тебе совет отправиться в поход против варваров или я только вторил твоему замыслу. Я же говорю, что не знаю точно, так как раньше не общался с тобой, однако, думаю, что ты об этом знал, мои же слова соответствовали твоим желаниям. Слыша это, все просили меня ободрять тебя и побуждать оставаться при том же мнении, полагая, что не было дел более прекрасных и более полезных для эллинов и не будет более благоприятного момента для действий.
§ 4. Будь во мне прежние силы, а не дряхлая немощь, не беседовал бы я через письмо, а сам лично стал бы побуждать тебя и звать к этим действиям. Теперь же, как могу, призываю тебя не покидать заботы об этом, пока не доведешь дела до конца. В отношении чего-либо другого плохо быть ненасытным, ведь у большинства людей ценится умеренность, но неутомимая жажда великой и прекрасной славы подобает тем, кто высоко вознесся над прочими; а именно таков твой случай.
§ 5. Подумай, слава твоя будет недосягаемой и достойной твоих деяний тогда, когда ты варваров сделаешь илотами эллинов, кроме тех, кто станет на твою сторону, а царя, называемого
ныне великим, ты заставишь делать все, что ты ему прикажешь. После этого тебе останется разве только стать богом! И гораздо легче свершить это при нынешних обстоятельствах, чем из того царства, которое было у тебя вначале, прийти к той славе и силе, которыми ты обладаешь теперь.
§ 6. Благодарю свою старость за одно только то, что она продлила мою жизнь до сих пор, так что я могу видеть: из того» о чем я размышлял в молодые годы и пытался писать в «Панегирике» и в речи, обращенной к тебе, одна часть уже осуществилась благодаря твоим деяниям, а другая часть, я надеюсь, выполнится в будущем».
Вопрос о подлинности исократовских писем филология решала до сих пор на основании исторических и лингвистических критериев. То или иное отдельное письмо сопоставлялось с политической концепцией Исократа и в зависимости от этого признавалось подлинным или подложным. Сама же концепция Исократа получала оценку в терминах, отражавших политическую действительность Европы XIX—XX вв.: Исократу приписывался панэллинизм, империализм23. Вместе с тем совершенно не учитывались особенности эпистолярной формы, не исследовалась специфика писем Исократа, не устанавливалась стилистическая связь между ними. А между тем именно изучение всей совокупности писем позволяет уловить черты сходства и различия, позволяет говорить об авторском почерке в них.
При сопоставлении исократовских писем друг с другом бросается в глаза их близость к ораторским речам, наличие в них тех особых приемов композиции, которые обобщены в «Риторике»-Аристотеля.
Как уже указывалось выше, письма Исократа могут быть разделены на следующие три группы:
1) совещательные письма (I, II, III, VI, VII, IX),
2) рекомендательные письма (IV, VIII),
3) хвалебное письмо (V).
Письма, входящие в каждую из этих групп, объединяются сходством схемы своего построения, общностью мотивов и выразительных средств.
В самой большой по количеству группе совещательных писем влияние ораторских приемов ощущается особенно ясно. Композиция ораторской речи по классификации Аристотеля включала четыре части:
«...Необходимые части речи — изложение и способ убеждения;
они составляют ее неотъемлемую принадлежность, но по большей части в речи бывают: предисловие, изложение, способ убеждения, заключение» 24.
Содержание предисловия должно было заключаться в похвале, хуле, убеждении, разубеждении, обращении к слушателям, его цель состояла в том, чтобы вызвать благосклонность и внимание слушателей25. Изложение сути дела (рассказ) занимало наименьшее место в совещательных речах, ибо их .специфика заключалась в усиленном применении похвал, как эмоциональной формы убеждения. «Когда хочешь дать совет, посмотри, что бы ты мог похвалить», — пишет Аристотель 26.
В заключительной части оратору предписывалось располагать слушателей к себе:
«<Оратор> должен стремиться <доказать> одно из двух: или что сам он—хороший человек, по отношению ли к слушателям, или безотносительно, или что <противник его> — дурной человек, по отношению к ним или безотносительно» 27.
В совещательных письмах Исократа отражается, как правило, хотя бы один из пунктов этой схемы. Неоднократно (I, VII, IX) мы встречаем в них хвалебное начало, когда автор заранее, не сказав еще ни слова о деле, стремится привлечь к себе внимание адресата. Особенно торжественно звучит такое введение в послании к спартанскому царю Архидаму (IX):
«§ 1. Многие, Архидам, рассыпаются в похвалах тебе, твоему отцу, твоему роду; зная это, я не стану отнимать у них эту легкую тему. Нет, я замышляю призвать тебя к командованию и походам, которые ни в чем не схожи с нынешними, и сделают тебя виновником великих благ для твоего государства и всех эллинов.
§ 2. Говорить об этом я предпочел не потому, что не знаю, какие речи удобнее составлять, а потому, что твердо убежден: доблести ваши восхвалить мне не составило бы труда, ведь мне не пришлось бы выжимать из себя слов о них: а вот подвиги найти прекрасные, великие, полезные — это и трудно, и редко удается, и тут-то ваши деяния дали бы мне столько и таких поводов к похвалам, что все похвалы, расточаемые другим, не пошли бы ни в какое сравнение с тем, что было бы сказано о вас!
§ 3. Разве кто-нибудь превзошел благородством потомков Геракла и Зевса, к которым, по единогласному признанию всех, принадлежите только вы? Или доблесть тех, кто завладел Пелопоннесом и основал там дорийские города? Или количество понесенных опасностей и трофеев, воздвигнутых за время вашего верховенства и царствования?
§ 4. Не всякий ли при желании сумел бы рассказать о благоразумном правлении, установленном во всем государстве вашими предками? А сколько слов потребовалось бы, чтобы говорить о рассудительности твоего отца, о тех распоряжениях, которые давались во время бедствий, о битве в городе, когда ты взял командование, с малым войском бросился на большое и, отличившись пред всеми, стал спаситель города? Более прекрасного деяния никто не смог бы назвать...»
Содержание почти всех писем охватывается некоторым числом постоянных мотивов, место которых в письме строго определено композиционной схемой. Так, например, мысль о том, что льстецы встречают больше доверия, чем добрые советчики, неизменно встречается во вводной части (I, II, IX), мотив славы (II, III, VII, IX) и благоприятного момента для действий (καφός) (I, III) звучит лишь в основной части письма:
Письмо II, § 9. «...не следует чтить храбрость бессмысленно нерасчетливую и безвременно честолюбивую, не следует монархам, и без того окруженным опасностями, искать себе еще новых, бесславных, приличных разве что простым воинам, не следует соревноваться с теми, кто желает положить конец своей несчастной жизни или опрометью кидается на опасности ради большей платы.
§ 10. Следует домогаться не той славы, которая доступна большинству варваров и эллинов, а той, величие которой доступно тебе одному из ныне живущих. Следует любить не такие доблести, которые свойственны даже людям низким, а такие, которым непричастен никто дурной.
§ 11. Не следует отправляться на бесславные и тяжелые войны, когда можно вести почетные и легкие, не нужны такие походы, которые домашних твоих повергнут в горе и печаль, а врагам внушат большие надежды. Но именно это ты и делаешь теперь, хотя победой над варварами, против которых сейчас воюешь, ты лишь обезопасишь свою страну, а попыткой низвергнуть того, кого зовут великим царем, ты и себя покроешь славой, и эллинам покажешь, с кем они должны бороться».
В заключительной части автор письма, как правило, говорит о себе:
«И не дивись, что я, не оратор, не полководец, не обладающий вовсе полномочиями, столь серьезно отношусь к делу и посягаю на столь важные две вещи — говорить об Элладе и давать тебе советы. От прямого участия в делах государства я давно отошел (о причинах этого говорить мне слишком утомительно), но никто не может сказать, будто я непричастен той науке, которая опускает мелочи и пытается достичь великого, так что нет ничего странного, если я смог увидеть что-то полезное раньше, чем те, кто пользуясь громкой славой, занимается государственными делами наудачу (I,9, 10)».
Композиционное распределение топики писем может быть представлено в виде следующей схемы:
Введение |
Изложение и убеждение |
Заключение |
|
Похвала адресату .... |
I, VII, IX |
||
Противопоставление похвалы и совета .... |
I, II, IX |
||
Оправдание эпистолярной формы...... |
I |
III |
|
Мотив доброй славы |
II, III, VII, IX |
||
Мотив благоприятного момента ........ |
I, III |
||
Самораскрытие автора |
I, И, III, VII, IX |
Из этой таблицы видно, что каждое письмо имеет хотя бы одну точку соприкосновения с любым из остальных писем и что распределение топики в письмах подчинено определенному плану. Это позволяет нам предположить единый источник, т. е. единого автора этих писем. А близость структуры писем к структуре политических речей может служить доводом в пользу мнения, что этот единый автор — Исократ. В совещательных письмах немало точек соприкосновения с рекомендательными письмами (IV, VIII) (совет в форме похвалы, противопоставление лести и откровенности, ссылка на личность автора письма), что опять-таки побуждает нас предположить одного автора для писем I—IV, VII—IX.
В приведенной выше таблице не нашло отражение письмо VI, адресованное детям Ясона. Содержание письма, проповедь в нем отказа от власти и предпочтение далекой от политики жизни частного гражданина вызывало уже неоднократные сомнения в его подлинности. Сопоставление письма VI с остальными совещательными и рекомендательными письмами Исократа обнаруживает не только несходство тоники, что можно было бы в какой-то мере объяснить особым характером письма, адресованного не к правителям государств, как остальные письма, а к частным лицам, но различие и в самом авторском подходе к материалу. Если в остальных письмах объектом изображения выступает адресат и автор говорит о себе лишь, чтобы внушить доверие адресату и направить его действия в нужную сторону, то в письме VI самоизображение автора приобретает самостоятельное значение. Меняется пропорция в употреблении местоимений 1-го и 2-го лица. Если в остальных письмах соотношение количества местоимений 1-го лица ко 2-му равно, как правило, 1 : 1,5, то в письме VI мы сталкиваемся с соотношением 1,5 : 1.
Приводим количественные данные:
Письма |
I |
II |
III |
IV |
V |
VI |
VII |
VIII |
IX |
Местоим. 1 лица . . |
12 |
16 |
10 |
12 |
2 |
21 |
10 |
10 |
14 |
Местоим. 2 лица . . |
14 |
30 |
19 |
19 |
6 |
15 |
21 |
14 |
14 |
Письмо VI производит впечатление письма, написанного не Исократом, а от лица Исократа, автором, цель которого — сочинить письмо, соответствующее характеру Исократа. Здесь виден особый интерес к мелким деталям, к психологическому объяснению своего поведения. Совет, который преподносится детям Ясона, подается не в виде примера, не в виде общих бесспорных положений, как это имеет место в рекомендательных и совещательных письмах, а в форме личного выбора автора. Все это заставляет согласиться с мнением тех, кто отвергает подлинность письма.
К совещательным письмам Исократа близки и два рекомендательных письма (IV, VIII). В них тот же схематизм композиции, то же сходство мотивов. Строятся они по следующему плану:
1) характеристика рекомендуемого,
2) доводы автора,
3) извинение за слишком длинное письмо.
Письмо IV рекомендует некоего Диодота македонскому двору. Рукописи расходятся в определении адресата письма — одна группа рукописей называет Филиппа, другая Антипатра. Письмо VIII адресовано правителям Митилены и заключает в себе просьбу о возвращении из изгнания детей Афарея, внуков Исократа.
В этих письмах применяется своеобразный способ портретного изображения путем описания свойств, поступков и настроения персонажа. Задача письма состоит в рекомендации персонажа, т. е. в том, чтобы представить его в наилучшем свете, и описание его свойств сводится к нагромождению похвал и положительных оценок. Помимо обилия оценочных эпитетов (самый справедливый, самый благоразумный, самый бескорыстный, самый приятный в обхождении) мы встречаем тут и особый риторический прием, который, по словам Аристотеля28, типичен для Исократа: сопоставление данного лица с другими знаменитостями: «... Среди моих учеников много всякого рода людей, из них некоторые в большой славе. Одни отличились словесным искусством, другие — своей рассудительностью и деятельностью, иные благоразумны и приятны в обхождении, но совершенно бессильны делать что-нибудь другое или жить иначе; его же природа наделила таким складом, что во всем этом он достиг совершенства» (IV, 2, 3).
Подробное описание воссоздает облик человека в обобщенном виде. Тот же принцип обобщения лежит и в основе рассказа о конкретном событии, давшем повод для письма: «Подобает всем монархам выше ставить тех, кто говорит правду, чем тех, кто все говорит из угодливости, но ничем не заслуживает благодарности. Но не
редко как раз правдивые люди встречают у некоторых худший прием. Это и пришлось испытать Диодоту у каких-то властителей в Азии, которым он принес большую пользу не только советом, но и делом, подвергаясь немалым опасностям из-за своей откровенности относительно того, что им полезно; он лишился и того почета, которым пользовался на родине, лишился и надежд на многое другое: месть случайных людей превозмогла его благодеяния» (IV, 6, 7).
Во все это схематичное описание экспрессию вносят риторические приемы выразительности, среди которых основной — антитеза. Они же позволяют автору воссоздать и настроение персонажа, развертывая в целую картину простое указание на его чувство: «Поэтому, думая все время отправиться к вам, он был в страхе, не потому, чтобы считал всех подобными своим прежним повелителям, но потому, что из-за постигших его неудач, он не смел и на вас возлагать надежды. Так, вероятно и те, кто раз попал в бурю на море, не смеют больше пускаться в море, хотя знают, что плаванье часто бывает удачным. Однако он хорошо делает, что находится у тебя» (IV, 8).
Из приведенных примеров мы видим, что облик, воссозданный в письме, схвачен автором статично, вне развития, вне ситуации, но в яркой окраске приписанных ему свойств. Портрет построен на конфликте двух интонаций — восхваления и страха, и его эмоциональное содержание обусловливает последующую часть письма, которая заключается в доводах автора, направленных на то, чтобы убедить адресата. Эти доводы однотипны. В обоих письмах сначала провозглашается похвала адресату, ему приписывается то, что автор хотел бы в нем видеть:
«Я полагаюсь, главным образом, на твою обходительность, известную иностранцам: затем, думаю, что дороже приобрести себе благодеяниями верных и полезных друзей и хорошо относиться к тем, за кого многие будут вам благодарны» (IV, 9) 29.
Затем внимание снова переносится на личность рекомендуемого: «Но, я думаю, Диодот сам вызовет у тебя желание заботиться о нем» (IV, 10).
«Но даже если бы вы не выносили таких решений и не принимали никого из изгнанных, возвращение именно этих людей я нахожу для вас выгодным» (VIII, 3).
И, наконец, последним доводом выступает ссылка на личность самого рекомендателя:
«. . . Позаботься обо всем прочем, в чем у него случится нужда, особенно же о безопасности его и его отца, считай, что это — за
лог, врученный от лица моих седин, которые заслуживают почтения, от лица моей славы, если она чего-то стоит, и от лица моей к вам постоянной благосклонности» (IV, 12).
«...Так, мне кажется, вы могли бы вынести самое лучшее решение, если посмотрите, кто просит и за каких людей. Вы обнаружите, конечно, что я в самых дружеских отношениях с тем, кто сделал столько добра для вас и остальных, а те, за кого я прошу, таковы, что они не огорчают тех, кто старше их и занят политикой, младшим же они доставляют занятие приятное, полезное и подобающее возрасту» (VIII, 7).
Заканчиваются оба письма весьма сходным извинением за излишнюю растянутость:
«И не удивляйся, если я написал слишком длинное письмо, если сказано у нас в нем что-то лишнее и стариковское; ведь, я ни о чем не думал, кроме одного лишь — чтобы видна была моя забота о людях, ставших мне самыми дорогими друзьями» (IV, 13).
«Не удивляйтесь, если я написал письмо более растянуто и пристрастнее, чем остальные: ведь я хочу двух вещей — угодить нашим детям и показать им, что даже не выступая публично и не отправляясь в походы, но лишь подражая моему поведению, они не останутся в забвении у эллинов. Еще одно остается, если вы решите выполнить что-либо из этого, объявите Агенору и братьям, что и моя доля есть в том, что они получают то, чего хотели» (VIII, 10).
Мы видим, таким образом, что в письмах Исократа складывается своего рода эпистолярный штамп с особой топикой и композицией. Этот штамп возникает под прямым влиянием риторики. Исократ переносит на письма приемы своего ораторского искусства и свойственный ему метод художественного изображения. Обилие общих мыслей и скудость конкретных деталей, обобщенный портрет персонажей с их постоянными свойствами — все это создает статичность рисунка, внутренним содержанием которого делается яркость изображенных в нем качеств. Интонация похвалы превращается тут в главное выразительное средство.
Непримиримый враг риторики, Платон, как было показано выше, создал в рамках эпистолярной формы изображение совершенно иного рода — динамичное, схватывающее предмет в его развитии и становлении. Содержанием такого рисунка является напряженность ситуации. В нем усиливается роль конкретных подробностей и ослабляется общий оценочный элемент.
Эти две манеры, объясняемые различием художественного метода их авторов, кладут начало двум линиям в последующем развитии эпистолярного жанра. От писем Исократа тянется нить к риторической эпистолографии эллинизма с ее шаблоном композиции и содержания. Традицию платоновского открытого письма воспринимают философские школы, в которых письмо делается излюбленной формой дидактики.