Все литературное творчество Луция Аннея Сенеки самым тесным образом связано с его философией. И лучшее из его произведений — «Письма к Луцилию» — служит тому убедительным примером. В этих письмах Сенека выступил одновременно и как крупный мыслитель, и как блестящий стилист и художник, представивший интересный и весьма оригинальный образец римской эпистолографии I в. н. э.
«Письма к Луцилию» — это небольшие философско-литературные этюды на различные этические темы, созвучные времени и так или иначе отвечающие настроениям и устремлениям самого философа. В них разрабатываются заимствованные у стоиков основные проблемы теории морали применительно к новым условиям, выдвинутым римской действительностью времени ранней империи. И если сами по себе моральные идеи, излагаемые Сенекой, не новы, все же они получили у него свое новое развитие и выражение в приложении к вопросам, касающимся практической нравственной жизни римлян.
Сама жизнь этого периода определяла новые пути развития философии. Социально-политическая обстановка империи, сложная и противоречивая, способствовала особенно широкому распространению философии стоицизма. Деятельность императоров, направленная на укрепление власти, вызывая отрицательную реакцию со стороны сенатской аристократии, все более и более обостряла отношения с сенатом. Борьба императоров с сенатской оппозицией, постоянные политические перевороты, необеспеченность экономической жизни, произвол крупных рабовладельцев и императоров, отражаясь на всех слоях населения, особенно остро ставили вопрос о моральных и правовых нормах поведения человека.
В центре внимания стоиков как раз и стояли проблемы нравственности, проблемы совершенствования личности. Общественные условия подавляли политическую активность писателей и философов, заставляли их отстраняться от острых вопросов совре-
менности и замыкаться в своем внутреннем мире. Здесь они находили опору стоическому учению. Оно было единственно возможным выражением протеста, идеологией пассивного сопротивления для сенатской аристократии. По учению стоиков человек должен был закалять и развивать свою волю, приучаясь терпеливо и стойко переносить все жизненные невзгоды. Стоицизм проповедовал независимость от материальных благ, утверждая как высшую цель человека индивидуальную добродетель, или совершенный разум, оправдывал добровольный уход из жизни—-самоубийство.
Моральная философия Сенеки Младшего складывалась и оформлялась в условиях обострившейся борьбы между сенатом и императором. Оппозиционная по настроению, она была в основе своей стоической по мировоззрению. Тяга к философии особенно усилилась у него после восьмилетнего пребывания в изгнании на острове Корсика, куда он был сослан императором Клавдием в 41 г. по подозрению в заговоре. Разочарование в политической жизни способствовало углублению в философию. Сенеку привлекала больше не та философия, которая занимается теоретическими отвлеченными вопросами, а та, которая упорядочивает жизнь, управляет поступками. Он признает философию, помогающую людям исправляться и очищать себя от пороков, философию, способную научить людей правилам общежития и поведения в различных обстоятельствах жизни (16, 3; 53, 8; 94, 1; 14, 15; 88, 7) 1. И напротив, философов, которые ломают себе головы в бесполезных спорах, он называет «пустословами» за то, что они низводят философию до подобных недостойных пререканий, не имеющих нравственной цели (102, 20): ведь их софизмами «ум лишь играет, ничего не выигрывая» (111, 4).
Не отрицая полностью догматическую мораль, Сенека все же отдает предпочтение морали практической, находя, что именно она пробуждает души и дает лекарства от всякой болезни (64, 7). Не теоретические догмы, а практический идеал жизненного поведения человека — вот что было главным для Сенеки. Он видел в философии наставницу жизни, способную вооружить на мужественное преодоление ударов судьбы, пробудить в людях любовь к добродетели. А добродетель и есть достигший совершенства разум, благодаря которому человек познает мировой порядок. В разуме, а не в чувствах заключено высшее и подлинное благо (120, 3), только силой разума человек равен богам, все остальные чувства у него — общие с животными (76; 41; 74). Справедливость, благочестие, простота, благоразумие — вот те добродетели, которые должен воспитывать в себе vir sapiens (49, 12). В практическом осуществлении добродетели, а не только
в теоретических занятиях — суть изучения философии (89). Ригористический образ мудреца Сенекой смягчается, приспосабливается к нормам прикладной морали. Он становится в римских условиях фигурой более реальной. Философ призван соединить в себе и созерцательную жизнь и жизнь деятельную; таким философом хочет быть Сенека. «Сенека осмысляет итог своей жизни как преодоление противоположности этих идеалов: ведя созерцательную жизнь, мудрец воздействует этим примером на все человечество и тем осуществляет идеал деятельной жизни» 2. Философия учит делать, а не рассуждать, и требует, чтобы каждый жил согласно своим принципам, чтобы жизнь не расходилась с речью (20, 2; 34, 4). Философия служит человеку защитой и успокоением (14). Соответственно задаче религиозного успокоения философия Сенеки часто сводится к проповедям3. Общий практический совет, лейтмотивом проходящий через все письма: удаляться от политики, от -толпы, посвятить себя самосовершенствованию и воспитанию нравов для добродетельной жизни,—по существу означал победу созерцательных, индивидуалистических тенденций в моральной философии Сенеки. Эту тенденцию Сенека воспринял у греческих философов Эпикура И Зенона, считавших участие в политике несовместимым с выработкой высоких душевных качеств. Сенека критически относился к порочным нравам современного ему общества. Это ощущается в ряде писем. В одном письме, например, Сенека рассказывает о развлечениях римской знати в приморском городе Байи, этом пристанище, пороков и страстей, овладевающих даже самыми сильными умами, такими как Ганнибал, «побеждавший оружием, :но побежденный пороками» (51, 3—5). В другом письме он осуждает странности известного в то время вельможи Спурия Папиния, одного из тех, которые от пресыщения жизнью «живут навыворот», обращая по своей прихоти ночь в день, а день в ночь (122, 15—18). Но видя пороки существующего строя, критикуя чванство, жестокость, причуды представителей высшего сословия, Сенека не помышлял ни о какой социальной реформе. У него нет принципиального осуждения ни богатства, ни тем более рабовладения. Ведь сам он был одним из богатейших людей империи. Прославление же бедности, избавляющей человека от излишних забот и соблазнов, как состояния свободы и совет презирать внешние блага жизни звучит не более чем декламацией без какого бы то ни было отказа от своего привилегированного социального положения.
Философия Сенеки исходит из признания господства в природе строгой необходимости (77, 12). Она фаталистична. Фатализм же неизбежно подводит Сенеку к теологическому пониманию необходимости, утверждению пассивности, к отказу от борьбы (7; 14 и др.). Отсюда проповедь покорности судьбе и законам природы, призыв к стойкости и мужественному перенесению невзгод, к безмятежности духа, неверие в возможность изменения мирового порядка и мировых отношений (107, 7). Таким образом, вывод практической морали Сенеки — осуждение пороков, нравственное воспитание человека, укрепление его воли для борьбы с соблазнами и превратностями судьбы. Сенека не без основания мог причислить себя к последователям стоической теории морали. Однако в его системе взглядов нередко находили себе место идеи других философских школ — академической, пифагорейской и даже эпикурейской. Разделяя взгляды стоиков, Сенека тем не менее предпочитал оставлять за собой право свободного суждения. Иногда он смягчает суровые теоретические положения стоицизма и делает их удобными для применения в жизни (см. 5, 1—6 с оправданием богатства, или письма, оправдывающие заботу о теле—14, 2; 84, 1). В других случаях он, напротив, полемизируя с эпикурейцами, пытается доказать правоту стоического учения, а не просто изложить его (например, в вопросе о высшем благе и счастье мудреца—см. 74, 14—17; 87, 11—37 и др.). Сенеке свойственно отбирать в различных философских системах то, что казалось ему полезным, и применять заимствованное соответственно своей основной задаче — исправлению нравов. Советуя Луцилию читать всегда самые лучшие сочинения и усваивать из них главную мысль, Сенека говорит, что сам он поступает так же; в прочитанных книгах он непременно что-нибудь отмечает; «ведь я имею обыкновение перебегать в чужой лагерь, однако не в качестве перебежчика, а как разведчик» (2, 4—5). На вопрос Луцилия, что ему за охота цитировать своих противников, Сенека отвечает, что и впредь будет цитировать Эпикура, чтобы те, кто верит в авторитеты « ценит мысль не по тому, что именно она выражает, но лишь по тому, кто ее высказывает, поняли, что совершенная мысль, или истина, для всех одна — она общее достояние. «Что истинно, то мое» — вот его девиз (12, 1, 11, ср. 16, 7; 21, 9; 33, 1—2). Он советует Луцилию уподобляться пчеле, которая, собирая сок с различных цветов, перерабатывает собранное, согласно законам собственного организма, в мед (84, 5).
Стоическая в основе своей философия Сенеки, таким образом, представляет собой эклектическое соединение элементов разнородных теорий — эпикуреизма, платонизма, пифагореизма — на более или менее определенных основах, заключающихся в проповеди покорности, стойкости к перенесению ударов судьбы, безразличия к материальным благам жизни. Сенека как бы синтезиро
вал в ней все достижения философской мысли, отвечавшие так или иначе его этическим целям. Насколько этот эклектизм механичен или органичен — это уже вопрос, выходящий за пределы задач данной статьи. Для нас важно было выделить основную направленность этической философии Сенеки, ее устремленность к моральному воспитанию общества. В соответствии с этой целью Сенека относился к своему литературному творчеству прежде всего как к удобному способу оформления и пропаганды своих моральных взглядов.
И действительно, написанные в преклонные годы жизни Сенеки «Письма к Луцилию о нравственности» свидетельствуют о зрелости философской мысли их автора и воплощают в себе все важнейшие его философские взгляды.
Письма написаны после возвращения Сенеки из ссылки к весне 63 г. Точно время написания писем не установлено, так как на них не обозначены даты, но по некоторым данным, содержащимся в письмах, исследователи примерно устанавливают границы времени для всего собрания от 62 до 64 г.4 Мнения их сходятся на том, что письма следуют одно за другим в основном в хронологическом порядке. Собрание писем к Луцилию состоит из 124 писем, образующих 20 книг. Однако свидетельства древних авторов позволяют предполагать, что их было больше (Авл Геллий, например, называет 22 книги — см. XII, 2, 3). По-видимому, все письма последних книг утеряны.
Полагают, что письма опубликовывались двумя партиями: сначала письма 1—88, затем, после перерыва, следующие5.
Письма адресованы Луцилию. Луцилий был другом Сенеки, моложе его, из всадников, философски образованным человеком, поклонником Эпикура и поэтом. В письмах Сенека беседовал с Луцилием на самые различные темы моральной философии, литературы, красноречия, обменивался с ним сочинениями.
В научной литературе о Сенеке высказаны весьма противоречивые точки зрения на письма: одни исследователи считают их настоящими письмами, другие находят возможным квалифицировать их как литературные произведения эпистолярной формы6. Французский ученый А. Буржери посвятил вопросу определения действительности писем специальную статью 7, в которой выска
зал ряд интересных соображений, подкрепленных соответствующей аргументацией. Он разделил все письма Сенеки на 4 хронологические группы, из которых действительными считает 1-ю и 4-ю группы, т. е. первые 29 писем и последние (88—124), написанные в Риме и пригородах.
Нельзя не согласиться с тем, что собрание писем носит следы действительной переписки. Это подтверждают неоднократные указания в письмах на вопросы Луцилия к Сенеке, просьбы Сенеки к Луцилию, упреки в промедлении с ответом, оправдания Сенеки в собственной медлительности. Есть письма интимного характера, такие как 86 и 49 с воспоминаниями, навеянными посещением давно покинутых мест, или письма 63, 93 с утешениями по случаю смерти друга Луцилия Флакка и философа Метронакта.
Как видно из слов самого Сенеки, он готовил свои письма для потомства и потому, естественно, был намерен их опубликовать (8, 2; 21, 5). В соответствии с этим замыслом он мог изменить и переработать их. А в литературно обработанных письмах, рассчитанных на публикацию, затушевывались свойства интимного письма как точного исторического свидетельства. Они приобретали иной, художественный колорит и становились уже литературным произведением особого эпистолярного жанра, предназначенным для широкого круга читателей, современников и потомков. И Луцилий в своем лице олицетворял, таким образом, всех читателей будущей книги.
Фактических сведений о Луцилии и о его жизни в письмах очень немного 8.
Иногда имя Луцилия встречается только в форме начального обращения к нему Сенеки, а затем письмо развертывается как бы безотносительно к адресату. Возможно, в такого рода письмах связь Сенеки с Луцилием чисто условная, иллюзорная, сохраненная только формой обращения, которая без всякого ущерба для содержания письма может быть устранена. Эта по существу фиктивная связь с Луцилием встречается довольно часто (52, 61, 62, 73, 90 и др.). То же самое можно наблюдать в началах писем, где связь с Луцилием выражена только его вопросом, который Сенека повторяет или предположительно ставит от имени Луцилия, как например в письме 8, 8: «Возможно, ты меня спросишь, почему я столько хороших изречений привожу из Эпикура <...>?» Подобный предположительный вопрос Луцилия — не что иное, как фигура мысли — риторический вопрос, часто применяемый в практике стилистов. Такие вопросы позволяли Сенеке высказывать ряд философских или литературно-критических соображений, часто весьма далеких от темы письма. В данном
письме (8) риторические вопросы вызывают суждение Сенеки о представителях национальной римской драмы, а также похвалу мимографа Публилия Сира, эффектно завершенную сравнением его афористического стиха, отрицающего власть человека над случайными дарами судьбы, и стихов Луцилия на эту же тему.
Термины, вводящие вопрос или сомнение, довольно стабильны: quaeris, vis scire, inquis («спрашиваешь», «хочешь знать», «говоришь» и т. п.—2, 6; 9, 12; 48, 7 и др.).
Фиктивные вопросы, как мы увидим ниже, нужны были Сенеке для создания видимости непринужденной беседы с Луцилием, хотя сама беседа в большинстве случаев дальше не развивается. Чаще всего фиктивный диалог завершает письмо (см., например, письмо 9, 9—10).
Содержание некоторых писем не оставляет никаких сомнений в том, что они предназначались не только одному Луцилию, но были рассчитаны на более широкую аудиторию. Сюжеты таких писем Сенека старался как-то приноровить к адресату.
Например, в письме 47 Сенека, одобряя гуманное обращение Луцилия с рабами, развертывает длинное рассуждение о жестокости некоторых рабовладельцев по отношению к рабам и о ненависти рабов к господам. И это в письме главное. А краткая ссылка на Луцилия не более чем предлог к заранее обдуманной Сенекой теме, открывающей возможность высказать свой гуманизм в отношении рабов, мысль о равенстве людей по природе: он указывает на человеческое достоинство рабов, подчеркивает равенство их со свободными людьми в том смысле, что и те и другие подвластны судьбе, говорит, что они могут быть хорошими друзьями (ср. также письмо 44).
Если это письмо и было написано Луцилию, то, по-видимому, в другой редакции, а скорее всего это письмо не действительное, а искусственно созданное.
В сборнике есть письма, которые вообще не касаются Луцилия, такие как утешение Либерала по случаю пожара в Лугдуне (91), давшего повод поговорить о необходимости подчинения судьбе, или утешение Маруллу по случаю смерти его дочери (99). Буржери склонен считать искусственными такие, например, письма, как 75 с притязаниями Луцилия к Сенеке, в котором он требует более многочисленных и тщательнее отделанных писем, или сомнения Луцилия в правильности морали Сенеки (27). Иногда Луцилию приписываются заботы, которые могли волновать самого Сенеку (21 )9.
Вопрос определения писем Сенеки как действительных или искусственных — спорный, и вряд ли стоит решать его в категорической форме, тем более в отношении каждого письма в отдельности.
Не оставляет сомнения, что одни письма, полностью или частично, представляют собой результат действительного обмена мыслями Сенеки с другом, другие же созданы искусственно.
Здесь, как нам кажется, важнее констатировать другое, а именно: были ли письма фиктивными или действительными, или же теми и другими одновременно, все они служили пропаганде морального учения Сенеки, при этом пропаганде, оформленной в новой литературной форме, с помощью новых средств художественной выразительности.
Таким образом, четкая целенаправленность писем, их художественность и тесная связь со своим временем—-вот отличительные черты писем Сенеки, заслуженно пользующихся признанием читателей и до настоящего времени.
Сенека, уверенный в справедливости своих убеждений, стремился не только внушить их Луцилию, но и распространить среди других многочисленных его читателей. Он преподносит эти убеждения как глубокую, непреложную истину, повторяя все вновь и вновь с различными нюансами излюбленные тезисы стоической морали и главный из них — о самодовлеющей добродетели, составляющей высшее благо человека. Учение это не носит, как уже отмечалось, теоретического характера, свойственного предшествующему стоицизму, а имеет в виду практический идеал жизненного поведения. В этом специфика морального учения Сенеки.
Философия Сенеки в письмах единообразна в том смысле, что ограничена одной ее областью — этикой. Иногда, впрочем, он вскользь говорит и о других частях философии. В письме 89, 9 он пишет Луцилию о подразделении философии на моральную, натуральную, рациональную, т. е. на этику, физику, логику, которыми он вовсе не отговаривает Луцилия заниматься, так как эти занятия обращаются в пользу для нравов (§ 18). «Ведь некоторые моральные вопросы, как тебе известно, переплетаются с логическими»,,— говорит Сенека (102, 4). Но все части философии как бы подчинены у Сенеки одной центральной, по его мнению, части — морали и имеют лишь вспомогательное значение. Это ясно выражено в заключительных частях большего числа писем, содержащих моральные выводы. Идея морального совершенствования превалирует над всеми другими идеями и, таким образом, создает впечатление некоторого однообразия мысли и методов ее изложения.
Содержание писем, будь то рассказ, разговор о домашних делах или описание путешествия, почти всегда пропитано философским духом.
Характерная черта Сенеки — не углубляться в рассмотрение какого-то одного вопроса, затронутого в письме; он не склонен к глубокой теоретической его разработке и потому его рассуждения не связаны с более широкими философскими обобщениями.
В отличие от писем Плиния Младшего в письмах к Луцилию почти не встречается упоминаний о каких-либо новостях и городских слухах, очень редки также забавные рассказы. Ведь цель писем Сенеки не сообщение, как таковое, характерное для обычного частного письма, а морализация на определенную тему. Письма построены так, что Сенека как бы отвечает в них на вопросы своего адресата, стремящегося к совершенствованию.
Так, например, по началу письма 67 можно подумать, что это не более чем обычное частное обращение к другу, в котором Сенека говорит и о погоде, и о своей старости, и о своих занятиях (§ 1—2). Однако это не совсем так. Уже с § 3 выясняется вполне определенная цель Сенеки — под формой ответа на вопрос Луцилия о желательности блага дать философское развитие этой темы: «Давай вместе рассмотрим то, о чем спрашиваешь, как бы беседуя между собой». Заранее обдуманную им тему Сенека развивает до конца письма, подтверждая свои рассуждения о мужественном перенесении трудностей, как истинном и желаемом благе, историческими примерами и высказываниями стоиков Деметрия и Аттала.
Философия Сенеки дидактична; свои поучения он образно называет рецептами полезных лекарств, целебную силу которых он испытал на своих собственных ранах (8, 2). Воспитательная цель писем Сенеки: пробудить у читателей сознание своих заблуждений, а это, по его словам, и есть начало нравственного выздоровления (Initium est salutis notitia peccati — 28, 9).
В своей совокупности письма к Луцилию напоминают своеобразный дневник, содержащий размышления, споры, утешения, воспоминания, рассказы, различные критические высказывания Сенеки. А по существу все это составляет целый курс практической морали в удобном оформлении эпистолярного жанра.
Материал писем весьма обширен и пересказывать его здесь не представляется возможным. По ходу анализа можно коснуться лишь наиболее существенных моментов.
Точно установить время написания каждого письма невозможно. Лишь изредка в них встречаются указания на те или иные современные события; так, в письме 91 описан пожар в Лугдуне, случившийся в 64 г. Но и эти упоминания имеют весьма относительную ценность для определения времени, поскольку они служили Сенеке, главным образом, лишь исходными моментами для рассуждения на задуманную тему. В письме 18 есть ссылка на время: здесь речь идет о празднике Сатурналий, происходивших в декабре. Но ведь, если событие в письме иной раз лишь фикция, то оно могло быть написано и в другое время, и лишь сообразно рассказываемому событию приурочено к декабрю. Для Сенеки, по сути дела, важен не самый факт, которого он касается в письме, а вывод из факта. По-видимому, достоверность факта не занимала внимания Сенеки, для него как
для художника смешение реального и вымышленного, воображаемого было вполне естественно. И если действительная ситуация не соответствовала его рассуждению, он обходил ее, а если, напротив, размышления и выводы надо было вывести из фактов и обстоятельств, которых не было, он придумывал их. Например, в письме 102 Сенека говорит о письме Ауцилия; этого письма могло и не быть, но ссылка на него служила удобным предлогом для оспаривания фиктивных возражений философских противников по вопросу о доброй славе — является ли она благом? Или в письме 65 рассказ Сенеки о визите друзей во время болезни и о возникшем между ними споре послужил вступлением к философскому рассуждению о материи и причине, о сущности души, жизни и смерти. Полагают, что даже собственные имена, встречающиеся в письмах, частично вымышлены 10.
Но, фиктивные или действительные, письма написаны, конечно, не без влияния эпистолографической традиции. По-видимому, Сенека внимательно изучал Овидия, своего предшественника в эпистолографии, цитаты из которого часто встречаются на страницах его писем (см. 33, 4; 90, 20; 110, 1 и др.).
Не могла не оказать влияния на Сенеку и цицероновская корреспонденция, тоже прекрасно ему известная (21, 2 и 4; 97, 4; 118, 1—2).
Цицерон для Сенеки — великий представитель римской философии (100, 9) и «красноречивейший из людей» (vir disertissimus — 118, 1 ).
Эпистолографический жанр был как нельзя более удобен в качестве действенного приема преподавания морали и воздействия на читателя. Письма в качестве такого приема использовались ранее Эпикуром, у которого Сенека широко заимствовал форму и содержание философских писем. В письмах к Луцилию имеется большое количество ссылок на Эпикура и цитат из него. Имя этого философа почти не сходит со страниц писем, особенно это заметно в первых 29 письмах, написанных под влиянием Эпикура.
Обычно Сенека пользуется эпикуровскими сентенциями в целях подтверждения своих рассуждений. Иногда, впрочем, он и не соглашается с ними. Чаще всего цитаты из Эпикура следуют в самом конце письма в качестве «особого подарка» Луцилию. В 22, 13 Сенека говорит об этом своем обычае посылать в письме подарки в виде кратких моральных сентенций Эпикура или стоиков, которые он называет в разных местах, в зависимости от содержания, по-разному: то «пошлиной (portorium — 28, 9), то дневной рентой» (diurna mercedula—6, 7), то «обычным взносом»; (stips cotidiana—14, 5), то «налогом» (tributum — 96, 2), то «обязанностью» (munus—17, 11). Иногда смысл письма состав
ляют размышления Эпикура, взятые из его писем. Цитаты из писем к Полиену находятся в письме 18, 9, на смерть Метродора в письме 79, 15, к Идоменею в письмах 65, 47; 92, 25. Обещая Луцилию бессмертие, Сенека ссылается на подобное же обещание Эпикура Идоменею: «Кто знал бы Идоменея, если бы Эпикур не увековечил его в своих письмах? . . А письма Цицерона не дали погибнуть имени Аттика» (21, 3—4).
Изучение философии Эпикура положительно сказалось на творчестве Сенеки в том смысле, что оно смягчило крайности его стоических принципов. Так, возвышенность и суровость идеалов сочетается у Сенеки с теплотой и гуманностью в отношении человеческих чувств, а призыв к самообладанию и презрению к жизни перекликается с живыми чувствами дружбы, любви, печали.
Влияние Эпикура на Сенеку заметно не только в содержании его писем, разумеется, переосмысленном на основе римской действительности, оно нашло свое отражение и в их стиле. Между двумя этими писателями есть немало черт внешнего сходства, словесных совпадений, схожести отдельных стилевых деталей и т. д. Сближения эти, между тем, столь многочисленны, что составляют обширный материал для специального исследования и здесь нет надобности задерживаться долее на этом вопросе, достаточно подробно освещенном к тому же в научной литературе о Сенеке и.
В дальнейшем Сенека отказался от привычки цитировать Эпикура, возможно, из желания избежать стилевого однообразия писем.
Письма периода путешествия Сенеки по Кампании (49—87) отличаются особенной значительностью. Они напоминают собой морально-философские этюды, между которыми вставлены более короткие письма. Думается, у Сенеки при составлении собрания писем был определенный план его композиционного построения.
По содержанию и тону письма весьма разнообразны: есть письма чисто морального характера (с размышлениями о жизни и смерти, о дружбе, об одиночестве, о богатстве и бедности, о старости, о самоубийстве и т. д.), есть письма литературные (с критическими высказываниями, советами, замечаниями о стиле), есть, наконец, письма-утешения, письма-описания, письма — картинки из жизни, эпизоды, связанные с путешествиями, и т. д.
Письмо то представляет собой как бы фрагмент сочинения на определенную тему, а то, напротив, соединяет в себе ряд разрозненных мыслей, напоминая живой разговор с собеседником.
Эпистолярный жанр таил в себе ряд черт, особенно привлекавших Сенеку. Стилевое своеобразие этого литературного жанра, не стесненного условностями композиции, допускающей — и даже предполагающей — некоторую небрежность и вольность языка, вполне соответствовало литературным замыслам Сенеки. Свободный литературный жанр позволял ему высказывать волновавшие его думы в наиболее подходящем к данному конкретному случаю развитии.
Не будучи связанным строгими стилевыми нормами и требованиями композиции, он мог начинать беседу так, как ему хотелось, и прекращать по надобности, пользуясь любым удобным предлогом.
Эпистолярная форма допускала соединение в одном сборнике самых различных сюжетов, моральных размышлений, критических замечаний — всех этих, казалось бы, разнородных и не подходящих друг другу элементов.
Письма в сборнике тематически чередуются. Сходные между собой темы располагаются не рядом, а в некотором отдалении друг от друга. Вперемежку следуют философские размышления, литературные высказывания, различные описания и рассказы, советы практической морали. С удивительной легкостью Сенека переходит от тем бытового характера к темам более возвышенным и отвлеченным. Он показывает себя в письмах в различных ситуациях, и его размышления обычно тесно с ними связаны и вытекают, таким образом, из соответствующих впечатлений и переживаний. Различные жизненные ситуации и явления, общественного или частного порядка, были для Сенеки поводом к раскрытию перед читателем своих мыслей и чувств. Вид пришедшей в ветхость постройки, например, вызывал у него размышление о неизбежности старости и краткости жизни (12), праздник Сатурналий служил поводом к высказываниям об умеренности, сдержанности и бедности (18), пожар в Лугдуне наводил на мысли о необходимости мириться с превратностями судьбы (91). В письме 7 Сенека рассказывает о посещении цирка, где ему довелось увидеть кровопролитные бои выпущенной на арену толпы преступников. В описании этого жестокого зрелища, сделанного с большой впечатляющей силой, чувствуется осуждение зрелищ подобного рода, однако оно не получает развития и сводится лишь к рассуждению о вредном влиянии толпы на философа и призыву к самоуглублению и совершенствованию. Иногда повод к письму составляла похвала Сенеки. В письме 64 похвала стоическому философу Квинту Секстию позволила Сенеке высказать свое отношение к вопросу о моральном прогрессе, открывающем, как и научный прогресс, неограниченные возможности
человечеству. «Я уважаю научные открытия и тех, кто их делает. Мне приятно вступать в права наследства столь многих мудрецов. Для меня они трудились, для меня искали. И я хочу выказать себя добрым хозяином. Умножу полученное мною, и наследство, возросшее моими трудами, перейдет к потомкам. Еще много остается дела, и много останется его после. Даже через тысячу веков не устранится возможность прибавить что-либо новое к тому, что уже есть. Если бы даже все было найдено древними, на долю живущих все-таки останется употребление и приложение изобретенного раньше другими» (§ 7—8) 12.
Интересно письмо 77, в котором описание прибытия в Путеолы кораблей из Александрии и суетливости людей, встречавших их на берегу, явилось прекрасным переходом к теме о самоубийстве. В этом письме — или, лучше сказать, философском этюде, оформленном в виде письма, — Сенека дает развернутую апологию самоубийства в определенных жизненных ситуациях13. Смерть — это «выход на свободу», Сенека приводит примеры добровольной смерти, рассказывая о Марцеллине, который будучи тяжело больным, обрек себя на голодную смерть, и о попавшем в плен спартанском юноше, который предпочел ударом о стену разбить себе голову, чем стать рабом. «Если так близка возможность выйти на свободу, неужели кто-нибудь согласится пойти в рабство?» — спрашивает Сенека, «ведь жизнь сама не что иное, как рабство, если нет у человека мужества умереть» (§ 5-15).
Нередки в письмах Сенеки описания («экфрасы»), характерные для эпистолярного жанра, которые, помимо своего прямого назначения разнообразить и оживлять стиль, выполняют функцию исходного момента для развития определенного рассуждения.
Сенека стремился, используя этот литературный прием, не столько разнообразить письма, сколько вызвать у читателя соответствующую реакцию на высказываемые им мысли. Описания, так же как и вводные рассказы, в большей своей части служат именно иллюстрацией и подкреплением аргументации Сенеки.
Таково, например, описание сбора меда пчелами, которым, как советует Сенека, должны подражать в своей творческой работе писатели (84, 3—4).
К этой категории аргументирующих рассказов принадлежат те, которые Сенека заимствует в прошлом, подбирая оттуда исторические примеры, подкрепляющие его моральные положения. Это один из его любимых литературных приемов. Так, например, Деметрий Полиоркет служит у Сенеки образцом доблести, мо
рали, серьезности (20, 9; 62, 3; 67, 14; 91, 19). С похвалой упоминается Фабриций (120, 6; 98, 13), Элий Туберон (95, 72— 73; 104, 21; 120, 19). Идеальным человеком почитается герой аристократической опозиции Катон Младший, покончивший с собой в час поражения республики. Его жизнь и смерть, по мнению Сенеки, достойны подражания. Ведь вся жизнь человека есть не что иное, как подготовка к хорошей смерти. Имя Катона встречается на страницах писем очень часто (11, 10; 13, 14; 67, 7; 71, 15—17 и др.), как и имя Сципиона Африканского Старшего (51, 11; 86, 1—3, 10). Желая воспитать твердость духа у Ауцилия, Сенека вспоминает и Рутилия, и Метелла, и Сократа, и легендарного Муция Сцеволу (24; 66, 51—53; 76, 20 и др.).
Порой в письмах Сенека выступает не как проповедник морали или ритор, но просто как живой человек, который может пожаловаться на свое плохое самочувствие (54; 65 и др.), рассказать о своих встречах (12; 86), поделиться впечатлениями о путешествиях (28; 55 и др.), обратиться с просьбой (59) и т.д. Обычно обо всем, что касается непосредственной жизни и его чувств, Сенека говорит в началах писем. Затем, исходя из этих реальных обстоятельств и связанных с ними чувств, не задерживаясь на бытовых деталях, он переходит к соответствующим общеморальным заключениям. Сенека убежден, что размышления должны быть связаны с чувствами: «Жить надо так, будто живешь на виду у всех, а мыслить так, как если бы кто-нибудь мог заглянуть в глубину нашего сердца» (83, 1).
Движение мысли Сенеки единообразно. Даже тогда, когда он касается литературных вопросов, моральное чувство в нем одерживает верх над эстетическим.
Но если нельзя сказать, что Сенека отличается принципиальной новизной этических воззрений, то в отношении литературного стиля он был новатором, мастером так называемого «нового стиля».
Идейная борьба I в. нашла свое отражение в литературной борьбе, на арене которой столкнулись два направления: эпигонское и новаторское. Исходным пунктом последнего и был «новый стиль» в красноречии, утверждаемый Сенекой 14. Напряженная и беспокойная обстановка I в. н. э. способствовала развитию соответствующего ей неровного стиля с его аффектацией, внешним блеском и яркостью выражений. Этот новый стиль, сформировавшийся в декламациях риторических школ, испытал на себе влияние азианского направления в красноречии; он отличался особой изысканностью структуры фразы, краткостью и отточенностью предложений, напоминающих собой афоризмы и сентен
ции, обильной оснащенностью риторическими фигурами речи. Сенека, у которого склонность к риторике породило воспитание у отца-ритора, воспринял «новый стиль» и использовал его. Новизной и необычностью стиля он стремился возбуждать умы и привлекать их внимание к проповедуемым им взглядам. Сенека стремился создать стиль, подчиненный воспитательным целям и располагающий самыми различными выразительными средствами языка: сравнениями, острыми антитезами, метафорами и т. д. Ему, действительно, удалось создать новые формы выражений с таким исключительным мастерством, что все современное ему молодое поколение увлеклось им и подражало ему.
Наоборот, сторонник цицероновской традиции Квинтилиан порицал «порочный и рубленый образ речи» Сенеки. Правда, Сенека тоже был поклонником Цицерона и сознавал, что с его именем связан высший расцвет римского красноречия (40, 11; 100, 7). Воздействие писем Цицерона на письма Сенеки несомненно, так же как и писем Эпикура, хотя характер этих воздействий неодинаков. Если письма Цицерона интересовали Сенеку в качестве определенного художественного жанра, т. е. своей формой, то письма Эпикура привлекали и содержанием, будучи в каком-то идейном аспекте близки ему.
Есть у Сенеки несколько писем, посвященных вопросам литературы и языка: о причинах порчи красноречия (114), о произношении (40), о речи философов (100 и 115), о рецитациях (52 и 95). Отдельные малозначительные ремарки о стиле рассеяны и по другим письмам. Все они не отличаются особенной оригинальностью и не содержат каких-либо развернутых литературных рассуждений или выводов. Эти разрозненные высказывания вряд ли возможно объединить в какую-то стройную теоретически обоснованную систему и на основании этого делать заключения о литературных взглядах Сенеки. Но если приглядеться внимательнее к ним, попытаться сгруппировать и сопоставить их одни с другими, литературные симпатии Сенеки проявятся значительно яснее.
Высказывания Сенеки о стиле вполне согласуются с его философской программой, они соответствуют его этическим нормам и поддерживают их. Основной этический принцип философии стоиков — жить согласно с природой — высшее благо (5, 4) — применяется и к стилю. Использование слов согласно их природе — вот критерий, который лежит в основе высказываний Сенеки о стиле. Основа стоического учения Сенеки служила источником руководящей идеи его взглядов на стиль. Как жизнь сообразовывается с требованиями нравственности и общественности, так и стиль соотносится с жизнью и временем (5, 5).
Концепция Сенеки, призывающая следовать природе в употреблении языка, выражена в письме 114, где он критикует стиль Мецената и приводит примеры, иллюстрирующие ошибки его и
других писателей в использовании слов вопреки их основному значению, т. е. отошедших от правильных форм выражения. Это письмо похоже больше на небольшое специальное сочинение о приемах ораторского искусства, о писательской деятельности, о причинах испорченности стиля в определенные исторические периоды15. Письмо мотивируется вопросом Луцилия к Сенеке, с которого оно и начинается: «Ты спрашиваешь, почему в некоторые эпохи происходит порча красноречия?»
Порчу стиля Сенека связывает с общим упадком нравов, считая, что язык эпохи является выражением ее нравов. Таким образом, язык тесно связан с состоянием общества. Сенека рассматривает не только влияние общественных нравов на стиль и красноречие, но также и влияние индивидуальных особенностей характера человека на них (§ 8—11, 20), будучи убежден, что действия людей имеют схожие черты с их речью. Он высказывает здесь в форме пословицы (talis hominibus fuit oratio qualis vita, § 2) совершенно правильную мысль о стиле как своеобразном отражении жизни человека и его характера 16. Ярким примером служит речь Мецената, неряшливая, как и его одежда: она вялая, небрежная, беспорядочная; его выражения претенциозны, как и его украшения, свита, дом и супруга. Таким образом, стиль Мецената определяется его характером. О характере человека, отраженном в его стиле, говорит Сенека и в других местах (например, в письмах 100, 11; 75, 3). Он советует Луцилию брать пример с Катона и Лелия, у которых в согласии все: и язык, и жизнь, и лицо, отражающее душу (11, 10).
В письме 114 Сенека говорит о языке императорского периода.
Пресыщенность логически влечет за собой тяготение к исключительности и оригинальности во всем, и даже в языке. Сенека чувствует опасности, таящиеся в этом «возвышенном» стиле 17, и осуждает пристрастие то к архаизмам, то к неологизмам, исходящее не из убеждений, а только из желания выделиться (§ 10, 11, 14).
Сенека против ложных красот стиля, которыми увлекаются одинаково и образованные, и толпа. Он считает их признаком дурного вкуса. Понимая, что стиль никогда не остается стабильным, что он в соответствии с общественными требованиями меняется от эпохи к эпохе (§ 13), Сенека вместе с тем порицает людей, которые в поисках новых форм впадают в крайности. Он осуждает тех, которые то отыскивают слова древние, уже от
жившие, чтобы их снова заставить жить, то забывают их и производят совсем новые18. Есть такие, которые вдруг обрезают фразу и ищут красоту в незаконченности мысли, оставляя читателя в недоумении, а другие извлекают красоту из замедленности движения мысли. «Одним словом, — говорит Сенека, — где ты увидишь, что порча стиля в моде, будь уверен, что нравы здесь тоже сбились с пути», (§ 10—11).
Принцип использования языка согласно его природе — один из ведущих у Сенеки. Поэтому слова, примененные contra naturam suam (100, 5), по мнению Сенеки, свидетельствуют о порочности стиля.
Сенека отмечает два рода людей, различных по дефектам речи. Многие, говорит он, заимствуют слова из древних времен, хотят говорить на языке 12 таблиц, так как язык Гракхов, Катона и Куриона им кажется слишком отделанным и современным, и они возвращаются к языку Аппия и Корункания 1Э. Но есть и такие, которые выражаются обычным языком, впадая в тривиальность. Сенека считает, что ошибаются и те, которые страдают манией пользоваться только пышными, звучными, поэтическими терминами, избегая слов, присущих обычной речи, и те, которые поступают наоборот. «Одни выщипывают волосы с голени, другие не удаляют их даже подмышкой», т. е. одни стремятся к излишней отделанности, а другие, напротив, к небрежности (114, 13—14). Крайности и перегибы есть и в размещении слов: то фразы резки и шероховаты, то они излишне мелодичны. Что касается мысли, то она или ребяческая и незначительная, или же слишком цветистая и непристойная (§ 16).
Пороки эти вводит писатель, остальные ему подражают. «Подобные неудачные приемы пускает в ход кто-нибудь, кто в данное время блистает красноречием, а остальные ему подражают и передают их один другому» (§ 17). В качестве примера такого неумелого и нежелательного подражания Сенека приводит Арунция, который подражал Саллюстию, украшавшему свою речь новыми выражениями. Пороки стиля, по мнению Сенеки, являются признаком распущенности человека. Поэтому, чтобы избавиться от них, говорит он, нужно сначала воевать с пороками души, от которых и происходит зло.
Все литературные идеи Сенеки исходят из одного основного принципа. Он прост: писатель приспосабливает свой стиль к цели, к которой стремится. Цель философа — уничтожение пороков. Поэтому ему не следует уделять слишком много внимания мелочам стиля (100, 10). Слушателей должно воодушевлять содержание, а не искусная речь: красноречие причиняет вред, если
оно возбуждает пристрастие не к сути излагаемого, но лишь к себе (52, 14). Писатель, однако, не должен забывать и о некотором изяществе формы, но с тем лишь, чтобы она все время служила мысли.
В письме 100 Сенека останавливается на приемах ораторского искусства и касается творчества некоторых писателей. Он выступает против аффектации, пуризма, нагромождения слов в цицероновских периодах, так же как и против неотделанных, шероховатых фраз у Поллиона. Много внимания Сенека уделяет стилю своего учителя Фабиана, восхищаясь им как философом и как писателем, считая его сочинения образцом философского стиля. Он защищает Фабиана от упреков со стороны Луцилия в небрежности выбора и расположения слов и подчеркивает достоинства философа: богатый словарь, ясный стиль, отсутствие театральности (§ 10). Порядок слов у Фабиана кажется ему не лишенным изящества (§ 12); кроме того, подчеркивает Сенека, чтобы критиковать порядок слов в предложении, надо сослаться на определенное правило, указывающее их место, а такового в красноречии не существует (§ 13). Главный же аргумент его защиты Фабиана состоит в том, что Фабиан — не стилист, а моралист, а потому он и не придает значения отделке фразы. Его мысли благородны и замечательны, и стиль для него не имеет такой ценности, как содержание, хотя и соответствует ему (§5).
В литературной критике Сенеки нет ни малейшего намека на какую бы то ни было систему. Он ограничивается выступлением против отдельных недостатков стиля писателей, недостатков, которые ему представляются скорее моральными, чем литературными, или же похвалой общего характера. Постоянного идеала среди писателей у него нет. Он цитирует Катона и Невия, Саллюстия и Цицерона, Теренция и Лукреция, Вергилия и Овидия, проявляя и здесь свойственный его натуре эклектизм.
Нет у Сенеки твердого мнения и о стиле. Его высказывания по отдельным вопросам, касающимся стиля, не претендуют ни на исключительность, ни на неопровержимость. Суждения его относительны и не сводятся в единую и более или менее стройную концепцию речи. Скажем более: рассматривая его высказывания по одному и тому же вопросу изолированно друг от друга, легко Прийти к заключению, что они в некоторых случаях исключают одно другое (например, высказывания о Меценате в письмах 19, 9 и 114, 4, где содержится его критика, не согласующаяся с его похвалой в письме 92, 35). И все же высказывания Сенеки о построении фразы, о подборе слов, об их расположении, о содержании и форме, сложившиеся под влиянием предшественников и современности, хотя и не отличаются оригинальностью, случайного характера не носят.
Сенека убежден в том, что стиль должен служить определенным целям, он должен не только доставлять удовольствие
(delectare), но главным образом наставлять (docere): «Слова наши не развлекать должны, а приносить пользу» (75, 5; ср. 52, 13; 59, 4). И свой стиль Сенека определяет как метод изложения философских истин. Моралист должен, по его убеждению, прежде всего вкладывать в свои слова истину, веления сердца. Стиль его должен быть безыскусственным, ненавязчивым, доходчивым. Так это было у Фабиана, который «нравы <...> а не слова образовывал» (100, 2; ср. 10, 11). Сенеку возмущает пустая, бессодержательная, низвергающаяся потоком речь философа Серапиона. По его мнению, такая быстрая и обильная речь не подобает человеку, излагающему важные и серьезные вопросы (40, 2). «Что можно сказать о духовном содержании тех людей, у которых речь беспорядочная, путаная, несдержанная?» — спрашивает он (§ 6). Его радует умение Луцилия властвовать над словами, говорить сжато и соответственно излагаемому вопросу: «Ты говоришь сколько хочешь, и в речи твоей больше смысла, чем слов» (59, 4).
В ряде писем Сенека говорит о ясности и простоте, как первых условиях хорошего стиля вообще и философского в частности (48, 12; 75, 2 и др.).
Отвечая Луцилию на упрек в том, что его письма недостаточно заботливо отделаны, Сенека говорит, что желал бы, чтобы они скорее напоминали легко текущую беседу, чем с трудом составленные речи, чтобы в них не было искусственности и надуманности: «Не следует проявлять слишком большую заботу о словесной форме», — говорит он, добавляя, однако, тут же, что форма изложения не должна быть сухой и скудной, когда речь идет о важных вопросах (75, 3). Принцип Сенеки: говорить, что думаешь, думать то, о чем говоришь (4; ср. 115, 1, где Сенека, порицая Луцилия за излишнюю заботу о словах, советует ему думать о том, что пишешь, а не о том, как пишешь).
Главное в речи —ее согласованность с жизнью, гармония между словами и мыслью. Позорно для философа «говорить одно, а думать другое, но еще постыднее писать об одном, а думать о другом» (24, 19) 20.
Все эти замечания не отличаются принципиальной новизной, но отдельные из них, как, например, о соотношении характера человека и стиля или об особенностях философского стиля, получили у Сенеки более выпуклое выражение и развитие, чем у предшественников 21.
Сенека не настаивает на преимуществах какой-то своей теории стиля, ощущая, очевидно, что для этого слишком мало оснований. Поэтому в своей писательской практике он отнюдь не всегда следует провозглашенным им правилам. Вспомним хотя бы его настой
чивые высказывания о своем равнодушии к совершенствам формы, уверения в том, что возвышенность чувств и мыслей может компенсировать недостатки стиля. Между тем у читателя обычно создается впечатление иное; представляется, что Сенека проявлял особенную, может быть даже преувеличенную, заботу об изяществе и отделанности своего стиля, что изысканность выражений заботила его не меньше, чем их ясность, что он вообще отдавал предпочтение стилю образному и эмоциональному.
Стиль писем Сенеки неровен. Если первые письма, цитирующие Эпикура, ясны и просты, то о некоторых последующих письмах этого сказать нельзя.
Из требования простоты вытекает предпочтение коротких сентенций. Сенека одобряет применение коротких фраз (114, 16), но тут же говорит об опасности, таящейся в краткости, такой краткости, которая затемняет смысл вместо того, чтобы его подчеркивать (obscura brevitas, § 17)22.
Не всегда Сенека следует высказанным им требованиям и в отношении размеров письма. В письме 45 он пишет, что откладывает до следующего раза свой спор с диалектиками, «чтобы не выйти из надлежащих рамок письма, которое не должно заполнить всю руку читающего» (§ 13) 23. И все же он нарушает порой эту норму, посмеиваясь над своим затянувшимся письмом, как, например, в письме 58 с рассуждениями о платоновских идеях, о старости и смерти; «Но я распространяюсь слишком долго. К тому же эта тема могла занять весь день. И как сумеет положить конец жизни тот, кто не может окончить письма? Итак, будь здоров. Эти последние слова ты прочтешь с большей охотой, чем нескончаемые разговоры о смерти» (§ 37).
Есть у Сенеки письма и очень короткие (письма 40 и 62, содержащие всего по 3 параграфа, письма 38 или 96, больше похожие на фрагменты письма) и, напротив, есть очень растянутые (письма 94 и 95, состоящие из 73 и 74 параграфов). При этом интересно, что письмо самое короткое (96) следует за двумя самыми длинными. По-видимому, это сделано умышленно для разрядки внимания читателя, которого могли утомить длинноты. Письмо 96 даже не имеет обычного начала. Но Сенека, очевидно, и хотел этим самым придать ему вид действительного письма, которое могло неожиданно начинаться и так же внезапно обрываться.
Нечеткость стилистических идей Сенеки мешает делать какие-либо категорические заключения по этому вопросу. Может быть,
поэтому и выводы ученых о стиле Сенеки часто противоречат одни другим 24.
В какой мере согласовывались принципы Сенеки с его собственной практикой — это вопрос, требующий специального анализа всех деталей стиля. Здесь достаточно остановиться на тех отдельных литературных приемах Сенеки, которые отличают его как представителя и мастера эпистолярного жанра I в. — жанра, переходного между той подлинной эпистолографией, к которой относятся письма Цицерона, и той искусственной эпистолографией, образцом которой в следующем веке станут письма Плиния Младшего.
Стиль Сенеки отличается отрывистостью, сжатостью, но временами — напыщенностью и искусственностью 25.
Как видно из письма 114, Сенека не высказывал особой склонности к обновлению словаря, полагая, что в злоупотреблении неологизмами таится симптом упадка. И тем не менее, когда он находил необходимым введение новых слов, он рисковал создавать их. Это большей частью случалось тогда, когда он, считая латинский язык бедным, пытался обогатить его новыми словами. Впрочем, и традиция не считала такие неологизмы чем-то предосудительным 26. Иногда, правда, Сенека как будто сожалеет об исчезновении того или иного старинного термина. В письме 39, 1 он, например, говорит Луцилию, что ему будет полезнее систематическое изложение философии, «чем то, которое теперь обычно называют breviarium, а некогда, когда говорили по-латыни, называли summarium».
По требованию сюжета использовал он и термины из специальных отраслей знаний: технические, медицинские, религиозные и др. В письмах встречаются термины, заимствованные из повседневного языка практической жизни. Сенека использовал иногда слова из греческого языка, особенно в тех случаях, когда чувствовал недостаточность выразительности философской или научной латыни. Он жалуется на бедность и ограниченность латинской терминологии большей частью тогда, когда речь идет об отвлеченных понятиях. Резюмируя, например, платоновскую систему, он говорит:
«Никогда я не ощущал так сильно, как сегодня, какова бедность, какова скудость нашего словаря» (58, 1—7). Отвечая на вопрос Ауцилия, что такое софизм и как его перевести на латинский язык, Сенека не находит этому слову (σόφισμα) эквивалента в латинском языке и ссылается на употребленное еще Цицероном cavillatio (111, 37).
Сенека разделяет любовь своего века к поэзии, стремление энтузиастов-новаторов к стилю возвышенному. Поэтические средства выражения в это время все заметнее проникают в прозу. Сенека также счел необходимым включить в систему художественного языка своих писем самые разнообразные элементы поэтической образности. Он отстаивает свое право подражать поэтам (59, 5). Комментируя сравнение могущества стиха с могуществом трубы, сделанное Клеанфом, он говорит, что изречения выслушиваются менее внимательно и действуют менее эффективно, когда они высказываются в прозе, нежели тогда, когда мысль выражена в стихотворной форме (108, 10). Сенека усиленно использует такие, сопутствующие поэзии, риторические средства речи, как персонификация, повторы, метафоры. Письма изобилуют сравнениями и примерами, богаты цитатами из поэтических произведений, которыми Сенека подкрепляет свои доводы. Особенно часто цитируются Вергилий и Овидий. Встречаются слова и выражения из поэтического языка Лукреция, Горация, Катулла27. В письме 80, 7—8 Сенека приводит отрывки из не дошедшей до нас трагедии Акция «Атрей», выполняющие в качестве сравнения функцию иллюстрирования мысли об иллюзорности счастья богачей.
Все это направлено к основной цели: повысить эмоциональную выразительность прозы, усилить воздействие писем на читателя.
Сравнениями Сенека пользуется с большой охотой и не только ради украшения, но, главным образом, для закрепления соответствующей мысли. Сравнения то навеяны литературными образами, то взяты из самой жизни. Легко вплетаются в текст писем сравнения-цитаты из Вергилия: уходящие в прошлое годы детства, юности, зрелости сравниваются с городами и землями, скрывающимися с глаз мореплавателя за горизонтом (70, 2); обещания бессмертия Луцилию уподобляются подобным же обещаниям Вергилия своим героям (21, 5); настроение пишущего сходно с настроением одного из героев «Энеиды», ищущего возможность испытать свои силы (64, 4).
Иногда сравнение носит характер шутки. Обращаясь, например, к Луцилию со своим обычным подношением (изречениями из Эпикура), Сенека сравнивает его с парфянскими царями, «которых нельзя приветствовато без даров, так же как с Луцилием нельзя прощаться без подарка» (17, 2). Сравнение-шутка у Сенеки не
единичный прием, а одно из обычных средств выразительности. Иной раз шутка удачно заключает письмо — например, в письме 30, 18, где Сенека, не без остроумия, выражает опасение, что его затянувшееся письмо может показаться Луцилию хуже самой смерти, о которой он столь долго рассуждал в этом письме.
В другом письме Сенека, высказывая соображение о том, что истинная радость скрыта внутри человека, в лучшей части его души, остальные же, приходящие извне, радости мимолетны и поверхностны, приводит удачное сравнение: «Залежи дешевых металлов находятся на поверхности: дороги же те металлы, жила которых скрыта в глубине...» (23, 5).
В письме 39,4 сравнение, выраженное с помощью анафоры, иллюстрирует и усиливает мысль о вреде, приносимом избытком: «Так чрезмерный урожай валит колосья, так ветви ломаются от чрезмерной тяжести, так чрезмерное плодородие почвы не способствует вызреванию». Естественно вытекает отсюда заключение Сенеки о том, что лучше умеренность, чем избыток: «Необходимое измеряется целесообразностью» (§ 6).
Иногда сравнение носит характер афоризма: «Менее постыдно не отдать долг, чем обмануть добрые надежды» (36, 5).
Интересно сравнение творческого труда писателей с работой пчел. Подобно пчелам писатели все заимствованное путем чтения различных авторов распределяют по отделам, а затем с помощью разума сливают собранное из разных мест воедино, — так, чтобы ясно было, откуда что взято, но вместе с тем было и очевидно, что это все же не то (84, 3 и 5). «Так и в нашем теле, без нашего ведома, действует сама природа: пища, которую мы приняли, обременительна, пока сохраняет присущие ей качества и находится в твердом виде в желудке; когда же она изменится под влиянием желудочных соков, она обратится в мускулы и кровь» (§ 6). Сенека сравнивает духовную пищу с пищей телесной, считая, что и она не должна оставаться неусвоенной, — в противном случае она будет только обременять память, не обогащая ума. «Согласимся вполне убежденно с чужими мнениями и тем самым сделаем их своими, и из многих отрывков создадим нечто единое, подобно тому, как из различных слагаемых путем сложения в результате получается одно число. Так же должен поступать и наш разум: пусть он скроет все, чем он воспользовался, и выставляет напоказ лишь то, что сам создал. Если же в тебе и отразится сходство с тем писателем, восхищение которым было особенно сильно, то я предпочитаю, чтобы это было сходство сына с отцом, но не портрет: портрет — вещь мертвая» (§ 7—8).
Сенека, таким образом, высказывается за подражание, но не слепое, а творческое, которое должно вскармливать ум, обогащать и укреплять его.
Уже по одному только последнему примеру из письма 84 можно видеть, с какой охотой прибегал Сенека к сравнениям: их целая
серия, и именно на них строится все рассуждение о творческой работе писателей.
С неменьшей охотой пользуется Сенека другим, тоже любимым поэтами и философами, художественным средством языка — персонификацией, посредством которой он как бы превращает абстрактное понятие в конкретное. Сенека персонифицирует доблести и пороки, радости и несчастья человека, а также явления природы (например, paupertati domum aperire — «открыть двери нищете» в письме 23,4; dolor <...> interquiescit—«боль передыхает» в письме 78, 9 и др.). Это делается для оживления рассказа или же для придания философским идеям впечатления величия и конкретной образности (alimentum ignis — «пища огня» в письме 14, 5 и др.).
Весьма характерно для стиля Сенеки повторение какого-то слова или выражения по нескольку раз, чаще всего в форме анафоры. Эффектно заканчивается анафорой, например, письмо 103: Licet sapere sine pompa, sine invidia («Можно быть мудрым без показного величия, без зависти со стороны других»). Иногда анафора употребляется вместе с другими стилистическими фигурами, например с эпифорой (92, 22); встречается анафора в хиастическом построении (11, 7): анафора с эллипсом глагола esse (9, 17). Сенека — мастер сжатого стиля, короткой фразы. Как раз такие фигуры синтаксиса, как эллипс, способствовали лапидарности стиля. Различные формы опущения элементов разнообразили стиль писем и придавали им характер непринужденности. Это был особый литературный прием, исходящий из поисков средств, создающих впечатление безыскусственности и непринужденности речи. Этой же цели служили и различные вводные слова, неожиданные, прерывающие ход рассуждений, реплики и вопросы собеседника, как бы участвующего в беседе.
Особенно заметным свойством писем Сенеки является неоднократное повторение одной и той же мысли в различном выражении. Обновленная форма усиливала воздействие мысли на ум и чувства читателя. Повторением мысли Сенека стремился также придать фразе внешнюю небрежность, создать впечатление непринужденной живой беседы. Но сама эта искусственная непринужденность требовала тщательной отделки. Конечно, Сенека знал наставления Цицерона по этому вопросу, которым он и следовал28. Подобные формы свойственны эпистолярному жанру с его своеобразным, нарочито небрежным стилем, имитирующим действительное письмо, для которого небрежность в отношении грамматических и синтаксических правил построения фразы вполне естественна.
Большое значение Сенека придавал концовке фразы, стремился сделать ее эффектной. В финальных фразах писем часто встречаются афоризмы, параллелизмы (62, 12; 47, 3 и др.).
Во всем изобилии представлены в письмах такие фигуры речи, как антитеза — сопоставление противоположных слов, в которых заключен контраст мысли: quies inquiéta est («покой беспокоен» — 56, 8), immortale mortalibus («бессмертное доступное смертным» — 98, 9) и др.; умело использованы и другие стилистические фигуры речи и мысли там, где по смыслу требовалась яркость и выразительность 29.
Есть в письмах Сенеки и остроты, и игра слов, и шутки. Встречаются описания, проникнутые живым чувством юмора: например, в рассказе о морском путешествии Сенеки в Путеолы, во время которого с ним случился приступ морской болезни и он вынужден был вплавь добираться до берега (53, 1—4). В таком же духе написано письмо, в котором рассказывается о том, какие по соседству с жилищем Сенеки шумные бани. Все это письмо построено на сентенциях, сравнениях, орнаментировано поэтическими цитатами, риторическими вопросами, антитезами и другими выразительными средствами, характерными для Сенеки. Можно привести из него отрывок, чтобы получить некоторое представление о писательской манере Сенеки-эпистолографа:
«Я погиб бы, если бы для человека, углубленного в занятия, тишина была бы в самом деле так необходима, как это кажется. Я живу как раз возле бани и в настоящую минуту вокруг меня раздаются всевозможные звуки. Представь себе звуки всякого рода, из которых каждый способен заставить возненавидеть самый орган слуха. Тут и шум от занятий гимнастикой, и звуки швыряния тяжелого свинцового шара, и кряхтение тех, кто работает или, вернее, изображает из себя работников; мне слышно, как они тяжело дышат, задерживают дыхание и испускают затем хриплые, тяжелые вздохи. Мне слышно хлопанье жирной руки по плечу, умащенному маслом, причем по роду звука я могу различить, как ударяют, раскрытой или согнутой ладонью, до меня доносится треск мяча, ударяющего в поставленные, как цель, столбы. Порой раздаются визг и крики пойманного вора. Прибавь к этому тех, кому нравятся звуки собственного голоса, раздающиеся в бане, наконец, тех, которые прыгают в бассейн, с шумом и плеском разбрызгивая воду. Кроме этих людей, у которых, по крайней мере, хоть естественные голоса, представь себе еще визгливый и тонкий голос цирюльника, который, желая обратить на себя внимание, пронзительно кричит и не умолкает до тех пор, пока кто-нибудь не поручит ему выдергивать волосы, и тогда он заставляет кричать за себя другого. Затем различные крики продавцов фруктов, пряников, мяса и других разносчиков, предлагающих свои товары, выкрикивая названия их на различные голоса. «О, скажешь мне ты, ты или из железа, или глух, если рассудок твой не помутился
среди столь разнообразных и неблагозвучных криков, тогда как нашего Хрисиппа довели до смерти одни только непрерывные приветствия». Клянусь, меня этот шум беспокоит не больше, чем журчание текущей воды, хотя, как известно, один народ перенес свой город на другое место только потому, что не мог переносить шума, производимого течением Нила» (1—3).
Эта живописная бытовая картинка (продолжение которой еще следует в § 4—5) служит как бы введением к рассуждению о том, что внешние звуки не беспокоят человека, если в его душе нет тревоги и совесть его чиста.
«Что пользы в молчании всего окружающего, если в душе бушуют страсти?
Тихая ночь приносит с собою спокойствие миру30. Это неправда. Спокойствие достигается только рассудком. Ночь не облегчает тревоги, не устраняет ее, а только меняет род беспокойства. Часы бессонницы так же беспокойны, как и дневные. Только то спокойствие настоящее, которое обусловлено совестью. Посмотри на человека, для сна которого необходима тишина большого дома. Чтобы ни единый звук не достигал его слуха, вся толпа рабов смолкает, пока он спит, и ходит вокруг него на цыпочках; и все-таки он мечется и туда, и сюда, засыпая больной, слабым, чутким сном. Он жалуется, что слышал звуки, которых на самом деле не слышал. Что за причина этого, по-твоему? Дух его беспокоен. Надо его успокоить, укротить его мятежность. Нельзя назвать человека спокойным только оттого, что тело его лежит. Иногда и самый покой может быть беспокойным» (§ 6—8).
Далее следуют неизбежные моральные наставления и сентенции, изложенные Сенекой в целой серии различных сравнений:
«Всякий раз, как овладевает нами тягостное чувство вялости, следует стараться приняться за дело, или заняться искусствами. Опытные полководцы, замечая, что солдаты плохо повинуются им, давали им какую-либо работу и предпринимали походы. Таким образом, у солдат не оставалось времени на пустые мысли. Ведь известно, что пороки праздности искореняются трудом. Мы часто видим, что общественные деятели удаляются от дел, почувствовав отвращение к занятиям и досаду на свои неудачи; но в уединении, в которое забросит их уныние и усталость, снова разгорается честолюбие. И это потому, что оно и раньше не исчезало, но было лишь притуплено и подавлено неблагоприятным положением дел. То же я скажу и о невоздержанности, которая иногда как будто и ослабевает, но потом снова волнует человека, ведущего уже умеренную жизнь, и среди полного благоразумия воскресают оставленные, но не осужденные страсти, и при том с тем большей силой, чем более их скрывали. Ибо все пороки ослабевают, когда обнаружатся; так, когда болезнь выступает наружу, проявляясь во всей
своей силе, это значит, что выздоровление близко. Так же точно и скупость, и честолюбие, и другие душевные пороки тем опаснее, чем более душа, зараженная ими, похожа с виду на здоровую» (§ 6—8).
Приведя в качестве иллюстрации рассуждения о спокойной совести стихи из «Энеиды» Вергилия и комментируя их, развивая тем самым свою мысль, Сенека делает вывод:
«Считай, что ты достиг многого, если тебя не будет смущать никакой шум, не будут волновать никакие голоса, слышатся ли в них льстивые слова, или угрозы, или просто пустые звуки» (§ 14).
Но тут же, вдруг, вопреки всем выводам, неожиданно для читателя, и не без юмора, звучат заключительные слова Сенеки: «Но, сознаюсь, из этого еще не следует, чтобы не было удобнее избегать шума. Поэтому и я уеду из этого места. Я хотел только испытать себя. Какая необходимость дольше терзать свой слух, когда еще Одиссей для своих спутников нашел такое простое средство даже против сирен? Будь здоров» (§ 14—15).
Сенеке многие исследователи отказывают в чувстве юмора. Конечно, он не обладает им в такой степени, как, например, Цицерон и Плиний Младший, но все же в письмах нет-нет, да и проскользнет шуточное сравнение, забавная деталь рассказа или описания, насмешка.
К числу наиболее примечательных особенностей писем Сенеки следует отнести их схожесть с беседой двух или нескольких лиц. Рассказ в письме часто идет в форме диалога или полудиалога. Высказываемые Сенекой доводы постоянно сопровождаются мнимыми сомнениями или возражениями каких-то абстрактных противников этих доводов. Часто рассуждение прерывается воображаемыми репликами или вопросами адресата. Внезапно прерванное каким-то замечанием, вопросом, якобы со стороны, течение рассказа или рассуждения как нельзя лучше способствует видимости разговорной речи. Кроме того, все эти предположительные возражения («но, возразят нам. . .», «кто-нибудь скажет. . .» и т. д.) позволяли Сенеке развертывать затронутую тему во всей ее возможной для письма полноте (например, тему о разуме как главном источнике блага в письмах 74, 22 и 31). Изложив возражения мнимых противников, Сенека дает затем свой собственный вариант рассуждения на избранную тему: «Я изложу сначала то, что обычно возражают на это наши [имеются в виду стоики], а затем добавлю свои соображения».
Развитию темы способствовали и риторические вопросы самого Сенеки и последующие ответы на них позитивного или же негативного характера. Они как бы вводят тему или заключают ее. Иной раз все письмо построено на риторических вопросах (например, рассуждение в письме 31 о необходимости труда, о величии души: quid ergo est bonum?, quid votis opus est?, quid malum est?—«что
такое благо?», «к чему обеты?», «что есть зло?»), а также на предполагаемых возражениях и вопросах Луцилия, на которые Сенека якобы и отвечает, развивая, таким вполне естественным образом, заранее обдуманную тему письма. Короткие риторические вопросы постоянно прерывают речь Сенеки: «видишь ли?», «знаешь ли?», «так что же?», «как этого достигнуть?» и др. С помощью фиктивных предположительных вопросов и возражений построены письма 17; 78; 84 и мн. др.
Часто Сенека довольствуется лишь вводной фразой: «Ты хочешь знать.. .» или «Ты спрашиваешь. ..» и дальше развивает свою тему уже без участия фиктивного собеседника.
А иногда письмо представляет собой настоящий живой диалог. В рассказе о посещении Сенекой своей загородной виллы (12) содержится такая беседа его с управляющим имением и с его сыном, которого Сенека знал в детстве и, встретив, не узнал старика. Это, конечно, фиктивный диалог, служащий ему отправной точкой для рассуждения о старости.
«Куда я ни обращусь, всюду вижу признаки моей старости. Приехал я в мою загородную виллу и остался недоволен тем, что поддержание ее дорого стоило. На мои жалобы управляющий возразил, что он в этом не виноват, что он, со своей стороны, принимал все меры, но что сама вилла стара. А вилла построена на моих глазах. Чем, в самом деле, стал я, если рассыпаются камни одних лет со мною? Рассердись на управляющего, я стал искать случая, чтобы придраться к чему-нибудь. «Сразу видно, — сказал я, — что за этими платанами не смотрят. Они почти без листьев, какие искалеченные, и узловатые ветви, какие черные и шероховатые стволы! Ничего этого не было бы, если бы их окапывали и поливали». Тут управляющий стал клясться, что он все это делал, не жалел на это никаких трудов, но что деревья уже довольно стары. А между тем я сам их посадил и видел их первые листья. Обернувшись к дверям дома, я воскликнул: «А это что за дряхлый старик? Недаром он стоит в дверях: его пора выгнать вон. Где ты выискал такого? И что тебе за охота таскать чужих мертвецов?» Но старик этот сказал мне: «Неужели ты не узнал меня? Ведь я Фелицион, которому ты дарил статуэтки богов. Я сын твоего управляющего Филозита, твой любимец.» — «Он с ума сошел, — вскричал я, — ведь моим любимцем был мальчик? Иначе и быть не могло, а у этого повывалились все зубы». Итак, посещению загородной виллы я обязан тем, что старость предстала предо мною всюду, куда бы я ни обращался» (§ 1—3).
Дальше, в этом же письме, следует диалог с Луцилием (§ 6, 10, 11 ). Все письмо выполнено в художественной манере. В нем, кроме диалогов, есть рассказ, описание, иллюстративные цитаты, философские афоризмы-заключения. В ткань рассказа искусно и легко вплетаются интересные сравнения. Так, например, говоря о том, что старость имеет свои преимущества и свои приятные стороны,
Сенека сравнивает ее с наслаждением, доставляемым последними в сезоне яблоками, последней чашей вина, уходящими днями детства. И здесь же, не без остроумия, добавляет: «по крайней мере, наслаждения вполне может заменить то, что у нас нет потребности в них» (§ 5).
Не менее живо представлен мнимый диалог в письме 7, 4—5 между действующими в рассказе лицами, зрителями гладиаторских боев, и противником подобных зрелищ — Сенекой.
Частое употребление фиктивного диалога, вводимого в рассказ одним словом inquis или inquit, могло быть заимствовано из диатрибы (морально-политической беседы).
Некоторые из писем выполняют функцию ответного письма Сенеки Луцилию. Письмо 118, например, начинается словами: «Ты требуешь, чтобы я писал тебе письма чаще...» Так же начинается письмо 45, где Сенека, пользуясь удобным моментом, сравнивает свои письма с письмами Цицерона. Письма 59 и 74 начинаются с похвалы полученным от Луцилия письмам, а в письме 67,2 Сенека говорит: «Когда я получаю твои письма, мне кажется, что я с тобой, и тогда, под этим впечатлением, я как будто не пишу тебе, но разговариваю». Подобным же ощущением присутствия Луцилия и живой беседы с ним проникнуто письмо 55 и др. Порой в письмах звучит извинение в промедлении с ответом (106 и др.). Таким образом, письма Сенеки создают впечатление живой беседы между друзьями, к чему, собственно, и стремился их автор.
Общему впечатлению живой и действительной связи с корреспондентом содействовали также многочисленные ссылки в письмах на сказанное ранее (10, 1; 20, 13; 76, 7 и др.).
В стиле Сенеки есть ряд недостатков, которые он признавал и сам. Говоря о недостатках в стиле великих писателей (114, 12), он, по-видимому, не считал себя исключением. И хоть Сенека высказывает сожаление об общем упадке чистоты языка в его время, сам он тоже не всегда ясен. Порой он кажется несколько однообразным и даже навязчивым в своем стремлении привлечь внимание читателя к определенной мысли. А иной раз вызывает недоумение неуместность отступлений, неравномерность, прерывистость и непоследовательность его рассуждений. Тема часто лишь затрагивается, но дальнейшего развития не получает. Встречаются, например, такие фразы: «Я возвращаюсь к своему замыслу..", или вдруг: «Я перехожу к другому вопросу...», тогда как вопрос не только не исчерпан, но даже и не развернут. Однако, если учитывать требования эпистолографического жанра, допускающего прерывистость, небрежность и непоследовательность в рассуждениях и композиции, все эти недостатки в какой-то мере оправданы.
Стиль Сенеки во все времена вызывал много толков: восхищенных или, напротив, проникнутых антипатией.
Среди почитателей его мы находим немало писателей и поэтов. Так, например, Тацит в «Анналах» охарактеризовал стиль
Сенеки как стиль, который блещет украшениями, острый и изящный. Он отметил любовь Сенеки к сентенциям, коротким параллельным предложениям, антитезам и бессоюзиям; стиль его, по мнению Тацита, лишь симулирует простоту, а по существу Сенека пишет в высшей степени изысканно и отточенно, остроумно и вдохновенно. Упоминая о литературной репутации Сенеки, Тацит говорит, что его талант соответствовал его времени 31.
«Речистым» называет Сенеку Марциал (эпиграммы, VII, 45, 1, ср. I, 62, 7; IV, 40, 5), упоминает о нем Стаций («Сильвы», II, 7, 30) и Ювенал (X. 16; V, 108—109).
Из «Диалога об ораторах» Тацита мы узнаем о литературной борьбе времени правления Флавиев и Траяна между поклонниками Цицерона и любителями «нового стиля» красноречия, представленного Сенекой.
Против недостатков стиля Сенеки выступал Квинтилиан. Суждение последнего о Сенеке отчетливо выражено в десятой книге его трактата «Об образовании оратора» (гл. 1, § 125—131). Обычно на этом суждении обосновывается вся последующая критика Сенеки.
Оно в достаточной мере объективно. А между тем Квинтилиан питал к Сенеке антипатию, в которой, возможно, сыграла роль разность отношений этих двух писателей к философии: Сенека расценивал философию как высшее проявление человеческой деятельности, Квинтилиан же лучшим образованием признавал образование риторическое. И хотя и тот и другой сетуют на порчу красноречия в их время, но понимают ее по-разному: для Квинтилиана это отступление от цицероновских норм, для Сенеки -— неумеренное новаторство или чрезмерный архаизм, осуждаемые им в письме 114.
Вот это высказывание Квинтилиана о Сенеке:
«Я особо выделяю Сенеку как владеющего всеми видами ораторского искусства и делаю это потому, что широко распространено ложное мнение обо мне, будто я жестоко осуждаю его и ненавижу. Произошло эго потому, что я действительно постарался вернуть красноречие от испорченной рубленой манеры к более строгим формам...» Говоря далее об особенном влиянии Сенеки на молодежь, которая восхищалась как раз его недостатками, Квинтилиан отмечает и достоинства Сенеки: его многосторонний ум и огромные знания. «В философии он был не очень силен, но умел изумительно бичевать пороки. У него много прекрасных изречений, многое следует прочесть для улучшения своих нравов; но манера его речи изобилует недостатками, и они тем более опасны, что в высшей степени привлекательны. Многое в нем, как я уже сказал, следует одобрить, многим даже можно восхищаться, но следует тщательно производить отбор; жаль, что он не сделал этого
сам! Он был достоин уважения, но он желал лучшего, чем то, что ему удалось сделать» .
Разделяет вкус своего наставника Квинтилиана и его предубеждение в отношении Сенеки и Плиний Младший, который цитирует философа лишь между прочим, упоминая о его легкомысленном стихотворении («Письма к друзьям», V, 3, 5). А ведь не исключено, что Плиний испытывал известное влияние Сенеки в отношении стиля. Этих двух авторов, в частности, сближает любовь к сентенциям, склонность к поэтизации прозы. Схожи их высказывания о гуманном отношении к рабам33. При этом гуманизм обоих имеет одни и те же социальные корни: стремление не ожесточать рабов вызвано тайным страхом рабовладельцев перед рабами.
Некоторые исследователи 34 находят точки соприкосновения Сенеки с Луканом, Тацитом, Ювеналом, Флором. Обосновывая свое заключение некоторым сходством стилей этих авторов или особенностями их словаря, они делают вывод о влиянии Сенеки на этих авторов. Но стилистические сближения 35 и литературные влияния — вещи разные, и здесь возможны ошибочные утверждения.
Рассмотрение проблем воздействия Сенеки на творчество писателей его времени, а также последующих поколений выходит за пределы темы данной статьи. Определение форм воздействия требует специального сравнительного изучения индивидуальных особенностей стиля писателей и литературных направлений, к которым эти писатели принадлежали.
Ограничимся несколькими словами.
По-видимому, влияние Сенеки испытали многие писатели I в.; особенно значительным, как указывает Квинтилиан, оно было среди молодежи. Но уже ко второму веку влияние его стало заметно ослабевать. Если еще Светоний упоминает о Сенеке как об авторе популярном и авторитетном36, то уже Авл Геллий и Фронтон не признают авторитета Сенеки совсем. Геллий, например, в своем предисловии к «Аттическим ночам» название «Нравственные письма» упоминает среди массы других претенциозных вычурных названий, соответствующих характеру содержания этих сочинений. Так же, как и Квинтилиан, Геллий высказывается о Сенеке как об опасном примере для молодежи. Он приводит два мнения критиков о Сенеке: одни, находя недостатки в стиле философа, положительно отзываются о высоких моральных целях, руководящих
им, другие, обвиняя Сенеку в том, что он не унаследовал из произведений древних ни обаяния, ни достоинства, осуждают банальность языка и бессодержательность его мыслей.
Возможно, здесь речь идет о критике Сенеки Квинтилианом и Фронтоном. Геллий солидаризируется с этой критикой. Он называет ученость Сенеки «плебейской» (а это, с точки зрения Геллия, оценка достаточно отрицательная) и возмущается критическими замечаниями Сенеки в адрес Цицерона и Вергилия по поводу их восхищения Эннием и подражания ему в употреблении архаических слов 37.
Фронтон в письме к Марку Аврелию предостерегает последнего от красноречия, в которое проник «лихорадочный» стиль Сенеки 38, и пародирует некоторые вольные выражения его.
Критика эта, может быть, не во всем объективна: ведь Квинтилиан проповедовал теорию стиля, резко отличную от писательской манеры Сенеки, а Геллий и Фронтон, совершенно очевидно, в своей критике исходили из пристрастия к архаизму. Однако она показательна в том смысле, что выявляет отношение представителей двух литературных направлений — классицистического и архаического (фактически продолжавшего его линию)—к новатору стиля Сенеке.
К IV в. влияние Сенеки ослабело настолько, что, например, Макробий, говоря о мастерах красноречия (Цицероне, Плинии Младшем, Фронтоне, Саллюстии) и характеризуя их, Сенеку не упоминает. Воспроизведя в «Сатурналиях» (V, 1, 7) 47 письмо Сенеки, он даже не называет имени его автора.
В средние века авторитет Сенеки возрос. Его мораль, отражавшую возвышенные стоические положения, заимствовали христианские проповедники. Письма Сенеки оказали влияние на послания, приписываемые апостолу Павлу, и на Тертуллиана (II—III в. н. э.).
Его читали Абеляр, Бэкон, Данте, Петрарка. Интересовались им и изучали его гуманисты эпохи Возрождения: Эразм, Монтень, Липсий. Высоко ценил моральную философию Сенеки Дидро, посвятивший ему и его письмам специальное исследование.
«Нравственные письма к Луцилию» представляют значительный интерес и для современного читателя в качестве своеобразного, полулитературного, полуфилософского сочинения эпистолярного жанра I в. н. э. В письмах в полной мере проявился талант Сенеки — писателя, стилиста и философа, искателя новых литературных форм, новых творческих приемов, подчиненных цели морального воспитания общества, незаурядный талант бытописателя, показавшего в живых и образных картинах реальные черты римской действительности времени империи.