На самом ходе войны после смерти Перикла мы не будем останавливаться; мы коснемся лишь важнейших ее моментов и притом таких, которые имеют близкое отношение к внутренней истории Афин или к борьбе тогдашних партий.
Таким моментом является, например, восстание в 428 г. Митилены, главного города острова Лесбоса. Из прежних союзников Афин к тому времени осталось только два, пользовавшихся равноправием и независимостью, — Хиос и Лесбос (Самос, как известно, был покорен еще при Перикле), и особых поводов к неудовольствию у митиленцев не было. Но они опасались, что афиняне при первом удобном случае и их лишат равноправия и независимости. Притом в Митилене властвовала аристократия, а аристократия вообще была враждебно настроена по отношению к демократическим Афинам. И вот Митилена задумывает отложиться от них. Афиняне, получив сведения об этом, пытались предотвратить опасность путем переговоров, а затем посылкой флота к Лесбосу. Однако военные действия начались, восстание охватило весь остров, за исключением города Мефимны. Митиленские послы, явившись в Олимпию во время игр, жаловались на афинян и просили помощи у Спарты. Но ни вторжение спартанцев в Аттику, ни посылка пелопоннесского флота на помощь Лесбосу не принудили афинян снять блокаду с Митилены и не спасли последней: Митилена была еще теснее осаждена и сдалась афинскому полководцу Пахету (427 г.).
Тогда в афинском народном собрании возник вопрос, как поступить со сдавшимися митиленцами. Сначала раздраженные афиняне решили было все взрослое мужское население предать казни, а женщин и детей обратить в рабство. Распоряжение об этом было даже уже послано Пахету. Но потом афиняне одумались, и на следующий день было созвано народное собрание, чтобы вновь обсудить дело. И вот во время прений, которые передает нам Фукидид (III, 37—48), высказаны были два противоположных воззрения на значение смертной казни как меры устрашения, причем перед нами впервые выступают доводы за и против по этому вопросу, впервые мы встречаемся с возражениями против самой целесообразности системы устрашения.
В защиту смертной казни и беспощадной строгости выступил Клеон, и прежде настаивавший на них. Он стоял за то, чтобы прежнего решения не отменять. Демократия, говорил он, не способна властвовать над другими. В этом он часто и раньше убеждался, а теперь — в особенности, видя раскаяние афинян в их решении относительно митиленцев. «Вы, — убеждал Клеон, — не
хотите понять, что ваше владычество есть тирания, что союзники слушаются вас не ради добра, которое вы им оказываете, вредя себе, но ради того, что вы превосходите их силой. Опаснее же всего, если мы не будем твердо держаться раз принятых решений и не признаем, что государство, пользующееся худшими, но неизменными законами, сильнее, чем то, которое имеет законы прекрасные, но бессильные»... Вторично обсуждать дело митиленцев — это значит лишь затягивать время, что выгодно скорее для виновных, нежели для афинян: только то наказание, которое как можно ближе следует за обидой, служит соответствующим возмездием. Клеон старался заранее дискредитировать возражения противников, бросая им обвинение в корыстных расчетах и в подкупе, а обращаясь к слушателям, к народному собранию, он говорил между прочим: «Вы не размышляете заранее, что из этого выйдет. Вы, можно сказать, ищете чего-то другого, а не тех условий, в каких мы живем, и недостаточно обдумываете настоящее положение». Клеон ратовал за то, чтобы не переменять решения и не впадать, таким образом, в ошибку «по трем самым гибельным для власти побуждениям: состраданию, увлечению красноречием и снисходительности». «Слушаясь меня, — утверждал Клеон, — вы поступите и справедливо по отношению к митиленцам, и с пользой для себя; постановив же иное, вы их не расположите к себе, а себя накажете». Ради собственной пользы афиняне должны наказать митиленцев или же отказаться от власти и тогда они могут спокойно разыгрывать роль добродетельных. В заключение Клеон призывал покарать виновных и преподать ясный урок прочим союзникам, дабы те знали, что всякий, кто отложится, будет наказан смертью.
Против беспощадной казни без разбора выступил Диодот, о котором, за исключением речи, приводимой Фукидидом, мы, к сожалению, ничего больше не знаем. Но его речь замечательна, особенно если принять во внимание, что она произнесена более чем 2300 лет тому назад. В своих доводах Диодот исходит не из чувства человеколюбия, а из соображений целесообразности и государственной пользы. «Спор у нас, — говорил он, — должен быть, если мы благоразумны, не о преступлении митиленцев, но о мудрости нашего решения. Если бы даже я показал, что митиленцы совершили большое преступление, я на основании этого еще не требовал бы казни для них, если она для нас неполезна. Хотя бы они
и заслуживали сколько-нибудь прощения, пусть бы их казнили, раз прощение не было бы хорошо для государства. Я полагаю, что в своем решении мы должны иметь в виду не столько настоящее, сколько будущее». Диодот решительно не соглашался с тем, что наказание митиленцев смертью полезно, что благодаря этому в будущем уменьшится будто бы число восстаний. «В государствах, — говорил он, — смертная казнь определяется за многие преступления»... И однако, люди решаются на опасные предприятия, надеясь на себя и на то, что выйдут благополучно из опасности. «И нет закона, который мог бы помешать этому; ибо люди прошли все виды наказаний, постепенно усиливая их в надежде, что, быть может, меньше будут терпеть от преступлений»... Дошли и до смертной казни; однако законы все-таки нарушаются. «Поэтому или необходимо изыскать еще более жестокое устрашение, или же смертная казнь не способна удержать от преступления». Разные житейские обстоятельства, надежды, страсти, желания, — все это властвует над человеком и нередко приводит его к опасным предприятиям. «Невозможно — да и было бы наивностью думать, что это можно, — когда природа человека страстно стремится что-либо сделать, отвратить ее от этого силой законов или какой-нибудь иной мерой устрашения». «Итак, — говорил Диодот, — не следует полагаться на смертную казнь как на залог спокойствия и принимать гибельное решение». Не следует восставших лишать всякой возможности раскаяться и загладить свою вину, не следует отымать надежду на прощение и примирение. «Оберегать себя мы должны не суровостью законов, а заботливостью в делах». Людей свободных не должно подвергать суровому наказанию тогда, когда они уже восстали, а надо действовать так, чтобы им на мысль не приходило отлагаться, в случае же победы над восставшими возможно менее взыскивать с них. По мнению Диодота, для упрочения владычества гораздо выгоднее снести добровольно обиду, нежели, строго придерживаясь закона, истребить тех, кого следует пощадить. «Кто мудро решает, тот по отношению к врагам сильнее, чем тот, кто идет на них, хотя и с материальными силами, но неразумно».
Таким образом, уже в Афинах, еще за несколько веков до P. X., высказано было мнение, что суровые наказания и казни неспособны предотвратить преступления. Речь Диодота — первое известное нам из истории выражение этого мнения.
Афиняне отменили прежнее постановление. Казнены были лишь наиболее виновные20. Стены Митилены были срыты, корабли отобраны. Фороса Лесбос и после этого восстания не платил; но на острове было образовано 3000 земельных наделов, из которых 300 посвящены богам, а остальные предоставлены аттическим клерухам. Землю, однако, обрабатывали местные жители, уплачивавшие клерухам по 2 мины аренды в год за каждый участок.
Вскоре после этого жестокая участь постигла верного союзника Афин, город Платеи, который еще при жизни Перикла осажден был спартанцами. Часть платейцев успела потом выйти из города, несмотря на осаду. Они нашли себе приют в Афинах. Им даровано было афинское право гражданства; но предварительно каждый из них должен был подвергнуться докимасии, действительно ли он платеец и друг Афин? Выдержавшие такую докимасию должны были быть переписаны на каменном столбе и распределены по демам и филам; но в фратрии они не были приняты и вообще занимали несколько особое положение среди афинских граждан21. Оставшиеся в Платеях через некоторое время принуждены были сдаться (427 г.). Спартанцы устроили над ними суд или, лучше сказать, пародию суда: каждому из сдавшихся платейцев они предлагали вопрос, оказал ли он услугу в войне лакедемонянам и их союзникам, и, получая, разумеется, отрицательный ответ — платейцы были союзниками Афин, — отводили в сторону и убивали; «пощады не было дано никому» (Thuc., III, 68). Попавшие в плен женщины были проданы в рабство; сам город Платеи, около которого некогда одержана была греками знаменитая победа над персами, отдан его заклятым врагам, фиванцам, и ими разрушен до основания.
Война из-за гегемонии превращалась в жестокую борьбу между олигархией и демократией. До какого ожесточения и одичания доходили в этой борьбе обе стороны, показывают кровавые сцены, разыгравшиеся на острове Керкире в тот же год, когда пала Митилена и разрушены были Платеи. По поводу их Фукидид дает
(III, 82-83) поразительное по глубине анализа изображение тогдашнего нравственного состояния общества — извращения понятий, одичания и деморализации, вообще тех, так сказать, патологических явлений, которые были пагубным и необходимым последствием ожесточенной междоусобной войны и борьбы партий.
«Вся, можно сказать, Эллада пришла в движение, — говорит Фукидид, — так как везде происходили раздоры между предстателями демоса, призывавшими афинян, и олигархами, призывавшими лакедемонян... И вследствие междуусобиц множество тяжких бед обрушилось на государство, — бед, какие обыкновенно бывают и всегда будут, пока человеческая природа остается той же, но только проявляются они в большей или меньшей степени и различны по формам, сообразно обстоятельствам в каждом отдельном случае... Итак, в государствах поднялись междуусобицы. Волновавшиеся позже, умудренные предшествовавшими событиями, шли гораздо дальше в переменах образа мыслей, в хитрости нападений, в необычайности мщений». Понятия извратились. «Безрассудная смелость стала считаться мужеством, готовым жертвовать за товарищей, предусмотрительная медлительность — благовидной трусостью, благоразумие — предлогом к малодушию, вникание во всякое дело — леностью во всем. Безумная же поспешность считалась уделом мужа, а осторожное обдумывание — благовидным предлогом к уклончивости. Поносящий других слыл во всем надежным, а возражавший ему — подозрительным; успешно строивший козни почитался умным и заподозривший их — еще способнее, а наперед решивший, чтобы совсем не нуждаться в них, — разрушителем товариществ, гетерий, и трусом перед противниками. Вообще хвалили того, кто предупреждал намеревавшегося совершить какие-либо злодеяния и кто побуждал к ним не помышлявшего о них. Родство связывало людей меньше, нежели политические кружки, так как участвовавшие в последних больше готовы были без всяких отговорок отважиться на все. Ибо подобные сообщества составлялись не в согласии с существующими законами, ради государственной пользы, но вопреки установленным, из-за корысти. Доверие друг к другу скреплялось не столько божественным законом, сколько противозаконием, совершаемым сообща... Предпочиталось отомстить кому-нибудь, чем самому не претерпеть обиды. Если ради при-
мирения и бывали клятвы, то они давались обеими сторонами только ввиду безвыходности положения, когда не имелось никаких других средств; но при удобном случае тот, кто раньше отваживался, если видел противника беззащитным, отомщал ему с тем большим наслаждением, что тот верил клятве и что это не было в открытой борьбе. При этом принимались в расчет как собственная безопасность, так и то, что победитель приобретал славу умного человека: большинство охотнее дает себя называть ловкими злодеями, чем добрыми простаками; последнего стыдятся, первым гордятся.
Причина всего этого — жажда власти из-за корысти и честолюбия; отсюда и страстность борьбы, раз она началась. Ибо лица, ставшие во главе государств, каждый под благовидными именами, отдавая будто бы предпочтение то политическому равноправию массы, то разумной аристократии, на словах служили общему благу, выставляя его целью борьбы, а на деле стремились к личным целям. Всяким способом борясь друг с другом, чтобы одолеть, они дерзали на ужаснейшие злодеяния и шли на еще большие отмщения, не соображаясь ни со справедливостью, ни с государственной пользой, но руководясь только тем, что приятно той или другой партии. Достигнув власти осуждением посредством несправедливого голосования или насилием, они готовы были тотчас же удовлетворить чувство ненависти. Обе партии ничего не считали святым; но те, кому при помощи благовидных слов удавалось достичь чего-либо ненавистным способом, слыли лучшими. Граждане, не принадлежавшие ни к одной партии, истреблялись обеими сторонами или потому, что не принимали участия в борьбе, или из зависти, что они могут остаться невредимыми.
Таким образом, всяческие виды испорченности вследствие междуусобиц водворились среди эллинов, и то добродушие, которое больше всего присуще благородству, было осмеяно и исчезло; сильно же возобладало враждебное, недоверчивое отношение друг к другу. Для прекращения вражды не было ни достаточно сильного слова, ни достаточно страшной клятвы... Брали перевес люди менее сильного ума: опасаясь своей неспособности и ума противников, они, чтобы не быть побежденными их словами и предупрежденными их изворотливостью, приступали к делу смело; а те,
смотря свысока и воображая, что могут все предусмотреть и что нет нужды прибегать к действию, где можно взять умом, погибали беззащитными»...
В 425 г. война, казалось, приняла более решительный оборот, и притом благоприятный для Афин. Афинский флот на пути в Сицилию, задержанный непогодой, по настоянию сопровождавшего его Демосфена занял Пилос (нынешний Наварин) на берегу Мессении. Пилос был наскоро укреплен и в нем был оставлен Демосфен с пятью кораблями. Весть об этом встревожила спартанцев: Мессения, с ее населением, находившимся в положении илотов, была у них самым уязвимым местом, и вот вторгнувшееся в Аттику спартанское войско поспешило покинуть ее; а на Пилос, чтобы вытеснить оттуда афинян, произведено было нападение и с суши, и с моря; в то же время спартанцы заняли остров Сфактерию, лежащий у входа в Пилосскую бухту. Нападение спартанцев было отбито. Между тем на помощь Демосфену возвращается афинский флот и наносит поражение спартанскому флоту. Сфактерия была осаждена.
Спартанцы, чтобы спасти осажденных, среди которых были и спартиаты, заключили перемирие с афинянами и отправили послов в Афины для переговоров о мире. Момент для афинян, чтобы заключить мир, казалось, был благоприятен: Спарта готова была на уступки, лишь бы спасти осажденных соотечественников; и если бы мир был заключен, то нравственному влиянию Спарты во всяком случае нанесен был бы сильный удар: союзники не простили бы ей того, что она ради спасения своих граждан, находившихся на Сфактерии, принесла в жертву интересы их, союзников. Но в Афинах против мира был Клеон: война, говорят наши источники, была ему нужна, чтобы «его гнусности не обнаружились», чтобы иметь влияние, играть роль. Но дело было не только в этом: вопрос о дуализме, основная причина войны, мог быть решен только полным поражением одной стороны и торжеством другой. В ответ на предложение мира и дружбы со стороны спартанцев афиняне потребовали возвращения Нисеи, Трезены, Ахайи, — словом, того, чем они владели до Тридцатилетнего мира 445 г., когда они мечтали о гегемонии на суше. На просьбу же спартанских послов назначить особую комиссию для ведения переговоров — чтобы переговоры эти не сделались тотчас же из-
вестными — афиняне ответили отказом: Клеон не доверял Спарте и опасался, что дело затянется. Он полагал, что можно достигнуть лучших результатов, когда в руках афинян будут спартанцы, осажденные на Сфактерии. Большинство было на его стороне. Таким образом, переговоры были прерваны, и осада Сфактерии продолжалась.
Но надежды афинян на скорый успех не оправдались: осада затянулась. Афиняне готовы были впасть в уныние. Можно было опасаться, что с наступлением зимы нельзя будет поддерживать осаду. Клеон упрекал стратегов, говоря, что если бы они были доблестными мужами, то взяли бы остров, и что он на месте их это сделал бы. Тогда Никий, против которого главным образом и направлен был упрек, заявил, что он уступает ему место: пусть Клеон возьмет на себя начальство над войском и исполнение задачи. Клеон стал было уклоняться, но, по настоянию афинян, вынужден был согласиться и заявил, что в течение двадцати дней он или приведет лакедемонян живыми, или перебьет их на месте. Такое «легкомыслие», говорит Фукидид (IV, 28), вызвало смех среди афинян. Тем не менее «благоразумные», т. е. умеренные и аристократы, противники Клеона, были довольны, ибо, по их мнению, могло быть одно из двух: или они избавятся от Клеона, так как в случае неудачи его влияние падет, на что они больше надеялись, или лакедемоняне будут в руках афинян.
Но события оправдали уверенность Клеона. Вообще он действовал тут с большим благоразумием. Он в товарищи или помощники себе выбрал Демосфена, который и раньше настаивал на более энергичных действиях и на взятии Сфактерии посредством высадки. Прибытие Клеона с необходимыми подкреплениями — с отрядом легковооруженных и стрелков — дало возможность осуществить этот план, тем более, что в это время выгорел лес по берегу острова, служивший защитой осажденным, и теперь легче было произвести нападение. После долгого сражения, окруженные со всех сторон, лакедемоняне сдались, в числе около 300, между ними — 120 спартиатов, принадлежавших к лучшим фамилиям22.
С пленниками и с торжеством возвратился Клеон в Афины. Ему предоставлены были почетные награды — пожизненный обед в Пританее и первое место (проедрия) в театре. Его влияние достигло высшей степени. На следующий (424/23) год Клеон был выбран даже в стратеги.
Этой победой афиняне воспользовались между прочим, чтобы повысить форос с союзников (см. выше). Вообще взятие в плен нескольких сотен лакедемонян было важным успехом. Пленники являлись драгоценным залогом в руках афинян. Спартанцы вынуждены были даже прекратить на время свои вторжения, так как афиняне объявили, что если спартанцы явятся в Аттику, то пленники будут казнены. Новые предложения мира со стороны Спарты ни к чему не привели. Афины надеются на полную победу. В 424 г. заняты были остров Кифера (к югу от Пелопоннеса) и мегарская гавань Нисея.
Но вскоре война приняла иной оборот. Ободренные успехом, афиняне задумали подчинить себе Беотию; но их сложный план нападения, одновременно с разных сторон, не удался, и они при Делии (в 424 г.) потерпели поражение от фиванцев. В это же время спартанский вождь Брасид переносит военные действия во Фракию и там наносит афинянам удар. Он решается приняться на деле за осуществление той программы, которая выставлена была Спартой еще в начале войны, — за освобождение греков от афинского ига. Брасид отличался талантом полководца, смелостью, решительностью; обаятельно действовала сама его личность: он обладал даром слова, столь редким среди спартанцев. Вообще Брасид составлял контраст остальным спартанским вождям. По своему характеру и стремлениям он не подходил к Спарте, да и спартанское правительство смотрело довольно подозрительно на этого смелого, талантливого, благородного вождя.
С небольшим отрядом Брасид отправляется в поход, проходит через враждебную ему Фессалию и, преодолев препятствия на пути, подступает к городу Аканфу; он обращается к жителям с речью, в которой говорит, что прибыл с целью освободить их от афинского ига, и склоняет их к отпадению от Афин. Затем Брасид направляется к Амфиполю, быстро овладевает мостом на реке Стримон и заставляет этот город также отложиться от афинян, чему историк Фукидид, находившийся с эскадрой у берегов Фасоса,
не успел помешать. Потеря Амфиполя и других фракийских городов была тяжелым ударом для афинян; отсюда они получали не только дорогие металлы, но и лес для постройки кораблей. Дальнейшие успехи сопровождали деятельность Брасида. Спартанское правительство безучастно, даже подозрительно, смотрело на эти успехи. Оно воспользовалось ими, чтобы заключить перемирие на один год с Афинами (423 г.). Каждая сторона должна была удержать за собой свои завоевания. Но во Фракии враждебные действия не приостановились.
По истечении срока перемирия к Амфиполю является Клеон во главе войска. Во время произведенной им рекогносцировки Брасид внезапно напал на него. Афинский отряд потерпел поражение. Сам Клеон пал в битве. Брасид получил смертельную рану и скончался (422 г.). Гибель того и другого облегчила заключение мира, так как оба они противились ему и стояли за войну: Брасид надеялся сломить окончательно могущество Афин и не желал отдавать им в руки перешедших на его сторону афинских союзников, а Клеон, как мы видели, по словам наших источников, боялся с прекращением войны утратить свое влияние. Притом он надеялся на окончательную победу Афин и мир считал ошибкой.
Уже десять лет длилась война, а существенного результата не было достигнуто. Обе стороны были утомлены. Афиняне не имели уже прежней уверенности в собственных силах; можно было опасаться дальнейших отпадений союзников. Финансовые средства афинян истощались; заимствования из священной казны, несмотря на повышение фороса, продолжались: в четырехлетний промежуток, с 426 по 422 г., взято было из казны богини Афины около 748 талантов, из казны Ники — 6 талантов, а из казны «других богов» — более 50, в общем более 800 талантов23.
Война особенно тяжела была для сельского населения, и оно жаждало мира. Выразителем желаний этого класса был Аристофан, особенно в комедии «Ахарняне», которая поставлена была еще в 425 г., и в «Мире», пьесе, относящейся к тому моменту (421 г.), когда между Афинами и Спартой состоялись уже переговоры, приведшие к Никиеву миру. Герой первой комедии, Дикеополь, мечтает о мире «и страстно желает вернуться в свой дом;
ему противна политика и городской шум. За восемь драхм он получает «порцию» отдельного мира со Спартой на 30 лет и, избавившись от войны, на своем мирном участке в радости и веселии справляет праздник сельских Дионисий. Он склоняет в пользу мира даже ахарнян, ожесточенных против Спарты за разорение их области, полей и виноградников. У себя на участке он объявляет свободную торговлю всем пелопоннесцам, беотийцам и мегарцам. Пользуясь этим, сюда является голодающий мегарец, продающий двух своих дочерей-девочек под видом поросят, и за ним беотиец с разной живностью и другими продуктами своей страны, взамен получающий такой товар, какого нет в Беотии, — сикофанта. Тут же осмеивается воинственный Ламах, впоследствии один из вождей Сицилийской экспедиции, «герой на шлемах перьев и засад»,
Ужасный, стойкий, три султана у него
На шлеме; сам Горгоной потрясает он.
Пер. М. А. Георгиевского
Ламах возвращается из похода раненым, а Дикеополь напивается пьяным в веселой компании двух полногрудых девиц. В пьесе этой много смешных сцен, но сквозь смех видны «слезы о потерянном мире, потерянной связи с природой и матерью землей»24.
В комедии «Мир» Тригей, который рекомендуется Гермесу как «честный виноградарь, не сикофант, не любитель дел судебных», летит на навозном жуке на Олимп и с помощью земледельцев освобождает богиню мира из глубокой ямы, куда ее бросил бог войны. Богиня мира возвращается при ликовании земледельцев и притом не одна, а в сопровождении Опоры (Плодородия) и Феории (Празднества).
В одном из отрывков Аристофана говорится: «Ты, богатый мир и упряжка волов, — о, если бы я мог, отделавшись от войны, окапывать и обрезать виноградную лозу и после освежающего купания попивать молодое вино, закусывая хлебом и редькой». В другом отрывке прелести мира рисуются так: «Спокойная жизнь в поместьице, свобода от рыночных дел, мирное обладание доброй
парой волов, блеянье овец и журчанье молодого вина, льющегося в чашу, а на закуску — зяблики и дрозды; не нужно ждать с рынка рыбы, пойманной три дня назад и втридорога купленной из противных рук рыбного торговца»25.
Таковы стремления к миру и идеалы этого класса в изображении Аристофана. Но и Еврипид тоскует по мире: «О, богатый и прекраснейший из богов, Мир! Я давно тоскую по тебе: так долго ты не появляешься к нам опять. Боюсь, что меня сломят заботы и старость, прежде нежели я увижу опять благодатное время твоего возвращения с чудными хоровыми песнями и веселыми пирушками. Приди же, приди, владыка мой, в мое отечество и прогони раздор и бешеную вражду, услаждающуюся острым убийственным оружием»...26
Вообще после смерти Клеона в Афинах возобладали мирные течения. Влияние Никия, главы партии мира, возросло. Спарта со своей стороны желала мира, чтобы скорее освободить спартиатов, находившихся в плену у афинян; к тому же истекал срок ее договора с Аргосом, который теперь мог примкнуть к ее врагам. Таким образом, между Афинами и Спартой в 421 г. состоялся мир на пятьдесят лет, названный по имени главного его виновника Никиевым, закончивший собой первый период Пелопоннесской войны или, иначе, «Архидамову войну». По этому миру, в сущности, восстанавливалось положение, бывшее до войны: обе стороны должны были возвратить свои завоевания, за некоторыми исключениями27. Афиняне должны были обратно получить Амфиполь, выдать пленных и возвратить Пилос, Киферу, но Нисея оставлялась за ними взамен разрушенных Платей, область которых перешла к фиванцам. Отпавшие от афинян союзные города во Фракии оставались вне союза, независимыми в своем управлении, но обязаны были платить форос по Аристидовой норме. Споры и несогласия между сторонами должны были решаться судом.
Чтобы лучше понять последующий ход событий, надо ближе ознакомиться с внутренним состоянием Афин того времени, ближе всмотреться в темные стороны тогдашней демократии, которых мы до сих пор почти не касались.