В эпоху Пелопоннесской войны афинская демократия переживала тяжелый кризис. Тогда стали развиваться и яснее обнаруживаться ее отрицательные стороны28. Мы видели, какое деморализующее влияние на общество производила война и ожесточенная борьба партий. Выступало новое поколение и новые вожди народа, демагоги, подобные Клеону; от аристократии и верхних слоев демоса политическое преобладание перешло к низшим слоям. Масса стала принимать более непосредственное участие в деле правления. Демократия грозила перейти в охлократию. Было время, когда над самим державным демосом в Афинах возвышался закон. В теории это оставалось; но в действительности теперь демос становился господином над всем, даже над законом. Обнаруживается деспотизм массы, большинства над меньшинством.
Аристотель, говоря о формах правления и их видах, различает четыре рода демократии. Первый вид демократии — тот, когда для занятия должности требуется ценз — и при том ценз незначительный, — так что каждый приобретающий его имеет доступ к должностям, а теряющий его лишается этого права. Второй и третий вид демократии состоит в том, что должности предоставляются всем гражданам, но властвует закон (различие между ними лишь то, что во втором роде демократии обращается внимание на безупречность, чистоту происхождения гражданина). Наконец,
четвертый вид демократии отличается тем, что здесь царит масса, а не закон. Это бывает тогда, когда решающая сила принадлежит псефизмам, но не закону. Происходит же это благодаря демагогам. Ибо в демократиях, управляемых по закону, не бывает демагога, но там на первом месте — самые лучшие из граждан. Где же законы не имеют силы, там появляются демагоги. Демос становится многоголовым монархом... Такой демос стремится царить, не подчиняясь закону; он становится деспотическим, и у него льстецы в почете. Такая демократия подобна тирании среди монархий. Поэтому и характер у них один и тот же: обе они деспотичны по отношению к лучшим гражданам; и псефизмы здесь, в демократии, то же, что там приказы, и демагог и льстец — то же самое: тот и другой имеют наибольшее влияние, льстец у тиранов, а демагог в такого рода демократиях. Виновники же того, что господствуют псефизмы, а не законы, — демагоги, все представляющие на решение народа. Ибо они сами становятся могущественными вследствие того, что демос — господин над всем, а над его решением — господа они, так как масса слушается их. Притом жалующиеся на власти говорят, что должен судить народ, а он охотно принимает жалобы, так что всякая власть подрывается (Pol., 1292 а). Такая демократия, по мнению Аристотеля, не полития, не правильный политический строй, «ибо где законы не властвуют, там нет политии». Лучший государственный строй, говорит далее Аристотель, тот, который основывается на среднем классе, — в котором этот класс многочислен и силен, и самое счастливое государство то, в котором граждане имеют среднее, достаточное состояние. А где преобладают несостоятельные, там почва для того или другого вида демократии, смотря по перевесу того или другого рода населения, например, если перевешивает земледельческое население, то — для первого вида демократии, а если число ремесленников и наемников, то — для последнего, т. е. для крайней, радикальной демократии (1295 b; 1296 b).
К этому виду демократии может быть отнесена и афинская, начиная со времен Пелопоннесской войны. Демагоги и псефизмы стали приобретать в ней все больше и больше значения...
Вспомним, какой напряженной, неутомимой деятельности требовала демократия от афинских граждан. Между тем по мере увеличивающегося влияния демагогов и преобладания низших элемен-
тов, преимущественно городского населения, многие начинают уклоняться от участия в народном собрании, суде, управлении: сельский житель, занятый обработкой своего поля и иногда живущий сравнительно далеко от города, не любящий городской сутолки и политики; аристократ, чувствующий себя не по себе среди народной толпы, или просто гражданин, которому претили демагоги и сикофанты, который их боялся и предпочитал стоять в стороне от политики... Доблестные и мудрые молчат, говорится в одном месте у Еврипида, и не стремятся к занятию государственными делами. Словом, начинает проявляться абсентеизм некоторой части афинского общества, абсентеизм, который потом принял широкие размеры.
В организации собственно правительства в Афинах обнаруживались недостатки. По словам Эд. Мейера, несколько, впрочем, сгущающего краски, настоящего правительства там после Перикла и не было: Афины, со времени падения Перикла и до македонской эпохи, находились в состоянии постоянной анархии29. А по замечанию К. Ю. Белоха, Афины имели министерства, но не имели кабинета. Он находит много правды в словах, приписываемых Фукидидом Клеону, что демократия в том виде, как она существовала тогда в Афинах, из всех форм была самой неподходящей для великой державы30 или, держась ближе греческого текста, «неспособна властвовать над другими».
Темные стороны тогдашних учреждений и политических нравов особенно обнаруживались в случае недостатка денежных средств. По свидетельству Лисия (XXX, 22), Совет, например, поступает вполне безукоризненно, пока есть деньги для правления, но как только является нужда в деньгах, он принужден принимать доносы, конфисковать имущества и слушаться самых дурных ораторов.
Мы видели, какое важное место в строе Афинского государства занимала гелиэя, суд присяжных. Этот суд — необходимая принадлежность демократических Афин; без него нельзя и представить себе их. В тогдашней литературе особенно отмечается страсть афинян к суду. Стрепсиад в Аристофановых «Облаках» не верит, что перед ним на карте Афины, так как он не видит
заседающих дикастов. В «Птицах» два афинянина, Пейфетер и Евелпид, покидают город, хотя он и велик и богат:
Но вот в чем дело:
Посмотришь, хоть цикады на деревьях:
Поют они, ну, месяц, много два
В году, а вот афиняне всю жизнь,
Ведь то и дело лишь, что распевают
В собраниях суда...
Пер. Μ. Е. Скворцова
Вот почему и пустились они в путь, ища спокойного места. А Удод (к которому они пришли), узнав, что они «оттуда, где прекрасные триеры», т. е. из Афин, спрашивает: «Неужели гелиасты?» и удивляется, что они, наоборот, противники гелиастов: «Разве там сеется такое семя?» на что Евелпид отвечает: «Немного, пожалуй, найдешь в селах». Но особенно осмеивает афинских гелиастов Аристофан в «Осах» (422 г.). Здесь он раскрывает перед нами саму, так сказать, психологию афинского присяжного, показывает, что было привлекательного в судейских обязанностях для заурядного гражданина. Герой «Ос», Филоклеон (т. е. друг Клеона, Клеонолюб), одержим страстью судить и обвинять. Эта страсть доходит у него до мании, до душевной болезни. Филоклеон страшится, что без него кто-либо будет оправдан; он рвется к судейским урнам, «чтоб кого-нибудь там подвести и упечь», хотя он в сущности человек не злой. Его товарищи, старики-гелиасты, являются за ним еще до зари — так спешат они в суд. Что же так привлекает их к отправлению обязанности присяжного? До известной степени, конечно, — плата; не будет заседания или гелиаст не попадет в него, он, по словам Аристофана, не знает на что купить припасов, где добыть обед. Но еще более привлекало гелиаста сознание власти, могущества, сознание того, что от него зависит судьба подсудимого, нередко человека сильного и богатого; дать почувствовать такому человеку свою власть — это доставляет гелиасту, человеку заурядному, бедному, большое наслаждение. Наша власть, говорит Филоклеон (545 sq.), ничуть не меньше царской. Он с постели встает, а его уже ждут важные лица; не успеет подойти к суду, как казнокрады протягивают ему свою холеную руку и жалобно молят о пощаде. Наконец он вхо-
дит в суд, и чего только он тут не наслушается! Один из просителей жалуется на бедность, другой рассказывает басню, иной острит, стараясь рассмешить; а если все это не действует, приводят сыновей, дочерей, заклиная детьми пощадить... «Это ли не власть? Не глумимся ли мы над богатством?» Филоклеона услаждает также, что они решают по своему усмотрению:
И отчета мы в том никому не даем, не в пример остальным учрежденьям.
....
Сам Совет и народ, затрудняясь порой в разрешении важного дела,
Усмотрению присяжных судей предает подсудимых особым декретом...
....
Сам горластый Клеон, оглушающий всех, только нас не грызет,
как собака,
А могучей рукой от напастей хранит, надоедливых мух отгоняя.
Но приятнее всего та встреча, которая ожидала гелиаста дома:
Когда я ворочусь с триоболом31 домой, домочадцы гурьбой обступят
И начнут лебезить, знают: — деньги принес!
Первым долгом меня моя дочка
И омоет, и ноги мои умастит, и, прижавшись ко мне, поцелует,
И лепечет мне: «папочка мой», а сама языком своим удит монету32.
Чтоб умаслить меня, моя женушка мне мягкий хлеб предлагает любовно,
И, усевшись рядком, угощает меня: «ты вот этого, милый, покушай,
Вот отведай того».
Сердце радуется...
...
Наша власть неужели ничтожна?
Только Зевсу такая доступна...
...
Да и ты ведь изрядно боишься меня, —
Говорит Филоклеон сыну, который силой удерживал его дома и не пускал в суд,
Да, клянуся Деметрой, боишься, а я, —
Провалиться мне, если боюсь я.
В ответ на это сын Филоклеона, Бделиклеон (т. е. Клеононе-навистник), доказывает, что гелиастам достаются лишь крохи. Ты сам, говорит он отцу, имея в виду весь афинский народ, мог бы благоденствовать,
Но не знаю я, как спеленали тебя благодетели массы народной.
От Сардинии власть ты до Понта простер, и громадны владения эти,
Но тебе ничего, кроме платы твоей не дают, да и ту лишь по капле,
Понемногу за раз, точно масло, тебе источают для нужд ежедневных.
Цель прямая у них, чтобы беден ты был, а зачем это им, объясню я:
Для того чтобы знал ты хозяина, да, для того, чтоб по первому свисту
На врагов, на которых тебя натравят, ты подобно собаке кидался...
Пер. Н. И. Корнилова
Конечно, Аристофан преувеличивает: Филоклеон — карикатура, но и карикатура должна иметь некоторое сходство с оригиналом, иначе она и не производила бы желанного эффекта. Имеется целый ряд и других данных, указывающих на страсть афинян к суду.
Важнее другое обстоятельство: приговоры зависели часто от состояния денежной кассы; присяжным иногда прямо, без всяких стеснений, говорили, что если они не обвинят подсудимого, особенно богатого, то не будет денег, чтобы выдать им плату за исполнение обязанности судьи, и гелиасты осуждали, чтобы из денежного штрафа, наложенного на обвиненного, или из его конфискованного имущества получить эту плату... Ясный намек на это есть у того же Аристофана во «Всадниках» (1358 sq.): колбасник Агоракрит спрашивает Демоса, как он поступит, если какой-либо «блюдолиз-адвокат» скажет: «Нет вам, судьям, хлеба, если вы не вынесете обвинительного приговора в этом деле». И свидетельство Аристофана находит себе подтверждение в других источниках. «Вспомните, — говорит, например, Лисий в одной из своих речей (XXVII, 1), обращаясь к присяжным, — что часто, когда желали кого-либо несправедливо погубить, вам указывали, что если вы не осудите тех, чьего осуждения требовали, вам не хватит платы». В другой речи Лисия (XIX, 61) обвиняемый откровенно говорит судьям, что если они поддадутся обвинителям и конфискуют его имение, то не получат и двух талантов; поэтому не только в отношении их доброго имени, но и в денежном отноше-
нии выгоднее оправдать его... И олигарх, современник Пелопоннесской войны33, утверждает, что в своих судах афиняне заботятся больше о своей выгоде, чем о правосудии. Случалось, что судебное разбирательство не могло состояться за неимением денег для уплаты вознаграждения судьям34. Но следует отметить, что случаи прямого подкупа присяжных в Афинах были чрезвычайно редки. Даже упомянутый выше олигарх свидетельствует о затруднительности подкупа в его время, а его свидетельство, как ненавистника демократии, в данном случае особенно ценно. В комедиях тоже не встречается намека на прямую подкупность судей, а между тем будь такое явление распространено, комедия, наверное, не преминула бы воспользоваться этим для своих нападок. Первый известный случай подкупа относится к концу Пелопоннесской войны, и источники отмечают его, как, очевидно, факт дотоле небывалый. Именно первый пример подкупа подал Анит, известный потом обвинитель Сократа; после потери Пилоса он был привлечен к суду и, по словам Аристотеля35, избегнул кары, подкупив суд.
Не будем говорить о том, что с развитием политической и экономической жизни, а с другой стороны — софистики и судебного красноречия процессы стали сложнее, запутаннее; развивалось крючкотворство, а гелиасты были большей частью люди простые, без юридических знаний и подготовки. Это были неизбежные недостатки народного суда, но они с избытком искупались его достоинствами35. Гелиэя все же являлась одним из величайших созданий афинского гения, одной из замечательнейших попыток осуществить чисто народный суд, и ее недостатки зависели скорее от нравов, нежели от самого принципа, лежавшего в ее основе. Даже Аристофан, так зло осмеивающий гелиастов, и тот нападает не на принцип афинского народного суда, а скорее на искажение его37.
Отчасти в связи со страстью к процессам, так характерной для афинян, находится явление, которое было язвой афинской демократии. Это — сикофантство. Первоначальный смысл термина «сикофант» не вполне выяснен38. По более распространенному объяснению39 так назывались лица, доносившие о вывозе, вопреки запрещению, смокв и следившие на рынке, нет ли утайки пошлин. Впоследствии же сикофантами называли вообще ищеек и доносчиков, ябедников и клеветников, которые с целью вымогательства занимались ложными доносами, угрожали процессами и т. п. В эпоху Пелопоннесской войны сикофантство достигло уже большого развития и распространения. Оно превратилось в ремесло. В Афинах были профессиональные сикофонты. В Аристофановых «Птицах» представитель этой профессии говорит: «Что делать? Копать (землю) я не умею». Рода своего он, впрочем, не постыдит: уже дед его занимался сикофантством. Вообще сикофант одна из излюбленных второстепенных фигур в аттической комедии. У Аристофана в «Богатстве» сикофант с гордостью заявляет, что он служит государству — охраняет существующие законы и не допускает нарушать их, ибо иначе, без него, кто же бы выступал обвинителем в процессах? Тут верно подмечено одно из условий, способствовавших появлению и развитию сикофантства: особого государственного органа, который был бы блюстителем закона, в Афинах тогда не было: эта функция предоставлена была каждому желающему из афинских граждан. Сикофанты и были большей частью такими добровольными обвинителями, бравшими на себя роль блюстителей закона и государственных интересов. Они злоупотребляли «обвинением в противозаконии»; они не дают покоя мирным гражданам, отравляют им существование, и те нередко предпочитают откупиться от них. Они выступают с угрозами или с обвинениями и против ни в чем не провинившихся и таким путем больше всего зарабатывают, вымогая деньги. Особенно подвергаются преследованиям со стороны сикофантов люди богатые.
Яркую, образную характеристику сикофанта дает Демосфен40, сравнивая его со змеей и скорпионом, которых следует уничтожать. Сикофант, по выражению некоторых, говорит Демосфен, — это «собака демоса», которая тех, кого выдает за волков, не кусает, а наоборот — овец, которых будто бы защищает, сама пожирает. Его ум не направлен ни на одно доброе государственное дело. Сикофант не занимается ни искусством, ни земледелием, ни каким-либо ремеслом, ни с кем не вступает в дружественное общение. Он ходит по площади, как ехидна или скорпион, подняв жало, поворачивая его туда и сюда, озираясь, кому бы причинить или беду, или поношение, или какое-либо зло, и, повергнув в страх, взять с него деньги... Непримиримый, блуждающий, необщительный, он не знает ни любви, ни дружбы, ничего такого, что испытывает обыкновенный человек.
Какой страх могли внушить сикофанты, показывает пример Никия (см. выше), который, чтобы не давать повода к доносам, избегал показываться в обществе и вел замкнутую жизнь. Кри-тон41 жалуется Сократу, что тяжело жить в Афинах человеку, желающему заниматься лишь своим делом. «Меня, — говорит он, — некоторые привлекают к суду не потому, что обижены мной, а в надежде, что я скорее заплачу деньги, чем буду вести процесс». Тогда Сократ посоветовал ему отыскать такое лицо, которое бы его защищало от сикофантов и, в свою очередь, на них нападало, т. е. своего рода антисикофанта. Такового удалось найти, и это лицо было в большом почете у Критона и его друзей, также пользовавшихся им для защиты от сикофантов. Сикофанты служили предметом ненависти и презрения порядочных людей; но иногда пользовались влиянием в государстве и занимали даже почетное положение. Например, Агорат, против которого направлена известная речь Лисия, — по происхождению раб, был обвинен в ложном доносе, присужден к 10 000 драхм
штрафа, но это не мешало ему пользоваться правами гражданина, заседать в суде, в народном собрании, подымать государственные процессы42. Иногда сикофанты делались «ораторами», демагогами. Сикофант Стефан занимался своим ремеслом в собственном доме: он взял к себе в качестве жены куртизанку, которая, по соглашению с мужем, завлекала богатых иностранцев, а тот захватывал их, как прелюбодеев, и вымогал у них деньги. При этом Демосфен, от которого мы узнаем43 эти подробности, отмечает, что Стефан тогда не имел средств и не получал от государства больших доходов, так как еще не был «оратором», а только сикофантом. Впрочем, это относится уже к IV в., ко времени упадка афинской демократии.
Государство сознавало вред сикофантства и принимало против него меры. Известно, что за неообоснованное обвинение, если в пользу его не оказывалось и пятой части голосов судей, полагался штраф в 1000 драхм. Народное собрание имело даже право раз в году троих из особенно деятельных сикофантов предавать суду для изобличения. Но подобные меры не помогали, и сикофантство продолжало процветать в Афинах.
Прошло то время, когда аристократия, знатное и богатое меньшинство властвовало над массой. Роли переменились. Если прежде демос немало терпел от знатных и богатых, то теперь скорее он господствует над ними и теснит их. Обнаруживается нередко деспотизм и эксплуатация со стороны массы, большинства по отношению к меньшинству. Государственная власть является орудием этого большинства, которое старается использовать ее в своих интересах; оно стремится дать удовлетворение своему естественному чувству зависти и вражды к богатым. Мы видели, что основными принципами афинской демократии были исономия и исегория, равенство и свобода. Но в действительности в социальном отношении полного равенства не было. По-прежнему были бедные и богатые. Со времени Пелопоннесской войны эта классовая противоположность усиливалась; пропасть между богатыми и бедными увеличивается, развивается капитализм и его спутник —
пролетариат. Такое противоречие между политическим равенством и социальным неравенством, между теорией, идеей, с одной стороны, и действительностью — с другой, особенно должно было чувствоваться и раздражать. Вражда между бедным и богатым столь же стара, как демократия в Элладе, говорит новейший историк античного коммунизма и социализма. Никогда эта противоположность не сказывалась с такой ясностью и резкостью, как со времен торжества идеи свободы и равенства в сфере государственной жизни44. Достаточно было быть богатым, чтобы быть заподозренным как враг народа. Демагоги и сикофанты возбуждали недоверие массы против лиц, располагавших большими средствами. Судебные процессы против таких лиц, конфискация их имущества делаются обычными явлениями. Иногда ожидания не оправдывались: конфискованное имущество оказывалось меньше, чем предполагалось; тогда обвиняемому или его семье и близким грозили новые неприятности; начинались новые процессы по обвинению в утайке имущества и т. д.45 Впрочем, к таким способам пополнения казны демократия стала чаще прибегать тогда, когда политическое могущество и финансовые средства Афин были подорваны и государство начинало испытывать нужду в деньгах, т. е. в эпоху упадка. На богатых падала и главная тяжесть войны, различные повинности в виде многочисленных и дорого стоивших литургий и налоги, особенно эйсфора, взимавшаяся с имущества. Эта эйсфора была тем тяжелее, что многие имения вследствие вторжений неприятеля были разорены и доходы уменьшились. А как тяжелы бывали литургии, показывает приведенный уже раньше пример одного афинского гражданина, истратившего в пользу государства более 10 талантов в течение девяти лет.
После всего этого понятна ирония обедневшего аристократа46, который радуется тому, что потерял состояние. «Когда я был богат, — говорит он, — я, во-первых, боялся, как бы кто не