Во II столетии мы встречаем одного из самых замечательных историков древности, который решительно выдается из ряда своих ближайших предшественников и современников,— Полибия 2. Его имя достойно занять место рядом с именами Геродота и Фукидида.
Среди представителей греческой историографии мы знаем трех, произведения которых отличаются более или менее универсальным характером,— Геродота, Эфора и Полибия. Все трое соответствуют таким историческим моментам, когда самые события приобретали более или менее универсальный характер и выходили из рамок истории отдельных народов. Геродот — современник периода, наступившего с столкновения мира персидского и мира греческого; он воспитался на воспоминаниях о столкновении этих двух миров. Эфор — современник Филиппа Македонского и начала деятельности Александра Великого, когда раздробленный греческий мир объединялся под главенством Македонии и готовилось его слияние с восточным в мир эллинистический. Наконец, Полибий — современник начала римского мирового владычества, когда Запад и эллинистический Восток должны были соединиться в одно целое и когда течение исторических судеб разных стран должно было слиться в одно русло. Но если относительно Геродота и даже Эфора еще можно спорить, были ли они действительно всеобщими историками, то о Полибии такого спора быть не может: его труд есть, несомненно, всеобщая история.
Биография Полибия. Полибий 1 по своей личной судьбе явился как бы посредником и звеном между Грециею и Римом. Он родился в аркадском городе Мегалополе в конце III в. до
P. X. 1 и происходил из влиятельной фамилии: был сыном Ликорта, стратега Ахейского союза. В своей юности Полибий лично знал известного вождя этого союза Филопемена 2. Последний был его наставником в государственном и военном деле, и когда он погиб в Мессении, то Полибий, вместе с другими знатными ахейцами, участвовал в торжественной процессии перенесения его праха на родину и нес погребальную урну. Во время Третьей Македонской войны Полибий играл видную роль; он служил национальному делу греков; в 169 г. занял должность начальника конницы (гиппарха) Ахейского союза, и вообще он близко стоял к тогдашним делам Греции. После поражения Персея при Пидне Полибий навлек на себя подозрение и недовольство римлян и должен был отправиться в Италию в качестве заложника. В Риме, в центре тогдашней мировой политики, Полибий провел 16 лет (166—150 гг.). Он ближе узнал Рим и преклонился перед ним. Он вступил в римское патрицианское общество, в среду влиятельных лиц и руководителей Римского государства. Он жил в доме Павла Эмилия; он сделался как бы наставником и другом его сыновей, в особенности Сципиона Эмилиана, будущего завоевателя Карфагена, в то время еще 18-летнего юноши. Так образовался тот знаменитый кружок Сципиона Младшего, к которому, кроме Полибия, принадлежали Лелий и известный философ Панэтий. В 150 г. Полибий вместе с остальными заложниками получил возможность вернуться на родину. Но вскоре потом мы видим его снова в обществе Сципиона: он присутствует при взятии Карфагена; затем спешит в
Грецию, куда он прибыл немного спустя после разрушения Коринфа (146 г.). Он старается предотвратить дальнейшую катастрофу и разорение родины. Он выступает посредником между победителем — Римом и побежденною Элладою, ходатаем за своих соотечественников. На него римлянами возложено было поручение — дать устройство греческим городам, упорядочить их отношения, умиротворить страну. По делам своих соотечественников ему пришлось побывать в Риме еще раз. Полибий с большим успехом выполнил свою нелегкую задачу и снискал себе общую благодарность; ему воздавались почести во многих городах Пелопоннеса, воздвигались в честь его статуи, колонны с надписями и т. п., и еще недавно в Олимпии найдена подобного рода надпись. Впоследствии, при осаде Нуманции, Полибий опять сопутствовал Сципиону. Ко всему этому надо еще прибавить многочисленные путешествия Полибия. Он старался лично ознакомиться с театром описываемых действий. Он совершил путешествие через Альпы, был в южной Галлии, Испании, Ливии. В Африке он видится с Масиниссой. Во время осады Карфагена Сципионом Полибий получает от него флот и исследует берега Африки. Понт ему известен, очевидно, по личным наблюдениям. Полибий побывал и в Египте, в Александрии, и в Сардах, и т. д. Он дожил до глубокой старости и умер 82 лет (ок. 120 г.).
«История» Полибия. Ее содержание. Главный труд Полибия — «История» (в 40 кн.) 1, которую он сам называет «всеобщею» или «всемирною» (например, I, 4, 2; VIII, 4, 11). Закончил он ее и придал ей настоящую редакцию после 146 г. 2 Но подготовлял он ее и некоторые части, может быть, издавал уже раньше, и было немало попыток установить, когда именно и в каком порядке написаны различные части Полибиева труда, и
определить его наслоения 1. Главная тема Полибия — как, когда и почему все известные части обитаемой земли, в течение 53 лет, подпали под власть римлян (III, I, 4; ср. I, 1). Изложение этой главной темы он, по собственным словам (I, 3), начинает с 140-й Олимпиады (220 г. до P. X.), причем за исходные события принимает для Греции т. наз. «Союзническую войну», для Азии — войну между Антиохом и Птолемеем Филопатором за Койле-Сирию, а для Италии и Ливии — Ганнибалову войну; ибо, по его мнению, предшествовавшие события совершались отдельно, не имели между собою тесной связи и каждое из них имело свою особую цель и конец; начиная же с указанного времени, история составляет как бы одно целое, италийские и ливийские события переплетаются с азиатскими и эллинскими и все ведутся к одному концу. Этой главной теме посвящены книги III—XXX, обнимающие события с 220-го по 168-й гг. Но чтобы подготовить читателя к надлежащему уразумению главного предмета и познакомить с общим положением дел, Полибий счел нужным пред-
послать «Введение» (προπαρασκευή, или, по другому чтению, προκατασκευή), составляющее первые две книги, в котором он — сравнительно кратко — обозревает предшествующие события, начиная с того момента, на котором остановился Тимей, т. е. со времен Пирра и с первой Пунической войны. Введение это заканчивается битвою при Селласии. Изложив в III— XXX кн. историю времени с 220 г. по 168 г., Полибий в последних 10 книгах (XXXI—XL) говорит о том, как римляне воспользовались своею властью, как они удержали и упрочили за собою свои завоевания и каково было положение отдельных народов. Свою «Историю» Полибий заканчивает разрушением Карфагена и Коринфа, или, точнее говоря, умиротворением Греции и своим посольством в Рим по делам родины. При изложении всех этих событий Полибий, подобно Тимею, как хронологическую основу кладет Олимпиады 1, но прибегает иногда и к другим, более точным датам — по римским консулам, по стратегам Ахейского или Этолийского союзов, по пританам Родоса или даже по временам года. События до 216 г. рассказываются последовательно одно за другим; с VII же книги начинается более строго выдержанный синхронистический обзор по годам.
Уже из предыдущего видно, что Полибий служит главным источником от времени Пирра и до окончательного подчинения Эллады Риму, т. е. для эпохи господства Ахейского союза. От обширного труда Полибия до нас дошли целиком лишь первые 5 книг; от некоторых книг ничего не осталось, от большинства сохранились более или менее обширные отрывки или эксцерпты 2.
Ее универсальность. История Греции у Полибия излагается не особняком, не отдельно, а в связи с общею историею того времени. Его труд обнимает историю Греции и Македонии, Малой Азии с Сирией и Египта, Рима и Карфагена, причем преобладающее место занимает история римская. Произведение Полибия отличалось, таким образом, характером универсальным. По его собственным словам, он вознамерился писать историю не отдельного какого-нибудь народа, но обнять события всего известного тогда исторического мира (II, 37). Он прямо противополагает свою «Историю», как всеобщую, другим, частным, принадлежавшим его предшественникам. Никто раньше, по его словам, не брался за составление такой всеобщей истории, за исключением разве лишь Эфора (V, 33, 2). Между тем, по убеждению Полибия, из отдельных историй невозможно «обнять и узреть духовным взором прекраснейшее зрелище прошлых событий» (IX, 45, 7 [21, 14]), невозможно понять общий ход всемирной истории, устроение и распорядок целого (την των ολων οίκονομιαν), уразуметь тот «поразительный» и «небывалый дотоле факт», объяснению которого посвящен преимущественно труд Полибия,— каким образом римляне достигли мирового господства и все известные части вселенной подчинились единой власти. «Особенность нашего труда и удивительная черта нашего времени,— говорит он,— та, что почти все события мира судьба склонила в одну сторону, направила к одной и той же цели» (I, 4, 1) — к господству римлян, и главное внимание Полибия обращено на то, чтобы выяснить постепенный рост могущества Рима, объяснить и разумно оправдать факт мирового владычества римлян, все значение которого он вполне сознавал. Факт этот представлялся Полибию не делом случая, а результатом предшествовавших событий (I, 63, 9). Он видел здесь совершенно естественный, закономерный и целесообразный процесс, столь же необходимое, как и разумное следствие исторического развития.
Планомерность исторического процесса. Вообще в ходе всемирной истории Полибий усматривал известную планомерность: события направляются в одну сторону, к одной цели, и исторический процесс совершается по твердым и целесообразным
законам. В VI кн., излагая свое учение о формах правления, Полибий выставляет закон круговорота (άνακύκλωσις) человеческих судеб: формы правления меняются, переходят одна в другую и снова возвращаются по известному круговороту, по известному «порядку природы» (φύσεως οικονομία, VI, 9, 10). Перемены эти совершаются необходимо и естественно (VI, 10, 2), согласно природе (VI, 9, 13). Так, например, всякий простой и основанный на одном начале вид государственного устройства — непрочен: он быстро вырождается в родственную и по природе сопутствующую ему извращенную форму. Ибо как для железа ржавчина, а для дерева черви составляют сросшуюся с ними язву, от которой они погибают, хотя бы извне и не подвергались никакому повреждению, так и каждому государственному устройству от природы присуще и сопутствует ему известное извращение (VI, 10). Все существующее подлежит порче и переменам; это — естественная необходимость (φύσεως ανάγκη, VI, 57,1), и всякая форма правления портится двояким образом — или от внешней, или от врожденной язвы (VI, 57, 2) 1.
Убежденный в планомерности и законосообразности исторического развития, в силе действия известных законов, Полибий считает нетрудным на основании прошлого предсказывать будущее (VI, 3, 1—2). На этом сознании закономерности событий основываются обобщения или, по крайней мере, общие замечания и наблюдения, которые мы довольно часто встречаем у Полибия (подобно тому, как и у Фукидида). Например, если в битве между Маханидом и Филопеменом сначала победили было наемники первого, то «так именно и должно было быть»: наемники тиранов обыкновенно превосходят наемников свободного государства, ибо свободные государства после победы не нуждаются в них, а тирания наоборот: чем дальше идут ее стремления, тем больше нуждается она в наемниках (XI, 13). В Мегалополе обнаружились недовольство, распри, взаимное
озлобление. «Так всегда бывает,— замечает Полибий,— когда не хватает средств на предприятия» (V, 93, 4), и т. п.
Судьба. Выставляя планомерность хода событий, Полибий не раз упоминает о судьбе (τύχη): по его словам, судьба, например, склонила почти все события его времени в одну сторону и направила их к одной цели; он избирает началом своего главного изложения 140-ю Олимпиаду потому, что «тогда как бы сама судьба придала совершенно новый вид обитаемой земле: повсеместно в тот момент произошла перемена правителей, а вместе с тем и в положении дел» (IV, 2). Но взгляды Полибия на судьбу и на ее роль в истории довольно противоречивы. То судьба представляется у него направляющей события целесообразно и разумно, по твердым законам; то она действует как будто по капризу, вопреки всяким ожиданиям и разумным расчетам. Часто она является у Полибия могущественной силой, постоянно действующей в жизни человеческой (I, 4, 5): ее удары неотвратимы, ее пути неисповедимы (VIII, 22, 10); она как бы намеренно дает людям почувствовать свое могущество (II, 4), например, как бы нарочно выводит на сцену одновременно ряд несчастий. В иных же местах у Полибия судьба совершенно отвергается. Так, повторив не раз, что создание римского владычества — дело судьбы, он в I, 63, 9 резко устраняет ее и говорит, что Рим достиг господства не благодаря судьбе и не случайно, а весьма естественно, благодаря изощрению в великих предприятиях. В другом месте (II, 38, 4—5) Полибий ставит вопрос, каким образом различные народы согласились вступить в Ахейский союз, и отвечает, что говорить о судьбе совсем не подобает — ибо это было бы нелепо, и лучше поискать причины.
Как объяснить эти противоречия у Полибия во взглядах на судьбу? По наиболее распространенному мнению, его воззрения с течением времени менялись, особенно под несомненным влиянием знакомства со стоиками. Сначала Полибий смотрел на судьбу с точки зрения Деметрия Фалерского; потом он познакомился с учением стоиков и усвоил себе понятие о судьбе, не противоречащее прагматизму и идее законосообразности. Можно думать также, что Полибий употребляет слово «судьба» в разных
значениях, часто как обычное, ходячее слово, как своего рода метафору, подобно тому, как и мы говорим: «судьба», не будучи фаталистами. Иногда Полибий употребляет это слово просто для обозначения причин, неизвестных или не поддающихся точному определению, или когда действие закономерности неясно; задача историка в таких случаях — стремиться к ограничению сферы действия судьбы путем исследования действительных причин явлений.
Божество. В связи с этим находятся воззрения Полибия и на богов. В некоторых случаях Полибий как будто разделяет обычные, народные верования в богов. Он сообщает, например, что Геракл не принял принесенных ему жертв и не услышал молений (XXIX, 6, 17 [17, 5]). Вообще Полибий признает веру в богов полезною как средство для обуздания толпы. Если бы государство, думает он, состояло из одних только мудрых, то, может быть, в ней не было бы нужды; но толпу можно обуздать только таинственным ужасом и трагическими зрелищами, и древние, по мнению Полибия, не без намерения ввели понятие о богах и представление о преисподней; нынешнее же поколение отвергло их, необдуманно и неблагоразумно. Ввиду всего этого Полибий готов, пожалуй, отнестись снисходительно к некоторым историкам, рассказывающим о чудесах и подобных предметах, насколько это способствует поддержанию в толпе благочестия, но, по его мнению, тут нужно соблюдать меру. По поводу некоторых неправдоподобных рассказов он заявляет, что во всем своем сочинении самым решительным образом восстает против таких сообщений, относя их к разряду детских сказок (XVI, 12): «те люди,— замечает он,— которые по природной ли ограниченности, или невежеству, или же, наконец, по нерадению, не в состоянии постигнуть в точности всех обстоятельств, причин и положений в каждом деле, видят в богах и в судьбе виновников того, что совершено благодаря расчету и предусмотрительности» (X, 5). По мнению Полибия, где человеку невозможно или трудно распознать причины, там в своем затруднении он может сваливать на бога или на судьбу, например, при физических бедствиях или эпидемиях. Но где, напротив, можно открыть причину, там
не следует привлекать богов. В пояснение этого Полибий приводит любопытный пример. В наше время, говорит он, во всей Греции господствует бездетность и малолюдство, города опустели, настали неурожаи, хотя и нет постоянных войн и эпидемий. Но обращаться в этом случае к богам за советом было бы глупо: здесь нет надобности ни в предсказателях, ни в чудесных знамениях, так как причина зла ясна и средство к устранению его в нашей власти: люди впали в тщеславие, любостяжание и изнеженность, не желают вступать в брак, а если и вступают, то не хотят воспитывать детей, с трудом разве одного или двух, ради того, чтобы оставить их богатыми и воспитать в роскоши, и вот зло незаметно быстро выросло... (XXXVII, 4 [9]).
Факторы исторического процесса. Признавая планомерность исторического процесса, отводя очень часто «судьбе» чрезвычайно видную роль, Полибий в то же время считает личность важным фактором. По его мнению, исход, например, военных действий зависит от умения или неумения полководца (XI, 14, 2). Но особенно важное значение придает Полибий государственному устройству. Успех римлян, их всемирное господство в значительной мере объясняется самыми учреждениями Римского государства. Во всяком деле, говорит Полибий, важнейшею причиною исхода как в счастливую сторону, так и в противную, следует считать государственный строи (VI, 59, 4а [VI, 1]). Полибий рассматривает историю скорее как механический процесс; невесомые, идеальные силы он как бы игнорирует. Зато большое внимание обращал он на природные условия. В географии Полибий видел вспомогательную науку, без которой остаются неясными причины и ход исторических событий, в особенности военных предприятий. Поэтому мы находим у него множество географических сведений (не всегда, правда, верных), наблюдений и замечаний. Целая книга (34-я) посвящена им главным образом географии. Полибий отмечает связь между природой данной местности и населением. Суровость нравов, говорит он, бывает следствием холодного и угрюмого климата: «ибо мы, люди, все уподобляемся ему». Ничем иным, как именно этим, объясняются национальные особенности, различие в нравах, наружности,
цвете кожи и в занятиях (IV, 21, 1—2). Давая географическое описание Италии (II, 14 сл.), Полибий, между прочим, сообщает интересные сведения о ее плодородии, о ценах на хлеб и вообще на жизненные продукты. Выгодами географического положения Тарента он объясняет его благосостояние, так как всякий направляющийся из Сицилии или Эллады должен бросать якорь в Тарентской гавани, совершать здесь обмен товаров и торговые сделки со всеми народами этой полосы Италии (X, 1). Для ясности и пользы рассказа Полибий признает необходимым присоединять описание природы и расположения местности и т. д.
«Прагматическая история». Сам Полибий называет свою «Историю» прагматическою (πραγματικός, πραγματεία),— термином, который потом стал таким употребительным; но у него прагматическая история — это в сущности история политическая и притом назидательная, поучительная. По Полибию, есть три рода прагматической истории: один состоит в изучении исторических сочинений и накоплении извлекаемого из них материала, другой состоит в обозрении городов и местностей, рек и гаваней и вообще достопримечательностей, третий же имеет дело с политическими деяниями, с событиями. У Полибия преобладающее место занимают войны и внешняя политика. Ибо, поясняет он, так как многие уже писали о генеалогиях и мифах, об основании колоний и городов и о сродстве народов, то пришлось бы или выдавать чужое за свое, или предпринимать бесполезный труд, повторяя сказанное предшественниками. Прагматическая же история избрана им, во-первых, потому, что беспрерывно совершаются новые события, о которых древние не могли сообщать, так как они совершились уже после них, и, во-вторых, потому, что этот род истории наиболее полезен, в особенности в наше (т. е. Полибиево) время, когда науки и искусства настолько подвинулись вперед, что люди любознательные могут как бы методически (μεθωδικώς) обращаться со всем случающимся. Вот почему он, имея в виду не столько забаву, сколько пользу, оставил без внимания прочее и обратился к политической стороне истории (IX, 1—2).
Польза истории. Итак, Полибий в истории ищет прежде всего пользы (III, 4; I, 1). Цель истории, по его мнению,— правдивым изложением дел и слов научить и убедить любознательных людей (II, 56, 10—12). Знание прошлого не только прекрасно, но и более того — необходимо (III, 31, 4), и Полибий подробно объясняет, какую пользу может приносить это знание. Нет лучшего средства к исправлению людей. История — самая действительная и единственная наставница в жизни (1,1, 2); из предлагаемого труда, говорит Полибий, будет видно, как велика и разнообразна польза от этого рода прагматической истории (I, 2, 8). На основании прошлого весьма легко делать заключения относительно будущего (IX, 30, 8; ср. XII, 25f, 2 [25е, 6]). Из прошлого можно почерпнуть полезные уроки; история обогащает нас опытом (V, 75). Есть два способа изменения к лучшему — путем собственных испытаний и путем чужих; первое — действительнее, второе — безвреднее. И вот, самою лучшею школою следует считать опыт, извлекаемый из прагматической истории (I, 35, 7—10).
Этою точкою зрения и руководится Полибий в своем изложении. Не раз он рассказывает о событиях и их подробностях, чтобы «преподать урок любознательным читателям» (I, 35). Вообще у Полибия мы нередко встречаем наставления и сентенции.
Правда. Но приносить пользу может, конечно, только история достоверная, правдивая. Восставая против Филарха за его страсть к трагическому и чудовищному. Полибий указывает на разницу между трагедией и историей и говорит: историк должен не потрясать читателей, сочиняя чудесные случаи, не подыскивать слов, которые могли бы быть произнесены, и не перечислять всех побочных обстоятельств, как это делают сочинители трагедий; он должен сообщать о действительных деяниях и словах, хотя бы они были и обыкновенны. Ибо цель истории и трагедии противоположна. Там, в трагедии, требуется потрясти и увлечь слушателей; здесь же, в истории, требуется научить и убедить любознательного читателя (II, 56, 10—12). Полибий верит в могущество истины. «Природа,— говорит он,— явила людям, как величайшую богиню, истину и сообщила ей величай-
шую силу. Ибо, когда даже против нее борются все и на стороне лжи вся вероятность, истина сама собою, неведомо как, проникает в душу людей и то сейчас же проявляет свою силу, то, оставаясь долгое время затемненной, в конце концов сама собою берет верх и одолевает ложь» (XIII, 5, 4—6). В наше время, замечает Полибий, в истории, как и в прочих искусствах и занятиях, правдивое и полезное находится в пренебрежении; показное же и наружный блеск служат предметом похвалы и подражания, как нечто великое и удивительное (XVI, 20, 3—4). Заботиться о хорошем изложении и слоге необходимо, но это не первая и не главная задача историка (XVI, 17, 9—11). Историк больше всего должен стремиться к истине (XVI, 20). По Полибию, если история уклоняется от истины, то она не заслуживает и названия истории. Как живое существо, если отнять у него зрение, становится все ни на что не годным, так и от истории, если отнять от нее истину, останется только бесполезный рассказ (I, 14, 6; ср. XII, 12, 3). Но неправда бывает двоякая — невольная, по неведению, или преднамеренная; к первой следует относиться снисходительно и исправлять ошибки благосклонно, ко второй — с беспощадною строгостью. Такого отношения Полибий требует и к себе (XVI, 20, 8—9). Со стороны историка, по Полибию, необходимо беспристрастие по отношению как к врагам, так и к друзьям. «В частной жизни,— говорит он (1, 14, 4),— честный человек может любить своих друзей, свое отечество, ненавидеть заодно с друзьями их врагов. Но, если кто берется быть историком, тот должен забыть обо всем этом. Ему придется отдавать справедливость, даже воздавать величайшую хвалу врагам, когда этого требуют факты, часто порицать и резко обличать самых близких людей, если их ошибки заслуживают этого».
Речи. Понятно также, что Полибий был против риторики и риторического направления, господствовавшего перед тем в греческой историографии, против частых, совершенно вымышленных речей. Правда, он сам прошел риторическую школу, но с течением времени он освобождается от ее влияния. У него мы видим умеренное употребление речей; нередко он ограничивается краткой передачей общего смысла и содержания их. Вообще, у
Полибия преобладают речи косвенные; а прямые большею частью приводятся на основании слышанного им и даже на основании документов и письменного изложения, хотя есть речи далеко и не подлинные 1.
Важность причин. Из убеждения в поучительности истории должно было вытекать и признание важности причин событий. Развивая мысль о пользе истории, Полибий указывает на то, что надо заботиться об изложении не столько самых деяний, сколько того, что им предшествовало, что было одновременно и что следовало за ними; ибо если у истории отнять объяснение, почему, как и ради чего что-либо было совершено и имело ли совершенное соответствующий намерению результат, то от истории останется одна забава, а не наука (III, 31, 11—13). Голый рассказ о случившемся скорее забавляет читателя, чем приносит пользу. Важнее всего понять причины, по которым каждое событие происходит и развивается (XXII, 22b, 1 [XXII, 8, 6]). Чтение истории становится полезным только тогда, когда в ней выяснены и причины событий (XII, 25b). Все мы желаем знать не столько что произошло, сколько — как оно происходило (V, 21, 6). Поэтому высшим достоинством своей «Истории» Полибий признает то, что из нее можно узнать и понять, каким образом и благодаря какому государственному устройству римляне в течение неполных 53 лет покорили почти весь мир (VI, 1а, 3). Как врач не применит надлежащего лечения, если он не знает причины болезни, так и государственный человек будет бессилен, если он не умеет определить причины событий. Поэтому ничем не надо так дорожить, как знанием причины каждого факта (III, 7, 7). Полибий жалуется, что большинство историков имеют очень сбивчивое понятие о причинах: они не понимают, чем повод (πρόφασις) и начало ('αρχη) разнится от причины (αιτία) (XXII, 8, 6). Напротив, Полибий различает эти понятия, останавливается на выяснении их и подробно возражает тем, кто не
понимает, что причина занимает первое место, а начало — лишь третье (III, 6 сл.). Полибий поясняет это примером. Так, причиной войны Александра Македонского с персами, по его мнению, было возвращение эллинов с Ксенофонтом во главе и поход Агесилая, обнаружившие слабость варваров; предлогом служило желание Филиппа будто бы отмстить персам за нанесенные некогда эллинам обиды, а началом — переход Александра Македонского в Азию.
Требования от историков. Из воззрения на историю, как на наставницу жизни, вытекает необходимость и той подготовки, какую требует Полибий от историков. По мнению Полибия, одной книжной, кабинетной учености для этого недостаточно и перечитать предшествующих историков еще не значит самому сделаться историком (XII, 25d сл.). Конечно, очень полезно заглядывать в прежние сочинения; но было бы, по словам Полибия, совершенною наивностью, опираясь на такое знание, воображать, что способен прекрасно описать и последующие события. Это похоже на то, как если бы кто-нибудь, осмотрев произведения старинных живописцев, счел бы себя способным художником и мастером в искусстве. Не может прекрасно писать о военных событиях, кто не имеет никакой опытности в военных делах, или о государственных делах, кто не искушен опытом в этих делах, и так как буквоедами ничто не может быть написано со знанием дела или живо, то такая история бесполезна читателям. Это все равно что писать свои картины с набитых чучел: внешние очертания сохраняются, но недостает жизни и силы. Черпать сведения из книг можно без опасности и без всяких неудобств; для этого нужно избрать город, богатый книгами, или библиотеку где-нибудь по соседству, затем — прилечь и отыскивать искомое, сличать ошибки предшествующих историков, без всяких хлопот. Исследование же на основании собственных наблюдений требует многих трудов и издержек; зато оно и дает многое и составляет самую важную часть истории. Разница между известиями, основанными на собственном опыте, и известиями, основанными на слухах и чужом изложении, больше, чем какая существует между настоящим зданием и театральными декорациями.
Подготовка, личный опыт и источники Полибия. Таким образом, Полибий требовал от историка собственного, личного опыта, опытного знания военных и государственных дел. Свои взгляды и замечания Полибий высказывает преимущественно по поводу Тимея, которого он подвергает подробной и суровой, чтобы не сказать придирчивой, критике (этому посвящена почти вся XII кн.). Вообще к своим предшественникам и современным ему историкам он относился очень строго 1. Впрочем, и к себе он требовал беспощадной строгости, если у него окажутся сознательные ошибки.
Но, говоря словами Полибия же, легко осуждать ближних,— трудно самому оказаться непогрешимым (XII, 25с, 4—5). Посмотрим же, насколько он сам удовлетворял тем требованиям, которые он предъявлял историкам.
Сам Полибий, несомненно, обладал тем личным опытом, который, по его мнению, был так необходим историку: он знал на практике государственное и военное дело. Он, движимый любознательностью и желанием приобрести точные сведения, предпринимал далекие путешествия и на месте знакомился с театром военных действий, тем более, что, как он сам заявляет, его время благоприятствовало таким точным изысканиям, ибо, благодаря объединению мира под властью Рима, все моря и земли сделались доступны. Далее, большинство описываемых Полибием событий совершилось или в его время, или во времена отцов, так что или он сам был свидетелем их, или узнавал от очевидцев (IV, 2, 1—2); он был нередко участником и даже руководителем их (III, 4, 13). Полибий жил долгое время в Риме, где сходились нити тогдашней мировой политики, и был близок с наиболее влиятельными и выдающимися деятелями той эпохи. Таким образом, Полибий, без сомнения, мог хорошо знать многое.
Но он не ограничивался личными наблюдениями и устными сообщениями современников. Он обращался и к иным источникам, например, к документальному или архивному материалу, пользуясь договорами, протоколами, донесениями или отчетами, официальными постановлениями, письмами и т. п. документами из различных архивов — римского, ахейского, родосского, македонского 1. Как известно, он приводит договор римлян с карфагенянами. Он нашел перечень Ганнибаловых войск в надписи на медной доске в Лацинии и воспользовался им (III, 33, 18); он ссылается на письма Сципиона (X, 9, 3). Опровергая показание родосских историков Зенона и Антисфена, приписывающих родосцам победу при Ладе, Полибий ссылается на то, что в пританее хранится еще письмо об этом событии, отправленное навархом совету и пританам и подтверждающее слова не Зенона и Антисфена, а его, Полибия (XVI, 15, 8). Полибий пользовался и историческими сочинениями, например, в первых книгах, трактующих о событиях, предшествовавших его времени,— Филархом, с которым резко полемизирует, и в особенности Аратом (см. выше, с. 231), которого он, по собственному сознанию (II, 56 сл.), главным образом и придерживается в истории Ахейского союза и Клеомена. Пользовался он и более ранними историками — Феопомпом, Эфором, Тимеем; ссылается также на Каллисфена. Отношение Полибия к Геродоту, Фукидиду, Ксенофонту, а также к Платону и Аристотелю, в смысле пользования ими,— не совсем ясно. Имени Геродота он не упоминает; а Фукидида и Ксенофонта хотя и называет, но их трудов сам не читал или читал давно, поверхностно и невнимательно. Более основательно осведомлен он был вообще в современной истории, составлявшей его главную тему; предшествующую он глубоко не изучал 2.
Влияние стои. Сильное влияние на Полибия оказала стоическая школа, особенно в лице Панэтия 1, друга Лелия и Сципиона, известного философа-стоика из Родоса, поклонника Платона, в своем государственном учении немало черпавшего из «Политики» Аристотеля. Больше всего влияние это обнаруживается в VI кн. Полибия, где излагается учение о государстве и о формах правления. Главным источником для Полибия служило здесь учение стоиков. Да и все мировоззрение Полибия, некоторый его космополитизм, взгляды на международное право,— все это близко подходит к воззрениям стоиков. Самый взгляд на роль судьбы в историческом процессе тоже сближает Полибия со стоическою школою, с тою разницею, что стоики говорят о πρόνοια, а Полибий, подобно Деметрию Фалерскому, о τύχη. С учением стоиков Полибий познакомился не столько, вероятно, по их сочинениям 2, сколько благодаря беседам с Панэтием, в Риме, в кружке Сципиона. Вообще Полибий едва ли был особенно начитанным; это не кабинетный ученый, а больше практик, военный и дипломат. Тем не менее, повторяем, о тех событиях, о которых пишет, он мог знать правду. Но спрашивается, насколько он был правдив и беспристрастен?
Беспристрастие Полибия. Восхваляя римлян, Полибий воздает должное их врагу, Ганнибалу, а по поводу его поражения при Заме замечает: Ганнибал сделал все, что только должен был сделать доблестный вождь (XV, 15, 4), и если, дотоле непобедимый, он, несмотря на это, был теперь поражен, то его нельзя
осуждать (XV, 16, 5). Вообще, по Полибию, нужно высоко ценить благоразумную решимость, редкую проницательность и благородный образ мыслей, безразлично, удалось ли предприятие или нет, лишь бы оно ведено было разумно (IX, 9, 10). Несмотря на преклонение перед Римом, на признание исторической необходимости и благотворности такого факта, как подчинение ему мира, Полибий с печалью и состраданием говорит о несчастиях эллинов, о покорении их римлянами. Это — как бы «Плач» над Элладой-рабой 1 (XXXVIII кн., начало [3 сл.]). Симпатии Полибия явно на стороне Ахейского союза и его стратега, Арата. Тем не менее он не умалчивает об их недостатках и слабых сторонах. Он признает, что во всех начинаниях Арат обнаруживал недостаток решимости и смелости (IV, 60, 7), что ответственность за раздоры в Ахейском союзе падает на него. Говоря словами русского исследователя 2, «все, что можно заметить» у Полибия,— «это те легкие оттенки, тот более теплый или менее холодный тон речи, то бессознательное стремление более выставить светлую сторону, короче,— все то, что обличает человека и писателя неравнодушного и непостороннего предмету». Полибий — не на стороне Спарты того времени. Законы Ликурга, правда, он восхваляет, но он отмечает позднейшее поведение спартанцев по отношению к остальным эллинам, их честолюбие, жажду власти, алчность, их поступки с фиванцами и мантинейцами. Полибий далеко не сочувствует Клеомену и не одобряет его действий и его стремлений; но он не повторяет неосновательных обвинений, которые взводила на спартанского царя народная молва и о которых мы узнаем от других писателей; он воздает ему должное (например, II, 65—66), а по поводу смерти Клеомена так отзывается о нем: «Так кончил жизнь Клеомен,—человек ловкий в обращении, способный к ведению государственных дел, словом,— вождь и царь по природе» (V, 39, 6). К этолянам Полибий особенно строг. Он изображает их
в самом дурном свете, постоянно выставляя их «врожденную» нечестность, алчность, жестокость (например, II, 45). Но в этом отношении Полибий стоит не одиноко: еще раньше его в Афинах пели, что грабеж и хищничество — постоянное занятие этолян. По словам В. Г. Васильевского, «за Полибием всегда должен остаться эпитет самого совестливого писателя древности» (с. 46). Недаром этот историк — добавим от себя — так высоко ставил правду и говорил, что «нет свидетеля более страшного, нет обвинителя более ужасного, как совесть, живущая в душе каждого» (XVIII, 26,13 [43,13]).
Политические воззрения. Но Полибий не был так объективен и так сдержан в своих личных суждениях, как Фукидид, и открыто выражал свои мнения и чувства. Одну войну он называл справедливою, другую — несправедливою. По поводу избрания Скопаса в стратеги Этолийского союза Полибий «не знает, что и сказать»: такой поступок кажется ему верхом коварства, «ибо как иначе назвать такие гадости» (κακίας)? Вспоминая о поведении спартанцев по отношению к Фивам и к Мантинее, он замечает: «Глупо и вместе подло думать, что если сам закроешь глаза, то и окружающие ничего не видят» (IV, 27) и т. п. Открыто высказывает Полибий и свои политические воззрения и идеалы государственного строя У Свое учение о государстве он кратко, «в главных чертах», изложил в VI кн. 2 Здесь он трактует о формах правления, о их возникновении, зарождении и превращении одной в другую, причем любопытно, что, говоря о первоначальном быте, он прибегает к аналогиям из животного царства (VI, 5, 8 сл.). Полибий насчитывает шесть форм правления: три, «о которых все говорят», именно царская власть (βασιλεία), аристократия и демократия, и три, происходящие из общего с ними источника, но являющиеся как бы извращением их,— монархия (μοναρχία), олигархия и охлократия
(VI, 4). Самым лучшим государственным устройством он признает такое, которое представляет смешение первых трех форм, т. е. царской власти, аристократии и демократии (VI, 3, 7). По его мнению, это подтверждает и опыт: Ликург первый устроил Лакедемонское государство именно по такому способу. Эти воззрения Полибия на смешанное государственное устройство и на Спарту, как на осуществление его, напоминают взгляды упомянутого раньше ученика Аристотеля, Дикэарха (с. 227). Законы и меры Ликурга в глазах Полибия превосходны: это дело скорее божеского, нежели человеческого разума (VI, 48, 2), и если цель государственного общежития полагать в охране собственных владений и в удержании свободы, то нет и не было лучшего государственного строя, как лаконский (VI, 50). Но он не был пригоден для главенства над Грецией; Ликург не приспособил его к завоеванию, к господству над другими. Полибий стоит за эфорат. Он — правда, устами другого (Филиппа V) — говорит, что цари спартанские сохранили за родным городом главенство до тех пор, пока, повинуясь эфорам, как родителям, сносили совместное правление. Но когда они, возмечтав, обратили правление в Спарте в «монархию», тогда начались для государства всевозможные тяжелые испытания (XXIV, 8b, 1-2; [XXIII, 11, 4—5]). Критское государственное устройство Полибий не считал заслуживающим похвалы и опровергал мнение о сходстве его со спартанским (VI, 45 след.).
Об афинском и фиванском государственном строе не стоит, по его мнению, подробно и говорить. Ибо возрастание обоих государств не имело правильного хода, цветущее состояние их не было продолжительно, перемены не совершались постепенно. Как бы по капризу судьбы, они блеснули на мгновение и вдруг, когда еще казалось, что они пользуются и будут пользоваться благополучием, подверглись противоположной перемене. Причиной блеска Фив должно считать не государственное устройство, а Эпаминонда и Пелопида. Афинское государство высшего блеска достигло благодаря доблести Фемистокла, но быстро испытало противоположную перемену вследствие «аномалии своей природы». Полибий сравнивает афинский народ с судном без
кормчего. Когда из страха перед врагом или среди опасностей бури экипаж действует согласно и повинуется кормчему, он отлично исполняет свою обязанность, а по миновании опасности начинает презирать начальников, между собою вступать в несогласия и распри: одни желают дальше плыть, другие понуждают кормчего пристать и т. д. Такие корабли, говорит Полибий, часто терпят крушение у пристани, у самого берега, после того как спаслись от сильнейших бурь. То же случилось и с Афинским государством: вследствие доблести народа и правителей оно не раз спасалось от величайшей опасности и потом неожиданно как-то безрассудно, снова приходило в бедственное состояние среди мира. Поэтому и не стоит распространяться о государственном устройстве афинян и фиванцев, где всем по собственному побуждению заправляет толпа, в одном месте отличающаяся подвижностью и жестокостью, в другом — свыкшаяся с насилием и раздражением (VI, 43—44). Вообще он не поклонник демократии. Когда народ, говорит он (VI, 57, 8—9), отказывает властям в повиновении и все дела берется сам решать, тогда государственный строй присваивает самое лучшее название — свободы и демократии, а на деле становится самым худшим из всех — охлократией 1.
Полибий против того, чтобы, когда речь идет о лучшем государственном строе, приводить Платоново государство, «восхваляемое иными философами»: этого, по его мнению, не следует допускать до тех пор, пока пригодность Платонова государства не будет испытана на деле (VI, 47, 7 сл.). Он сравнивает его с безжизненною статуею, которую можно хвалить лишь с точки зрения искусства.
Полибий был горячим эллинским патриотом; он проникнут сознанием того, что греки высоко стоят над другими народами (V, 90, 8). Но впоследствии Полибий пришел к убеждению, что завоевание Эллады римлянами окажется благотворным: до такой степени состояние родины представлялось ему печальным и безнадежным. Объединение мира римлянами он называет «прекраснейшим и благотворнейшим деянием судьбы» (I, 4). Однако Полибий, несмотря на весь свой эллинский патриотизм и преклонение перед Римом, не чужд космополитических воззрений, свойственных, как известно, стое: он представляет себе моральное единство человечества заключающимся в греко-римском мире. Полибий говорит об общечеловеческих законах. Знаток и любитель военного искусства, он, однако, видел в войне скорее зло, бедствие, нарушение права. Он признавал необходимость свято соблюдать договоры и принадлежит к тем писателям, сочинения которых дают довольно богатый материал для знакомства с воззрениями древних в области международного права.
По мнению Полибия, воспользоваться надлежащим образом успехом труднее, нежели его достигнуть; завоеватели лучше удерживают за собою власть, если остаются верны тем правилам поведения, какими они приобрели власть; люди достигают господства добрым обращением с другими и уменьем вселить в них надежду на лучшую долю (X, 36). Он — против жестокостей на войне; поступающие жестоко впадают, по его мнению, в ошибку: они ожесточают людей и делают непримиримым врагом того, кто раз поднял на них оружие (XXIII, 15).
Полибий как писатель. У Полибия немало чисто теоретических рассуждений, много отступлений и повторений, иногда чрезвычайно пространных, что отчасти объясняется и процессом
составления его труда, несколько раз переделываемого, расширяемого и исправляемого. В особенности часто распространяется Полибий о теме и о плане своего труда, о их достоинствах и преимуществах. Вообще он — не художник, не мастер слова; это трезвый, прозаический ум, и он стремится к ясному, точному, так сказать, наглядному распределению своего обширного материала; эта ясность и точность входили в его задачу (V, 31), были естественным следствием требования пользы и поучительности от истории.
Несомненно, Полибий был против риторики, но все же риторическую школу он прошел и не пренебрегал совершенно стилем: об этом свидетельствует его старание избегать hiatus'a. Полибий умеет в нескольких словах определить смысл событий; например, он отлично понимает, о чем дело шло в битве при Заме: карфагенянам, говорит он, предстояло бороться за свое существование и за господство над Ливией, римлянам — за мировое владычество (XV, 9, 2). У него попадаются сильные выражения, меткие сравнения, своего рода «крылатые слова» 1, нередко, конечно, ходячие или заимствованные. Местами изложение Полибия живо и производит сильное впечатление; но в общем оно сухо, лишено воодушевления, а многократные длинные повторения — особенно о плане и теме его «Истории» и ее преимуществах — способны навести скуку. И Полибий сам сознавал, что его «История» покажется сухою, лишенною занимательности. Подобно Фукидиду, он говорит, что она большинству не доставит удовольствия, так как имеет в виду «изложение без прикрас» и преследует не столько забаву, сколько пользу (IX, 1—2). Однако его труд принадлежал впоследствии к наиболее известным и распространенным: его читали, им пользовались и ему подражали... Философ-стоик Посидоний был его продолжателем; Цицерон изучал Полибия и отзывался о нем, что в изыскании прошлого никто не был тщательнее «нашего Полибия» (De rep. II, 14, 27). Страбон немало был ему обязан. О Тите Ливии
и говорить нечего: так, где у него речь идет об эпохе, составляющей предмет Полибиевой «Истории», мы имеем в сущности версию Полибия. Дион Хрисостом называет Полибия «вторым Фукидидом» (Orat. XVIII, р. 256 с).
Значение Полибия. Полибий расширил задачи истории; он стремился к точному достоверному знанию и воспроизведению фактов еще в большей степени, нежели Фукидид. Он стремился проникнуть в их смысл и причинную связь; он старался охватить умственным взором события, совершавшиеся в разных концах исторического мира, и узреть в их течении и направлении известную планомерность и законосообразность. Его «История» — труд вполне универсальный, «одно из величественнейших исторических произведений всех времен» 1. А в области тогдашней историографии она, по выражению Моммзена (II, 453), подобна солнцу: где она начинается, там подымается завеса тумана, который еще покрывает самнитские и Пиррову войны, и где она оканчивается, там начинается новый, если только возможно — еще более тяжелый сумрак... 2