Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
12

Глава II

ПЕРВЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ЦИЦЕРОНА (81—78 гг. до н. э.)

Процесс постепенного уравнения в правах между сенаторским и всадническим «сословиями», начавшийся уже с половины II в. до н. э. и поддержанный рядом законов, принятых по предложению Гая Гракха, был резко прерван диктатурой Суллы и той конституцией, которую он насильственно провел, запугав своими проскрипциями и конфискациями все население не только самого города Рима, но и всей Италии. От проскрипций пострадали в первую очередь именно всадники, как наиболее богатая часть населения; однако и сенаторам-землевладельцам, имения которых представлялись заманчивой добычей для ветеранов и фаворитов Суллы, пришлось немало поплатиться за пребывание в Риме во время господства марианцев. Если бы Сулла раздавал землю только своим заслуженным в бою воинам, то это имело бы некоторое оправдание; но огромное количество земельных участков попало в руки людей, не имевших на них ни малейшего права; дело в том, что земли, конфискованные после казни или изгнания владельцев, не распределялись организованно какой-либо государственной комиссией или самим Суллой, а пускались в продажу с торгов, где их за бесценок покупал любой, кто мог сейчас же внести деньги в обедневшую казну; нередко земли захватывались за взятки или по личному соглашению, нередко ими завладевали враги погибших, жадные соседи или недоброжелательные родственники; наконец, к войску победоносного полководца примкнуло много людей, просто жаждавших наживы любыми средствами.
В первое время после взятия Рима Сулла казнил и миловал исключительно по собственному усмотрению, и только явный ропот в сенате заставил его опубликовать (вывесить на фору-

13

ме) списки проскрибированных; уже эти списки были достаточно устрашающими — 2400 всадников и 400 сенаторов было перечислено в них; но на этом дело не кончилось, так как в дальнейшем, возможно, даже без ведома Суллы, его приближенные стали задним числом в списки вносить имена неугодных им лиц, завладеть богатством которых было соблазнительно. Регулярные суды по этим делам не работали вообще. Реформа регулярных постоянных судов, проведенная Суллой, была всецело направлена против всадников, на которых особенно обрушился гнев Суллы, м. б. за финансирование ими войск Мария (со времен Гая Гракха суды находились в руках всадников, Сулла же передал их исключительно сенаторам).
Как этот, так и многие другие пункты сулланской конституции производят впечатление мероприятий, проведенных исключительно в интересах нобилитета; казалось бы, представители древних патрицианских родов должны были с восторгом принять его конституцию и всемерно поддерживать ее; на деле вышло не так. Всего через восемь лет после смерти Суллы от его конституции не осталось и следа: был восстановлен народный трибунат, цензура, а суды стали составляться поровну из трех имущественных групп населения — сенаторов, всадников и эрарных трибунов (так сказать, городского мещанства). И все это произошло без большого сопротивления со стороны аристократии, поскольку это было воспринято не как новаторство, а, напротив, как возвращение к старому установленному порядку. Почему так произошло, можно предположить по следующим фактам: казнив и ограбив немало сенаторов, Сулла «пополнил сенат» своими людьми: он ввел в сенат значительное число (500 человек) своих приверженцев; через 12 лет из тех, кто дожил до этого времени, в 70-м году (в консульство Помпея и Красса) были исключены 64 человека как слишком ярые сулланцы, притом запятнавшие себя разными позорными поступками. Из кого состояло это «пополнение сената», нам поименно неизвестно, но весьма возможно, что среди новых сенаторов было немало лиц, с которыми представителям древних патрицианских родов было весьма неприятно сидеть рядом. Кроме того, известно, что Сулла, отпустив на волю несколько тысяч рабов, сделал из них свою личную охрану и дал им свое родовое имя «Корнелиев»; правда, все вольноотпущенники в Риме принимали родовое имя отпустившего их владельца, так что один только этот факт не мог быть оскорбителен для патрициата, но огромное число отпущенных рабов и создание «лейб-гвардии» диктатора было вообще опасным прецедентом, грозившим насилием и уничтожением привилегий аристократии. Огромная власть и влияние, которым пользовались ветераны, приближенные и фавориты Суллы, были оскорбительны для членов тех

14

семей, которые уже несколько веков играли первые роли в сенате и магистратурах, а теперь были лишены возможности быть законно избранными на комициях и были вынуждены подчиняться личному произволу диктатора.
Таким образом, конституция Суллы с политической точки зрения отнюдь не была, так сказать, «однозначной»; в ней под видом мероприятий, идущих на пользу аристократии, проводился новый принцип — централизации государственной власти,— принцип, необходимость которого уже давала себя чувствовать в связи с огромным расширением границ римского государства 3. Но Сулла взялся за задачу создания централизованного государственного строя слишком рано и слишком жестоко. Понадобилось еще почти 100 лет борьбы и гражданских войн, вознеслись на высоту власти и погибли Помпей, Цезарь, Брут и Марк Антоний, прежде чем под скромным названием принципата с сохранением многих формальных пережитков республиканского строя Октавиан Август установил свое фактическое единовластие.
От 80-х годов до нас дошли две речи Цицерона. Одна касается не очень важного гражданского иска по поводу незаконного захвата земельного участка в Галлии неким Невием; пострадавшим был частный землевладелец, Публий Квинкций; по-видимому, ответчик был лицом небезызвестным, поскольку в качестве его защитника выступил уже знаменитый в то время оратор Гортенсий; адвокатом же Квинкция был при первом разборе дела Алфен — «римский всадник, богатый и уважаемый» («За Публия Квинкция» 19, § 62), а при окончательном разборе дела молодой Цицерон.
Вторую речь Цицерон произнес по делу уголовного характера: один состоятельный, принадлежавший к муниципальной знати пожилой человек, Росций был убит в Риме в 80 г. и внесен задним числом в списки проскрибированных; имение его купил за ничтожную сумму вольноотпущенник Суллы грек Хрисогон; сын убитого был лишен крова и имущества и наконец обвинен в отцеубийстве двумя своими родственниками, которые (по утверждению Цицерона) являлись орудиями в руках того же Хрисогона. Оба эти дела, столь различные по содержанию, важны для установления некоторых данных биографии Цицерона, несомненно связанных между собой: первое дело Цицерон взял на себя по просьбе известного актера, у которого Цицерон учился искусству речи; актер этот носил имя Росция и был вольноотпущенником кого-то из рода Росциев, возможно того старого Росция, который был убит в Риме; поэтому второе вы-

3 Недаром Сулла был первым, кто попытался упорядочить судопроизводство, составив некоторое подобие «свода законов».
15

ступление Цицерона за молодого Росция, обвиняемого в отцеубийстве, вполне естественно примыкает к первому его «делу», которое, вероятно, закончилось удачно, раз ему поручили выступать вторично по делу, связанному с тем же родом Росциев, но несравненно более важному: ведь исход его угрожал уже не потерей земельного участка ничем не известному шурину вольноотпущенника Росциев, а позорной смертью единственному наследнику убитого, крупного землевладельца Америи.
Вопрос в том — кем же было поручено ведение этого дела молодому и ничем еще не отличившемуся адвокату? Если в первой речи Цицерон открыто называет актера Росция как своего «работодателя», то во второй речи он, не называя ни одного имени, говорит с самого начала речи следующие многозначительные слова: «Это — мои лучшие друзья, мои величайшие благодетели и почтеннейшие люди; оставить без внимания их благосклонность, не оказать уважения их достоинству, презреть их покровительство — было бы преступлением» («За Росция Америйского» 1). Они настолько знамениты и известны, что не могут позволить себе сказать что бы то ни было критическое по адресу не только Суллы (мы увидим, что на это, конечно, не решается и Цицерон), но и его фаворитов и самой системы судопроизводства; «это стало бы немедленно известно и не было бы прощено им так легко» (т. е. не сошло бы им с рук). Хотя Цицерон не называет своих патронов по имени, но из дальнейшего вполне ясно, о ком идет речь: во время суда несчастный обвиняемый, Секст Росций, жил в доме и пользовался покровительством некоей матроны Цецилии, принадлежавшей к крупному, хотя и плебейскому роду Цецилиев, одна ветвь которого — Метеллы — играли уже около 200 лет крупную роль в политике; старый Росций, отец обвиняемого, был в свое время «одним из первых в своем округе, как по родовитости, так и по богатству, и был известен своей дружбой со знатнейшими людьми; между ним и Метеллами, Сервиями и Сципионами... было не только близкое знакомство, а теснейшая связь, как между родными» («За Росция Америйского» 6, § 15).
Совершенно ясно, что когда сыну убитого стала грозить страшная опасность, когда он был лишен и имущества и всяких средств защиты, друзья отца вступились за него; но, не имея возможности и боясь выступить сами, они наняли никому не известного, начинающего адвоката; молодой homo novus из провинциальных всадников, очевидно, был наиболее удобной, так сказать, подставной фигурой в этом процессе; он должен был по чужому поручению стать в известную оппозицию к господствующему режиму. Однако, вопреки распространенному мнению о связи выступлений Цицерона с взглядами разбитых наголову популяров, более вероятным представляется другое

16

предположение — эта оппозиция сулланской диктатуре шла в данном случае не из демократических кругов, а, напротив, со стороны части нобилитета, приверженцев сенатско-республиканского строя, который потерял свое многолетнее влияние; именно Цецилии Метеллы, пользовавшиеся и ранее большим весом в государстве, вернули себе свое положение после восстановления республиканского строя. Цицерон оставался с представителями этого рода в хороших отношениях в течение многих лет; размолвка с одним из Метеллов, сенатором Метеллом Непотом, произошла лишь через 20 лет, в 62-м году, когда срок консульства Цицерона истек; Метелл Непот, председательствовавший в этом году в сенате, не дал Цицерону произнести заключительную речь, в которой консул обычно подводил итоги своего правления; жестоко оскорбленный Цицерон позволил себе выпады против него и, по-видимому, задел и его брата, Метелла Целера, командовавшего в это время легионами в Галлии; Метелл Целер, в свою очередь, обиделся на Цицерона и написал ему довольно резкое письмо («К близким» V, 1); в ответе ему («К близким» V, 2) Цицерон оправдывается и даже отчасти признает себя виновным в излишнем самолюбии. Вскоре состоялось полное примирение, и впоследствии Цицерон не раз отзывался о Целере с похвалой. Однако эти отношения не были в полном смысле слова «дружбой». В письмах Целера к Цицерону заметен несколько покровительственно-высокомерный тон, каким и мог говорить представитель мощного рода с homo novus, выдвинувшимся благодаря некогда оказанному ему покровительству. В дальнейшем дружба Цицерона с Метел-ламп должна была нарушиться, так как Целер был женат на Клодии из древнего патрицианского рода (воспетой Катуллом Лесбии), сестре самого ярого врага Цицерона — Клодия Пульхра. Репутация и сестры, и брата оставляла многого желать, и Цицерон не раз использовал свое остроумие в нападках на них, что едва ли могло быть очень приятно Метеллам; правда, самое жестокое выступление Цицерона против Клодии (в речи «За Целия») имело место уже после смерти ее мужа Метелла Целера, по-видимому, ею же отравленного.
Об отсутствии связи Цицерона с остатками марианцев в 80-е годы говорит и один из его выпадов против его противника Невия (в речи за Публия Квинкция); в качестве главного аргумента против Невия Цицерон выдвигает именно его прежние симпатии к марианцам. В своем ответе Невий сделал промах, взяв под подозрение свидетельство Алфена, в это время уже погибшего, на том основании, что тот был марианцем и что его имение было конфисковано и продано с аукциона (причем куплено тем же Невием). Цицерон обращает оружие против самого Невия:

17

«Ты говоришь,— он принадлежал к той партии? Да разве могло быть иначе? Ведь он вырос у тебя в доме, ведь ты сам внушал ему с малых лет не сочувствовать ни одному аристократу. У тебя приятелем был пристрастный судья Бурриен и вообще все, кто в те времена могли сделать путем насилия и преступлений весьма многое и что могли, то и делали (qui tum et poterant per vim et scelus plurimum, et, quod poterant, id audebant). Или ты, может быть, желал победы тем, которые горячо стараются сегодня о твоей победе? Попробуй-ка сказать это хотя бы только на ухо тем лицам, которые защищают тебя» («За Публия Квинкция» 21, § 69). «Скажу одно: если Алфен и имел силу, как приверженец известной партии, то Невий был гораздо сильнее его; если Алфен, надеясь на свое влияние, и требовал чего-либо несправедливого, то еще несправедливее было то, чего требовал и достигал Невий... Алфен погиб с теми и за тех, кого любил; ты же, убедившись, что твоим друзьям не быть победителями, сделал победителей своими друзьями» («За Публия Квинкция» 22, § 70).
Едва ли мог в таком тоне говорить о временах господства марианцев тот, кто имел к ним симпатию.
Вследствие своеобразия римского судебного процесса, в котором роли обвинителя и защитника не были так четко отделены одна от другой, как в современном суде, речь Цицерона нельзя назвать всецело защитительной. В процессе Росция Америйского он не очень много говорит о самом обвиняемом, невиновность которого доказывается кратко одним и впоследствии излюбленным приемом Цицерона, заимствованным им, по его словам, у известного оратора старшего поколения Луция Кассия, а именно — преступление совершено тем (или теми), кому оно могло принести выгоду,— оно было выгодно Хрисогону и двум его подручным (из тех же Росциев) и невыгодно сыну убитого. Наиболее же важные и пылкие части выступления посвящены двум моментам: во-первых, неправильностям судопроизводства и возможности пристрастного решения судей, во-вторых,— протесту против произвола временщика Хрисогона (о неправильном ведении судебного процесса Цицерон говорит и в речи за Публия Квинкция).
Однако не только защита Росция интересовала Цицерона. Он использовал свое выступление для нападок на сенаторский суд. Самые первые слова этой речи заключают в себе по существу критику той формы правосудия, с которой ему приходится иметь дело: «Две сильнейшие пружины государственной жизни — протекция и красноречие — действуют сегодня обе против нас» («За Публия Квинкция» 1, § 1). Цицерону предстоит бороться «contra vim et gratiam», т. е. против насилия и потворства; слово «gratia» употреблено, несомненно, в дурном смысле.

18

О законе и законности во всей речи нет ни слова; Цицерон высказывает только надежду, что победит «истина»: «...нет, не всего, как думаете вы, можно добиться красноречием; есть черты истины, которые неотразимо выявляются, несмотря на любое противодействие» («За Публия Квинкция» 26, § 80). Открытых судебных процессов во время диктатуры Суллы почти не было, и Цицерон решается высказать только надежду на то, что суд покажет себя достаточно беспристрастным и вступится за права обижаемого подсудимого. Обращаясь к судье, Гаю Аквилию, Цицерон говорит: «Тебе и твоим советникам следует тем более благосклонно выслушать мои слова, что истина, пострадавшая от столь многих злоключений, должна быть восстановлена справедливостью таких мужей. Если же и ты, судья, не окажешься надежным защитником покинутых и слабых против насилия и протекции, и если и в этом учреждении дела будут решаться силой, а не правдой, то поистине в государстве не останется ничего святого, ничего надежного и не будет места, где достоинство и доблесть судьи могли бы поддержать слабого. Несомненно, и для тебя, и для твоих помощников истина будет значить более, чем все другое; если она будет изгнана насилием и протекцией и отсюда, то ей уже нигде не найти пристанища» («За Публия Квинкция» 2, § 85). Цицерон, правда, немедленно оговаривается, что он обращается к судье с такими словами не потому, чтобы он сомневался в его «надежности и стойкости», но он, конечно, именно в ней и сомневается.
В том же духе выступает Цицерон и в своей речи за Росция Америйского; он опять выражает надежду на беспристрастие судей, обращаясь к их чувству собственного достоинства: «Как? — говорит он,— На людей, которые за свои достоинства из рядовых граждан стали сенаторами (по-видимому, Цицерон подразумевал сулланское «пополнение сената»), а за свою справедливость назначены на должность судей, на этих людей гладиаторы и убийцы могут возлагать надежду не только остаться безнаказанными, но и вернуться домой, неся добычу, полученную ими от ограбления С. Росция?» («За Росция Америйского» 3, § 8). «Я прошу вас, судьи, прислушайтесь к моим словам внимательно и благосклонно. Полагаясь на ваше беспристрастие и благоразумие, я взял на себя более тяжелое бремя, чем я, пожалуй, могу снести» («За Росция Америйского» 4, § 10).
Еще более резко Цицерон выступает против Хрисогона. То он патетически обращается как бы к нему лично: «Умоляем тебя, Хрисогон, довольствуйся нашим имуществом, не требуй пашей крови!» То он пользуется иронией: «Хрисогон думает, что пока жив Секст Росций, он, Хрисогон, не может спокойно пользоваться этим имуществом и поэтому просит вас, судьи,

19

избавить его от этого страха... и даже поддержать его во владении этой его добычей, несправедливо им захваченной» («За Росция Америйского» 2, § 6).
В своих отрицательных отзывах о Хрисогоне и еще более о двух грабителях Росциях — Магне и Капитоне Цицерон выражается смело. Относительно же Суллы он, конечно, не раз оговаривается, что не считает его ни в какой мере виновным в тех несправедливостях, которые творятся вокруг него: «Я знаю наверное, что Сулла ничего обо всем атом не знал...» («За Росция Америйского» 8, § 21). «Хрисогон, конечно, по привычке дурных и бессовестных вольноотпущенников, постарается свалить все это на своего патрона, но напрасно; ведь слишком хорошо известно, сколько людей совершали различные поступки без разрешения Суллы, который, будучи занят важными делами, не хотел знать обо всем, да и не мог» («За Росция Америйского» 45, § 130). Далее Цицерон сравнивает Суллу с Юпитером, которому люди приписывают все благое и полезное — воздух, свет, но которого не обвиняют за существование стихийных бедствий — гроз, холода и жары: «Нам нечего удивляться, что человек не может сделать того, чего не может сам бог» («За Росция Америйского» 45, § 131).
О том, что Цицерон в речи за Росция говорил, хотя и не слишком ясно, о своих симпатиях к делу аристократии во время гражданской войны, было сказано выше (см. I гл.). Однако к признанию этих симпатий он решается присоединить и некоторое, правда, довольно слабое, личное выступление со своих собственных позиций, как всадник и homo novus. «Я, сознаюсь, стоял на этой стороне. Но если целью, ради которой взялись за оружие, было то, чтобы люди из подонков общества (разумеются Хрисогон и подобные ему, а м. б. и отпущенные рабы Корнелии) имели возможность обогащаться чужим добром,... то исход этой войны пошел не на благо государству, а на беду и угнетение. Но это не так: этого нечего бояться, судьи, если вы положите предел действиям этих людей, то аристократия не только не будет оскорблена, но будет этим самым больше прославлена» («За Росция Америйского» 47, § 137).
Несколько смелее звучит его краткое замечание, в котором он решается уколоть аристократию за презрение к его сословию, к всадникам: «Те, кто не хотел терпеть возвеличения всадников, терпят власть презренного раба». Рассказывая также о несправедливом судебном приговоре претора Долабеллы, который не разобрал основательно дела Квинкция, Цицерон говорит: «Долабелла как истинный аристократ поступил так легкомысленно, что наш брат (т. е. простой человек) даже не может себе этого представить» («За Росция Америйского» 8, § 31). В этих беглых высказываниях, как в зародыше, лежит то, что Цицерон

20

впоследствии развертывает не раз в многословные агитационные тирады (особенно в вводных речах к процессу Верреса) — требование вернуть суды всадникам и том самым допустить их снова к участию в государственных делах; но подлинным и искренним выступлением против господства «благородных», выступлением, с демократических позиций разбитых марианцев, их считать ни в коем случае нельзя. Как мы увидим далее, Цицерон всегда стоял только за дележ власти и за соглашение и компромисс между двумя сословиями состоятельных людей; а в том вопросе, который был наиболее острым для неимущих, в вопросе аграрном, он всегда обнаруживал не только непонимание важности его, но и характерное упорство и жадность представителя имущих сословий.
Как ни старался Цицерон смягчить свое оппозиционное выступление против диктатуры Суллы вышеприведенными оправданиями диктатора, оно все же, очевидно, дошло до слуха Суллы и вызвало его недовольство; иначе трудно объяснить, почему Цицерон, уже учившийся так долго ораторскому искусству и уже начавший выступать, и, по-видимому, с успехом (кроме этих двух речей, мы имеем сведения о процессе, о котором упоминает сам Цицерон в речи за Цецину, касавшемся права гражданства одной жительницы городка Амитерна, против известного юриста Аврелия Котты), вдруг в 26 лет покинул Рим; два года он прожил в Греции, М. Азии и на Родосе, вернулся в Рим лишь после отказа Суллы от власти и незадолго до смерти Суллы. На какие средства жил Цицерон эти два года, когда он и путешествовал, и обучался у лучших учителей, неизвестно; никаких упоминаний об этом времени в дошедших до нас речах и письмах не имеется; мы можем только предполагать, что это не могли быть доходы от его маленького родового поместья в Арпине, которые он еще должен был делить с братом Квинтом; вернее всего, что те представители оппозиционной знати, которые его выдвинули в качестве защитника Росция и ради покровительства которых он мог навлечь, а может быть, и навлек на себя гнев всемогущего диктатора, дали ему в той или иной форме (оплаты за речи, гостеприимства у друзей в Греции и на Востоке и т. п.) возможность просуществовать два года, не только не зарабатывая на жизнь, а даже платя за расширение круга своих знаний. Возможно, что и Аттик, с которым Цицерон возобновил прежнее «школьное» знакомство в Афинах, принял в этом участие. Однако это только предположение. Известно только то, что через два года Цицерон вернулся в Рим отнюдь не лишенным средств, обзавелся семьей, а еще через три года (в 75 г.) вступил на первую ступень долгой лестницы государственных должностей: он стал квестором в Сицилии. От этого периода до нас дошла только незначительная речь

21

(притом не целиком) по гражданскому иску (за актера Росция, с которым Цицерон, очевидно, остался в хороших отношениях Датировка этой речи, впрочем, является спорной). Следующим его выступлением, имевшим явно политическое значение, были знаменитые речи против Верреса.

Подготовлено по изданию:

Цицерон. Сборник статей. Москва, Издательство Академии Наук СССР, 1958.



Rambler's Top100