Глава III
Выступление Цицерона в качестве обвинителя было для него необычным; несмотря на то, что в римском суде функции обвинителя и защитника не были разграничены и обвинителем мог выступить любой римский гражданин, ораторы-специалисты чаще выступали с защитительными речами. Цицерон свое первое выступление по делу Верреса начинает прямо с заявления, что «при своей многолетней практике по гражданским и государственным делам он всегда только защищал других людей и никогда никого не обвинял» («Дивинация против Цецилия» 1).
Цицерон взялся за это дело с огромным рвением и не только потому, что пожалел сицилийцев и хотел прославить себя своим красноречием в новой роли обвинителя, а потому, что политическая обстановка в 70-м году была крайне благоприятной для обвинения Верреса и использования этого процесса в интересах всаднического сословия. Поэтому речи против Верреса интересны не только как доказательство того, насколько более блестящим и в то же время более основательным судебным оратором стал Цицерон за те 10—12 лет, которые прошли со времени его первых выступлений; эти речи являются важным политическим документом и, так сказать, агитационным памфлетом в пользу передачи судов из рук сенаторов в руки всадников.
Речи против Верреса дают богатый фактической материал для политической истории того десятилетия, в течение которого шаг за шагом разрушалась конституция Суллы. На 70-й год консулами были избраны Помпей и Красс, старавшиеся заслужить благоволение народа,— и, в первую очередь, всадников — возвращением к прежнему государственному строю. В течение 70-го года ими был восстановлен народный трибунат и по предложению Аврелия Котты принят закон о судах, построенный на известном компромиссе; сенаторы не были отстранены от судопроизводства вовсе, как это было до Суллы, начиная с реформ Гая Гракха, и что было более всего желательно для всадников; суд должен был состоять из представителей трех групп — одна треть из сенаторов, вторая из всадников, третья из эрарных трибунов (граждан, по имущественному цензу приближавшихся
к всадникам). Эти реформы едва ли могли быть проведены без всякого сопротивления со стороны оставшихся в живых приверженцев Суллы, и важно было поддержать общественное мнение в пользу этих реформ; тем более, что на следующий 69-й год перспективы не были благоприятны для всадников; «намеченными» консулами (consules designati) летом 70-го года были избраны Гортенсий, известный оратор и ярый аристократ, и Метелл Кретик, личность незначительная; и претор, и наместник Сицилии были намечены из той же фамилии Метеллов — два родных брата будущего консула. Метеллы в это время сыграли, по-видимому, двойственную роль — сопротивляясь диктатуре Суллы, они, после окончания ее, твердо стали на сторону нобилитета и сената. Поэтому с реформами и с агитацией в пользу их надо было спешить и в качестве удобного случая важно было использовать процесс Верреса; Веррес надеялся и на связи, и на подкуп; оправдательный приговор ему при его явных преступлениях был бы полным дискредитированием сенатского суда. Этот благоприятный момент надо было использовать, и, как в процессе Росция Америйского, удобным орудием антисулланских группировок явился красноречивый молодой оратор Цицерон. И вот теперь, когда можно было в полный голос выступить в пользу всадников, его уже более зрелое красноречие было пущено в ход и, если не только оно привело к желанному результату, то во всяком случае содействовало ему. Для личного возвышения Цицерона участие в громком процессе тоже было выгодно, так как летом 70-го года он выставил свою кандидатуру на должность эдила, которую он и получил на выборах в июле.
Дело Верреса должно было слушаться в двух сессиях суда 4, однако Цицерон не стал проводить на первой сессии подробного допроса свидетелей, ограничившись своей краткой обвинительной речью (actio prima). Эффект был сильный и может быть даже неожиданный для самого обвинителя и его сторонников: Веррес немедленно после этой вводной речи добровольно удалился в изгнание и дело было выиграно, еще, в сущности, не начавшись. Тем не менее все речи, подготовленные Цицероном ко второму разбирательству, сохранились полностью и являются важным историческом памятником и в то же время художественным произведением.
Последователями нередко высказывался взгляд, что Цицерон в этих речах «стрелял из пушек по воробьям», что издание этих речей было просто удовлетворением его честолюбия и не принесло никакой пользы: ведь восстановление трибуната и рефор-
ма судов были бы и без них произведены консулами Помпеем и Крассом и первым трибуном Аврелием Коттой. Едва ли этот взгляд верен: подготовка к процессу Верреса и проведение этих реформ шли одновременно и параллельно и нельзя представить себе, чтобы в городе, бурно принимавшем участие во всех событиях на форуме, они воспринимались как два явления, друг с другом совершенно не связанные. Едва ли и Цицерон, собравший в Сицилии такой богатейший обвинительный материал против сенатских судов и сулланских ставленников, подобных Верресу, молчал до 5-го августа и не обратил того, что уже было у него в руках, как на пользу выгодных для всадничества реформ, так и на свою собственную пользу — как агитационный материал к своим выборам в эдилы. Распространение — даже еще и не в окончательно обработанной форме — таких ярких, насыщенных фактическим материалом обвинительных актов против сенатских судов должно было сыграть и, несомненно, сыграло большую роль в формировании общественного мнения. По всей вероятности, именно эта общая широкая подготовка к осуждению Верреса, а не краткая речь Цицерона на заседании 5-го августа и решила вопрос: Веррес заранее увидел безнадежность своего дела, хотя в двух действительно произнесенных речах Цицерона по делу Верреса — в Divinatio in Caecilium и в Actio prima —очень мало говорится о самом Верресе и очень много о ненадежности и подкупности сенатских судов. Под этим углом зрения их следует рассмотреть.
Документальное доказательство этого положения путем приведения всех цитат из этих двух речей, а также из последних глав пятой речи против Верреса, подводящих итоги всех обвинений, равнялось бы цитированию этих речей по главам, что и невозможно и нецелесообразно. Достаточно наметить те главные направления, по которым Цицерон ведет свою атаку.
Свою первую речь при отводе Цецилия Цицерон произнес в самом начале консульства Помпея и Красса; политическая ситуация была еще не очень ясна, ни один решающий законопроект не был внесен, и Цицерон выражается еще довольно осторожно; он упоминает лишь о «требованиях и желаниях», притом не от имени народа, а от имени тех, кто выступает не против сенатских судов вообще, а только против злоупотреблений в этих судах.
«Лица, желающие, чтобы судейская власть оставалась в руках сенаторов, жалуются на недостаток обвинителей, достойных этого звания: лица, могущие выступить обвинителями,— требуют более строгих судов; в то же время и римский народ, несмотря на испытываемое им множество несчастий и невзгод, желает всего более восстановления в государстве старых судов
во всей их силе и значении. В видах улучшения судов он требует возвращения ему трибунской власти; вследствие небрежного отношения судов к приговорам он требует теперь, чтобы отправление правосудия было поручено другому сословию; вследствие преступного, позорного поведения судей даже должность цензора, с которой народ привык раньше соединять представление о чем-то грозном, в настоящее время становится уже предметом желания, становится чем-то популярным и отрадным... при том недоверии, с которым относятся к сенаторам, я прихожу к убеждению, что единственное средство, могущее спасти от многих бедствий, состоит в том, чтобы люди способные и честные явились мстителями за государство и попранные законы, и вследствие этого могу сказать по правде, что я выступил ради общего блага, чтобы облегчить бедствия государственного тела там, где всего сильней его страдания» («Дивинация против Цецилия» 3).
Как видно, Цицерон не уверен еще в успехе и говорит в общих тонах о «людях способных и честных», не указывая на то, что такими он считает всадников. Однако свою речь он заканчивает почти прямой угрозой:
«Но знайте одно: если вы предпочтете мне Кв. Цецилия, то не я сочту это поражением для своей честности, а вам придется беспокоиться о том, что римский народ выведет заключение, будто слишком честное, слишком строгое, слишком добросовестное обвинение показалось неудобным вам и кажется таковым же вашему сословию» («Дивинация против Цецилия» 22).
Цицерон еще является кандидатом на должность эдила и обещает выполнить все обещания, данные им римскому народу. «В его руках почесть, к которой я стремлюсь, в его руках надежда, которая меня оживляет, в его руках мое доброе имя, которое я приобрел ценою долгих трудов, сильного напряжения, многих бессонных ночей...» («Дивинация против Цецилия» 22).
Значительно смелее звучит выступление Цицерона после избрания в эдилы. Он открыто говорит о подкупности сенаторов и о попытках Верреса подкупить и судей и самого Цицерона, о происках Верреса против выборов Цицерона в эдилы:
«Чтобы вы могли знать, как дурно он [Веррес] думает обо всех «добрых», до какой степени испорченными считает он сенаторские суды, я приведу вам его собственные слова... «я пока купил время судопроизводства, в ожидании возможности без труда купить и остальное». («Против Верреса», Actio I, 3).
...Он обещал дать немедленно столько денег, сколько с него потребуют, с условием, чтобы провалили мою кандидатуру на должность эдила (Actio I, 5).
....римский народ от чистого сердца принял меры к тому, чтобы человек, богатства которого оказались бессильными совра-
тить меня с прямого пути, не мог отстранить меня от занятия общественной должности» («Против Верреса», Actio I, 9).
Цицерон, однако, считает необходимым говорить так, чтобы не слишком оскорблять сенаторов — он надеется и сам стать сенатором, и с гордостью упоминает о том, что он будет говорить с римским народом уже с ростр:
«...я, сопровождаемый горячим расположением и участием римского народа, выступил обвинителем не для того, чтобы увеличить то предубеждение, которое существует против вашего сословия, но чтобы защитить его от обвинения, одинаково затрагивающего честь всех» (Actio I, 1—2).
Более того, он предостерегает сенаторов от опасности, которая им угрожает, если они поддадутся на уловки Верреса, и, напротив, указывает им на возможность очистить себя от всяких подозрений, осудив Верреса,— сами боги дают им удобный повод для этого:
«В то самое время, когда вашему сословию и вашему званию, как судей, угрожает опасность, когда вы видите во всеоружии ваших противников, старающихся посредством сходок и законопроектов разжигать эту ненависть народа к сенату, перед судом предстает человек, заранее осужденный, если судить по мнению всех, заранее оправданный, если судить по его собственным надеждам и самоуверенным словам, благодаря его огромному богатству» (Actio I, 1—2).
Далее Цицерон переходит к открытому обвинению судей в подкупности и говорит все более смело, угрожает сенаторам и уже прямо восхваляет время всаднических судов:
«Я не ограничусь намеками, а разберу с приведением фактов все несправедливости и гнусности, допущенные в судах с тех пор, как они были поручены сенату. Я объясню римскому народу, почему в то время, когда судьями были всадники, в продолжение почти 50 лет сряду никто из судей не подвергался даже малейшему подозрению в подкупе; и почему, когда суды были отданы сенаторам, когда у римского народа отняли власть, которую он имел над каждым из вас»... (следует ряд примеров подкупа сенаторских судов — Actio I, 13, § 38).
И наконец он говорит уже о чисто политических мерах консулов и указывает на связь этих мер и законопроектов с коренной реформой судов:
«Вам дается свыше случай избавить все ваше сословие от ненависти, вражды, позора и бесславия. Нет больше веры в строгость судей, в их честность, наконец, в самое существование суда. Римский народ относится к нам с презрением, на нас лежит пятно глубокого и долгого бесславия. Именно поэтому потребовал так настоятельно римский народ восстановления власти трибунов. Когда он требовал ее, он на словах желал ее вос-
становления, на деле же требовал судов. ...когда сам Г. Помпей в качестве назначенного консула [в 71 г.] впервые обратился с речью к народу [вне города, так как Помпей ждал триумфа] и, полагая, что он этим ответит живейшим желаниям присутствующих, дал понять, что намерен восстановить трибунскую власть, его слова вызвали лишь легкие рукоплескания и одобрительные возгласы. Но когда он на той же сходке сказал, что грабят и притесняют провинции, что судьи ведут себя дурно и позорно и что он желает принять меры к прекращению этого зла,— тогда римский народ выразил свое согласие уже не рукоплесканиями, а громовым криком» (Actio I, 15, § 45).
Когда именно Цицерон опубликовал свою непроизнесенную речь (из 5 частей) точно не известно, но из некоторых слов в пятой, заключительной, части видно, что он предполагал произнести ее еще до окончательного принятия законопроекта Котты о новом составе судов. Резко выступая против Гортенсия, который должен был защищать Верреса, он говорит, что Гортенсию следовало бы опасаться выступать «в такое время, когда римский народ хочет, чтобы должность судей была передана совсем другим людям, другому сословию, с помощью законопроекта об улучшении судопроизводства и назначении новых судей» (Actio II, V, 69, § 177).
Снова и снова он угрожает судьям:
«Если кто-либо из вас запятнает себя несправедливостью, то римский народ будет судить тех, кого он уже и раньше считал недостойными должности судей; или это сделают те, кто вследствие ненадежности прежних судов с помощью нового закона будут назначены новыми судьями и будут судить прежних» (Actio II, V, 69, § 178).
Однако в победе всадничества Цицерон уже уверен и начинает совершенно открыто и даже с тем хвастовством, которое было не чуждо ему во все периоды жизни, выставлять себя как homo novus и противопоставлять родовой аристократии. Он в восторженном тоне говорит даже о трибунской власти, к которой он, по существу, относился вовсе не слишком сочувственно и с которой довольно скоро столкнулся; но в данный момент он полон торжества по поводу победы, либо уже одержанной, либо ожидающейся в ближайшее время, и не может обойтись без самовозвеличения:
«Утвердиться в обладании теми почетными должностями, которые римский народ вручает кому-либо, стоит не меньшего труда, чем достигнуть их. Мы терпели ваш деспотизм в судах и во всех ваших распоряжениях. Да, мы его терпели. Но вся эта власть в тот день, когда был восстановлен трибунат.— если вы еще этого не знаете,— у вас отнята и отобрана... О каждом из нас, кто хотя бы немного уклонится от истины, народ будет
судить уже не втихомолку,— чем вы до сих пор обычно пренебрегали,— а в полный голос и открыто» (Actio II, V, 68, § 175).
«Я не могу держать себя так, как лица благородного происхождения, которым все почетные должности достаются во время сна» (Actio II, V, 70, § 180).
И, наконец, как лицо, уже имеющее в руках какую-то власть, Цицерон заканчивает таким вызовом:
«Всякий, кто попытается помочь этому обвиняемому насилием, дерзостью или кознями, тот будет иметь дело со мной перед судом всего народа... Против тех, кого я сделаю своими врагами, радея о пользе римского народа, я буду выступать еще решительнее» (Actio II, V, 71, § 183).
70-й год завершился победой всадничества, если не полной, то во всяком случае очень крупной. Всадники завоевали прежние позиции, захватили суды в свои руки, что для них, как для финансистов и откупщиков, было чрезвычайно важно.
Теперь остается только взглянуть, какова же была, по существу, позиция Цицерона, который, как будто, столь смело выступал против аристократии от лица homines novi, ссылаясь на примеры Катона Старшего и Мария. Действительно ли его позиция соответствовала подлинной политической установке популяров и выступал ли он действительно за интересы народа?
Представители всадничества и, в первую очередь, Цицерон, называли себя homines novi и якобы гордились этим. На самом же деле они ничего не желали так сильно, как того, чтобы не быть homines novi и чтобы их таковыми не считали. С этой точки зрения интересно проследить, как уже в речах против Верреса Цицерон говорит то о «вашем сословии» (ordo), то о «нас всех», уже как бы причисляя себя к этому «опозоренному» сословию. Выше были приведены его слова о тех «противниках сената, которые на сходках и путем законопроектов» хотят унизить сенат и против которых Цицерон предостерегает сенаторов; эти «противники сената» и есть популяры, но именно к ним Цицерон не чувствует никакой симпатии даже в этот, наиболее «протестующий» период своей жизни и деятельности; это те, кому Цицерон даст впоследствии название «mali cives» (дурные граждане).
Было бы неверно отождествлять тех homines novi, представителем и выразителем чаяний которых является и считает себя Цицерон, с теми людьми, которых Саллюстий называет «rerum novarum cupidi» (жаждущие нового государственного порядка). Всаднические homines novi, достигнув своей цели, вернув себе свое положение в государстве и обществе и имея весьма хорошие доходы, отнюдь не стремились к государственному перевороту; всякие законопроекты, клонившиеся к перераспределению материальных благ и к улучшению положения
мелких свободных земледельцев, встречали с их стороны жестокий отпор, какой встретил со стороны Цицерона через семь лет законопроект Рулла. Хотя Цицерон и жалуется на то, что «никогда никто из аристократов не станет благосклонно смотреть на наши стремления», что «доблесть и усердие новых людей вызывают зависть и ненависть многих аристократов» (Actio II, V, 71, § 182), но сами всадники совершенно так же неблагосклонно смотрели на стремления тех, кто стоял на общественной лестнице ниже их. Добившись исполнения своих «стремлений», они показали, что, по существу, были всегда приверженцами республики старого консервативного типа. Таков был и Цицерон: ни его выступления против сулланской диктатуры, ни его негодование на сенатские суды не могут свидетельствовать о его подлинно демократических стремлениях, а только о желании завоевать себе и вернуть своему сословию «место под солнцем». Потому Цицерон и не мог быть ренегатом по отношению к партии популяров, что он никогда не был популяром, а был приверженцем «нравов предков» и поклонником Катона Старшего.
Люди, действительно желавшие нового государственного порядка, выходили не из этой материально обеспеченной общественной группы, а либо из среды разоряющихся нобилей, как Каталина и Цезарь, либо из общественных «низов», людей безродных и нечиновных, как Сатурнин, Главция и Фимбрия. В своих выступлениях они опирались не на тех, кто всегда стремился, «ut componeretur», что было идеалом всадников, а на армию и на городской «vulgus». Эти новаторы, более чуткие к ходу исторического процесса, скорее чуявшие, чем ясно понимавшие, что республика старого типа идет к своему крушению, видели свою опору в людях, оторвавшихся от спокойной жизни и мирного благосостояния и являвшихся подходящим горючим материалом. Поэтому и неудачливый Катилина и удачливый Цезарь баловали и задаривали городскую бедноту и армию. Тем «новым», к чему неудержимо шло римское государство, была диктатура, принципат, империя, и именно это «новое» было тем, против чего всю жизнь упорно и даже последовательно выступал homo novus, Цицерон — начиная с процесса Росция Америйского и кончая Филиппинами.