Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
42

Φ. А. Петровский

ЛИТЕРАТУРНО-ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ ЦИЦЕРОНА

1

Многообразная деятельность Цицерона и как оратора, и как общественного деятеля, и как теоретика ораторского искусства, и как популяризатора греческой философии с давних времен привлекала внимание исследователей и продолжает привлекать его и в наши дни. Надо сказать, что мало о ком из людей античного мира мы имеем столько сведений, как о Цицероне, и мало от кого из античных писателей осталось столько произведений, по которым мы можем непосредственно судить об их таланте, мировоззрении и деятельности; даже от такого автора, как Аристотель, до нас дошла лишь незначительная, в сравнении с тем, что он написал, часть его произведений; а если взять, например, Демокрита, то, кроме скудных и разрозненных фрагментов, из сочинений этого крупнейшего и многостороннего философа не сохранилось ничего. Другое дело Цицерон. Захотим ли мы познакомиться с его биографией — к нашим услугам огромная его переписка, включающая не только письма самого Цицерона, но и его корреспондентов; пожелаем ли судить о нем как об ораторе — у нас целое собрание его речей, начиная с самых ранних и кончая выступлениями против Антония; надо ли нам ознакомиться с его политическими теориями — перед нами его трактаты «О государстве» и «О законах»; о философских воззрениях Цицерона можно судить по «Тускуланским беседам», диалогу «О пределах добра и зла» и по ряду других произведений: теория ораторского искусства может быть изучена и по раннему его сочинению «Об изобретении», и по трем основным «го риторическим произведениям — «Брут», «Об ораторе» и «Оратор».
Этот последний отдел произведений Цицерона исключительно интересен тем, что в них он выступает не только как

43

превосходный знаток своего дела, но и как совершенно самостоятельный мыслитель, изучивший ораторское искусство и в теории, и на долголетней блестящей практике. Ко времени Цицерона ораторское искусство достигло в Риме значительной высоты и стало предметом внимательного изучения, что, помимо сторонних свидетельств о выступлениях ораторов-предшественников Цицерона (Красса, Антония, Гортенсия и других), речи которых известны нам лишь по фрагментам, доказывается целой, дошедшей до нас «Риторикой к Гереннию» — учебником, в котором ярко выражены чисто римские и притом демократические тенденции его автора, имя которого до сих пор в науке не установлено.
Однако, хотя разработка ораторского искусства или, лучше сказать, мастерства достигла в Риме при Цицероне большого совершенства, но она, насколько мы можем судить по имеющимся данным, ограничивалась практическими целями и не выходила за пределы того, чем необходимо овладеть специалисту-оратору, и притом главным образам в судебной области. Цицерона это не удовлетворяло. Поставив себе задачей мысленно создать образ идеального оратора, он требует от вступивших на ораторское поприще неуклонного стремления к этому идеалу, хотя и недостижимому, как всякий идеал, с точки зрения Цицерона: «Ведь истинно красноречив 5 тот, кто обыкновенные предметы выражает просто, великие — возвышенно, а средние — с умеренностью,—говорит Цицерон Бруту («Оратор» 29, § 100).—Такого, скажешь ты, никогда не бывало. Пусть не бывало; я ведь рассуждаю о том, чего я желаю, а не о том, что встречал в действительности, и возвращаюсь к тому идеальному образу Платона, о котором говорил прежде 6: мы можем постигать его умом, хотя и не видим. Ведь я веду речь не о красноречивом в совершенстве и не о чем-либо смертном и тленном, но о том свойстве, обладающий коим будет в совершенстве красноречив: это свойство есть не что иное, как само совершенное красноречие, доступное лишь умственному взору».
Приближение к этому идеальному образу оратора возможно, по глубокому убеждению Цицерона, лишь для человека, получившего высокое и всестороннее образование7, в состав которого входит, как непременное условие, изящная, или художественная литература. И вот Цицерон, «будучи... почитате-

6 Так я передаю слово eloquens, которое вряд ли можно передать по-русски одним словом. Лучше всего значение eloquens видно из того же «Оратора» (5, 18), где Цицерон приводит слова Марка Антония, который говорил, что «речистых (disertos) ораторов он видал много, но в совершенстве красноречивого (eloquentem) решительно никого».
8 «Оратор» 3, 9.
7 «Об ораторе» II, 1, § 1 сл.
44

лем всякого научного знания, не пренебрегая каким бы то ни было учением, ...особенно усердно отдавался поэтическому творчеству» 8.
Прекрасное знакомство с литературными произведениями — и греческими, и латинскими — видно по всем сочинениям Цицерона, но кроме того до нас дошло одно его произведение, посвященное непосредственно вопросу о значении художественной литературы для человечества и специально для римлян. Это — речь «За поэта Архия», зашита которого от обвинения в присвоении им звания римского гражданина была для Цицерона сущим юридическим пустяком, и он взялся за это дело главным образам потому, что Архий, советами которого он воспользовался еще в ранней юности (§ 1 речи), обещал написать поэму о его консульстве (§ 28) 9. Речь в защиту гражданских прав Архия совершенно своеобразна по своему построению: основная ее тема (causa) занимает чрезвычайно мало места (§§ 4—11), тогда как та часть, которая стоит вне судебной темы (extra causam), составляет все главное содержание речи.
Эта главная часть речи за Архия представляет собою рассуждение о значении поэзии, которое дает нам возможности судить о взглядах Цицерона на художественную литературу, по меньшей мере на эпическую поэзию, бывшую, по-видимому, специальностью Архия 10 и вместе с тем имеющую, как полагал Цицерон, первенствующее общественное значение. Все это рассуждение можно назвать «похвальным словом» литературе, и таким образом речь за Архия оказывается единственной речью Цицерона, относящейся, по существу, не к судебному роду красноречия (genus iudiciale), а к показательному, или хвалебному (genus demonstrativum или laudativum).
Очень существенно то, что эта речь принадлежит к наиболее искренним речам Цицерона и произнесена им в то время, когда он, достигнув наибольшей общественно-политической славы, считал для себя возможным открыто высказывать свои мысли и, со свойственной ему высокой самооценкой, ставить себя в пример остальным римлянам.
Начинает Цицерон свое похвальное слово литературе с того, какую пользу приносит литература, как и все те изящные ис-

8 Плутарх. Цицерон, 2.
9 Хотя Цицерон и говорит, что Архий уже составил план этой поэмы и начал ее (§ 28), он обманул надежды своего защитника, так как в письме к Аттику лотом 61 года (т. е. на другой год после защиты Архия) Цицерон с горечью сообщает своему другу: «... Архий ничего не написал об мне» (Письма к Аттику, I, 16, 15).
10 Точно сказать этого нельзя, так как из произведений Архия ничего до нас не дошло, а эпиграммы под именем Архия в «Палатинской антологии» могут принадлежать другому, одноименному поэту.
45

кусства (или науки — artes), которые относятся к общему образованию (§ 2) и занятия которыми возможны в Риме только при спокойствии государства (§5). Прежде всего Цицерон указывает на пользу литературы, как на средство отдыха для оратора, занятого утомительной и беспокойной судебной деятельностью; в этом отношении литература гораздо лучше, чем какая-нибудь игра в мяч или в кости, или даже занятия домашними делами, потому что она не только доставляет отдых, но и совершенствует искусство оратора (§§ 12—13).
Начав, таким образом, очень скромно свою похвалу литературным занятиям и даже сделав попутно выпад против тех, кто настолько им преданы, что совершенно отстранились от всякой деятельности на пользу обществу (§ 12), Цицерон указывает, что литература, помимо специальной пользы для ораторского искусства, имеет и гораздо большее и важное значение как надежное средство воспитания мужественных и доблестных характеров, потому что в литературных произведениях находятся многие образцы и примеры таковых, которые были бы забыты, не будучи закреплены в письменных памятниках (§ 14).
Высказав такое положение, Цицерон считает, однако, необходимым предвосхитить возражение, типичное для рядового практического римлянина: неужели же те замечательные мужи, доблесть которых восхваляется в произведениях литературы, получили литературное образование? Отвечая на это риторическое возражение, Цицерон признает его лишь частично справедливым и, соглашаясь с тем, что первенствующее значение имеют природные дарования, твердо отстаивает свою излюбленную мысль, что приближение к истинному идеалу совершенного человека можно достичь лишь путем развития высоких прирожденных качеств при помощи правильного литературного образования, приводя в пример Сципиона Африканского Младшего и его друзей — Гая Лелия и Луция Фурия, а вместе с тем и Катона Старшего. Нам эта мысль Цицерона представляется, пожалуй, не более чем общим местам, но современные Цицерону римляне далеко не считали такое мнение правильным и общеобязательным; стоит вспомнить оратора Антония, который всячески старался скрыть свое литературное образование и старался уверить римское общество, что он стал оратором без всякой научной подготовки 11. Но даже если не принимать во внимание пользу занятий литературой и считать их только за развлечение, то все-таки это развлечение следует считать наиболее достойным образованного и благородного человека. И заканчивается эта часть рассуждения знаменитым, ставшим

11 «Об ораторе» II, 1, § 4.
46

общим местом, заключением, которое хорошо нам известно благодаря передаче Ломоносова:

Науки 12 юношей питают,
Отраду старцам подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха,
И в дальних странствах не помеха,
Науки пользуют везде;
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде.

Постаравшись выяснить перед судьями и римской публикой высокое значение поэзии не только как забавы или развлечения, но и как важного фактора в жизни общества, Цицерон мастерски заставляет своих слушателей признать самих поэтов: людьми, заслуживающими величайшего уважения и почета: если мы,—говорит он,— так восхищались игрою покойного актера Росция, привлекавшего нас «движением тела» (то есть умелой жестикуляцией и умением держать себя на сцене), то как же можем мы относиться с пренебрежением к «подвижности духа и к быстроте мысли» (то есть к таланту поэта)? (§ 17). И вот этими свойствами, которые должны рассматриваться прямо как нечто божественное, обладает поэт Архий, сочинения которого ставят его наравне с древними писателями 13. А «божественное вдохновение» (divinus Spiritus) и определяет существо поэта, в отличие от других представителей умственного труда, как, например, ораторов, философов и т. д. (§ 18). Но самого высокого внимания заслуживает тот поэт, который не только одарен от природы, но кроме того старательно работает в своей области и посвящает себя возвеличению славы и чести парода 14 (§§ 18—19).
Здесь следует отметить один прием Цицерона, которым он придает еще большую убедительность своим доводам, указывая как на почитателя поэзии, возвеличивавшей подвиги римского народа, не только на сулланца Луция Лукулла, но и Гая

12 Цицерон, разумеется, словом studia обозначает здесь не науки (в нашем смысле), а литературу и прежде всего поэзию.
13 Авторитет древних (мы сказали бы — классических) поэтов был для Цицерона непререкаем, как в отношении греческих авторов, так и латинских, которые следовали образцам классических греческих авторов; главными авторитетами в этой области были для него Гомер и Энний.
14 Цицерон в речи за Архия, разумеется, говорит здесь об Архии и его заслугах в деле прославления римского народа, но нет никаких сомнений в том, что его слова следует понимать и в гораздо более широком смысле.
47

Мария, делая таким образом любезный жест в сторону римских демократических группировок, но вместе с тем и намекая на грубоватость победителя кимвров, который не слишком-то ценил поэтическое творчество (§ 20 сл.). Соединение имен Лукулла и Мария сделано очень ловко посредством такого связующего звена, как творчество Луция Плотия, известного ритора, впервые введшего в Риме преподавание на латинском, а но на греческом языке 15. Очевидно, что упоминание Плотия (который как поэт нам совершенно неизвестен), на которого возлагал надежды Марий, наряду с Архием, состоявшем при Лукулле, должно было показать полную беспристрастность Цицерона по крайней мере в отношении к поэтам как таковым.
Но все-таки, ведя защиту Архия, Цицерону надо было доказать, что его подопечный не только не меньше заслуживает внимания и уважения как поэт писавший на греческом языке, но, наоборот, даже больше, так как,— указывает Цицерон,— греческий язык — язык международный, а латинский ограничивается пределами Лация (§ 23) 16.
Не следует, однако, думать, что Цицерон был таким крайним эллинофилом, или грекоманом, что ни во что не ставил латинскую поэзию или предпочитал греческий язык своему родному; как мы увидим дальше, он даже готов был иной раз отдать, предпочтение латинскому языку, но в данном случае ему нужно было как можно больше возвеличить Архия.
Этим, собственно говоря, и заканчивается Цицероново «похвальное слово»; в остальной части речи он в общем повторяет свои аргументы, подкрепляя их только примерами и вместе с тем стараясь оживить в своих слушателях стремление к славе, чему способствуют поэты.

15 Об этом Плотии Светоний («О знаменитых риторах») говорит, что его называли надутым (собственно «объевшимся ячменем»), но это прозвище явно исходит от сторонников греческого воспитания.
16 «В то время греческий язык был языком международным, распространенным по всем частям обширной римской державы, отчасти благодаря тому, что повсюду были рассеяны греческие колонии, отчасти, и главным образом, вследствие господствующего значения греческой науки и греческой литературы.— Латинский язык был, правда, в то время официальным языком римского государства на всем пространстве римской державы, но собственно латинское население группировалось главным образом только в пределах Лация, да в колониях, основанных римлянами. После приобретения италийскими союзниками римского права гражданства, латинский язык начал распространяться мало-помалу среди городского населения по всей Италии, но так, что, например, в Кампании еще во время извержения Везувия, похоронившего под золою Помпеи, население тех городов в значительной степени употребляло местное (осское) наречие, как свидетельствуют найденные там надписи. С греческими же городами даже римские власти долго сносились на греческом языке». (М. Туллий Цицерон. Речь за поэта Архия... И. В. Нетушил, ч. II, стр. 43 сл., СПб., 1913).
48

Таким образом основные положения, высказанные Цицероном в речи за Архия, сводятся к следующим:
1. К литературным произведениям и к занятиям изящной литературой не следует относиться с пренебрежением как к какому-то только досужему времяпрепровождению, так как
а) литература дает не только приятный, но и полезный отдых человеку, занятому общественной деятельностью,
б) литература содействует воспитанию и развитию в человеке доблести.
2. К писателям и особенно к поэтам надо относиться с высоким уважением, так как последние обладают истинно божественным дарованием, благодаря которому они могут воспевать подвиги выдающихся представителей народа и тем самым возвеличивать его славу.
3. Высшей чести достоин тот поэт, который не довольствуется своим дарованием, а развивает его и совершенствует 17.
Отсюда совершенно ясно, что основным требованном Цицерона к изящной литературе было ее общественно-полезное направление. Недаром в самом начале своей «похвалы литературе» он говорит: «Да будет стыдно тем, кто настолько зарылся в книги, что не могут извлечь из них никакой практической пользы для общества так, чтобы это было всем ясно и видно» (§ 12). Цицерон никак не уточняет и не развивает подробнее это, брошенное им мимоходом, замечание, но тем не менее вряд ли можно усомниться в том, на кого он намекает в области римской художественной литературы. Это очевидно те беззаботные и праздные (otiosi) поэты-александринисты, которых Цицерон называет в одном из писем к Аттику «неотерика-ми» ( οι νεώτεροι), то есть по-нашему «модернистами» 18, а в «Тускуланских беседах» 19 еще более презрительно «подголосками Эвфориотга» (cantores Euphorionis) 20. Это была целая плеяда поэтов, возглавлявшихся ученым филологом Валерием Катоном и Лицинием Кальвом, который был не только поэтом, но и оратором, сторонником чистого аттического красноречия, противником которого был Цицерон. Но мы бы никак не могли су-

17 Это последнее положение, правда, не высказано с полной определенностью, но видно из замечания об Архии в конце § 19 из анекдота о Сулле, наградившем какого-то плохого поэта за посвященное ему стихотворение под тем условием, чтобы он больше ничего не писал (§ 25), и из вскользь брошенного замечания о неуклюжих поэтах родом из Кордубы (§ 26).
18 Письма к Аттику, VII, 2, 1 (по нумерации русского перевода, изд. АН СССР — № ССХСП).
19 III, 19, § 45.
20 Эвфорион, родом из Халкиды, автор ученых и темных мифологических поэм в стиле Каллимаха и Ликофрона. От его произведений дошли только фрагменты.
49

дить об этой школе поэтов, от которых дошли только фрагменты их произведений, не будь в нашем распоряжении целого сборника стихов одного из них — стихов Катулла. Каковы были поэтические «занятия» этих «подголосков Эвфориона» можно лучше всего судить по Катуллову переводу стихотворной поэмы Каллимаха о волосах царицы Береники, по поэме о свадьбе Пелея и Фетиды, а с другой стороны, по целому ряду небольших стихотворений Катулла, вроде послания, обращенного к Лицинию Кальву (№ 50 сборника Катулла). Оно настолько характерно для «поэтов-бездельников», пренебрегавших общественной жизнью и государственной карьерой, что лучше всяких комментариев выясняет (по крайней мере в одном отношении) характер их творчества:

Друг Лициний! Вчера, в часы досуга
Мы табличками долго забавлялись.
Превосходно и весело играли.
Мы писали стихи поочередно.
Подбирали размеры и меняли.
Пили, шуткой на шутку отвечали.
И ушел я, твоим, Лициний, блеском
И твоим остроумием зажженный.
И еда не могла меня утешить,
Глаз бессонных в дремоте не смыкал я,
Словно пьяный ворочался в постели,
Поджидая желанного рассвета,
Чтоб с тобой говорить, побыть с тобою.
И когда, треволненьем утомленный,
Полумертвый, застыл я на кровати,
Эти строчки тебе, мой самый милый,
Написал, чтоб тоску мою ты понял.
Берегись же, и просьб моих не вздумай
Осмеять и не будь высокомерным,
Чтоб тебе не отмстила Немезида!
В гневе страшна она. Не богохульствуй!
(Перевод А. И. Пиотровского)

Это одна сторона творчества римских «модернистов» времен Цицерона, против которых он восстает, несмотря на то, что в своей юности сам пописывал стихи в духе поэтов-александринистов. Что касается другой стороны их творчества, когда они действительно «зарывались в книги» и забывали обо всем, помимо своей «ученой» поэзии, то, кроме упомянутых уже небольших поэм Катулла, о ней может свидетельствовать работа поэта Гельвия Цинны над небольшой поэмой о мифологической

50

героине Смирне, продолжавшаяся девять лет и потребовавшая целого ученого комментария 21.
Цицерону была чужда не только тематика римских модернистов, для которых характерной была, с одной стороны, индивидуалистическая лирика с явным уклоном в сторону эротической поэзии, а с другой, вычурные мифологические эпиллии (небольшие по объему и узкие по тематике поэмы), но и нарочитая изысканность их формы, выражавшаяся и в злоупотреблении разнообразными и сложными лирическими размерами, а также во введении в такой классический размер эпоса, как дактилический гексаметр, всяких новшеств, из которых над одним — нарочитым введением спондея в пятую стопу — Цицерон насмехается в упомянутом выше письме к Аттику.
Цицерон не хотел видеть того, что эти «неотерики» в своей поэзии стремились к тому же, к чему всегда стремился сам Цицерон — к совершенствованию латинской литературной речи. Но, совершенствуя язык своей прозы, очищая ее от неуклюжих оборотов и создавая ясную, простую литературную латинскую речь, а в своих письмах сообщая ей непосредственную живость разговорного языка, Цицерон в области поэзии оставался твердым поклонником поэтического стиля Энния, язык которого ко временам Цицерона был уже явно устарелым даже для героического эпоса.
Однако, может быть, главною причиной презрительного отношения к модернистам было их «безделье», нежелание деятельно участвовать в общественной жизни на благо своих сограждан, что наверное проявлялось даже у Лициния Кальва, который был не только поэтам, но и оратором. А служение обществу Цицерон считал непременной обязанностью римского гражданина, как это видно по его постоянным высказываниям, из которых одним из самых характерных было окончание письма к его другу, эпикурейцу Луцию Папирию Пету от начала февраля 43 года (то есть уже после смерти Юлия Цезаря): «...если любишь меня, не подумай, будто я, оттого что пишу шутливо,— [а таковы все письма Цицерона к Пету] — отбросил заботу о государстве. Будь уверен, мой Пет, вот в чем: дни и ночи я делаю только одно, забочусь только об одном — чтобы мои сограждане были невредимы и свободны. Не упускаю случая советовать, действовать, принимать меры. Словом, я в таком настроении, что если в этой заботе и хлопотах мне нужно будет положить жизнь, я сочту свой конец прекрасным» 22.

21 См. 95-е стихотворение Катулла. См. Μ. М. Покровский. История римской литературы. АН СССР, М.—Л., 1942, стр. 112
22 Письма к друзьям, IX, 24, 4, письмо DCCCXX, изд. АН СССР, τ 3 стр. 364.
51

Если и можно заподозрить и даже не без основания упрекать Цицерона в пристрастии его к некоторой напыщенности при подобных высказываниях, то в данном случае такое подозрение неуместно. Не следует забывать, что письмо к Пету написано тогда, когда автор его не мог не сознавать всей безнадежности своего положения и крушения своих идеалов. И вот в словах его, полных в этом письме искреннего чувства, видна и глубокая любовь к родине, и сознание гражданского долга, и, вместе с тем, предчувствие трагического конца не только собственной жизни, который и пришел меньше чем через год, но и падения римской республики, гибель которой Цицерон предсказывал уже три года назад в своем «Бруте» 23 словами, так ярко переданными Тютчевым в стихотворении «Цицерон»:

Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал и на дороге
Застигнут ночью Рима был» 24

Конечно Цицерон никогда по забывает ставить себе в заслугу свою деятельность в римском государстве и при всяком удобном случае напоминает о своем консульстве и подавлении заговора Каталины, но не менее важной заслугой перед родиной считает он и свою литературную деятельность. Это видно и в речах Цицерона, и в его письмах, и в его диалогах. Выражено это, и при том со свойственным ему горьким юмором, и в только что указанном нами параграфе «Брута», где Цицерон называет себя как бы опекуном римского красноречия, осиротелого после смерти Гортенсия и подвергающегося, подобно девушке на выданье, атакам никому не ведомых и наглых искателей и поклонников 25, под которыми он разумеет ораторов из окружения Юлия Цезаря 26.
Вот эту свою роль в доле служения римскому народу Цицерон считал исключительно важной и посвятил ей свою литературную деятельность.
В речи за поэта Архия Цицерон, при оценке роля художественной литературы и значении ее для общества, имеет в виду преимущественно эпическую поэзию. Это объясняется далеко

23 «Брут» был написан в первой трети 46 года. См. предисловие Марта к изданию этого диалога (Париж, 1892, стр. I—II).
24 Ср. «Брут», 96, § 330.
25 Если понимать слова Цицерона с формальной точностью, то выходит, что таким «опекуном» он считает не только себя, но и Брута: «Nos... quasitutores relicti sumus», но, разумеется, это «Nos» следует понимать как ловко примененный pluralis modestiae. Брут, однако, мог быть польщен.
26 См примечание Марта к § 330 «Брута» (стр. 242).
52

не тем, что он взялся защищать поэта, специальностью которого был эпос, а тем, что из всех видов поэзии наибольшее значение он придавал тем литературным произведениям, которые изображают картину жизни народа и государства и поэтому приносят наибольшую пользу обществу. Такое отношение Цицерона к эпосу видно по его отзывам об Эннии, прославившемуся своей «Летописью», поэмой, посвященной истории Рима. Для Цицерона Энний «величайший поэт» (summus poeta), как он называет его устами оратора Красса в диалоге «Об ораторе» (I, 45, § 198), «величайший эпический поэт» (summus epicus poeta — «О наилучшем роде ораторов» 1, § 2), значительно превосходящий своего предшественника Невия («Врут» 19, § 76), к которому, однако, опять-таки как к эпическому поэту, Цицерон тоже относится с глубоким уважением, говоря, что поэма его «Пуническая война» доставляет такое же эстетическое наслаждение, как скульптуры ваятеля Мирона (там же) 27.
На втором после эпоса месте для Цицерона, как для общественного деятеля и оратора, стоит трагедия, из двух главных представителей которой — Акция и Пакувия, он отдавал предпочтение второму, заслуживающему названия величайшего трагического поэта («О наилучшем роде ораторов» 1, § 2) и считавшемуся его ценителями выше самого Энния по тщательной отделке стихов («Оратор» 11, § 36); высокой оценке Пакувия не мешает брошенный ему Аттиком в «Бруте» (74, § 258) упрек в плохом латинском языке: Пакувий ценен для Цицерона главным образом его искусством передавать душевные движения, в чем он превосходит, по мнению Цицерона, даже Софокла («Тускуланские беседы» II, 21, § 49).
Именно в этом отношении особенно ценен для Цицерона, очевидно, и другой драматург — комик Цецилий Стаций, которого, кстати сказать, Цицерон тоже порицает за его латинский язык («Брут» 74, § 258 и Письма к Аттику, VII, 3, § 10). То, что Цицерон высоко ценил Цецилия именно за его мастерство в изображении душевных движений, за его «пафос», видно по цитатам из его комедии «Синефебы» в произведениях Цицерона 28, который цитирует стихи и из других его комедий.
Цицерон был прекрасно знаком и с латинской и с греческой художественной литературой, отлично умел подобрать нужную ему цитату из любого писателя (правда, кроме своих

27 Произведения этого старшего современника Фидия и Поликлета Цицерон очень ценил, несмотря на то, что считал их недостаточно естественными (nondum... satis ad veritatem adducta — «Брут», 18, § 70).
28 «О природе богов», 1, 6, § 13 и III, 29, § 72; «О старости», 7, § 24; «Тускуланские беседы», I, 14, § 31 (та же цитата); «За Целия», 16, § 37 (эта цитата, впрочем, может быть и из другой комедии Цецилия, так как Цицерон не указывает названия пьесы).
53

современников), дать в своем переводе отрывки из «Илиады», «Одиссеи», из трагедий Эсхила, Софокла, Еврипида и других греческих авторов; он переводит поэму Арата, сочиняет поэму о Марии, о своем консульстве, пишет эпиграммы — словом являет себя и знатоком поэзии и поэтом. Но все-таки основным его творчеством остается всегда ораторское искусство, в котором он показал себя и непревзойденным практиком и тонким знатоком-теоретиком. В свои зрелые годы он прекрасно это осознал и всецело посвятил этому искусству почти всю свою литературную деятельность.
Правда, в своих трактатах по ораторскому искусству он постоянно говорит о поэзии, но систематического сочинения на эту тему он не оставил; а высказывания его по поводу поэтических произведений и особенно его характеристики отдельных представителей латинской художественной литературы в подавляющем большинстве случаев беглы и поверхностны. Так, о крупнейшем римском комике Плавте он довольствуется замечанием, что он, подобно авторам древней аттической комедии, изящен, тонок, даровит и остроумен («Об обязанностях», I, 29, § 104), о Теренции он говорит, что его комедии за изящество языка приписывали Гаю Лелию (Письма к Аттику, VII, 3, § 10), о поэме Лукреция, что «в ней много проблесков природного дарования, но вместе с тем и искусства» («Письма к брату Квинту», II, 9, 3); в своем историко-литературном диалоге «Брут» Цицерон ограничивается историей ораторского искусства, а о латинских поэтах упоминает только мельком.
Но зато в тех случаях, когда Цицерон рассуждает об ораторском искусстве, главным образом в трактатах «Об ораторе» и «Оратор», произведении, которое он сам очень ценил (см. Письма к друзьям, VI, 18, 4), мы находим у него множество интереснейших замечаний и наблюдений, касающихся поэтического искусства.
Надо сказать, что воззрение на ораторское искусство в древности (разумея под этим словом древнюю Грецию и Рим) и в новое время коренным образом изменилось. В историях литературы нового времени ораторское искусство не рассматривается; исключение делается только для некоторых авторов, как, например, для Ломоносова, торжественные речи которого изучаются как литературные произведения; но речи характера политического, а уж тем более речи судебные, хотя бы они принадлежали крупнейшим мастерам слова и были бы опубликованы, остаются вне поля зрения историков литературы. Но не так смотрели на ораторское искусство в Греции и Риме: ему специально обучались, о нем писали теоретические сочинения, а речи ораторов рассматривались как художественные произведения наряду с произведениями других мастеров слова. Поэто-

54

му и историки античной литературы рассматривают речи Демосфена, Лисия, Цицерона так же, как изучают Гомера, Софокла, Плавта. Что же касается Цицерона, то он не только считал деятельность оратора деятельностью художника слова, но и ставил ораторское искусство, как орудие общественной деятельности, едва ли но выше других областей словесного творчества. Поэтому Цицерон всю свою жизнь стремился к совершенствованию своих речей и, как говорит Тацит в «Разговоре об ораторах» (гл. 22), «он первый [разумеется в Риме — Ф. П.] стал тщательно обрабатывать речь, первый обратил внимание на выбор выражений и на искусство композиции, сделал попытку ввести более блестящие места и изобрел некоторые остроумные выражения, особенно в тех речах, которые сочинил уже в старости и под конец жизни, то есть, после того, как он дальше ушел вперед и из практики и опытов узнал, какой род красноречия лучше всех других» 29.
Имея в виду такое отношение Цицерона к ораторскому искусству, как к художественному творчеству, отношение, которое он воспринял главным образом у греческих мастеров слова и теоретиков ораторского искусства, можно легко понять, почему он в своих теоретических трактатах постоянно сопоставляет речь оратора с поэтическими произведениями и сравнивает законы языка оратора с законами языка поэта. Для Цицерона вовсе нет принципиальной разницы между ораторской прозой и стихами поэтических произведений, разницы, которую обычно так резко различаем мы. Это особенно хорошо видно по рассуждению Цицерона в «Ораторе», где, указав на то, что не трудно убедиться в наличии известного ритма в прозаической речи на основании непосредственного чувства, а не теоретических соображений, Цицерон продолжает (55, § 183): «Ведь и самый стих открыт не теоретическим умствованием, а природой и естественным чутьем, а теория уже впоследствии путем измерений объяснила, что здесь происходит. Так, наблюдение и внимательное отношение к естественным явлениям породили искусство» 30. И продолжая свое рассуждение, Цицерон обращает внимание не только на то, что в отношении стихов это видно яснее, но и на то, что если их не петь (или произносить нараспев), то они ничем почти не будут отличаться от прозы. Он ссылается при этом на стихи греческих лириков и на бакхии из Энниева «Тиеста», то есть на сложные ритмы, структура которых действительно настолько сложна, что, не сопровождаемая мелодией, не будет производить впечатление стихов; что же касается

29 Перевод В. И. Модестова. (Сочинения Корнелия Тацита, том II, стр. 557, СПб., 1887).
30 Перевод А. Н. Зографа. (Античные теории языка и стиля, Гос. социально-экономическое издат., М.—Л., 1936, стр. 248).
55

сенариев комиков (т. е. шестистопных ямбов в диалоге комедий), то они, говорит Цицерон, вследствие сходства с разговорной речью, настолько небрежны, что иной раз в них и не заметишь стихотворного размера (иными славами, диалогические части комедий строятся так, что звучат как самый обыкновенный разговор— совершенно естественно).
Вот в этой-то естественности Цицерон и видит главное достоинство истинно художественных произведений, независимо от того, к какому роду искусства они относятся — будет ли то скульптура, живопись или литературное произведение. Но эта естественность вовсе не предполагает пренебрежения к отделке произведения: она достигается внимательным изучением и умелым использованием законов, предписываемых природой. А эти законы далеко не одинаковы для разного рода художественных произведений. И эти законы вовсе не выдуманы, так как нарушение их сразу чувствуется даже самыми простыми и неучеными людьми, которые всегда заметят всякую ложную искусственность и неправильность в любом произведении. Так, если оратор нарушит ритмические законы речи, или не обращая на них внимания, или осложняя ее неподходящими приемами, речь его не только не доставит удовольствия слушателям, но и не убедит их, то есть не достигает цели и потеряет всякий смысл; а если в стихах, произносимых актерам со сцены, «хотя бы один слог окажется короче или длиннее, чем следует, весь театр поднимет крик, а между тем толпа зрителей не знает стоп, не владеет стихотворными размерами и, когда ее слух оскорблен, не отдает себе отчета, чем, почему и в чем она оскорблена; и однако сама природа вложила в наши уши чуткость к долготе и краткости звуков, так же как к высоким и низким тонам» («Оратор, 51, § 173) 31.
Но «естественность», которой требует от художественных произведений Цицерон, далеко не однородна: то, что естественно для поэтического произведения (как-то метафоры, архаизмы, неологизмы и т. п. украшения, вполне законные и естественные в поэзии, если они органически связаны с поэтическим произведением), не может быть естественным для ораторской речи. И Цицерон всю свою жизнь наблюдал за тем, чтобы его произведения звучали естественно и соответственно роду и стилю произведения. «А каков, я по-твоему в письмах? — спрашивает он одного из своих друзей («Письма к друзьям», IX, 21, 1) — Неправда ли, я говорю с тобой народным языком... В судебных речах мы говорим тоньше, изысканнее; ну а письма мы обычно пишем повседневными выражениями». Требование Цицерона, чтобы язык произведения соответствовал его сущ-

31 Перевод А. Н. Зографа (указ. соч., стр. 246).
56

ности, чтобы од подходил к естественным требованиям тех лиц, к которым обращено и на которых рассчитано это произведение, тщательно соблюдалось им самим и оказало плодотворное влияние на крупнейших писателей следующих за ним поколений, как, например, на Горация, Вергилия, Петрония и других; а знаменитый оратор Квинтилиан так развил приведенные нами слава Цицерона: «Некоторые считают естественным только то красноречие, какое в точности походит на повседневный язык, каким мы говорим с друзьями, женами, детьми и слугами и какой достаточен для передачи желаемого смысла, не нуждаясь ни в какой обдуманности и отделке... По-моему, у языка обыкновенного какая-то одна сущность, а у речи совершенного оратора другая» («О воспитании оратора» 12, § 10, 40, 43).
Решительно восставая против искусственности в языке художественных произведений, Цицерон также резко осуждает тех авторов, которые пренебрегают всякой наукой и довольствуются в своем творчестве одним только природным дарованием, рассчитывая на свои способности и чутье. Рассуждениям на этот предмет посвящена главным образом его беседа «Об ораторе». Применяя к основному требованию Цицерона терминологию Пушкина 32, мы с полным правом можем сказать, что Цицерон требовал от создателя художественных произведений в равной мере и творчества и искусства, которые должны находиться у истинного художника в полном и совершенном равновесии.
Дело Цицерона не пропало. Он осуществил свои теоретические построения на практике и создал для последующих поколений такой же образцовый художественный латинский язык, какой для нас был создан Пушкиным.

32 Письмо к Плетневу, апрель 1831 года (№ 403 по изд. Академии наук СССР, 1949, т. 10, стр. 346).

Подготовлено по изданию:

Цицерон. Сборник статей. Москва, Издательство Академии Наук СССР, 1958.



Rambler's Top100