Глава IV
Годы, последовавшие за консульством Помпея и процессом Верреса, были наиболее благоприятными для укрепления мощи всадничества, получившего опять доступ к желанным
местам в судах и возможность использовать систему откупов, не подвергаясь постоянно опасности столкновения с жадными магистратами, а, напротив, имея власть привлекать их к суду за слишком неприкрытый грабеж. В лице Помпея и Цицерона всадничество получило двух достаточно авторитетных и внушительных представителей и ходатаев. Поэтому можно понять, что именно в эти годы Цицерон наиболее ясно и откровенно выступает как всадник и что он связывает свою судьбу с судьбой Помпея. То, о чем он глухо, намеками говорил в речах за Публия Квинкция и за Росция Америйского, то, за что он уже открыто выступал в агитационных речах против Верреса, теперь звучит с полной силой в речи за Цецину и в особенности в речи «О законе Манилия» (о предоставлении Гнею Помпею главного командования против Митридата): это — гордость всадника теми успехами, которых ему и другим представителям его сословия удалось добиться.
Однако эти успехи отнюдь не следует приравнивать к каким бы то ни было успехам популяров: не облегчение положения обезземеленного крестьянства и городского населения, положения, так ярко очерченного Саллюстием в первых главах «Заговора Каталины», составляло цель и задачу укрепления мощи всадничества, а лишь дележ власти и доходов, которыми со времени Суллы пользовались одни только сенаторы: добиться равного почетного положения с сенаторами, быть включенными на равных правах в сенат, иметь возможность занять высшую должность в государстве, праздновать триумфы — к этому сводились честолюбивые планы и Помпея и Цицерона. И цель была полностью достигнута ими обоими; но именно с того момента, когда она уже была достигнута, дали себя чувствовать две силы, пока еще действовавшие скрыто,— глухое недовольство сенатской аристократии возвышением «чужих людей» и недовольство разбитых, но не уничтоженных популяров, которым усиление всадников не принесло ничего. Но все это проявилось позже, в год консульства и после консульства Цицерона; годы же от 70-го до 63-го были для Помпея и Цицерона годами непрерывного подъема и поскольку судьбы их тесно связаны, этот период жизни Цицерона можно назвать «помпеянским».
Чтобы уяснить себе, в каком направлении развивается деятельность Цицерона в течение семи лет, которые прошли от процесса Верреса до избрания Цицерона в консулы (70—63 гг.), необходимо проследить ход развития его отношений с Помпеем, завязавшихся в ранней молодости, во время общей службы в войске Помпея Страбона; а это, в свою очередь, нельзя сделать, не очертивши по возможности кратко политической карьеры самого Помпея: причина многих
житейских и политических неудач Цицерона кроется именно в его ориентации на Помпея.
Даже не слишком глубокая, а местами сбивчивая биография Помпея в «Жизнеописаниях» Плутарха, уделяющая больше внимания военным успехам Помпея, чем его политической деятельности, явно свидетельствует о неустойчивости характера и политической линии поведения Помпея.
После участия в войне против Цинны, в качестве антимарианца (гл. 3) Помпей, спасший отца во время солдатского мятежа, организованного сторонниками Цинны, почему-то сам оказался в лагере Цинны, но «по какой-то причине, боясь клеветы, тайно покинул его» (гл. 5). Плутарх объясняет даже убийство Цинны солдатами личным мотивам — их подозрением, что Цинна приказал убить Помпея. Был ли Помпей в лагере Цинны как перебежчик или как антимарианец, симулировавший бегство именно для того, чтобы возбудить солдат против Цинны, Плутарх не объясняет. После этого неясного эпизода Помпей открыто перешел на сторону Суллы, привел к нему набранное в Пицене войско, энергично боролся с остатками марианцев в Сицилии и Африке и еще при жизни Суллы отпраздновал свой первый триумф — вопреки закону, запрещавшему триумф лицам, еще не занимавшим ни одной государственной должности, и против желания самого Суллы, не сразу уступившего честолюбивым требованиям Помпея. О назревавших между Помпеем и Суллой разногласиях Плутарх упоминает в связи с тем, что Помпей агитировал за избрание на 79-й год в консулы Лепида, в котором Сулла очевидно подозревал приверженца марианцев. Это подтвердилось немедленно после смерти Суллы, когда Лепид «внезапно взялся за оружие, подняв на ноги и сплотив вокруг себя уже давно разбитые и скрывшиеся от Суллы остатки мятежников» (гл. 16). Помпей «не долго раздумывал, на чью сторону стать, и примкнув к аристократии, сделался начальником в походе против Лепида» (гл. 16); он даже подослал наемного убийцу Геминия к одному из полководцев Лепида, Бруту. Уже из этого беглого рассказа ясно, что Помпей, проводя Лепида в консулы, искал сближения с остатками скрывавшихся марианцев, но, увидев, как опытный воин, что восстание не будет иметь успеха, «не раздумывая», взялся за его подавление.
В качестве такого же «сенатского генерала» Помпей воевал между 78-м и 71-м годом сначала против Сертория, потом против остатков уже разбитой Крассом армии Спартака, и в 71-м году отпраздновал второй триумф. По-видимому, мнение Помпея о самом себе все росло, он все больше убеждался в своей личной мощи. Письма его к сенату, известные из фрагментов «Истории» Саллюстия, самоуверенны и грубоваты.
Военные подвиги Помпея, по-видимому, производили впечатление на римскую толпу, господствовавшую в комициях, и на сенат; его сулланские симпатии были забыты и прощены и избрание его в консулы на 70-й год прошло без помех; в этом же году было положено начало будущей политике триумвиратов, т. е. политического объединения разных элементов: консулами были избраны всадник Помпей и аристократ-сулланец Лициний Красс, победитель Спартака, жестокий истребитель восставших рабов. Как пишет Плутарх, «в сенате Красс был более силен, а среди народа велика была мощь Помпея» (гл. 22); более того, «завистники Помпея упрекали его только в одном, что он более склоняется к народу, чем к сенату, и решил восстановить основу господства народа (т. е. трибунат), уничтоженную Суллой, и тем угодить толпе» (гл. 21). С каких пор и чем эту репутацию «сторонника народа» заслужил Помпей, подавивший восстания Лепида и Сертория и добивший армию рабов, Плутарх не говорит — очевидно Помпей опять «сделал поворот». И действительно, 70-й год был, как мы видели, годом торжества, если не «народа» в полном смысле слова, то всадничества, т. е. соперников аристократии; сотоварищ Помпея по консульству, Красс, «самый богатый из всех тогдашних государственных деятелей, лучший влиятельнейший оратор, презиравший и самого Помпея, да и всех вообще, не решился выставить кандидатуру на консульство, раньше чем попросил Помпея о помощи» (гл. 21), которую Помпей, польщенный этой просьбой, ему охотно оказал. Во время консульства этот вынужденный союз не был прочен: Плутарх говорит о постоянных трениях и о вынужденном же примирении при сдаче должности,— но ни о каком активном противодействии Красса двум важнейшим реформам Помпея — восстановлению трибуната и передаче судов всадникам — ничего не известно; по-видимому, Красс был слишком осторожен, чтобы поставить себя в нелепое положение Бибула, который через 11 лет (в 59-м году) избранный вместе с Юлием Цезарем, тщетно, запершись у себя в доме, протестовал против всех законов, вносимых и проводимых Цезарем.
Итак, Помпей сделался якобы «народным» героем и вождем и Плутарх не без иронии описывает, до какой степени он зазнался. Почести сыпались на него, а политическое положение в Риме и вне его действительно требовало все время сильного военного защитника; в 68—67 гг. до невероятной дерзости дошли пираты; об их налетах Цицерон говорил уже в речах против Верреса; но тогда он считал верхам позора для римлян то, что пираты осмелились войти в Сиракузскую гавань; теперь они вторглись уже на италийское побережье и доходили до Остии; на Востоке назревала война с Митридатом,
более страшная, чем обе предыдущие; поэтому два закона, внесенные в 67 и 66 годах сторонниками Помпея, народными трибунами Габинием и Манилием, о передаче всех военных полномочий Помпею сперва в войне против пиратов, а потом против Митридата, прошли при очень слабых попытках противодействия сената, с полным успехом для Помпея. В 66 г. Помпей уехал на Восток и пробыл там более четырех лет, совершенно оторвавшись от внутренних дел в Риме; а во время его отсутствия ситуация сильно изменилась, произошло немало важных событий: был раскрыт и подавлен заговор Каталины; Цезарь, игравший до 66-го года малозначительную роль, стал едва ли не первой фигурой в Риме; в сенате, который из страха перед Митридатом предал в 66-м г. своего сторонника Лукулла Помпею, теперь, когда война закончилась, стали подстрекать оскорбленного Лукулла против Помпея и опротестовывать мероприятия Помпея на Востоке — и по своем возвращении в Рим Помпей, привыкший играть первую роль, оказался между двух огней: любимцем «народа» уже был не он, а Цезарь, а сенат не нуждался более в его военном таланте; необычайно пышный, третий триумф Помпея, который длился два дня и ослепил своей роскошью весь Рим, был кульминационным пунктом, с которого начался крутой спуск вниз: вынужденное вступление в триумвират в 59-м г., инициатором которого был уже не Помпей, а Цезарь, было по существу для Помпея началом конца.
Мы видели теперь, в каком темпе и каким извилистым путем шел Помпей к тому почти неограниченному могуществу, которым он пользовался между 70-м и 62-м гг.; война с Цинной в 88 г., загадочное пребывание в лагере Цинны в 86 г., переход к Сулле в 83 г., войны в Африке против остатков марианцев с 83—79 г., агитация за скрытого марианца Лепида в 79 г., подавление в качестве «сенатского генерала» восстания того же Лепида в 78 г., война с Серторием в Испании и победа над остатками армии Спартака с 77 по 71 г., консульство с «демократическими реформами» в 70-м г., полновластие в военных делах с 67 по 62 год — таков 25-летний путь Помпея, его путь вверх. Из этого краткого обзора ясно, что у Помпея не было никакой последовательной политической программы и ясной линии, он хватался за каждую возможность подняться выше и прославиться в особенности на том поприще, на котором он был действительно силен,— на войне; его гражданская деятельность не строилась по определенной программе и он руководился в ней нередко чужой инициативой: так, он два раза выдвигал в консулы совершенно ничтожных людей: в 78 г. Лепида и в 60-м Афрания. Талантливый и решительный на войне, он был неустойчив и несообразителен в делах поли-
тических, ни προ-сенатскую, ни анти-сенатскую, ни даже примиренческую всадническую линию, он не умел и не мог проводить последовательно. И наибольшей ошибкой в жизни Цицерона, имевшего хотя и нечетко сформулированную и не соответствовавшую его эпохе, но все же ясную программу «равновесия и примирения двух господствующих сословий», было то, что он ориентировался на такую шаткую политическую фигуру, как Помпей. К характеристике этого «помпеянского» периода в жизни Цицерона мы и перейдем.
В год процесса Верреса Цицерон был избран эдилом, через четыре года во время произнесения своей следующей чисто политической речи — о законе Манилия —он был уже претором, еще через три года — консулом. Такое быстрое продвижение по лестнице государственных должностей несомненно было не случайным и совершалось с помощью той общественной группы, интересы которой представлял Цицерон — римского всадничества, заинтересованного в увеличении своих богатств и в своих торговых делах значительно больше, чем в чисто политических программах.
Выступив в речах против Верреса в качестве агитатора за права всадничества, Цицерон тем самым на некоторое время прочно связал свои интересы с всадниками и с тем, кто в этот период возглавлял их и составлял их славу — с Помпеем. 70-й год закончился, если не полной, то крупной победой всадничества — суды в значительной мере перешли в их руки, влиянию сенаторов был нанесен сильный удар. В результате консульства Помпея и Красса сулланская конституция была уничтожена и «старый режим» до-сулланской республики был восстановлен; это было достигнуто с помощью двух реформ, проведенных, как ясно говорил Цицерон (см. выше гл. III), по инициативе Помпея — с помощью реформы судов и восстановления народного трибуната. Интересно отметить, что отношение Цицерона к этим двум реформам в корне различно: всемерно сочувствуя реформе судов и активно выступая в ее пользу, Цицерон очень холодно отзывается о трибунате; если в своих первых речах он осмеливался нападать на сенаторские суды и ни слова не упоминать о стеснении — а фактически уничтожении — власти трибунов при Сулле, то это еще можно объяснить опасностью, грозившей тому, кто решился бы заговорить об этом оплоте популяров, пока был жив Сулла; но в 70-м году, когда Помпей обещал на своих выборах в консулы восстановить трибунат и выполнил свое обещание, Цицерон мог даже помочь ему, если бы приложил к агитации за трибунат столько же усилий и столько же красноречия, сколько он приложил к восстановлению всаднических судов; он не только не сделал этого, но даже, упомянув об обеих проектировавшихся реформах,
указал, что «народ» более горячо требовал реформы судов, чем восстановления трибуната (см. выше), т. е. он явно отмежевался от самого главного пункта политической программы популяров.
В еще более резкой форме Цицерон отзывается о трибунате через четыре года после его восстановления в своей речи по уголовному процессу Клуэнция (в 66 г.); в этом процессе Цицерон выступал как защитник некоего всадника Клуэнция из Ларина (муниципия в Самниуме), обвиненного своей родной матерью (формально — своим младшим сводным братом) в отравлении своего отчима Оппианика; но за пять лет до этого (в 71 г.) сам Оппианик был обвинен в том же самом преступлении по отношении к своему пасынку Клуэнцию, который успел спастись от покушения; Оппианик был осужден и отправлен в изгнание, где и умер; осуждение Оппианика было вынесено, следовательно, еще сенаторским судом, и Цицерон, защищая Клуэнция, попал в весьма затруднительное положение: он должен был признать справедливым осуждение Оппианика, которого он изображает злодеем, и тем самым высказаться в пользу суда некоего сенатора Юния, против которого он сам в свое время выступал. Положение Цицерона осложнялось еще более тем, что при процессе Оппианика Цицерон защищал, правда, не самого Оппианика — но его раба Скамандра, обвинявшегося в том, что именно ему было поручено отравить Клуэнция. Выпутываясь из этого сложного и неприятного положения, которое его недоброжелатели не преминули обратить как оружие против него, Цицерон невольно раскрывает ту политическую обстановку, которая была в 71-м г. перед избранием Помпея в консулы и которая, очевидно, способствовала возвышению Помпея и подготовила его победу на выборах. Из речи за Клуэнция выясняется, что в 71-м году велась ярая агитация за трибунат и против сенатских судов и что застрельщиком в этой борьбе был не Цицерон, а народный трибун Люций Квинкций, которого Цицерон характеризует как «яростного, злоречивого, беспокойного» демагога («За Клуэнция» 34, § 94); хотя трибуны еще не имели в это время своего главного права интерцессии — но Квинкций, по-видимому, использовал все же свою должность для укрепления своего влияния на комициях и для подготовки реформ. Теперь, когда эти бои отошли в прошлое и трибуны уже давно вернули себе свои права, Цицерон проговаривается, что реформу судов поддерживал и этот, порицаемый им трибун, но упрекает его в том, что он делал это в своих личных интересах.
«Л. Квинкций, один из первых тогдашних демагогов, прекрасно умевший пользоваться толками людей и подлаживаться под настроение собиравшейся в комициях толпы, решил,
что ему представился прекрасный случай увеличить свою популярность за счет сенаторских судов, которые, как он замечал, перестали, пользоваться доверием народа» («За Клуэнция» 28, § 77).
Но ведь в это же время выступал против сенаторских судов и сам Цицерон, и он же обвинял их в подкупности и в несправедливости; теперь ему пришлось снять это обвинение с судьи Юния, осудившего Оппианика; он делает это с достаточной ловкостью, обращая оружие против трибуна Квинкция; выразив свое уважение к сенатору Юнию, Цицерон добавляет:
«Все это, разумеется, нельзя было изложить тогда, когда делом управлял Квинкций, ни в речи к народу, ни перед судом:... возбуждая толпу, он никому не давал возможности произнести хотя бы несколько связных слов» («За Клуэнция» 39, § 108).
Самого Квинкция Цицерон изображает в насмешливом, даже озлобленном тоне. «Вспомните его важный вид, его пышный наряд, его пурпурную мантию, доходившую ему до пяток!» («За Клуэнция» 40, § 111).
Можно бы возразить, что эти выпады носят чисто Личный характер; возможно, Цицерон не ладил с Квинкцием, завидовал его успеху как популяра, боролся с ним за влияние в комициях, а не был враждебен усилению трибуната как таковому? Однако это не так, и Цицерон открыто говорит об этом, относя свое враждебное выступление уже не только к Квинкцию, а к трибунату вообще.
«Ваша мудрость, судьи, велит вам... живо представить себе то зло, ту опасность, которой может угрожать каждому из нас трибунская власть, тем более, если облеченное ею лицо станет разжигать народные страсти и подкапываться под устои государства путем бурных сходок» («За Клуэнция» 35, § 95).
Едва ли можно более ясно высказать свою антипатию к должности народного трибуна; уже из этих слов видно, насколько необоснованно общепринятое положение, что Цицерон сочувствовал популярам или даже принадлежал к ним и, только добившись консульства, стал приверженцем сенатской консервативной группировки.
Итак, из двух реформ, принятых в консульство Помпея, Цицерон сочувствовал только реформе судов, но не возвращению всех прав народным трибунам.
Однако неодобрительное отношение к одной из реформ Помпея отнюдь не означало, что Цицерон решил вести какую-то самостоятельную политическую линию, независимо от Помпея; то, что Помпей, всадник, покровительствуя всадникам, поднимался сам все выше и выше, было выгодно для Цицерона, который в 66 году без особого труда достиг претуры, о чем
он с гордостью говорит в начале речи «О законе Манилия». В конце же этой речи Цицерон очень усердно — даже слишком усердно —старается отвести от себя подозрение, что он выступает в пользу Помпея из каких-либо личных соображений.
«Мой поступок был мне внушен не чьими бы то ни было просьбами, не расчетом приобресть моим участием в этом деле расположение Гнея Помпея, не желанием найти в дружбе какого-либо вельможи убежище от могущих возникнуть опасностей или подспорье к достижению дальнейших почестей... Я не только не льщу себя надеждой на приобретение чьего-либо расположения, а, напротив, ясно сознаю, что вызвал и явную, и тайную ненависть к себе многих лиц и вызвал без настоятельной необходимости для меня лично, но не без пользы для вас...» («О законе Манилия» 24, § 70).
Это заявление Цицерона явно указывает не только на то, что он связал свои интересы с судьбою Помпея, но и на наличие недовольства в среде сената слишком быстрым возвышением этих двух всадников; весьма возможно, что и претура так беспрепятственно досталась Цицерону лишь потому, что его поддерживал Помпей. Цицерон был ему нужен именно в этом году в качестве претора, который выступил бы в его пользу в сенате, где закон Манилия мог натолкнуться и действительно натолкнулся на сопротивление крайних аристократов Катула и Гортенсия. Помпей же, дошедший в это время до полного самоупоения своими подвигами, победивший в предыдущем (67-м) году с необычайной быстротой пиратов, несомненно поставил себе целью добиться командования на Востоке против Митридата; он чувствовал, что Лукуллом не слишком довольны даже в сенате, и тем более в широких кругах: Лукулл вел войну на Востоке основательно и храбро, но без надежды на скорый конец ее; поэтому предложение народного трибуна Манилия, совершенно незначительной личности, было по всей вероятности подготовлено самим Помпеем и его приверженцами и поклонниками. Плутарх с иронией рассказывает, как Помпой, узнав о своем избрании главнокомандующим, «нахмурил брови и как бы недовольный... вскричал «Увы! Война за войной! Я предпочел бы остаться в неизвестности... В то время, как он говорил это, даже близкие ого друзья но могли остаться равнодушными к его лицемерию. Они знали, что ссора его с Лукуллом, разжигая его враждебное честолюбие и страсть к господству, даже радовала его. И, разумеется, его поведение скоро показало его в истинном свете... Он не оставлял нетронутым ни одного из распоряжений Лукулла» (Помпей, 30—31).
Однако сам трибун Манилий мог только внести предложение, но по-видимому не мог защитить его, некоторых убедить, а других ослепить блеском красноречия; это было поручено
Цицерону и, надо сказать, он прекрасно выполнил этот «заказ». Речь о законе Манилия является одной из самых лучших речей Цицерона с точки зрения композиции и риторического искусства; с одной стороны, она является ярким панегириком личным качествам Помпея (этому посвящены 6 — 7 главы речи), с другой — ловким ходом, рассчитанным на то, чтобы вызвать страх за свое богатство у всех крупных собственников, заседавших в сенате. Цицерон восхваляет достоинства Помпея, не слишком уклоняясь от истины. Полководец должен отличаться полным бескорыстием.., полной воздержностью, верностью своему слову, общительностью, политическим умом, гуманностью (гл. 13), говорил Цицерон; Помпей действительно был лично честен и удерживал солдат от грабежей; но Цицерон очень кратко и бегло останавливается на «общительности» и на «политическом уме» — Помпей в это время был уже очень надменным, а его «политический ум» едва ли мог ослепить даже легковерного Цицерона; тем более настойчиво Цицерон распространяется о его авторитете, личной обаятельности, о его военном таланте и о том, что для воина, по словам Цицерона, может быть самое важное, о его счастье: в благоприятную судьбу, в особое покровительство Фортуны верили в то время не только «средние» люди, но и такие скептики, как Сулла, присоединивший к своему имени прозвище «Felix» — счастливый.
Восхваляя честность Помпея, Цицерон попутно дает ужасную характеристику римских наместников, т. е. не упускает случая немного уколоть зазнающийся нобилитет, поставляющий в провинции магистратов: «Я не говорю, что у нас нет честных и воздержных людей, но никто не считает их таковыми, до того преобладают численностью алчные» («О законе Манилия» 22, § 64). Неужели противники сосредоточения высшей власти в руках одного человека не знают, с какими мыслями отправляются в провинции наши наместники, какие они для этого делают затраты, какие заключают сделки! («О заколе Манилия» 23, § 67).
Восхвалив Помпея как человека, Цицерон переходит к более важному моменту — к влиянию, приобретенному Помпеем, как представителем всадничества; едва ли некоторым аристократам было приятно слушать такую похвальбу тех, кого они считали выскочками. Цицерон восклицает с пафосом: «Что может быть неслыханнее, чем назначенный римскому всаднику триумф? А между тем римский народ не только видел своими глазами этот триумф, но даже счел долгом придать ему особенно праздничный характер своим дружным участием!.. Что может быть невероятнее, чем разрешенный сенатом вторичный триумф римского всадника?» («О законе Манилия» 21. § 62).
Однако панегирик Помпею составляет вторую, так сказать декоративную, часть речи «О законе Манилия» — первая же часть, более существенная, посвящена не красивым словам, а деловой экономической стороне вопроса. Живо описав опасности, которыми грозит новая война с Митридатом, Цицерон особенно подчеркивает не военную сторону дела, а те финансовые убытки, которые могут быть следствием непрочного политического положения в восточных провинциях.
«По своему смыслу настоящая война такова, что вы должны проникнуться сильнейшим желанием довести ее до конца. Ее предмет — завещанная вам предками слава римского народа, ...ее предмет — благосостояние наших союзников и друзей, из-за которого наши предки вели много тяжелых войн; ее предмет — самые верные и обильные источники доходов римского народа, с потерей которых вы лишитесь и того, чем страшна война, и того, чем красен мир; ее предмет — могущество многих граждан, справедливо ожидающих от вас помощи как ради себя самих, так и ради государства» («О законе Манилия» 2, § 6).
«...Ко всему присоединяется еще опасность, которой подвергаются самые крупные доходы вашей казны. Действительно, доходы с других провинций столь незначительны, что их едва хватает на расходы по управлению самими провинциями; Азия, напротив, страна, в высшей степени благодатная и роскошная... если только вы хотите сохранить возможность воевать с успехом и жить в мире с достоинством, вы должны обезопасить эту провинцию не только от бедствий, но и от страха перед ними... Дело в том, что в других делах потеря обусловливается наступлением бедствия, в деле же взимания налогов не только появление беды, но и страх перед ней разорителен... люди оставляют свои пастбища, бросают свои поля, отказываются от своих торговых предприятий: а раз это случилось, пропадают казенные сборы и с таможен, и с выгонов, и с десятинных полей... Неоднократно пустые слухи о предстоящей войне... заставляли нас терять доходы за целый год» («О законе Манилия» 6, § 14—15).
Цицерон хорошо понимал, что далеко не все сенаторы довольны возвышением Помпея и он старается «взять их за живое», показать, насколько их интересы зависят от благополучия всадничества, держащего в своих руках богатейшие азиатские откупа; не упуская случая похвалить всадников и подчеркнуть их важную роль в экономической жизни государства, Цицерон сейчас же указывает, что денежные интересы сенаторов теснейшим образом связаны с финансовой политикой на Востоке.
«...Откупщики, степенные и почтенные люди, свои денежные операции и капиталы перенесли в эту провинцию, а их интересы сами по себе заслуживают внимания с вашей стороны...;
...если мы но справедливости в казенных сборах всегда видели артерии нашего государства, то мы столь же справедливо можем назвать то сословие, которое ими заведует, залогом существования прочих. Но кроме того и члены других сословий, люди предприимчивые и деятельные, отчасти сами занимаются денежными оборотами в Азии и имеют право на ваше участие, отчасти же поместили большие капиталы в этой провинции» («О законе Манилия» 7, § 17—18).
Более того,— Цицерон проявляет и серьезное понимание общей мировой экономической конъюнктуры, как бы мимоходом упоминая о возможности финансового краха не только восточных, но и чисто римских держателей крупных капиталов: он напоминает о том, что во время первой войны с Митридатом, когда «множество граждан потеряло в Азии большие капиталы, в самом Риме платежи были тоже приостановлены и все курсы пали... иначе и быть не может... римские курсы, римские денежные операции, производимые здесь, на форуме, стоят в тесной, органической связи с денежными оборотами в Азии; крушение этих последних не может не втянуть в ту же пучину и первые» («О законе Манилия» 7, § 19).
Еще на одну, может быть, наиболее страшную опасность Цицерон тоже указывает — на угрозу восстания рабов, но и этих нескольких слов, вероятно, было достаточно для тех, у кого были свежи в памяти события войны со Спартаком, закончившейся только пять лет назад.
«Постарайтесь же вдуматься в настроение и плательщиков податей, и акционеров (participes), и агентов откупных товариществ в настоящую минуту, когда они видят, что вблизи стоят два царя с громадными войсками,... когда откупщики видят опасность даже для себя в тех многочисленных отрядах рабов, которые они содержат на пастбищах и полях, в гаванях и на сторожевых пунктах?» («О законе Манилия» 6, § 16).
Негласное давление Помпея и его сторонников, эффектное, но весьма реалистическое выступление Цицерона и страх за капиталы, вложенные в восточные предприятия, сделали свое дело — Помпей получил командование в войне против Митридата, а Цицерон уже со следующего, 65 г., стал подготовляться к проведению предвыборной агитации для своего избрания в консулы; всадничество достигло вершины своего могущества.
Интересно обратить внимание на противопоставление римских магистратов, среди которых по словам Цицерона «преобладают алчные», и которые едут в провинции, чтобы обогащаться за счет провинциалов, «степенным и почтенным откупщикам, перенесшим свои денежные операции и капиталы» в восточные провинции; Цицерон, конечно, хорошо знал, что и откупщики едут в провинции не для того, чтобы благодетельствовать
провинциалам и что они наживают там огромные деньги; так, через несколько лет, уже заседая в сенате, он ведет дело своего друга Аттика против задолжавших ему греческих городов провинции Ахайи; но эта, менее бросающаяся в глаза, более систематическая форма высасывания доходов из провинций, форма эксплуатации, а не открытого грабежа, представляется Цицерону вполне допустимой и законной. Цицерон хорошо понимал, насколько важны для римского государства его времени крупные частные собственники, непрерывно пополняющие своими откупными взносами государственную казну, основывающие торговые общества и дающие возможность нажиться и представителям аристократии, если они войдут с ними в компанию. Именно поэтому Цицерон так высоко ценил гражданское право и то, что римское гражданское право всецело основано на частной собственности; наиболее ярким доказательством этого убеждения в непоколебимости принципа частной собственности является его «гимн» гражданскому праву в речи за Цецину, произнесенной в 69-м году, т. е. в тот же изучаемый нами период. Это высказывание Цицерона настолько характерно и важно, что, несмотря на его длину, его необходимо привести полностью.
«...Из всех основ нашего государства,— говорит Цицерон,— ни одна не заслуживает столь заботливого охранения, как гражданское право. Уничтожьте его — и вы уничтожите вместе с ним всякую возможность для нас достоверно узнать, что принадлежит нам и что нет» («За Цецину» 25, § 70).
...В самом деле, что такое гражданское право? Это — скала, которой не повернет сила влияния, не сокрушит сила власти, под которую не подкопается сила денег; это — начало, которое вы не мажете не только упразднить, но даже временно предать забвению, ...если не хотите, чтобы все потеряли уверенность в прочности прав, законно приобретенных, унаследованных от отца и завещанных детям. Какая тебе польза от дома или имения, оставленного тебе отцом или другим каким-либо способом благоприобретенного, если неизвестно, можешь ли ты удержать за собой то, чем ты владеешь?.. Верьте мне: когда кто-нибудь из нас получает в наследство какое-нибудь добро, он большей долей этого наследства обязан праву и законам, чем завещателю. Завещатель может достигнуть лишь того, чтоб его добро перешло в мои руки; удержать за собою то, что стало моим, я без помощи гражданского права не могу; имение может быть оставлено мне отцом; но срок давности для владения (usucapio) этим имением, а с ним и конец тревогам и страху перед процессами, назначается не отцом, а законами...
Вот почему вы должны оберегать это всеобщее наследие права, завещанное вам предками, не менее заботливо, чем вы оберегаете ваши частные наследства, не только потому, что и
этим последним служит оплотом гражданское право, но также и потому, что потеря наследства приносит убыток лишь одному лицу, право же не может быть потеряно без великого ущерба для государства» («За Цецину» 26, § 73—74).
Трудно более ясно выразить основной принцип политической идеологии той общественной группировки, которую представлял Цицерон; и поскольку он выступал против беспорядочных грабительских действий нобилей, против их распущенности и своеволия, он был прав, но его приверженность к организованно и бесшумно наживающимся собственникам-всадникам, с одной стороны, делала его близоруким по отношению к массовому обезземелению и обеднению мелких и мельчайших собственников римского и италийского крестьянства, с другой,— заставляла его недооценивать презрительную враждебность старого нобилитета; те самые Метеллы, а м. б. и многие другие, которые ценили и выдвигали Цицерона, пока он обслуживал их как молодой homo novus, перестали симпатизировать ему, когда он слишком открыто стал пропагандировать интересы всадничества и слишком крепко связал себя с Помпеем. То, что Цицерон не понял опасности, грозившей ему и «слепа» — от тех, кто представлял или, во всяком случае, играл роль представителей беднейших слоев, требовавших земельных наделов,— и «справа» — от аристократии, терпевшей, лишь пока это было совершенно необходимо, выдвинувшихся на первые посты всадников, это непонимание им действительной политической ситуации стало ясно уже в течение его консульства: напор «слева» привел к столкновению Цицерона с трибуном Руллом по поводу аграрных законов; а отсутствие искренней поддержки «справа» привело к тому, что Цицерон переоцепил значение совместных действий сенаторов и всадников в момент опасности, угрожавшей имуществу тех и других со стороны катилинариов; он поплатился за свое легковерие и вскоре был оставлен аристократией на произвол судьбы. Помпей же, с которым Цицерон добровольно связал свою карьеру, надолго уехал на Восток, вернулся в Рим уже после окончания консульства Цицерона и тоже не оказался надежной опорой и защитой для Цицерона, приложившего в свое время немало усилий к возвеличению Помпея. Однако консульство Цицерона от речей об аграрном законе до речи за Мурену является темой, требующей особой разработки, а 66-й год с первым крупным открытым чисто-политическим выступлением Цицерона в речи «О законе Манилия» можно считать завершающим моментом начального периода его политической карьеры, периода наименее ясного и давшего повод к возникновению мнения о Цицероне, как ренегате-популяре, мнения, необоснованность которого мы пытались доказать в данной работе.