Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
111

И. П. Стрельникова

НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ОРАТОРСКОЙ МАНЕРЫ И СТИЛЯ ЦИЦЕРОНА
(по Катилинариям)

I

Катилинарии — одни из самых замечательных и наиболее популярных речей Цицерона, особенно любимых самим оратором, так как события, связанные с заговором Катилины, в которых Цицерон сыграл немаловажную роль, были гордостью всей его жизни, триумфом его, в целом неудачной политической карьеры. Речи, вызванные этими событиями, даже в переработанном для издания виде, сохраняют черты того искреннего волнения, с которым они произносились оратором, увлеченным своей ролью «спасителя отечества». Впоследствии Цицерон сильно переоценивал как значение самих событий, которые он считал великим актом всей римской истории, так и свое участие в них.
Тем не менее заговор Катилины в Риме — яркий факт римской истории последних десятилетий республики, о котором до нас дошло довольно много сведений (Цицерон, Саллюстий, Плутарх, Аппиан Александрийский, Дион Кассий и др.). Эти сведения о заговоре разноречивы, как разноречивы и многочисленные позднейшие исследования на эту тему и, несмотря на огромный интерес, который заговор вызывал у различных исследователей на протяжении многих веков, его цели и задачи, роли Катилины и Цицерона до сих пор еще не могут считаться окончательно выясненными.
Большинство исследователей 52 правильно считает Каталину политическим авантюристом, стремящимся к власти, преследующим личные корыстные цели. В этой связи Цицерон выступает защитником уже сильно пошатнувшихся устоев древней

52 Например, Т. Моммзен, Г. Буассье, Л. Лоран, Φ. Ф. Зелинский, Н. А. Машкин.
112

римской республики, сторонником пресловутого «согласия всех благонамеренных людей» (consensus bonorum omnium).
Представитель морально разложившейся и промотавшейся римской знати, бывший сулланец, запятнавший себя во время проскрипций, прославившийся грабежом в провинциях, по свидетельству некоторых источников преступник в своей частной жизни 53, Луций Сергий Каталина вряд ли мог иметь какую-либо ясную положительную политическую программу и честно искать выхода из тупика, куда зашла экономически и политически обанкротившаяся республика. Большое число сторонников обеспечил Каталине его главный лозунг — кассация долгов (tabulae novae), который собрал под его знамена самые разнородные элементы обескровленной и обнищавшей в гражданских смутах республики. Сочувствие среди различных слоев римского общества вызывала и ненависть Катилины к сенату, уже давно лишившемуся своего былого величия.
В демократических лозунгах Катилины было много общего с лозунгами партии популяров, а следовательно, Цезаря, влияние которого на политическую жизнь республики в это время ужо явственно ощущалось. Не без основания историки полагают 54, опираясь на свидетельства античных авторов (Аскония Педиана, Кассия Диона и др.), что за спиной Катилины стояли такие могущественные люди, как Цезарь и Красс.
Острие заговора было направлено против Цицерона, как консула, счастливого соперника Катилины в выборах на 63 год, помешавшего Каталине быть выбранным на 62 год, и против оптиматов, стоявших у власти.
Цицерон, всю жизнь тщетно ратовавший за согласие сословий, решительно становится на сторону оптиматов, защищая жизнь и интересы правящей партии и свои собственные, стараясь предотвратить новую вспышку междоусобных смут и сохранить хотя бы иллюзию мира и тишины, которые он демагогически обещал народу в свое консульство («Речи об аграрном законе», I, 8, § 24).
Будучи в общем недальновидным политиком, Цицерон неожиданно проявил во время заговора такую находчивость, что заслужил от сената редко присуждаемое им почетное звание pater patriae («отца отечества»). Его речи против Каталины, особенно первая, и результаты, ими достигнутые — прекрасное доказательство действенной силы римского красноречия времени республики.

53 См. Аппиан Александрийский. Гражданские войны, 2, 2, 4; Плутарх. Цицерон, 10, 2 — в кн. Саллюстия «О заговоре Катилины». М.—Л., 1934.
54 Например, Т. Моммзен. «История Рима», т. 3, Госполитиздат, 1941, стр. 156—157; Машкин Н. А. «История Рима», Госполитиздат, 1940, стр. 320 и др.
113

Обстановка в стране ко времени произнесения первой речи, т. е. в конце октября — начале ноября 63 г. н. э. была чрезвычайно напряженной. После трех неудачных попыток Катилины добиться консульства на 65, 63 и 62 год официально и с помощью различных происков он решает действовать открыто насильственным путем. К этому времени его сторонники в Риме и за его пределами уже составляли огромное число. В Этрурии его ждало войско под руководством Г. Манлия, которое вскоре после неудачных для Катилины консульских выборов подняло восстание. В Капуе и Апулии взволновались рабы. В Риме ждали избиения оптиматов, пожаров и всяческих бедствий. Многие сенаторы в панике покинули Рим. Заговор уже не был тайной. Цицерон же через своих агентов знал о каждом шаге, предпринятом заговорщиками. Он даже предварительно добился у сената чрезвычайных полномочий (senatusconsultum ultimum). Однако действовать против заговорщиков открыто и решительно медлил, так как у Катилины было много сторонников среди самых могущественных сенаторов и, кроме того, нужны были прямые улики для его открытого обвинения.
Наконец, получив известие о собрании заговорщиков у Марка Леки, где они окончательно решили двинуть войско на Рим и жестоко расправиться с противниками, Цицерон отважился действовать. Восьмого ноября на заседании сената в присутствии Катилины он произнес свою знаменитую первую Катилинарию, которую даже недоброжелательно настроенный к Цицерону Саллюстий назвал «блестящей и полезной для государства речью» («Заговор Каталины», 34, § 6).
Возмущенный дерзостью Катилины, осмелившегося, явиться на это заседание, Цицерон произнес свою 1-ю речь, как можно полагать, экспромтом. Тем сильнее она должна была подействовать на присутствующих. Цицерон хотел во что бы то ни стало заставить Каталину по собственной воле покинуть Рим, что сделало бы для всех несомненным существование заговора и убедило бы насмерть перепуганных слухами сенаторов в необходимости решительных мер против заговорщиков. Заставить Каталину уйти из города, не применив для этого никаких официальных мер, Цицерон мог лишь доказав ему, что знает всё о, его преступных по отношению к республике действиях и планах и что дальнейшее пребывание в городе для главного заговорщика небезопасно. Цицерон блестяще выполнил эту задачу, умело использовав и увещания и угрозы. Он уверил Каталину в том, что для него самого лучше скорее уйти из города в лагерь к Манлию, что тот уже давно намеревался сделать, так как возлагал основную надежду на войско. Кроме того, Цицерон дал понять, что он, как консул, к тому же облеченный

114

чрезвычайными полномочиями, в любую минуту может применить к нему насилие.
Перед нерешительным и бездействующим сенатом «выскочка» (homo novus) Цицерон, проявив немалую смелость, изобразил представителя старинного патрицианского рода Луция Сергия Катилину, и до того прославившегося разного рода позорными делами, опасным и коварным врагом государства.
Ссылаясь на примеры из жизни предков, Цицерон убедил сенат в том, что Катилина заслуживает самого жестокого наказания, которое он, как консул, не замедлит применить к нему, но сделает это лишь тогда, когда не останется уже ни одного сомневающегося в виновности Катилины. Виновность же его станет для всех очевидной, когда Катилина покинет город, чтобы вести открытую войну. В заключении своей речи Цицерон заверил сенат, что заговор будет подавлен и враги отечества понесут вечную кару за свои злодеяния.
Блестящая речь Цицерона произвела нужное впечатление на присутствующих сенаторов. Катилина, по рассказу Саллюстия («Заговор Катилины» 31, § 8), упорный в своем притворстве, попытался сыграть на сословных предрассудках сенаторов, заверяя их в том, что невозможно думать, чтобы он, патриций, представитель древнего рода, строил козни родному городу, а какой-то провинциал, пришелец (inquilinus) вызывался быть его спасителем. Однако сенаторы, возбужденные цицероновской речью, не поверили ему и назвали его врагом отечества. Тогда Катилина ушел из города в лагерь к Манлию, сделав вид, что отправляется в изгнание.
Уход Катилины, подтвердивший слова Цицерона о существовании заговора в республике, еще больше усилил страх и смятение, царившие в Риме. Чтобы оправдать свой образ действий и успокоить не на шутку встревоженных римлян, Цицерон на следующий же день после ухода Катилины выступил перед народом со своей второй речью.
Катилина, уходя, сделал вид, что отправляется не в лагерь к Манлию, как это утверждал Цицерон, а в изгнание в Массилию. Поэтому на Цицерона, с одной стороны, посыпались упреки в жестокости по отношению к якобы невинному Каталине, с другой стороны, граждане, уверенные в справедливости цицероновских обвинений, порицали консула за то, что он выпустил из города такого опасного врага живым и невредимым.
В начале своей 2-й речи против Катилины Цицерон прежде всего объявил гражданам о радостном событии — уходе Катилины из Рима: значит, он уже не сможет тайно вредить внутри самого города. Затем он объяснил, почему он выпустил Катилину, не тронув его: заговор еще не был явным, были люди, которые не хотели верить в его очевидность, кроме того,

115

лучше бороться с открытым врагом вне стен города, чем внутри его. Да и казнью одного Катилины заговор не был бы полностью ликвидирован, у него есть сообщники в Риме, которых после этого было бы трудно выявить и наказать.
К гражданам, жалеющим изгнанного заговорщика, Цицерон обратил полные иронии слова о «робком» и «застенчивом» Каталине, начавшем преступную войну против республики, и «жестоком» консуле, одно слово которого выбрасывает людей в изгнание.
Чтобы успокоить сограждан, взволнованных слухами о событиях, Цицерон в этой речи дает характеристику сторонников Катилины, разделив их на 6 разрядов, начиная от промотавших свое состояние ветеранов Суллы и кончая напомаженными столичными мотами. Он рисует их со скептической улыбкой человека, уверенного в своей силе и правоте, который вынужден воевать с армией падших и слабых людей.
Характеризуя заговорщиков и доказывая материальное и духовное превосходство над ними благонамеренных граждан, Цицерон достигал сразу несколько целей: поднимал дух граждан и вселял в них веру в победу над заговором, которой, может быть, сам тогда не имел; перед друзьями и перед врагами демонстрировал, не без доли хвастовства, свою осведомленность в деле, показывая, что консул не дремлет; пытался деморализовать заговорщиков иронически-презрительным отношением к ним и прямыми угрозами. Цицерон закончил речь заверениями граждан в том, что он, одетый в мирную тогу, начальник и полководец, с помощью богов сделает всё, чтобы без шума и крови прекратить эту начатую Каталиной междоусобную войну.
Со времени произнесения Цицероном второй речи против Каталины (9 ноября) до того, как он выступил с 3-й речью проходит около трех недель. За это время Катилина, вставший во главе войска и незаконно присвоивший себе знаки консульского отличия, был официально объявлен врагом отечества. Консулы собирали войско, командовать которым был назначен Антоний. За безопасность в Риме отвечал Цицерон. Заговорщикам была обещана амнистия, если они сложат оружие. Однако, как в Риме, так и в провинциях, они продолжали накапливать силы и вооружаться. Заговорщики в Риме уже назначили день для резни и пожаров. Они даже договорились о поддержке с послами галльского племени аллоброгов, явившимися в Рим с жалобой на римское наместничество, пообещав исполнить их просьбы. Но аллоброги, испугавшись, выдали главарей заговорщиков Цицерону, и тот, воспользовавшись удачным случаем, арестовал их.
После этого консул созвал сенат, где заговорщики под тяжестью улик сознались в своих действиях против республики.

116

Сразу же после окончания этого заседания сената, Цицерон перед собравшимся народом произнес свою третью речь против Катилины, которая произвела огромное впечатление на плебс и склонила его, сочувствовавшего ранее Катилине, на сторону Цицерона.
Во вступлении к речи Цицерон радостно и торжественно объявляет народу о том, что заговор раскрыт и республика и жизнь граждан спасены благодаря бессмертным богам и его стараниям.
Чтобы поднять значение победы над заговорщиками в Риме и подчеркнуть свои заслуги в этом деле, Цицерон очень выразительно и не без преувеличения говорит о той страшной опасности, которой подвергалась республика и граждане в связи с заговором. Затем, опять-таки не забывая все время указывать на свою благородную роль во всем происходящем, он рассказывает о событиях в Риме со дня ухода Катилины; о своем постоянном бдении, о деле с аллоброгами, о допросе пойманных заговорщиков, не раз упомянув о грандиозности их преступных замыслов, например, о намечавшемся поджоге города и т. п. Он не забывает сообщить гражданам и о постановлении сената, в котором воздается хвала консулу и преторам, поймавшим аллоброгов, и о назначенном в его честь благодарственном молебствии — исключительном случае со времени основания Рима. Как бы оправдываясь от возможных упреков в том, что главного врага, Катилину, он выпустил из города живым, Цицерон говорит, что заговор не был бы так быстро и безопасно для города и граждан раскрыт, если бы Катилина остался в Риме. В победе же над Катилиной и его войском в открытом сражении Цицерон не сомневался.
Как ни много значения придавал Цицерон своей собственной деятельности против заговора, однако он отмечает, что взял бы на себя слишком много, если бы думал, что здесь обошлось без вмешательства богов, чему в речи уделено не мало места. Трудно сказать, искренно ли сам Цицерон верил в то, что он говорил о помощи богов. Скорее всего, это была дань традиции, рассчитанная на определенное выгодное для оратора впечатление на аудиторию: по словам Буассье 55, народ не был бы уверен в серьезности заговора, если бы думал, что боги им не интересуются. В заключении Цицерон вновь указывает на свою заслугу, которую он видит, главным образом, в том, что спас город и граждан от жестокой гибели без кровопролития, тогда как все гражданские раздоры до него совершались с жертвами. В самоупоении консул даже сравнивает себя с Помпеем, в это время победоносно воевавшим на Востоке. За свои подвиги он

55 G. Boissier. La Conjuration de Catilina, Paris, 1905, p. 204.
117

не требует ни памятников, ни знаков отличия — он просит граждан лишь помнить о том, что он для них сделал и защитить его, если это понадобится.
Речь Цицерона имела то действие, что «плебеи»,— как пишет Саллюстий,— которые сначала вследствие своей склонности к государственным переворотам относились к войне весьма сочувственно, после раскрытия заговора переменили свое мнение и, осыпая проклятиями замыслы Катилины, стали до небес превозносить Цицерона («Заговор Катилины», 48).
Через день, 5 декабря, в храме Согласия было созвано еще одно заседание сената, на котором решался вопрос о наказании арестованных заговорщиков. Мнения сенаторов на этом заседании разошлись. Выбранный консулом на следующий 62 год Д. Юний Силан высказался за то, чтобы подвергнуть заговорщиков смертной казни, хотя один сенат, согласно римским законам, не имел права выносить такое решение 56. Силану возражал Юлий Цезарь, выбранный на следующий год претором. Цезарь предложил пожизненное заключение и конфискацию имущества, с отказом арестованным в дальнейшем добиваться смягчения наказания.
В речи Цезаря, которая дошла до нас в передаче Саллюстия («Заговор Катилины», 51), прозвучали предостережение и даже угрозы в адрес Цицерона. Он прежде всего потребовал соблюдения законности и рекомендовал сенаторам постараться быть объективными вне зависимости от своих чувств. Цезарь согласился с Силаном, что по достоинству это преступление стоит наказания смертной казнью, но он указал также на незаконность такого наказания и на то, что люди будут помнить не о преступлениях заговорщиков, а о том, как их наказали. Он подчеркнул, что с течением времени это справедливое наказание обратится против применивших его. Кроме того, он выдвинул в пользу своего предложения еще и философское соображение о том, что смерть — это не наказание, а, скорее, отдохновение.
Трудно сказать точно, какие причины определяли поведение Цезаря в этот момент. Однако вряд ли им руководили чисто благородные побуждения и верность республиканским принципам, как это представляет нам Саллюстий («Заговор Катилины», 49—51), а вслед за ним Г. Буассье 57 и др. Скорее всего, защита Цезарем заговорщиков объясняется его причастностью к заговору.

56 По Семпрониеву закону, учрежденному Гаем Гракхом, решение о смертной казни римского гражданина допускалось лишь в случае одобрения его народным собранием. До вынесения приговора римский гражданин имел право добровольно удалиться в изгнание.
57 G. Boissier. La Conjuration de Catilina, р. 211.
118

Речь Цезаря сильно подействовала на присутствующих и завоевала себе много сторонников, однако выступившие после него Цицерон и особенно Марк Порций Катон склонили сенат на свою сторону.
Поскольку предостережения и угрозы Цезаря относились главным образом к нему, Цицерон в начало своей 4-й Катилинарии в выспренных выражениях и но без тени горькой иронии благодарит сенат за оказанное ему внимание и заботу, и советует гражданам больше думать не о нем, который за все время своего консульства ни минуты не был свободен от смертельной опасности, а о благе своем и республике. Он подчеркнул при этом, что, пока живы заговорщики, опасность не миновала.
Цицерон знал, что самое главное — это как можно скорее решить судьбу арестованных, покончить с заговором в Риме, и очень возможно, что в ту минуту он, человек вообще не очень храбрый, действительно мало думал о последствиях применения казни, могущих быть и действительно оказавшихся для него трагическими. Как консул, докладывающий дело, он не мог прямо высказать свое мнение, и в своей речи он лишь разбирает и сравнивает мнения Силана и Цезаря, по делает это так, что его позиция становится совершенно ясной: Силан исходит из вопросов жизни и смерти, вопросов чести римской республики,— Цезарь же — из философских соображений о том, является смерть наказанием или нет. К тому же милосердное на первый взгляд предложение Цезаря в действительности оказывается более суровым, чем предложение Силана: жестоко лишить арестованных свободы, имущества, даже возможности просить о снисхождении, оставив им только жизнь, но жизнь, полную мучений. С этой точки зрения, лишить их жизни будет гораздо милосерднее.
Кроме того, предложение Цезаря о распределении преступников по муниципиям — в высшей степени неудобное и обременительное предложение для муниципий.
Цицерон, при всей его явной необъективности в этом вопросе, все-таки пытается создать видимость беспристрастия, поэтому далее в 4-й речи он расшаркивается перед Цезарем, отдает должное заслугам его и его предков, отмечая при этом выгодность мнения Цезаря лично для себя. Касаясь Семрониева закона относительно казни римских граждан, Цицерон приводит свое любимое мнение о том, что не может считаться римским гражданином тот, кто совершил преступление против республики. Об этом он говорил и в первой речи против Катилины (I, 11, § 28). Здесь же, в 4-й речи, он рисует страшную картину разрушения города, груды непогребенных тел, плач детей и матерей, оскорбление весталок и спрашивает, можно ли быть жестоким по отношению к людям, замышляющим подобное преступление.

119

Затем Цицерон говорит, что в государстве есть все средства для приведения приговора в исполнение, нужно только решить, учитывая, что решение участи заговорщиков — это решение о жизни и смерти римского государства и всех граждан.
В заключение речи оратор, указав на свои заслуги и на опасность, угрожающую ему вследствие его деятельности, убедительно просит сенаторов сохранить добрую память о нем и не забывать его сына.
Речь Цицерона, а также суровая речь Катона возымели действие, и сенаторы проголосовали за смертную казнь. В этот же день решение сената, без представления, согласно закону, на одобрение народа, было приведено в исполнение.
Моммзен, критически относящийся к политическому и даже ораторскому таланту Цицерона, охарактеризовал это событие как «акт самой грубой тирании», который «был совершен самым невыдержанным и боязливым из всех римских государственных деятелей» 58. Именно так этот факт был расценен в Риме через несколько лет после заговора. В 58 г. враг Цицерона, народный трибун Публий Клодий, не без одобрения Цезаря, издал закон, по которому тот, кто казнил без суда римского гражданина, подвергался изгнанию. Сразу после издания этого закона, не дожидаясь специального решения о себе, Цицерон добровольно покинул Рим.

II

Речи, которые мы имеем, не являются в точности теми речами, которые Цицерон произнес в ноябре-декабре 63 г. По обычаю того времени речи сначала произносились, а потом уже записывались и издавались. Принято считать, что Катилинарии были изданы только через три года после их произнесения. Единственный текст, на который ссылаются, чтобы подтвердить это предположение — письмо Цицерона к Аттику (II, 1).
В этом письме, относящемся к 60 г. до н. э., Цицерон пишет Аттику, что ему было выгодно позаботиться о том, чтобы у него «были речи, которые назывались бы консульскими». В общем порядке 13 речей, включенных в этот сборник и перечисленных Цицероном в этом письме, Катилинарии нумеруются как 7, 8, 9 и 10-я. Вот как сам Цицерон назвал эти четыре речи: «седьмая,— когда я изгнал Каталину; восьмая, с которой я обратился к народу на другой день после бегства Катилины; девятая — на народной сходке в тот день, когда аллоброги разгласили; десятая — в сенате в декабрьские ноны;...» 59.

58 Т. Моммзен. История Рима, т. 3, стр. 154.
69 Письма Марка Туллия Цицерона, Изд-во АН СССР, М.-Л., 1951, Перевод В. Горенштейна.
120

Полагают 60, что Цицерон изменил свои речи перед их публикацией очень немного — таков был его обычай. И эти изменения, скорее всего, касались формы, а не существа речи. Например, в изданной 1-й речи сохранились даже черты спора — altercatio между оратором и Катилиной, следы того, что они перебрасывались вопросами и ответами во время речи (главы 5, 6, 7, 8). Видимо, оратор старался как можно точнее воспроизвести первоначальную речь, не отдаляясь от нее без особой на то необходимости.
Существует также мнение61, что в записанной 1-й речи Цицерон слил две, произнесенные в один я тот же день в сенате: свой официальный доклад как председателя (relatio) и инвективу, произнесенную после требовании Катилины «refer ad senatum («доложи сенату»).
Никаких определенных доказательств в пользу этого мнения нет, и нам оно кажется маловероятным.
Наибольшим изменениям при подготовке к изданию подверглась, видимо, 4-я речь. Ко времени издания речей, к 60-му г. до н. э., в сложившейся неблагоприятно для Цицерона обстановке (в связи с возросшим влиянием Цезаря и популяров) он должен был особенно внимательно отнестись к своей 4-й речи, посвященной теме наказания участников заговора Катилины.
О тщательной работе над речью говорит ее особая отделанность с риторической и стилистической стороны даже по сравнению с другими речами против Катилины. Величина речи наводит на мысль о внесенных позднее дополнениях. Вряд ли в тот напряженный момент в сенате, когда решалась участь арестованных и происходил обмен мнениями, Цицерон произнес такую длинную речь, какой она дошла до нас. В действительности это было, вероятно, небольшое выступление, вызванное тем, что в речах сенаторов и, особенно, в речи Цезаря прозвучали предостережения в адрес Цицерона. Невозможно точно определить, что именно добавил к своей речи Цицерон, готовя ее к изданию. Лоран 62, например, предполагает, что вставленными позднее являются те части речи, где оратор говорит о грозящей ему в будущем ненависти и опасности: IV, 10, § 20; IV, 10, § 22; IV, II, § 23. Например, в § 20, как бы предчувствуя свою печальную судьбу, Цицерон говорит о многочисленных врагах, которых он нажил себе на службе отечеству и которые в один прекрасный день сумеют заставить замолчать авторитетный голос сената и государства. Но, как утверждает Цицерон, он все равно не раскаивается в своих поступках. Он счастлив тем

60 Например, Г. Буассье, Л. Лоран и др.
61 См. L. Laurand. Eludes sur le style des discours de Ciceron. Paris, 1907, p. 7.
62 Там же.
121

исключительным признанием заслуг при жизни, которого не получал никто.
В § 22 содержатся рассуждения о том, что положение победителя врагов внутренних гораздо тяжелее, чем положение победителя врагов внешних. Цицерон говорит, что он не закрывает глаза на то, что ему предстоит вечная война с внутренними врагами, но он надеется с помощью сената отразить их натиск. Затем он призывает крепить союз сената и всадников. Здесь Цицерон повторяет мысли начала § 27 гл. 12, 3-й речи.
Эти параграфы естественно входят в речь, не нарушая ее гармонии. Однако вполне возможно, что они тем не менее — позднейшее добавление к речи. В них упорно звучит основная мысль — мысль о близкой расплате, которую предчувствует и которой боится Цицерон, несмотря на его кажущийся бодрым тон. Отсюда рассуждения о многочисленных врагах, о вечной борьбе с ними, настойчивое упоминание заслуг, просьба о помощи и забота о сыне. В самый момент произнесения речи главной целью Цицерона было все-таки заставить сенат принять решение о смертной казни, а вопрос о последствиях был для него тогда вопросом второстепенным. Он вполне, на наш взгляд, искренне призывает сенаторов, например, в 1 и 5 гл. 4-й речи не думать о них, тогда как упомянутые выше параграфы 20 и 22 написаны с ясным предчувствием близкой беды, которую оратор ощущает уже совершенно реально. Недаром он напоминает о своих заслугах, пытается защищаться и вызвать к себе участие. Это очень характерно для Цицерона в годы после его консульства вплоть до самого изгнания, когда враги окончательно взяли над ним верх.
Возможно, что 4-я речь содержит еще какие-либо позднейшие добавления, однако, несмотря на это, она, как и остальные три речи Катилины, которые мы имеем, близка к произнесенной: Цицерон, храня любовную память о днях своего консульства, конечно, постарался воспроизвести их как можно точнее, прибегнув к помощи стенографических записей, которые велись в сенате во время заседаний, и своей хорошей памяти.
Четыре речи, посвященные заговору Катилины, излагающие ход событий в хронологическом порядке по мере раскрытия заговора тематически составляют как бы единое целое, состоящее из четырех частей. Помимо темы, речи объединяет личность самого оратора, настроение которого от первой до четвертой речи по мере развития событий претерпевает известную эволюцию: от некоторой неуверенности в себе в 1-й речи до совершенного самоупоения в 3-й и опять к неуверенности и беспокойству в 4-й. В речах, кроме того, много общих мыслей, характеристик, повторений, их объединяют также известная стилистическая общность и сходство риторических приемов.

122

Но наряду со сходством каждую из этих речей отличает и неповторимое своеобразие, которое даже заставляло некоторых ученых усомниться в их подлинности. Сомнениям в подлинности подвергались особенно 2-я и 3-я речь, отличающиеся по своему стилю от несомненно цицероновской 1-й Катилинарии. Известный издатель Цицерона Орелли считал подложными все три последние речи. Сомнения в подлинности основывались на исторических и филологических неправильностях, имеющихся в этих речах. Исторические неточности никак не могут служить поводом оспаривать принадлежность речей Цицерону. Верно, что Цицерон считал обязательным для оратора знание родной истории и сам знал ее, по-видимому, не плохо. Но при этом он вполне мог в пылу ораторского вдохновения или даже сознательно допустить какие-либо ошибки или неточности. Ведь он был оратором, а не историком, и оратором республиканской эпохи, для которого говорить, значило действовать, ближайшая цель которого — убедить слушателя, победить в деле; эта цель оправдывала и подчиняла себе все. Недаром историки (напр., Друман) совершенно справедливо упрекали его в том, что история у него — служанка риторики.
Сомнения в подлинности 2-й и 3-й речи, основывающиеся на том, что стиль и фразеология этих речей отличаются от обычной цицероновской, в частности, от стиля 1-й Катилинарии, тоже несостоятельны.
Цицерон придавал огромное значение ораторскому такту, принципу уместности — говорить в согласии и соответствии с предметом обсуждения. «Оратор должен следить,— говорил он,— чтобы не только в целых фразах, но и в отдельных словах соблюдалось именно то, что уместно. Например, неуместно, если ты выступаешь перед судьей по делу о водосточных трубах, говорить пышными словами и использовать общие места, а о величии римского народа говорить скупо и сухо» («Оратор», 21, § 72)
Цицерон был прекрасный стилист и великолепный оратор, который тонко чувствовал аудиторию, умел примениться к любым обстоятельствам и любой обстановке, используя ее в своих целях. Поэтому естественно, что речи 1-я и 4-я, произнесенные в сенате, перед самой образованной аудиторией — аристократией — были сказаны и затем записаны иначе, чем 2-я и 3-я, произнесенные перед толпой народа. Более того, в свою очередь

63 Выдержки из риторических трактатов Цицерона даны в переводе Г.А. Иванова, содержащиеся в его актовой речи, произнесенной 12 янв. 1878 г. в Московском Университете: «Взгляд Цицерона на современное ему изучение красноречия в Риме в связи с его собственным образованием» («Отчет Императорского Московского университета за 1878 год»,М., 1878.
123

существенно отличаются друг от друга и речи, близкие между собой по стилю, как 1-я и 4-я, так и 2-я и 3-я, произнесенные в разной обстановке и по разному поводу.

III

Цицерон высоко ценил в речи ее внешнюю красоту, достигаемую умелым применением риторических фигур, удачным сочетанием звуков и ритмическим построением речи. Однако никогда применение фигур не было у него самоцелью. Фигуры, по его мнению, должны лишь помогать оратору лучше выразить основное в речи, ее смысл, содержание. «Безумие стараться говорить изящно, когда в речи нет содержания, нет мысли» («Об ораторе», I, 6, § 20), ибо именно из самого содержания должен развиваться блеск и обилие выражения. Кроме того, чтобы добиться главной цели — убедить слушателя, недостаточно насытить речь содержанием, построить ее логично, красиво и ритмично, нужно еще воспламенить слушателя. Цицерона нельзя упрекнуть в недостатке пафоса, он особенно хорош именно в патетических местах. Доказательством может служить 1-я речь против Катилины, являющаяся замечательным образцом цицероновской патетической речи.
Цицерону неоднократно предъявляли обвинения в ложном пафосе. Может быть, это справедливо в отношении его судебных речей, где оратор редко выражал свои собственные взгляды, выполняя взятое на себя поручение, а бурная эпоха, страстность толпы требовала от него пафоса, страсти. Однако этот упрек совершенно исключается по отношению к его политическим речам против Катилины. Здесь Цицерон, увлекшись ролью спасителя отечества, был совершенно искренен в своем пафосе.
Цицерон, обладающий исключительным ораторским тактом, мастерски использовал огромный арсенал разнообразных риторических средств. Не только каждая речь в зависимости от ее темы, аудитории, обстоятельств произнесения, но и каждая часть речи (вступление, тема или рассказ, заключение) требовала определенных, соответствующих ее характеру риторических приемов, и Цицерон умело следовал установленным правилам, а там, где это было нужно, тактично отступал от них. Это можно видеть даже при беглом взгляде на Катилинарии.
В отличие от судебной речи, делящейся на большое количество частей (exordium — вступление, narratio — рассказ, confirmatio — утверждение, confutatio — опровержение, peroratio — заключение), в политической речи обычно различают только три основные части: exordium — вступление, narratio — рассказ и peroratio — заключение.

124

Вступление, по теории Цицерона, должно быть скорее спокойным, чем патетическим, но блестяще отделанным. Спокойствие оратора должно с первых же слов внушить слушателям уверенность в его правоте, а тщательная отделка речи — пленить слушателей с самого ее начала. Стиль не должен быть ни слишком простым, для которого характерна шутка, употребление элементов разговорного языка, ни слишком высоким с присутствием таких фигур, как олицетворение, восклицание, а умеренным. Вступление к первой речи против Катилины является по стилю исключением из цицероновских правил для вступления. Оно отличается необычайной патетикой, употреблением всех тех риторических фигур, которые свойственны высокому стилю, и начинается прямо с обращения: «Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra? «(Когда же, наконец, Каталина, перестанешь ты злоупотреблять нашим долготерпением?..) 64.
Цицерон лишь два раза начинал свои речи с обращения — 1-ю речь против Катилины и речь против Ватиния, которые представляли собой инвективы.
Не всякую речь, особенно судебную защитительную, уместно было начать таким страстным обращением, каким начал Цицерон первую Катилинарию; но в данном случае важность темы и сложность обстоятельств вполне оправдывали такое отступление от обычных правил.
Вступление к первой речи против Катилины распадается как бы на три части: патетическое начало, более умеренная середина и опять патетический конец.
Оратор начинает речь взволнованным и страстным обращением к Катилине: «Когда же, наконец, Каталина, перестанешь ты злоупотреблять нашим долготерпением? Когда же прекратится оскорбительная безнаказанность твоих безумных происков? Когда положишь ты предел своей необузданной, надменной отваге?» («Речи против Катилины», I, 1, § 1) 64.
Обрушив на Каталину град вопросов, Цицерон восклицает с негодованием: «О, времена, о, правы! Все знает сенат, все видит консул; а этот человек еще жив!... Да и только ли он жив? Нет, он приходит в сенат, участвует в общественном совещании, своими глазами намечает убийство каждого из нас. А мы тем временем, мы, храбрые люди, считаем свой долг перед государством исполненным, если нам удалось избегнуть его преступных ударов» (I, 1, § 2). Уже в этом небольшом отрывке проявились характерные особенности стиля Цицерона.
Мастерство оратора сказалось здесь прежде всего в чрезвычайно стройном ритмическом построении речи, что было очень важно для римлянина, чуткого к ритму речи, и что нам, к со-

64 Цитаты из речей даются в переводе К. Зелинского (из «Полного собр. речей», т. I. СПб., 1901 г. с небольшими отступлениями).
125

жалению, трудно полностью понять и оценить. Ритм был очень важен особенно для такой части речи, как вступление. Он помогал оратору понравиться слушателям, а это ему было необходимо с самого начала речи.
За тремя короткими, симметрично построенными фразами, идет более длинная, разбитая на несколько параллельных частей (isocolon). Каждая из этих частей начинается одинаково со слова — nihil, образуя, таким образом, звуковую фигуру — анафору, усиленную еще и градацией. Анафора очерчивает контуры симметричной конструкции и создает благозвучность, смысловая фигура — градация усиливает и подчеркивает мысль Цицерона о наглости Катилины: его не волнуют ни ночные стражи Палатина, ни караулы в городе, ни тревога граждан и т. д.:

Quo usque tandem abutere. Catilina, patientia nostra?
Quam diu etiam furor iste tuus nos eludet?
Quem ad finem sese effrenata jactabit audacia?
Nihil te nocturnum praesidium Palatii,
nihil urbis vigiliae,
nihil timor populi,
nihil concursus bonorum omnium,
nihil hic munitissimus habendi senatus locus,
nihil horum ora vultusque, moverunt?

Когда же, наконец, Каталина, перестанешь ты злоупотреблять нашим долготерпением? Когда прекратится оскорбительная безнаказанность твоих безумных происков? Когда положишь ты предел своей необузданной, надменной отваге? Палатин охраняется ночной стражей, по городу расставлены караулы, среди граждан царит тревога, друзья отечества озабоченно совещаются, сенат заседает в укрепленном месте, на лице всех окружающих тебя выражение гнева, а тебе все это ничего не говорит? — I, 1, § 1).
Симметричная конструкция периода речи в сочетании с ассонансами — анафорой или с omoioteleulon, т. е. с одинаковыми окончаниями частей симметричной конструкции, иногда еще в соединении с антитезой и к тому же усиленная градацией — характерная черта цицероновского стиля, создающая выразительный ритм. Цицерон очень часто пользуется такой конструкцией. С этой точки зрения интересно большое вступление к 4-й Катилинарии, где все периоды построены по симметрическому принципу. Например:

Ego multa tacui,
multa pertuli,
multa concessi,
multa meo quodam dolore
in vestro timore sanavi.

126

(О многом я смолчал, многое перенес, многое простил, многое направил к лучшему ценою действительной боли для меня и одного лишь страха для вас — IV, 1, § 2).
Нарушение симметрии в конце фразы придает ей определенную законченность.
Для того, чтобы понять, насколько разнообразно ритмическое построение речей Цицерона, можно привести еще один пример из необычайно тщательно отделанного вступления к 4-й речи. Фраза построена хиастически: в первой половине глаголы стоят на первом месте, во второй половине — на последнем; она приобретает, таким образом, интонационную завершенность: Quare, patres conscripti, consulite vobis, prospicite patriae, conservate vos, conjuges, liberos fortunasque; populi Romani nomen salutemque defendite, mihi parcere ac de me cogitare desi-nite. (Итак, сенаторы, позаботьтесь о самих себе, порадейте о государстве; охраняйте самих себя, жен, детей и имущество ваше, защищайте честь и благополучие римского народа; меня же щадить, обо мне думать перестаньте (IV, 2, § 3). Вернувшись к разбору 1-й Катилинарии, отметим, что следующая часть ее вступления (I, 1, § 1) по конструкции подобна упомянутой выше. Сначала следуют две симметрично построенные короткие фразы, затем более длинная фраза, разбитая на параллельные части, но на этот раз подчеркнутые не анафорой, как в предыдущем случае, а созвучными окончаниями глаголов. Чередование длинных и коротких фраз помогает оратору избежать монотонности, создает ритмическое разнообразие речи.
В создании ритма не менее важную роль, чем конструкция периодов, играет комбинация долгих и кратких слогов. Речь и ее части могут начинаться самыми различными стопами, но в конце периодов, в так называемых клаузулах Цицерон рекомендует использовать определенные стопы, придающие ему законченность. Например: кретик-спондей (— U —,— —) (vultusque moverünt, I, 1, 1) или дихорей (— U,— U) (ignora-re ärbiträs, I, 1, 1).
Цицерон не рекомендует кончать фразу несколькими короткими слогами. Его любимые концовки: кретик в сочетании с другим кретином ( — U —, — U —), или особенно пеон с хореем типа esse videätür (I, 2, § 5; IV, 1, § 2) и т. п.
Ритм речи должен отвечать содержанию. Начало нашего вступления представляет собой соединение ямбов и пеонов, что вполне соответствует стремительному и напряженному характеру речи: Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?
Помимо явной заботы о ритме, о тщательном внимании оратора к отделке вступления в редактированном тексте речи говорит и многое другое.

127

Три первые фразы вступления начинаются одним и тем же вопросом «когда?», но во всех трех случаях употреблены три разных слова, имеющие один и тот же смысл: quousque, quam diu и quem ad finem и к ним соответственно три различных усилительных частицы: tandem, etiam, sese. Это одна из форм проявления замечательного умения Цицерона использовать свой богатейший словарь (copia verborum) и особенно его синонимику.
Любимая форма употребления Цицероном синонимов — попарно соединенные синонимы, употребляемые так для усиления мысли и яркости выражения, а также и для стилистической равномерности. Очень часто они не абсолютно равнозначны и подчеркивают или оттеняют разные стороны мысли. Например, в 1-й речи Катилина notat et designat — отмечает и назначает глазами убийство каждого из сенаторов (I, 1, § 2). Notat et designat — два синонима, отличающиеся друг от друга лишь небольшим оттенком мысли, указывающим на последовательность действия: сначала отмечает (или примечает), а потом уже предназначает к убийству. Oculis — «глазами» относится одинаково и к notat и к designat, объединяя их. В § 18 7-й гл. этой речи примерно так же употреблены синонимы ad evertendas perfrigendasque: «У тебя хватило сил не только на пренебрежение законов и судов, но и на их свержение и попирание» (ad evertendas perfrigendasque — I, 7, § 18). Приставка — per — придает глаголу perfringere оттенок завершенности действия, какого нет у глагола evertere.
Некоторое постепенное усиление мысли, градацию можно отметить в 3-й речи, где употреблены подряд три синонима: illustrata, patefacta, comperta («выяснено, раскрыто, доказано» — III, 1, § 3). Усиление мысли чувствуется и в следующих трех синонимах, употребленных одновременно в конце 2-й речи, где Цицерон говорит гражданам, что они должны praecari, venerari, implorare (просить, молить, вымаливать со слезами спасения у богов — II, 13, § 29).
Таким образом, едва заметные оттенки отмечают здесь либо некоторую последовательность действия, обозначаемого синонимами (как в I, 1, § 2 и I, 7, § 18), либо постепенное усиление мысли (как в III, 1, § 3 и II, 13, § 29) и придают полноту выражению.
Для усиления мысли и полноты выражения, а также одновременно и для стилистической равномерности употреблены синонимы: а carcere atque vinculis (от тюрьмы и оков в I, 8,. § 19); laudi et gloriae (чести и славы в I, 9, § 23); perniciosam ас funestam (гибельным и злополучным в I, 9, § 24); tenues atque egentes (бедных и нуждающихся в II, 9, § 20); praedatonim direptorumque (разбойников и грабителей в II, 9, § 20); exsul-

128

tat et triumphal (радуется и ликует во II, 2, § 3); lepidi ас delicati (милы и изящны во II, 11, § 23); inopia atque egestate (бедностью и нищетой во II, 11, § 24); informes ас debiles (слабые и бессильные в III, 2, § 3); discriptum distributumque (расписано и распределено в III, 4, § 8); argumenta atque indicia (доказательства и признаки в III, 5, § 13) и т. д. Этот список можно было бы намного продолжить.
С той же целью Цицерон применяет не только отдельные, попарно и по три соединенные синонимы, но и целые синонимические обороты. Например, в 10 гл. 1 речи, говоря о том, что Катилина будет предаваться веселью, увидав, что в окружающей его толпе нет ни одного порядочного человека, он использует сразу три равнозначных выражения: laetitia perfruere (будешь наслаждаться весельем); gaudiis exsultabis (будешь ликовать от радости), in voluptate bacchabere (будешь неистовствовать в наслаждении). Так же синонимические обороты употреблены и в 13 гл. 1-й речи: scelerum foedere ас nefaria societate (узами преступления и нечестивым союзом); или в 4-й речи: de facto judicetis, de poena quid censeatis (что вы думаете о преступлении, что решаете о наказании — IV, 3, § 0). Мысль о том, что замыслы Катилины с его отъездом будут обнаружены и наказаны, интересно выражена в 4-й речи попарно объединенными синонимами: omnia patefacta, illustrata, oppressa, vindicata (все открыто, обнаружено, подавлено, наказано — I, 13, § 32).
Так же попарно сгруппированы синонимы и в 3-й речи, где сказано про Каталину, что он сам всегда obiret, occurreret, vigilaret, laboraret (присутствовал и помогал, бодрствовал и трудился - III, 7, § 16; ср. II, 1, § 1).
Употребление Цицероном синонимов необыкновенно разнообразно. Можно отметать, кстати, скопление синонимов в конце 2-й и 3-й речи — они придают заключению известную пышность, красивость.
Возвращаясь к вступлению первой речи, отметим, что здесь встречается и красивый риторический прием гендиадис (hendiadys), состоящий в том, что одно сложное понятие выражается через два простых.
Например, ora vultusque — взгляд и лицо (т. е. выражение лица — I, 1, § 1); или furorem ас tela — ярость и копья (т. е. яростных копий — I, 1, § 2); или mors ас rei publicae poena — смерть и казнь (т. е. смертная казнь) со стороны республики (I, 2, § 4); benevolentia famaque (т. е. благодарной молвой — III, 1, § 2); exitii ас fati (роковой гибели — III, 7, § 17); aspectus Cethegi et furor (безумный образ Цетега — IV, 6, § 12).
Оратор употребляет гендиадис не для простого украшения речи, по и для того, чтобы лучше выделить смысл слов, состав-

129

ляющих эту фигуру речи. К тому же гендиадис, как и синонимические обороты, имеет большое значение для ритма речи, ее стилистической равномерности. Например, частое употребление гендиадиса и синонимических оборотов в начале вступления к 1-й речи — свидетельство внимательного отношения автора к ритму в этой части речи.
В конце § 2 вступления к 1-й речи мы видим довольно редко употребляемую Цицероном в патетических местах иронию. Иронизируя над трусостью сенаторов, которые вместо того, чтобы спасать Рим и отечество, трусливо уклоняются от ударов Катилины, оратор с горечью говорит: «...Мы же, храбрые люди, считаем свой долг перед государством исполненным, если нам удалось избегнуть его преступных ударов!» (I, 1, § 2).
Ирония — излюбленное оружие. Цицерона в борьбе против своих противников,— очень действенное риторическое средство. Ирония во всех видах: от самой явной, ядовитой и жестокой, какой были повержены оратором Веррес, Клодий, Антоний, до такой тонкой и легкой, что она почти незаметна, особенно часто встречается у Цицерона в речах, обращенных к народу, написанных умеренным, а то и самым простым стилем, для которого характерны такие приемы, как шутка, каламбур.
Из Катилинарий особенно богата иронией 2-я речь, где оратор, бурно радующийся уходу Катилины, ядовито высмеивает потерпевшего поражение противника, шутит над теми, кто сочувствует ему, полагая, что он ушел в изгнание, и с презрительной насмешкой характеризует приверженцев Катилины, составляющих его армию. Чтобы успокоить граждан, напуганных существованием заговора, Цицерон описывает «полчища» Катилины снисходительно и иронически, представляя их своей аудитории совсем нестрашными и недееспособными.
Сожалея, что Катилина, уйдя из Рима, увел с собой лишь небольшое число своих друзей, «трактирные долги которых не угрожали государству никакими смутами», Цицерон иронически восклицает: «Зато каких героев он оставил! С какими долгами, с какими связями, с какими блестящими именами!» (I, 2, § 4). Аудитории становится ясно, что этих «героев» бояться не следует.
Пригрозив оставшимся в Риме сообщникам Катилины, он говорит, что может предоставить им теперь только одну льготу: разрешает им «уйти и удалиться, чтобы бедному Каталине не пришлось изнывать от тоски по ним» (II, 4, § 6). Обращаясь к тем, кто жалеет Каталину, Цицерон смеется над ними, изображая Каталину человеком робким, не в меру застенчивым (...homo.. timidus aut etiam permodestus — II, 6, § 12), а себя самого «жестоким консулом» (vehemens illе consul), одно слово которого отправило бедного Каталину в изгнание (II, 6, §13).

130

Оратор не без горечи замечает, что, пожалуй, жалеть Каталину можно только за то, что ему пришлось оставить Рим, не лишив Цицерона жизни? (I, 7, § 16).
Особенно достается от Цицерона фаворитам и наперсникам Катилины, которых оратор отнес к шестому разряду его сторонников. Цицерон издевается над их изнеженностью и развратностью, иронически называя их «славными полчищами Катилины» (praeclaras Catilinae copias) и «преторианской когортой развратниц» (hanc scortorum cohortem praetoriam — II, 11, § 24). Однако смеясь над ними, Цицерон не забывает напомнить гражданам о том, что эти развратники опасны: «Эти милые, нежные мальчики (hi pueri tam lepidi ас delicati) умеют не только любить и быть любимыми, не только петь и плясать, но и поражать кинжалом и отравлять ядом» (II, 11, § 23).
Предупредив граждан об опасности, которую они представляют для государства, оратор насмешливым тоном вновь низводит их до положения презренных существ, которых не стоит бояться. «Но чего же, собственно, хотят эти несчастные? Неужели они собираются взять с собою в лагерь и своих любовниц? А как же они обойдутся без них, тем более в теперешние долгие ночи? И как перенесут они Аппенины с их снегами и морозами? или они думают, что их привычка плясать нагими на пиршествах поможет им легче переносить стужу?» (II, 10, § 23).
«Вот будет страшная война,— иронически заключает Цицерон,— когда Катилина окружит себя этим штабом развратников?» (II, 11, § 24).
Можно сказать, что такой живой разговорный тон, в котором важную роль играет ирония, составляет основное своеобразие 2-й речи против Катилины.
Ирония, правда, уже не такая явная и не так часто, как во 2-й речи, встречается и в других речах против Катилины, например, в 1-й, но она уже не является в них одним из основных тонов и носит совсем другой характер — это тонкая, нередко едва уловимая, но далеко не менее ядовитая ирония. Здесь Цицерон иронизирует, например, над трусостью аристократов (I, 1, § 2), которые вместо того, чтобы бороться с Каталиной, трусливо бежали из Рима «не столько ради спасения собственной жизни,— как тонко замечает оратор, обращаясь к Каталине,— сколько в видах противодействия твоим планам» (I, 3, § 7). Это горькая ирония человека, пекущегося о благе республики, над ее нерадивыми гражданами.
В первой речи Цицерон язвительно говорит о Каталине, с чувством превосходства высмеивая его неудачные попытки злоумышлять против консула и государства (I, 4, § 10; I, 5, § 10; I, 6, § 16). Оратор тонко и едко подсмеивается над неудав-

131

шейся попыткой покушения на него, которое должны были совершить двое посланных Катилиной: «Я усилил стражу, оберегавшую мой дом, и тем, которых ты рано утром прислал ко мне с поклоном, велел отказать...» (I, 4, § 10). «Уж не знаю,— восклицает далее Цицерон, имея в виду кинжал Катилины,— каким таинственным обрядом, каким обетом ты его освятил, что считаешь необходимым вонзить его в грудь консула!» (I, 6, § 16).
Такая ирония вполне соответствует высокому патетическому тону 1-й речи и не снижает его. Такого же характера ирония встречается нам и в 4-й речи, где Цицерон иронизирует над «мягкосердечием» Цезаря, предложившим вместо смертной казни пожизненное заключение для заговорщиков. Оратор излагает предложение Цезаря таким образом, что оно оказывается более жестоким, чем предложение Силана о смертной казни: «...Цезарь,— говорит он,— насилуя свою природную кротость и мягкость, безо всякого колебания осуждает П. Лен-тула на вечные оковы и вечный мрак» (IV, 5, § 10).
Серьезность темы 4-й речи и строгая обстановка в сенате исключала возможность той явной и в некоторых местах даже игривой иронии, которой изобилует 2-я речь, но которая была бы совершенно неуместна как в 1-й речи, так и здесь.
Возвращаясь к первой речи, отметим, что бурный характер, стремительность ее вступления хорошо подчеркивает такой прием, как asyndeton — бессоюзие: «Все знает сенат, все видит консул» и т. д. (I, 1, § 2).
Помимо пропусков союзов в сложном предложении, как в вышеприведенном примере, или, как в IV, 2, § 4; IV, 1, § 1 и др. Цицерон часто не связывает союзами несколько идущих подряд синонимов, как, например, во вступлении ко 2-й речи: «он ушел, удалился, умчался, исчез» (II, 1, § 1), где бессоюзие сообщает живость речи. В конце первой речи, где Цицерон говорит о кознях Катилины, что они «обнаружены, освещены, подавлены, наказаны» (I, 13, § 32) или о Каталине, что он всегда и во всем «присутствовал, помогал, бодрствовал, трудился» (III, 7, § 16), такой прием способствует утверждению мысли Цицерона, настойчиво выражаемой синонимами.
Созданию патетического тона вступления к 1-й речи чрезвычайно способствует то, что почти каждая фраза начала вступления построена по принципу постепенного усиления мысли, так называемой градации (gradatio): «Ты не замечаешь, что твои замыслы обнаружены, что твой заговор уже раскрыт перед всеми этими сенаторами? Ты все еще считаешь неизвестным кому-либо из нас, что ты делал в прошлую, что в позапрошлую ночь, где ты был, кого созывал, какое принял решение?» (I, 1, § 1).

132

Цицерон употребляет градацию обычно в самых патетических местах своих речей (I, 4, § 9; I, 5, § 10; I, 5, § 11; I, 7, § 18; I, 5, § 12; II, 1, § 1; IV, 1, § 2; IV, 2, § 4; IV, 7, § 14; IV, 9, § 18).
Это очень выразительный прием, хорошо передающий пафос оратора.
Например, во вступлении к 4-й речи Цицерон просит сенаторов не заботиться о его судьбе, так как он привык к смертельной опасности, от которой он не был свободен «ни на форуме, этой арене правосудия, ни на Марсовом поле, освященном консульскими ауспициями, ни в курии, этой всенародной гавани спасения, ни в собственном доме, этом природном убежище человека, ни на ложе сна, ни на кресле чести; о многом я смолчал, многое перенес, многое простил, многое направил к лучшему ценою действительной боли для меня и одного лишь страха для вас» (IV, 1, § 2). Здесь подряд две градации, подчеркнутые в обоих случаях анафорой: в первом — повторением в подлиннике отрицания поп, во втором — повторением слова multa — «многое».
Далее, во вступлении к этой же речи оратор призывает сенаторов быстрее решить участь заговорщиков. При этом он подчеркивает, что решения суда ждет — «не Тиб. Гракх, пожелавший вторично стать народным трибуном, не Г. Гракх, пытавшийся возобновить аграрное движение, не Л. Сатурнин, убивший Г. Меммия, нет — уличены те, которые остались в Риме ради поджогов, ради вашего поголовного избиения, ради выдачи города Катилине; уличены они своими письмами, своими печатями, своими почерками, своими признаниями» (IV, 2, § 4).
Этот отрывок содержит три градации, в двух первых случаях опять подчеркнутые анафорой, а в последнем — усиленную бессоюзием.
Мы чаще встречаем градацию в наиболее патетических из четырех Катилинарий: в 1-й и 4-й.
Предложение, построенное по принципу градации, часто подчеркнутой анафорой, или оборотом «не только, но и», обычно входит у Цицерона составной частью в симметричную конструкцию (I, 4, § 9; I, 7, § 18; IV, 1, § 2; IV, 2, § 4). Градация чаще всего бывает у него восходящей, как во всех приведенных выше примерах. Иногда Цицерон употребляет попарно нисходящую и восходящую градацию, как в самом начале 2-й речи против Катилины:
«Наконец-то, Квириты,— говорит Цицерон,— удалось мне Луция Катилину... уж не знаю сказать ли «изгнать», или «выпустить», или «почтить напутственной речью при его добровольном уходе». «Он ушел, удалился, ускользнул, вырвался» (II, 1, § 1). В первом случае идет постепенное ослабление мыс-

133

ли, во втором — усиление. Глагол abiit (ушел) просто констатирует факт, остальные же глаголы второго периода в обратном порядке соответствуют глаголам первого периода: excessit — egredientem (удалился — выходящего); evasit — emi-simus (ускользнул — выпустили); erupit — ejecimus (вырвался — изгнали).
Возвращаясь опять-таки к вступлению к 1-й речи, заметим, что все оно, а особенно его 1-я часть представляет собой постепенное нарастание мысли о страшной виновности Катилины перед республикой, о невозможности дальнейшего бездействия сената. Оратор умело подводит слушателя к выводу о необходимости самого жестокого наказания для Катилины: «Давно уже, Катилина, следовало по приказанию консула повести тебя на казнь, на тебя направить ту гибель, которой ты угрожаешь нам» (I, 1, § 3).
Закончив самую патетическую часть вступления к первой речи осуждением Катилины на смерть, Цицерон переходит на более умеренный тон и обращается к истории. Он говорит, что благородный П. Сципион убил Тиб. Гракха, хотя его происки были сравнительно невинны, Квинт Фабий предал казни Сп. Кассия за покушение на свободу Рима и т. д., а сенат и он, имея чрезвычайные полномочия, терпят Катилину, «желающего всю землю (orbis terrarum) опустошить кровопролитиями и пожарами» (I, 1, § 3). Здесь Цицерон специально преуменьшает значение проступков людей, с которыми он сравнивает Катилину, и, наоборот, допускает преувеличение в определении замыслов Катилины. Критическая обстановка момента произнесения речи вполне оправдывала эту явную гиперболу, допущенную в пылу ораторского вдохновения, так как она давала нужный эффект. Цицерон довольно часто допускает подобные преувеличения: I, 1, § 3; I, 4, § 9; I, 5, § 12; I, 6, § 14 и § 15; IV, 1, § 2, IV, 6, § 12 и др.
Сопоставление Катилины и Гракхов проводится в форме, не встречавшейся нам раньше в этой речи риторической фигуры «amplificatio per comparationem» (сгущение красок при помощи сравнения).
Цицерон сопоставляет Тиб. Гракха и Катилину, республику, против которой злоумышлял Гракх, и всю землю, против которой будто бы злоумышляет Катилина; умеренный проступок первого (mediocris labefactatio) и убийства и пожары (caedes et incendia), которые готовит второй, и т. д. Дела и замыслы Катилины при таком сопоставлении представляются особенно преступными.
Можно отметить, кстати, что Цицерон вполне оправдывает здесь расправу с Гракхами и Л. Сатурнином. В течение всей своей жизни он постоянно старался занимать примиренческую

134

позицию и любил проповедовать принцип «согласия всех благонамеренных людей». Тем не менее ясно, что его политические симпатии всецело принадлежали аристократии, для которой, однако, он, выходец из всаднического сословия, был всего-навсего «выскочкой». Цицерон отрицательно относился к политике Гракхов. Он идеализировал прошлое Рима, с восторгом смотрел на ту республику, когда, как ему казалось, господство аристократии было непоколебимо и считал, что все смуты в государстве пошли от них. Раскол на две партии: оптиматов и популяров, происшедший в Риме после Гракхов, Цицерон расценивал как явление более тяжелое для республики, чем появление двух солнц («О республике», I, 19). Но здесь, сопоставляя Гракхов с Каталиной, он даже их вину представляет незначительной по сравнению с его кознями. Оратор всё делает для того, чтобы в настоящую минуту достичь желаемого результата — убедить слушателей в том, что Катилина достоин смерти.
В таком же аспекте подается сопоставление Гракхов и Катилины в конце 1-й речи (I, 12, § 29) и в 4-й речи (IV, 2, § 4; IV, 6, § 15).
Слегка замаскированная полемика Цицерона с Цезарем в 4-й речи против Катилины о наказании пойманных заговорщиков, рассуждения Цицерона об истинных и мнимых демократах, его софистический спор с Цезарем о том, является ли смерть наказанием — не что иное, как отражение борьбы двух различных партий республиканского Рима в ораторском искусстве того времени.
Во вступлении к 1-й речи, изобилующем разнообразными риторическими фигурами, мы встречаем также прием, называемый praeteritio — умолчание, представляющий собой своеобразный риторический парадокс: оратор говорит, что он хочет умолчать о каком-нибудь факте и тут же его приводит. «Есть и другие примеры,— рассказывает Цицерон о случаях казни римского гражданина без суда,— но на них я вследствие их давности ссылаться не решаюсь: мы читаем, что квестор К. Фабий предал казни Сп. Кассия за его покушение на свободу Рима, что Г. Сервилий Агала собственноручно убил Сп. Мелия за попытку произвести государственный переворот» (I, 1, § 3). Оратор таким образом обращает на эти факты внимание аудитории.
Нельзя не упомянуть о необычайно образном и красивом развернутом сравнении, которое мы находим тут же, во вступлении к первой речи: чрезвычайные полномочия, данные ему сенатом, но которые он не может без поддержки сената полностью использовать против Катилины, Цицерон сравнивает С острым мечом, который заключен в писцовые таблички, слов-

135

ко в ножны, и притупляется от долгого бездействия. Сравнений Цицерона обычно очень точны и образны. Стоит вспомнить, например, яркое сравнение Катилины с раненым зверем в начале 2-й речи, или, например, место в 1-й Катилинарии, где он сравнивает заговорщиков в государстве с нечистотами на корабле, которые необходимо вычерпать (I, 5, § 12), или во 2-й Катилинарии, где он образно называет понесших поражение сторонников Катилины, потерпевшими кораблекрушение (II, 11, § 24).
Через все Катилинарии проходит сравнение заговора Катилины с чумой, заразой (pestis — I, 5, § 11; II, 1, § 2; IV, 2, § 4; IV, 3, § 6), охватившей многие районы Италии.
В конце 1-й речи, поясняя, почему он не хочет убивать одного Каталину, а желает гибели всех заговорщиков, Цицерон приводит такое развернутое сравнение: «Как тяжко больные, томимые лихорадочным жаром, нередко после глотка холодной воды чувствуют на первых порах некоторое облегчение, но затем еще тяжелее и сильнее страдают — так и эта государственная болезнь будет лишь облегчена с его смертью, но затем вернется с удвоенной силой, если остальные останутся живы» (I, 13, § 31).
В 4-й речи, вынуждая сенаторов быстрее решить участь заговорщиков, он так характеризует широкое распространение заговора: «Шире, чем это думают, рассеяны семена этого зла; оно не только охватило Италию, но уже и проникает за Альпы, уже, незаметно распространяясь, образовало гнезда во многих провинциях». (IV, 3, § 6). Образное описание и особенно выражение «obscure serpens» («незаметно пробираясь») вызывают в воображении слушателя или читателя образ коварной ядовитой змеи, угрожающей всей Италии.
Во вступлении к 1-й речи Цицерон употребляет также звуковую фигуру, называющуюся «geminatio», представляющую собой повторение двух раз подряд одного и того же слова. Оратор использует ее и для того, чтобы подчеркнуть, что на ней стоит логическое ударение (I, 1, § 3—2 раза: 1, 2, § 4). Например: «fuit, fuit ista quondam in republica virtus,— с горечью произносит оратор, делая ударение на том, что именно была некогда в республике доблесть, а теперь ее нет. Положение глагола fuit в начале предложения, со своей стороны, еще больше подчеркивает тот факт, что смысловое ударение стоит на этом слове. Нужно заметить, что Цицерон употребляет geminatio не очень часто и преимущественно в патетических местах: nos, nos. dico aperte, consules desumus (Мы, мы, консулы, признаюсь в этом открыто, не исполняем своего долга — I, 2, § 4), или: Hic, hic sunt in nostro numero, patres conscripti, in hoc orbis terrae sanctissimo gravissimo consilio, qui de nostro omnium inte-

136

ritu... cogitent. («Здесь, сенаторы, здесь, среди нас, в этом священнейшем и важнейшем совете вселенной, есть люди, помышляющие о нашем поголовном избиении...» — I, 4, § 9).
Вступления ко 2-й и 3-й речи уже значительно отличаются от патетического вступления К 1-й речи, в котором преобладает страстно-негодующий тон. Про вступление ко 2-й речи Цицерон сам говорит, что оно ликующее и радостное (exsultat et triumphat oratio mea — II, 2, § 3); И действительно: оратор, торжествующий по поводу ухода из города Катилины, даже как бы не может от радостного волнения найти подходящие слова, чтобы рассказать об этом своим согражданам. Поэтому начало вступления ко 2-й речи отличается скоплением синонимов, градацией и бессоюзием: «Наконец-то, Квириты, удалось мне Л. Катилину— как ни неистовствовал он в своей бешеной отваге, как ни дышал злобой, как ни стремился погубить свое отечество своими нечестивыми деяниями, как ни угрожал вам и нашему городу мечом и огнем,— наконец-то, повторяю, удалось мне его... уж не знаю сказать ли «изгнать», или «выпустить», или «почтить напутственной речью при его добровольном уходе». «Он ушел, удалился, ускользнул, вырвался» (II, 1, § 1).
Выразив радость по поводу того, что Катилина ушел, унося «свой меч необагренным в нашей крови», Цицерон сравнивает его с раненым зверем, который лежит во прахе и озирается «на наш город, горюя, что у него исторгнули из пасти его добычу»,— Цицерон заканчивает это небольшое вступление эффектными словами о городе, который чувствует «радостное облегчение, что ему удалось изрыгнуть эту мерзость и выбросить ее за ворота». Некоторая проявившаяся здесь грубоватость выражения вообще характерна для языка и стиля 2-й речи. Цицерон знал, что народ любит сильные выражения. Живое темпераментное вступление задает тон всей речи, полной иронии, ярких живых характеристик, метких и даже фривольных выражений.
Маленькое вступление к самой строгой из четырех по стилю 3-й речи выражено в изощренно-торжественных тонах. Цицерон объявляет гражданам, что жизнь их и жизнь республики спасена и вырвана из пасти рока благодаря бессмертным богам и его стараниям: «...тот огонь, который уже был подложен отовсюду под все храмы, молельни, здания и стены всего вашего города, я потушил; те мечи, которые были обнажены против государства, я отклонил; те кинжалы, которые уже были приставлены к вашему горлу, я вырвал из рук убийц» (III, 1, § 2).
Оратор даже позволяет себе здесь немного пофилософствовать вообще о радости спасения.
Он упоен удачей в столь сложном деле, горд мыслью о том, что спас человечество, и, чтобы подчеркнуть значительность

137

события, заковывает свою радость в торжественные и звучные фразы (ср. II, 1, § 2). Вступление этой речи представляет полную противоположность ее narratio, теме, написанной в строгом деловом тоне, без лишних слов и украшений: факты о поимке аллоброгов и допросе в сенате выразительно говорили сами за себя. Такое резкое чередование стилей имело определенный эффект и производило впечатление на аудиторию.
Большое вступление к 4-й речи — пожалуй, самое отделанное риторически и стилистически из всех вступлений к Катилинариям. По характеру употребленных здесь Цицероном риторических приемов, по стилю оно ближе всего ко вступлению 1-й речи, однако в нем нет уже той искренности чувства, которая особенно отличает как вступление к 1-й речи, так и всю эту речь.
Чрезмерное обилие риторики в этом вступлении у современного читателя создает впечатление искусственности. Оно особенно усиливается к концу вступления, где у оратора появляются в голосе даже мелодраматические нотки, когда он говорит, что не может оставаться равнодушным к скорби «столь же любящего, сколь любимого брата» или вспоминает «бледную от волнения жену, дрожащую дочь и малютку-сына». Правда, эта ораторская изощренность у римской публики тех времен, по-видимому, имела успех.
Вот некоторые характерные для Цицерона, оратора и человека, выражения, содержащиеся в этом вступлении, на которые он был мастер.
В ответ на беспокойство сената но поводу тех горестей, которые выпадут на долю Цицерона, оратор говорит: «...я перенесу их не только покорно, но и с полной готовностью (non solumfortiter, verum etiam libenter), лишь бы мои невзгоды были залогом славы и благополучия для вас и для народа римского...» (IV, 1, § 1).
Заверяя сенат, что он, если ему придется умереть, встретит смерть спокойно и бесстрашно, Цицерон приводит следующее рассуждение: «Смерть не позорна для того, кто достаточно потрудился на своем веку, не преждевременна для того, кто уже достиг консулата, не горестна для того, кто вкусил плодов мудрости» (IV, 2, § 3).
Обещая сенаторам благополучный исход и ликвидацию заговора, оратор говорит: «...если Ц. Лентул, дав веру вещателям, счел свое имя роковым символом гибели государства, почему бы и мне не лелеять радостной мечты, что мой консулат станет тоже... «роковым символом» спасения римского народа?» (IV, 1, § 2).
Стиль narratio по теории Цицерона сильно отличается от стиля вступления. Его особенность — естественность и простота.

138

Слушатель должен верить, что все происходило и именно так, как рассказывает оратор. Рассказ поэтому должен иметь прежде всего вид искреннего достоверного рассказа. Цицерон составлял свои narrationes настолько просто, насколько это было прилично для публичной речи. Во времена империи чрезмерная простота его narratio, например, в речи в защиту Милона даже ставилась ему в упрек. Однако тогда же он нашел себе защитника в лицо Квинтилиапа, который заметил, что простота цицероновского narratio — тоже искусство (Квинтилиан, «О воспитании оратора» IV, 2, § 57—58). Однако он смело отходил от принятых правил, когда это казалось ему необходимым.
В первой Катилинарии Цицерон предельно прост и естественен, приближаясь к разговорному стилю, в изложении известных ему фактов о кознях Катилины. Но, в то же время он поднимается до высот самой изысканной риторики, когда влагает речь в уста олицетворенной родины или обращается с молитвой к богам.
Характеристика Катилины и его банды также дается в патетическом стиле даже в такой речи, как 2-я (II, 3—5, § 5—11). Narratio этой речи, написанной в разговорном стиле, отличается необыкновенным богатством интонаций, живостью и яркостью изложения. Тон не оставляет сомнений в искренности оратора. Цицерон владел замечательным уменьем варьировать различные стили в одной и той же речи: от разговорного до патетического и как никто умел придавать ей самые разнообразные оттенки: от мягкого, поэтического, до грозного и обличающего.
Narratio самой спокойной 3-й речи составлено, в общем, в строгом, умеренном стиле. Цицерон рассказывает о поимке и допросе аллоброгов и заговорщиков без лишних слов и отступлений, весь рассказ выдержан примерно в таком тоне: «И вот, незадолго до смены третьей стражи, явились, с большим конвоем, послы аллоброгов, а с ними и Вольтурций, едва только вступили они на мост, как на них было произведено нападение. Схватились за мечи и они и наши: дело было известно одним только преторам, из остальных же никому. С появлением Помптина и Флакка начавшаяся уже было свалка прекращена; все письма, имевшиеся у Галлов или их спутников, были переданы преторам нераспечатанными; сами они были арестованы и, уже на рассвете, приведены ко мне» (III, 2—3, 6).
Оратор всего лишь слегка повышает голос в 7-й главе, где он характеризует Катилину, рисуя его хладнокровным и опасным врагом. По сравнению со страстной, красочной и яркой характеристикой Катилины, содержащейся в 1-й и 2-й речи, снабженной к тому же не одним бранным словом по его адресу, характеристика Катилины в 7-й главе 3-й речи отличается строгостью и, видимо, относительной объективностью.

139

Все это вполне объяснимо: обстоятельства произнесения 3-й речи (заговор подавлен) и факты, в ней изложенные, настолько красноречивы, что чрезмерная ораторская изощренность была уже излишней. Таким образом, сдержанность в изложении самых значительных событий раскрытия заговора — определенная риторическая уловка Цицерона.
Большая часть narratio 3-й речи, начиная с 8 главы и до заключения, посвящена перечислению добрых предзнаменований, предшествующих раскрытию заговора, убеждению граждан в том, что ничто не обошлось без вмешательства богов. Здесь у оратора появляются иногда редкие в этой речи патетические нотки (III, 9, § 22).
Обращение оратора к богам и божественным предзнаменованиям сделано по традиции и с целью придать больше значительности событиям, а тем самым и своим заслугам в них.
В narratio 4-й речи Цицерон, пытаясь сохранить видимость объективности, разбирает два мнения, высказанные в сенате о наказании заговорщиков. Оратор, начав разбор спокойным, умеренным тоном, то и дело переходит с него на патетический. Доводы Цицерона за наказание смертной казнью требовали и самой мощной риторической поддержки. Поэтому narratio 4-й речи отличается разнообразной риторикой и местами высокой патетикой. Оратор то пугает сенаторов страшной картиной разрушения: «Я живо представляю себе, как наш город,— этот светоч вселенной, это убежище народов — внезапно гибнет, объятый одним сплошным пламенем; я вижу на могиле погребенной отчизны жалкие груды непогребенных трупов граждан, вижу исступленное лицо Цетега, ликующего среди потоков вашей крови» (IV, 6, § 11), то, перечислив все разряды римских граждан и убедив сенаторов в том, что все они готовы помочь подавить заговор, бросает им в лицо упрек: «...вы видите, сенаторы, что вы не будете оставлены римским народом; ваше дело — позаботиться, чтобы римский народ не оказался оставленным вами» (IV, 8, § 18), то, обратив внимание на бедственное положение отчизны призывает их скорее принять решение: «...сегодня вам придется решить участь вашу, ваших жен и детей, всего, что кому-либо из вас дорого, ваших жилищ, ваших очагов» (IV, 9, § 18).
Вернувшись к анализу 1-й речи, отметим, что после страстного, взволнованно приподнятого вступления Цицерон начинает narratio 1-й речи мягким увещевательным тоном, с почти поэтическими образами, которые придают речи некоторый оттенок приподнятости. Получается постепенный переход от высокой патетики вступления к разговорному стилю следующих частей речи. «В самом деле, Катилина,— говорит Цицерон,—-на что еще можешь ты возлагать свои надежды, видя, что ни мрак ночи не в состоянии скрыть (neque nox tenebris obscurare...

140

potest) нечестивые действия твоего заговора, ни стены частного дома — схоронить хотя бы голос... яснее дня (clariora luce) для нас картина всех твоих замыслов...» (I, 3, § 6).
Далее, тоном, полным искренности, не оставляющим сомнения в правоте оратора, он рассказывает, обращаясь к Катилине, то, что ему известно о планах заговорщиков. Это полурассказ, полудопрос. Цицерон как бы вызывает Катилину на откровенный разговор (I, 3, § 7—1, 4, § 10). «Ты помнишь (meminis-tine),—говорит он ему,—я в 12-й день до ноябрьских календ сказал в сенате, что в определенный день... поднимет знамя восстания Г. Манлий...» (I, 3, § 7). Или: «...когда ты в самые ноябрьские календы предпринял ночное нападение на Пренесте... и наткнулся на охранявшие его гарнизоны...— почувствовал ли ты (sensistine), что это были мои люди...» (I, 3, § 8). Иногда, прервав этот рассказ — разговор, он торжествующе заявляет, хвастаясь своей осведомленностью: «...ты ничего не можешь не только исполнить, но даже предпринять, даже задумать, о чем я не получил бы известия...» (I, 3, § 8). В подлиннике это — классический пример парной восходящей градации, подчеркнутой в первом случае анафорой, во втором — любимым цицероновским оборотом поп modo, sed etiam (не только, но даже...), создающей симметричную конструкцию: nihil agis, nihil moliris, nihil cogitas, quod non ego non modo audiam, sed etiam videam planeque sentiam.
К тому же каждый глагол второй половины градации соответствует по смыслу определенному глаголу первого оборота: agis —audiam; moliris — videam; cogitas — sentiam. (Ты ничего не делаешь — о чем бы я не услышал, ничего не предпринимаешь, чего бы я не увидел, ничего не замышляешь, чего бы я не почувствовал). Вслед за одной похвалой себе идёт и вторая, на этот раз заключенная в форму красивой антитезы, обращающей на себя внимание: «...ты сейчас увидишь,— говорит оратор Катилине,— что я с гораздо большей бдительностью охраняю государство, чем ты под него подкапываешься» (I, IV, §8).
Иногда, как бы не выдержав тяжести происходящего, Цицерон прерывает спокойное течение рассказа восклицанием: «О, боги бессмертные! Где мы? В каком государстве мы живем?» (I, 4, § 9) и т. д.
Такие отступления поддерживают взволнованный приподнятый тон 1-й речи, который задан ее вступлением и который, при всем разнообразии оттенков этой речи, является в ней основным. Кроме того, перемежая разговорный или более строгий (как в §§ 9 и 10 4-й главы этой речи) стиль narratio небольшими патетическими отступлениями, оратор достигает разнообразия и избегает монотонности, свойственной рассказу.

141

Доказав Катилине, что он все знает и не допустит, чтобы тот что-нибудь предпринял без его ведома, Цицерон подводит его к решению оставить город, к мысли о бесцельности дальнейшего пребывания в Риме, где все либо боятся, либо ненавидят его. К тому же (Цицерон дает ему это понять) консул может в любую минуту применить по отношению к нему репрессивные меры.
«Теперь, Катилина, продолжай свое дело, оставь, наконец, наш город; ворота открыты — уходи» (egredere aliquando ex urbe; patent portae; proficiscere I, 5, § 10). Мысль, заключенная в эти короткие отрывистые предложения, не связанные союзами, звучит, как приказание. «Purga urbem» (очисти город) — уже прямо и грубо говорит далее Цицерон.
Тон оратора в этой части речи (гл. 5, 6) из повествовательного в рассказе о кознях Катилины опять становится гневным и обличительным, особенно в характеристике Катилины и его банды:
«Твоя жизнь заклеймена всеми знаками семейного позора, твоя слава забрызгана грязью всевозможных неопрятных проделок. Нет сладостного зрелища, которым бы ты не осквернил своих глаз, нет преступления, которым бы ты не замарал своих рук, нет разврата, в который бы ты не погрузился всем своим телом...».
Во 2-й речи, сказанной перед толпой народа, характеристика Катилины дается в еще более сильных выражениях:
«Нет во всей Италии ни отравителя, ни головореза, ни разбойника, ни бандита, ни убийцы, ни подделывателя завещаний, ни обманщика, ни пропойцы, ни мота, ни расточителя, ни порочной женщины, ни развратителя молодежи, ни обольщенного и загубленного, который бы не называл Катилины в числе своих самых коротких друзей; не было за последние годы убийства, которое бы обошлось без него, не было развратного деяния, душой которого не был бы он. Да и кто может похвалиться таким уменьем совращать юношей, каким обладал он?» (II, 4, § 7—II, 5, § 11) и т. д.
Во 2-й речи содержится подробная характеристика Катилины и его сообщников (гл. 7—11), но уже в 1-й Цицерон сделал некоторые ее наметки. Он употребил для этого те слова, выражения, образы, которые затем встретятся нам в других речах против Катилины.
Сказав Катилине purga urbem, Цицерон тем самым уравнял его с грязью, нечистотами, засоряющими город. Объясняя, почему он медлит с казнью Катилины, Цицерон опять сравнивает с грязью, и шайку его сообщников, употребив для этого слово «sentina», означающее нечистоты, скопляющиеся в нижней части корабля. Он как бы проводит тем самым мысленное сопо-

142

ставление: государство — корабль 65; Катилина и заговорщики — нечистоты, лишь загрязняющие корабль, от которых его необходимо очистить.
«...Если я прикажу тебя казнить, то остальная шайка (manus) заговорщиков осядет (residebit) в государстве; если же ты, повинуясь моему неоднократному приглашению, уйдешь, то и эта большая и зловонная лужа (magna et perniciosa sentina)...— твоя свита — будет выкачана (буквально — вычерпается — exhaurietur)» (I, 5, § 12—13).
Тот же образ сохраняется и во 2-й речи (II, 1, § 2), где оратор радуется уходу Катилины. Город чувствует радостное облегчение, что он «изрыгнул и выбросил вон такую заразу»: quod tantam pestem evomuerit forasque projecerit.
В этой речи, как и в 1-й (I, 5, § 13), оратор опять употребляет по отношению к заговорщикам слово sentina и глагол exhaurire: «О, как счастливо будет государство, когда оно освободится от этих подонков городского общества! Ведь даже теперь, когда оно выбросило одного Катилину, оно кажется мне облегченным и поправившимся» (II, 4, § 7).
Выступая со своей речью перед толпой народа на форуме, Цицерон не стеснялся в выражениях и, видимо, даже считал, что чем больше в речи бранных слов по адресу Катилины и его друзей, тем сильнее она подействует на народ и тем скорее развеет всякие сомнения в его преступности. Уже в самом начале речи, во вступлении, он называет его «взбесившимся от наглости» (furentem audacia), «дышащим преступлением» (scelus anhelantem), радуется, что внутри стен города можно ужо не бояться злоумышлений со стороны этого «чудовища и изверга» (а monstro illo atque prodigio). Оратор с презрением говорит о войске Катилины, которое составлено «из состарившихся уже головорезов, избаловавшихся поселян, обанкротившихся помещиков».
Он то и дело называет их «шайкой пропащих людей» (perditorum hominum — II, 4, § 8), «позорным стадом беспутных негодяев» (desperatorum hominum flagitiosi greges — II, 5, § 10). Но особенно досталось от него той части сторонников Катилины, которую представляли благоухающие и надменные городские щеголи, без дела снующие по городу. «Я бы предпочел, чтобы он увел отсюда в качестве своих солдат тех,— сказал Цицерон,— что теперь рыщут по форуму, теснятся у дверей курии, да и в сенат приходят, этих щеголей, лоснящихся от благовоний, блещущих пурпуровыми тканями...» (II, 3, § 5).

65 Сопоставление государства с кораблем, являющееся общим местом (locus communis), встречается нам и в 4-й речи, где Цицерон, призывая сенаторов быстрее решить участь заговорщиков, советует им быть внимательнее и оглянуться на бури (omnes procellas), которые угрожают (qui impendent) государству. См. также Гораций. Оды, I, 14.
143

Это те самые юнцы, которые умеют не только «любить и быть любимыми», но и убивать.
«...если бы они за вином и игральным столом думали лишь о кутеже и разврате — мы сочли бы их людьми пропащими, но сносными,— говорит Цицерон,— но можно ли допустить, чтобы бездельники злоумышляли против честных тружеников...» (II, 5, § 10).
Оратор не удержался от ярких и наглядных зарисовок развратной жизни этих людей. Он, видимо, полагал, что именно эта сторона жизни должна вызвать особое возмущение у народа, моральные устои которого были несомненно выше нравственности разложившейся аристократии. Вот две из таких картинок: «Вы видите их, как они расхаживают, гладко причесанные и напомаженные, одни — безбородые, другие — с изящной бородкой, одетые в длинные туники с рукавами и в широкие, точно паруса, тоги; вся их деятельность, все их уменье бодрствовать посвящены ночным оргиям. В этой компании находятся все шулера, все прелюбодеи, все срамники и развратники» (II, 10, § 22).
«И это они, лежа на пиршествах в объятиях бесстыдниц, отягченные пищей и вином, увенчанные цветами, умащенные благовониями, истощенные сладострастием — изрыгают речи о резне честных граждан и о поджоге города» (II, 5, § 10).
Различные эпитеты и метафоры, терминология из определенных областей жизни также характеризуют Катилину и отношение к нему Цицерона. Например: «Твоя жизнь заклеймена (inusta) всеми знаками (nota) семейного позора, твоя слава забрызгана грязью всевозможных неопрятных проделок» (I, 6, § 13). Выражение nota inusta — употреблялось обычно к заклейменным рабам, так что Катилина ставился здесь на одну доску с преступным рабом. Цицерон далее символически сравнивает Катилину, покровительствующего разврату, с рабом, освещающим факелом темной ночью путь знатного юноши, идущего развратничать (ad libidinem).
Для аристократа Катилины сравнение с негодным рабом, которого вообще тогда не считали за человека, было чрезвычайно унизительно. Почти так же унизительно для Катилины было и сравнение его с гладиатором, которые пользовались дурной славой. В § 29 12-й главы 1-й речи он прямо называет его гладиатором, говоря, что ни одного часа жизни не оставил бы этому гладиатору (gladiatori isti). В § 15 6-й главы этой же речи Цицерон, используя соответствующие термины, как бы создает картину гладиаторского боя, где Катилина выступает в роли гладиатора: «...сколько раз ты пытался убить меня в мою бытность и назначенным, и действительным консулом! сколько раз я от твоих ударов, направленных, казалось бы, с неизбежной

144

меткостью, спасался — можно сказать, ловким поворотом, чуть заметным движением тела» (I, 6, § 15).
Следует особо отметить, какой замечательной наглядности достигает Цицерон в создании этой картины. Технический термин, заимствованный из гладиаторских боев, употребляет Цицерон и в самом начале 1-й речи (I, 1, § 1): Quam din etiam ror iste tuus nos eludet? (Eludere — значит: упорствовать, парировать, уклоняться).
Во 2-й речи покинувший город Катилина уже изображается истощенным и раненым гладиатором (gladiatori illi confecto et saucio — II, 11, § 24). В этой же речи как в самом постыдном, Цицерон уличает его в сношениях с гладиаторами и актерами (II, 5, § 9).
Интересно проследить, как характеристика Катилины и заговорщиков, проходящая через все четыре речи, приобретала в каждой из них свой особый оттенок в зависимости от времени и обстановки произнесения каждой речи.
В 1-й речи Катилина изображен грязным разбойником и злодеем, открыто и нагло злоумышляющим против республики, обрекающим на гибель и разорение «и храмы бессмертных богов, и здания города, и жизнь всех граждан, и всю Италию» (I, 5, § 12).
Такая характеристика главного заговорщика имела целью припугнуть сомневающихся в существовании заговора и медлящих с поддержкой Цицерона сенаторов, умалив или вообще сведя на нет благородное происхождение Катилины, которое мозолило глаза и Цицерону, и сенату. Кроме того, смелая характеристика Катилины, данная ему консулом в этой речи, с унизительными для аристократа сравнениями как бы демонстрировала перед лицом Катилины и сената уверенность Цицерона в своем превосходстве и своей правоте, которой, может быть, на самом деле у него не было.
Во 2-й речи ликующий после первой победы (изгнания из города Катилины) Цицерон уже презрительно называет Каталину «истощенным и раненым гладиатором». После ухода Катилины в существование заговора поверили даже самые неверующие. Паника и страх перед заговорщиками невероятно возросли, поэтому здесь Цицерон все старания направляет уже на то, чтобы подбодрить сограждан — союзников. Он старается поднять дух, указав на их моральное превосходство перед Катилиной:
«В наших рядах сражается скромность, в их рядах — задор; за нас — стыдливость, за них — разврат; за нас честность, за них — обман; за нас благочестие, за них — безбожие; за нас благоразумие, за них — бешенство; за нас благородство; за них — позор»... (II, 11, § 25).

145

Можно быть совершенно уверенным в том, что смысл слов, облеченных в форму этой великолепной антитезы прозвучал для слушателей вдвойне сильнее и убедительнее благодаря своей прекрасной оболочке.
Ко времени произнесения 3-й речи победа над заговором в Риме стала уже несомненной. Чтобы как можно выше поднять значение этой победы и особенно подчеркнуть в ней свои заслуги, Цицерон в 3-й речи, выступая перед народом, представляет Каталину уже как очень хитрого и опасного врага, сильно преувеличивая масштабы заговора.
Он говорит римлянам, что они спасены от резни и пожаров; вырваны из пасти рока (III, 1, § 1), что Катилина в Риме был очень опасным и коварным врагом, так как «все было ему известно, всюду был он вхож; знал он, как с кем заговорить, как кого ввести в искушение, как кем овладеть — а его знанию соответствовала и смелость; был у него ум, созданный для преступления, а его руки и язык были верными помощниками его ума» (IIΙ, 7, § 16).
В 4-й речи, целью которой было заставить сенаторов согласиться на самое жестокое наказание для пойманных заговорщиков, Цицерон опять старается изобразить их замыслы и планы, как можно более страшными (IV, 1, § 2; IV, 2, § 3; IV, 2, § 4). Он запугивает сенаторов, уверяя их, что заговор еще не уничтожен и зло получило широкое и гибельное распространение (IV, 3, § 6). Так он вырывает у них решение казнить схваченных в Риме заговорщиков.
Возвращаясь к 1-й речи, отметим, что главы, характеризующие Каталину (I, 5—10) — одни из наиболее блестящих глав речи.
Восьмая глава этой речи сохраняет черты спора (altercatio) между Цицероном и Каталиной. Вероятно, Катилина хотел заставить Цицерона официально доложить сенату об изгнании его из города, так как надеялся, что сенат не даст консулу на это полномочий. Знал это, очевидно, и сам Цицерон, отказавшись докладывать об изгнании и объяснив свой отказ нелюбовью к официальным мерам.
Вот как сохранились черты этого спора в той речи Цицерона, которую мы имеем: «Доложи сенату», говоришь ты; вот, значит, чего ты требуешь, давая этим понять, что если это сословие принудит тебя к изгнанию, то ты готов ему повиноваться. Нет; докладывать я не стану,— это было бы несогласно с моими принципами — но все-таки я заставлю тебя догадаться, как сенаторы настроены к тебе» (I, 8, § 20).
Затем Цицерон, видимо, с особой силой, произнес: «Уйди из города, Катилина, освободи государство от страха! Отправляйся—если тебе нужно это слово — в изгнание!» (I,

146

8, § 20). Сенат молчал, он никак не выражал своего отношения к происходящему, продолжая оставаться в нерешительности. Но Цицерон решил за него, он ловко тотчас же истолковал молчание как согласие сената с его словами, и указал на это Каталине.
Судебная практика научила его изворотливости, которая не раз помогала ему в трудных положениях и здесь пригодилась, как нельзя лучше.
Цицерон употребил все средства своего богатого риторического арсенала, чтобы убедить Катилину уйти из города, а сенаторов — заставить поверить в его виновность и принудить действовать. Дважды в 1-й речи он применяет такой высокопатетический прием, как олицетворение (personificatio — I, 7, § 18 и I, 11, § 28). Дважды он влагает речь в уста измученной и настрадавшейся будто бы от козней Катилины родине. Обращаясь к Каталине, оратор призывает его внять ее молчаливой мольбе и уйти.
«Уйди же, освободи меня от этого страха — если он основателен, чтобы мне не погибнуть, если же нет, то хотя бы для того, чтобы мне, наконец, свободнее вздохнуть» (I, 7, § 18),— говорит Каталине родина.
Вряд ли Цицерон серьезно надеялся этим приемом тронуть душу Катилины. Его слова были рассчитаны главным образом на сидящий в безмолвии и бездействии сенат. Именно к нему были обращены жалобы отчизны на свое несчастное, по вине Катилины, положение и просьба избавить ее от него. Цицерон взывал к патриотическим чувствам сенаторов, продолжавших молча внимать красноречию оратора.
Второй раз олицетворенная отчизна как бы в горестном изумлении перед его бездействием обращалась уже к самому оратору: «Как же ты не велишь его отправить в тюрьму, вести на казнь, не заставишь его позорно сложить голову на плахе? Что же служит тебе помехой? Обычаи предков? Сколько раз даже честные люди в нашем государстве наказывали смертью граждан-злодеев! Или законы, изданные относительно казни римских граждан? Никогда у нас правом граждан не пользовались государственные изменники» (I, 11, § 27—28).
И эти слова родины, как и предыдущие, были тоже, разумеется, рассчитаны на сенат, которому Цицерон пытался внушить свои мысли и доводы. Недаром он сказал сенаторам перед этой речью: «...я прошу, чтобы вы внимательно выслушали мои слова и тщательно запечатлели их в своем уме и сердце» (I, 11, § 27).
В только что разобранных главах речи встречаются не упоминавшиеся здесь ранее две звуковые фигуры: аллитерация (alliteratio) (I, 5, § 12) и анноминация (annominatio) (I, 10,

147

§ 27; I, 11, § 27; I, 12, § 30), которые относятся к тому же разряду фигур, что и анафора и geminatio. Самая употребительная из них у Цицерона — анафора.
Помимо той смысловой нагрузки, которую несут эти фигуры, выделяя или подчеркивая смысл соответствующих слов, они еще служат и звуковым украшением речи. Как известно, Цицерон придавал большое значение звуковой стороне речи, а так же и ее ритму. «Два элемента составляют очарование для ушей — звук и ритм»,—говорил он в «Ораторе» (49, § 163). Упомянутая здесь аллитерация состоит в употреблении подряд трех слов, начинающихся с буквы «r» (residebit in re publica reliqua conjuratorum manum). Не случайно, за этими тремя словами идет именно слово «conjuratorum», хотя и не начинающееся с r, но содержащее два -r- в середине. Оно удачно дополняет и подчеркивает аллитерацию. Это часто встречающаяся у Цицерона комбинация. Например — «quae sola homines consolari solet» (IV, 4, § 8).
Аллитерация вообще чаще всего попадается нам в наиболее отделанных речах из Катилинарий — в 4-й (IV, 1, § 1; IV, 1, §2; 1,4, §8; IV, 5, § 9; и т. д.).
Annominatio — это, собственно, игра слов. Например: ut exsul potius temptare, quam consul vexare rem publicam posses (чтобы ты лучше покушался на государство как изгнанник, чем терзал его как консул — I, 10, § 27). Здесь игра слов «exsul» (изгнанник) и «consul» (консул). В I, 11, § 27 сходная игра слов: emissus — immissus в I, 12, § 30: reprimi — comprimi. Очень выразителен этот прием в 4-й речи (IV, 6, § 11) — sepulta in patria insepultos acervos civium (в погребенном отечестве — непогребенные тела граждан).
В эффектной 10 главе 1-й речи, где Цицерон клеймит Катилину и его сообщников гневными и острыми словами, мы находим слово с греческим корнем — глагол bacchari — праздновать вакханалии, неистовствовать, безумствовать (I, 10, § 26). В 4-й речи нам встречается причастие от этого глагола—baccha-ntis (IV, 6, § 11). В первом случае про Катилину сказано, что он in voluptate bacehabere — будет неистовствовать в радости, не увидев в своей шайке ни одного порядочного человека, во втором про одного из его сообщников — Цетега говорится, как о ликующем (bacchantis) среди потоков крови граждан. Употребление слов греческого происхождения, так же, как и других иностранных, сложных или редко встречающихся в обиходе слов у Цицерона в речах почти исключено. В 1-й и 4-й речах это слово с иностранным корнем Цицерон употребляет как и в большинстве других случаев, чтобы подчеркнуть ими необычность, экстравагантность момента, обстановки, в отрицательном смысле: Катилина, безумствующий от радости в толпе

148

пропащих людей; Цетег, ликующий среди потоков крови. Точно так же про другого заговорщика, Лентула, сказано regnans — царствующий, а про Габиния — purpuratus — порфироносный — эпитеты, употребляемые обычно по отношению к восточным царям и сановникам.
Заключительная часть речи (peroratio), по теории Цицерона, должна отражать искренность чувства, темперамент и пафос оратора, однако соответствующий, как и в прочих частях речи, се предмету. Ритм уже не так важен, как, например, в exordium'e. Именно здесь оратор чаще всего использует самые патетические фигуры: обращение, олицетворение, восклицание, молитвы.
Заключения к Катилинариям не отличаются каким-то особым пафосом и обилием фигур. Правда, все они, кроме заключения 4-й речи, содержат обращение к богам и советы гражданам помолиться. Однако главная особенность их, черта объединяющая заключения всех четырех Катилинарий,— это искренность чувства, вложенного в них оратором.
В заключении к 1-й речи он выражает страстное желание увидеть Катилину вне стен Рима и даже дает ему свое напутствие, зная, что тот уйдет, чтобы начать войну. Как раз это заключение, пожалуй, самое изысканное из всех заключений к Катилинариям.
Обращаясь с молитвой к статуе Юпитера Статора, он играет на значении слова Stator, сознательно искажая его первоначальное значение. По преданию, Юпитер был прозван так за то, что в сабинскую войну остановил бегство римлян 66. Следовательно, Stator — это Остановитель. Цицерон же толкует слово Stator так, как ему это выгодно в данный момент, называя его Становителем этого города и всей империи, противопоставляя его разбойнику Катилине: (Tu, Juppiter, ...quam statorem hujus urbis atque imperii nominamus). Он просит Юпитера, Становителя родины, охранить храмы, стены города, жизнь граждан от Катилины и его сообщников, врагов отчизны (hostes patriae) и грабителей Италии (latrones Italiae) и обречь их на вечную кару при жизни и после смерти.
В заключении ко 2-й речи он призывает граждан охранять свои жилища, говорит, что позаботится об их безопасности.
Он угрожает оставшимся в городе заговорщикам, призывая их вести себя смирно, не то всякий, кто только попытается злоумышлять в городе, убедится, что «в нашем городе есть бдительные консулы, есть отличные магистраты, есть деятельный сенат, есть вооруженная сила, есть, наконец — тюрьма, построенная нашими предками на гибель нечестивым и уличенным

66 Тит Ливий, 1, 12.
149

преступникам» (II, 12, 27). Он обещает гражданам устранить опасность ценою наименьшего количества жертв.
В заключении к 3-й речи, которое состоит из целых трех глав (10, 11, 12), Цицерон призывает радоваться бескровной победе над заговором, для сравнения совершая экскурс в историю других междоусобиц, которые все протекали с кровопролитиями.
Уже испытывая некоторое беспокойство за свое будущее, что особенно явственно чувствуется в конце 4-й речи, оратор просит сограждан всегда помнить о том, что он для них сделал. Говоря о врагах, которых он себе нажил на службе отечеству, он выражает надежду, что защитой от них ему будет всегда сочувствие всех добрых граждан. Как в заключении во 2-й речи, где он упоминает о деятельном сенате, так и здесь, в 3-й речи, говоря о сочувствии и памяти о себе, Цицерон выдает страстно желаемое за уже имеющееся.
В маленьком заключении к 4-й речи опять звучит просьба, почти мольба оратора помнить о его заслугах и позаботиться о его сыне.

* * *

Даже при беглом взгляде на Катилинарии можно видеть, как разнообразны оттенки речи Цицерона, как велико его стилистическое и ораторское мастерство. Цицерон получил прекрасное общее и специальное риторическое образование, обладал к тому же необыкновенным врожденным ораторским талантом, был не только прекрасным оратором, но и теоретиком ораторского искусства.
Принципы, легшие в основу его теории, были руководящими принципами в его блестящей ораторской практике, которая при жизни открыла ему, человеку незнатного происхождения, доступ к самым высоким государственным должностям, а затем прославила его в веках.
Риторика — сложная наука, с огромным сводом самых различных правил на все случаи ораторской практики, хорошо знакомых Цицерону и им же самим проповедуемых в теории. Но секрет успеха Цицерона как оратора заключался не в том, что он хорошо знал теорию и тщательно следовал ей в своей практической деятельности, не только в его исключительном таланте, а, главным образом, в том, что он всегда в своей практике шел не от правил, а от предмета речи, от материала, предоставляемого ему жизнью. Его необыкновенная ораторская изобретательность всегда основывалась на принципе уместности, каждый риторический прием находил себе оправдание в материале.

150

Некоторые исследователи, например, Т. Моммзен, не признавали за Цицероном ораторского таланта и считали его лишь превосходным стилистом. Разумеется, такая оценка деятельности Цицерона несправедлива. Цицерон был именно настоящим оратором, умело использующим обстоятельства, настроение аудитории, свое стилистическое мастерство для главной цели — убеждения слушателей и достижения реального результата.
Прекрасный пример, служащий доказательством силы и действенности этого великого ораторского таланта — его речи против Катилины и результаты, ими достигнутые.

Подготовлено по изданию:

Цицерон. Сборник статей. Москва, Издательство Академии Наук СССР, 1958.



Rambler's Top100