ГЛАВА 22
После того как Аристотель покинул своего царственного ученика, его
интеллектуальная карьера развивалась параллельно военной карьере Александра; обе жизни были выражением завоевания и синтеза. Возможно, именно Аристотель вселил в душу юноши ту жажду единства, которая придала некое величие победам Александра; вероятнее, эта решимость была унаследована им от честолюбивого отца, а материнская кровь переплавила ее в одержимость. Если мы хотим понять Александра, то обязаны помнить о том, что в жилах его текла хмельная отвага Филиппа и варварская неукротимость Олимпиады. Но это еще не все. Олимпиада вела свое происхождение от Ахилла. Поэтому «Илиада» была особенно притягательна для Александра; переправившись через Геллеспонт, он считал, что идет по следам Ахилла; покоряя Ближний Восток, он завершал труды, начатые под Троей его предком. Во всех своих походах он возил с собой список «Илиады» с пометками Аристотеля; ночами он часто клал поэму под подушку рядом с кинжалом, словно то были символы орудия и цели.
Суровый молосец Леонид закалял тело мальчика, Лисимах учил его грамоте, Аристотель пытался сформировать его ум. Филиппу хотелось, чтобы Александр изучал философию. «Благодаря ей, — говорил он, — ты сможешь избежать великого множества ошибок, которые я совершил и о которых теперь жалею»1. В какой-то мере Аристотель сделал юношу эллином; всю свою жизнь Александр восхищался греческой литературой и завидовал греческой культуре. Двум грекам, сидевшим с ним на буйном пиру, на котором он убил Клита, царь сказал: «Разве вы не чувствуете себя полубогами среди дикарей, сидя в обществе этих македонцев?»2
Физическое развитие Александра было идеальным. Он был хорош во всех видах спорта — быстрый бегун, лихой наездник, блестящий фехтовальщик, меткий лучник, бесстрашный охотник. Друзья хотели, чтобы он участвовал в состязаниях бегунов в Олимпии; Александр ответил, что не имел бы ничего против, будь его соперники царями. Никому не удавалось объездить огромного коня Буцефала; Александр смог это сделать. Плутарх рассказывает, что, увидев это, Филипп обратился к нему с пророческими словами: «Македония слишком мала для тебя, сынок; ищи большей державы, более тебя достойной»3. Даже на марше его неукротимая энергия искала себе выхода: он упражнялся в стрельбе из лука или выпрыгивал из своей колесницы и заскакивал в нее на полном ходу. Если во время похода случалась передышка, он
любил отправиться на охоту и без посторонней помощи, спешившись, сразиться один на один с любым зверем; однажды, после схватки со львом, он с удовольствием услышал разговоры о том, что он бился так, словно то был поединок, на котором решалось, кому из двоих быть царем4. Ему нравились тяжелые труды и опасные предприятия, и он не переносил отдыха. Он потешался над некоторыми из своих военачальников, окруживших себя таким количеством слуг, что им самим было попросту нечего делать. «Дивлюсь я вам, — говорил Александр. — Такие умудренные, а не знаете, что работающие спят слаще, чем те, за кого работают другие. Разве вы еще не поняли, что для нас, победителей, нет ничего важнее, чем избежать слабостей и пороков тех, кого мы покорили?»5 Он ворчал, что ему приходится тратить время на сон, и говорил, что «сон и совокупление — две вещи, из-за которых я чувствую себя смертным»6. Александр был умерен в еде и — до последних лет своей жизни — в питье, хотя и любил посидеть с друзьями за чашей вина. Он презирал роскошные яства и отказался от услуг знаменитых поваров, заметив, что ночной переход возбуждает в нем отличный аппетит для завтрака, а легкий завтрак — для обеда7. Возможно, благодаря этим привычкам лицо его было чистым, а тело и дыхание, по словам Плутарха, «источали такой аромат, что благоухала одежда, которую он носил»8. Не принимая во внимание льстецов, которые писали, ваяли или гравировали его изображения, мы знаем от его современников, что Александр был поразительно хорош собой, с выразительными чертами лица, мягкими голубыми глазами и пышными рыжеватыми волосами. С его помощью в Европе вошло в обыкновение брить бороду, так как за нее было особенно удобно хвататься неприятелю9. Быть может, это скромное достижение и стало самым крупным его вкладом в историю.
Он увлеченно учился, но был облечен ответственностью слишком рано, так что ум его не успел созреть. Подобно многим людям действия, он сетовал на то, что не может в то же время быть и мыслителем. «У него, — говорит Плутарх, — была горячая страсть и жажда учения, которые со временем только усиливались... Он любил читать и дорожил всевозможными знаниями»; днем он совершал переходы или сражался и полночи наслаждался беседами с философами и учеными. «Что касается меня, — писал он Аристотелю, — то я предпочел бы превзойти других в знании того, что прекрасно, нежели расширить свою власть и державу»10. Возможно, вняв предложению Аристотеля, он направил исследовательскую экспедицию к истокам Нила и щедро субсидировал разнообразные научные изыскания. Трудно сказать, достиг бы он со временем ясности ума Цезаря или тонкой рассудительности Наполеона. Царская власть досталась ему в двадцать лет, и с тех пор он полностью ушел в заботы войны и управления; вследствие этого он до самого конца оставался недоучкой. Александр был блестящим оратором, но совершал сотни ошибок, стоило ему отвлечься от политики и войны. По-видимому, после всех своих походов он так и не приобрел тех географических знаний, какие могла ему предоставить наука его времени. Нередко он возвышался над узким догматизмом, но навсегда остался рабом суеверия. Царь полностью доверял прорицателям и астрологам, толпившимся при его дворе; ночь перед битвой при Арбелах он провел, верша магические обряды с магом Аристандром и принося жертвы божеству Страха; он,
который с неистовой отвагой мог сразиться с любым человеком или зверем, «легко пугался предзнаменований и чудес», даже менял из-за них важные планы11. Он умел стоять во главе тысяч воинов, умел побеждать и править миллионами, но не умел владеть собственным темпераментом. Александр так и не научился признавать свои ошибки или ограниченность, но не возражал, чтобы его мнения тонули в громе хвалы. Его жизнь была объята горячкой возбуждения и славы, и он так любил войну, что ум его не знал ни минуты покоя.
Нравственный характер Александра колебался между схожими противоречиями. В глубине души он был сентиментален и эмоционален; говорят, у него были «чувствительные глаза»; поэзия и музыка порой приводили его в исступление; в ранней юности он с большим чувством играл на арфе. Упрекаемый за это Филиппом, он отложил свой инструмент в сторону и впоследствии, словно бы превозмогая себя, слушал только военные напевы12. В половой жизни он был почти праведником — не столько по убеждению, сколько из-за занятости. Неослабевающая активность, беспрестанные марши и частые битвы, сложные замыслы и бремя правления поглощали все его силы и делали его не слишком охочим до любви. Он имел много жен, но то была жертва на алтарь политики; он был галантным кавалером, но предпочитал общество своих военачальников. Когда поздно ночью помощники Александра привели к нему в шатер прекрасную женщину, он спросил у нее: «Почему в такой час?» — «Мне пришлось дожидаться, — ответила она, — пока уснет муж». Александр отпустил ее и отругал слуг, ведь по их милости он едва не сделался прелюбодеем13. Он обладал гомосексуальными наклонностями и до безумия любил Гефестиона; но когда Феодор из Таранта предложил ему купить двух мальчиков замечательной красоты, он велел отослать тарантинца с его товаром обратно и спросил друзей, в чем проявил он низменность своей души, раз к нему решаются обращаться с таким предложением14. Нежность и заботу, какие большинство людей вкладывают в любовь, он отдавал дружбе. Ни один из известных нам государственных деятелей и уж, конечно, ни один полководец не превзошел его в прямой доверчивости и душевной теплоте, в открытой искренности привязанности и намерения или в щедрости не только к друзьям, но и к просто знакомым и даже врагам15. Плутарх замечает, что «по самым незначительным поводам он был готов писать письма, дабы оказать услугу друзьям». Солдаты любили Александра за его доброту; он рисковал их жизнями, но не безоглядно, и казалось, он чувствовал все их раны на себе. Как Цезарь простил Брута и Цицерона, а Наполеон Фуше и Талейрана, так Александр простил казначея Гарпала, который скрылся с вверенными ему средствами, а затем вернулся молить о прощении; ко всеобщему изумлению, молодой завоеватель вновь назначил его казначеем и, видимо, не прогадал16. В 333 году, находясь в Тарсе, Александр заболел, и его врач Филипп подал ему слабительное. В этот момент царю принесли письмо от Пармениона, который предупреждал о том, что Филипп подкуплен Дарием, чтобы его отравить. Александр отдал письмо Филиппу и, пока тот читал, выпил снадобье, не причинившее ему ни малейшего вреда. Слава о его великодушии помогала ему на войне; многие враги позволяли взять себя в плен, а города, не страшась разорения, открывали ворота при его приближении. И все же в нем жила молосская тигрица, и злой судьбой
ему было предначертано впадать порой в пароксизмы свирепости. Захватив после осады и штурма Газу, разъяренный ее долгим сопротивлением Александр приказал просверлить ноги Батису, героическому коменданту города, и продеть в них медные кольца; затем, опьяняясь воспоминанием об Ахилле, он веревками привязал мертвого перса к царской колеснице и на полном скаку протащил его вокруг города17. Чтобы успокоить нервы, с возрастом он все больше прибегал к вину, что в последние его годы все чаще и чаще приводило к вспышкам слепой ярости, за которыми следовали мучительные приступы исступленного раскаяния.
Одно качество довлело в нем над всеми остальным — честолюбие. В юности его тревожили победы Филиппа: «Мой отец, — жаловался он друзьям, — совершит все прежде, чем мы подрастем, и не оставит нам ни малейшего шанса совершить что-нибудь великое и значительное»18. Страсть к подвигам заставляла его браться за любую задачу и подвергать себя любому риску. При Херонее он первым вступил в бой со Священным , отрядом фиванцев; при Гранике он вовсю потакал своей слабости, которую называл «влечением к встрече с опасностью»19. Эта его страсть тоже со временем вышла из-под контроля; звуки и вид битвы пьянили его; тогда он забывал о долге военачальника и врывался в самую гущу боя; вновь и вновь воинам, страшившимся его потерять, приходилось умолять Александра отойти в тыл. Он был не выдающимся полководцем, но отважным воином, чья упрямая настойчивость и мальчишеская беспечность привели к невиданным победам. Он был вдохновителем; об организации, подготовке, тактике и стратегии заботились, вероятно, его талантливые военачальники. Александр вел войска вперед своим блестящим воображением, пламенем самобытного красноречия, готовностью и искренностью, с которыми он разделял труды и горести воинов. Несомненно, он был хорошим администратором: благожелательно и твердо он правил необъятной страной, которую завоевала его армия; он был верен соглашениям, которые заключал с полководцами и городами, и не терпел угнетения подданных своими подчиненными. Посреди возбуждения и хаоса всех его походов в центре замыслов Александра отчетливо проступала одна великая цель, которую не уничтожит даже его смерть: объединить все восточное Средиземноморье в одно культурное целое, сплачиваемое и возвышаемое растущей цивилизацией Греции.
Вступив на престол, Александр обнаружил себя во главе шатающейся империи. Восстали северные племена во Фракии и Иллирии; Этолия, Акарнания, Фокида, Элида, Арголида провозгласили независимость от Македонии, амбракиоты изгнали македонский гарнизон; Артаксеркс III похвалялся, что убийство Филиппа подстроил именно он и что Персии отныне не придется опасаться незрелого юнца, взошедшего на трон. Когда радостная весть о гибели Филиппа достигла Афин, Демосфен облачился в праздничное платье, увенчал чело и
предложил народному собранию присудить почетный венок убийце царя Павсанию20. В самой Македонии дюжина партий злоумышляли против жизни молодого монарха.
Александр овладел ситуацией решительно и энергично, покончил с внутренней оппозицией и задал темп всей своей жизни. Схватив и обезглавив главарей македонских заговорщиков, он двинулся на юг в Грецию (336) и через несколько дней оказался под Фивами. Греческие государства поспешили заявить о возобновлении своей лояльности; Афины направили ему пространную апологию, присудили ему два венка и удостоили божеских почестей. Смягчившийся Александр объявил, что отныне в Греции упраздняются все тирании, и постановил, что каждый город должен пользоваться свободой и жить по своим законам. Совет амфиктионов подтвердил передачу Александру всех прав и почестей, которыми он ранее наделил Филиппа, а собравшийся в Коринфе конгресс всех эллинских государств, кроме Спарты, провозгласил его общегреческим главнокомандующим и пообещал предоставить воинов и снаряжение для похода в Азию. Александр возвратился в Пеллу, привел столицу в порядок, а затем выступил на север подавить восстание варварских племен (335). С наполеоновской стремительностью он довел свои войска до того места, где сегодня находится Бухарест, и водрузил свои знамена на северном берегу Дуная. Затем, узнав о наступлении на Македонию иллирийцев, он прошел три с лишним тысячи километров по территории современной Сербии, неожиданно ударил по захватчикам с тыла, разгромил их и загнал остатки вражеских отрядов обратно в горы.
Между тем в Афинах царило возбуждение: в городе прошел слух, будто Александр погиб в битве на Дунае. Демосфен призывал к войне за независимость и с чистой совестью принимал персидское золото, используя его для продвижения своих планов. По его наущению восстали Фивы, убившие македонских чиновников, оставленных здесь Александром, и осадившие македонский гарнизон в Кадмее. Афины послали помощь фиванцам и приглашали Грецию и Персию объединиться против Македонии. Разгневанный тем, что казалось ему не страстью к свободе, но отъявленной неблагодарностью и вероломством, Александр со своей измотанной армией вновь вступил в Грецию. Достигнув Фив через тринадцать дней, он разбил высланное против него войско. Решать судьбу беззащитных Фив он предоставил их древним врагам: Платеям, Орхомену, Феспиям и Фокиде; те постановили сжечь город дотла, а его жителей продать в рабство. Надеясь преподать урок другим мятежникам, Александр утвердил этот приговор, но настоял на том, чтобы победоносные войска пощадили дом Пиндара, жрецов и жриц, а также всех фиванцев, могущих доказать, что они противились восстанию. Позднее он со стыдом вспоминал об этом беспощадном возмездии и «без долгих уговоров непременно давал любому фиванцу все, что тот ни попросит»21. Свою жестокость он отчасти искупил мягким обхождением с Афинами; он простил им попрание взятых год назад обязательств и не особенно настаивал на выполнении ими требования о выдаче Демосфена и других антимакедонских лидеров. До конца жизни он питал к Афинам уважение и привязанность; он посвящал на Акрополь разнообразные трофеи после своих побед в Азии, вернул в Афины увезенную Ксерксом статую
Тираноубийц, а однажды, после трудного похода, заметил: «Афиняне, поверите ли вы, каким опасностям я подвергаюсь, лишь бы удостоиться вашей похвалы?»22
Вновь заручившись лояльностью всех греческих городов, кроме Спарты, Александр воротился в Македонию готовить вторжение в Азию. Он нашел государственную казну почти пустой, с дефицитом в пятьсот талантов (3 000 000 долларов), доставшимся ему в наследство от царствования Филиппа23. Взяв в долг восемьсот талантов, царь выступил в поход, желая одолеть не мир, но свои долги. Он рассчитывал сражаться с Персией в качестве заступника всей Эллады, зная при этом, что половина Греции молит богов о его скорейшей гибели. Сообщали, что персы могут выставить миллион бойцов; экспедиционное войско Александра составляли всего тридцать тысяч пехотинцев и пять тысяч всадников. Несмотря на это новый Ахилл оставил двенадцать тысяч воинов Антипатру охранять Македонию и следить за Грецией и в 334 году выступил в самый дерзкий и романтический из царских походов. Он проживет еще одиннадцать лет, но никогда более не увидит ни родины, ни Европы. Пока его армия переправлялась из Сеста в Абидос, он решил высадиться у мыса Сигея и пройти путем, каким, думал он, некогда шел к Трое Агамемнон. На каждом шагу Александр цитировал товарищам строки из «Илиады», которую он знал почти наизусть. Он совершил возлияние на предполагаемой могиле Ахилла, украсил ее венками и по древнему обычаю обежал вокруг нее нагишом. «Блаженный Ахилл! — воскликнул он. — При жизни у тебя был преданный друг, а после смерти тебя восславил великий поэт»24. На этом месте он принес обет довести до счастливого конца ту затянувшуюся борьбу между Европой и Азией, которая началась под Троей.
Вряд ли требуется вновь пересказывать историю его побед. Первую персидскую армию он встретил и разгромил у реки Граник. Здесь его жизнь спас Клит, отрубивший руку персу, готовому вот-вот поразить Александра в спину; благодаря подобным событиям какой-нибудь эксцентричный исследователь может толковать историю как цепь случайностей. Дав своим людям передышку, он вступил в Ионию и предложил греческим городам демократическое самоуправление под его протекторатом. Большинство из них без сопротивления открыли перед ним ворота. При Иссе он сразился с главным войском персов, состоявшим из 600 000 человек, которым командовал Дарий III. Снова использовав крнницу для атаки, а пехоту для обороны, он одержал еще одну победу. Дарий бежал, бросив казну и семью; первой Александр воспользуется с благодарностью, со второй обойдется по-рыцарски. Взяв без боя Дамаск и Сидон, Александр осадил Тир — гавань крупной финикийской эскадры, находившейся на содержании у персов. Древний город сопротивлялся так долго, что после его захвата Александр потерял голову и позволил своим воинам перебить восемь тысяч тирийцев, а тридцать тысяч обратить в рабство. Иерусалим мирно капитулировал, и с ним обошлись хорошо; Газа сражалась до тех пор, пока не погибли все ее мужчины и не были изнасилованы все ее женщины.
Македонцы продолжили свой триумфальный поход и вышли через Синайскую пустыню в Египет, где Александр проявил тактичное уважение к местным богам, за что его приветствовали как ниспосланного богами освободителя от персидской неволи. Зная, что религия
сильней политики, он пересек еще одну пустыню и достиг оазиса Сива, выказав уважение к богу Аммону — его подлинному отцу, если верить Олимпиаде. По древним обрядам сговорчивые жрецы возвели его в сан фараона, облегчив тем самым воцарение династии Птолемеев. Вернувшись в Дельту, Александр высказал или одобрил идею о построении новой столицы в одном из многих устьев Нила; возможно, на эту мысль его навели греческие купцы из соседнего Навкратиса: новый город должен был стать более удобным центром греческой торговли между Египтом и Грецией, роста которой следовало теперь ожидать. Он очертил окружность стен Александрии, наметил контуры главных улиц и отвел место храмам египетских и греческих богов; разработать дальнейшие детали он поручил своему архитектору Динократу*.
Вернувшись в Азию, царь встретился с разноязычными полчищами Дария у Гавгамел, рядом с Арбелами, и был встревожен их многочисленностью; он знал, что единственное поражение перечеркнет все его победы. Его утешили воины: «Не беспокойся, повелитель; не бойся множества врагов, ведь они не вынесут одного запаха козлятины, приставшего к нам»26. Он провел ночь за рекогносцировкой местности, на которой намеревался дать бой, и жертвоприношениями богам. Его победа оказалась решающей. Беспорядочные орды Дария не смогли пробиться сквозь фаланги и защититься от молниеносных и внезапных вылазок македонской кавалерии; они пришли в расстройство и бежали, и не последним среди бегущих был Дарий. Полководцы Дария убили своего царя как труса, а в это время Александр принял изъявление покорности от Вавилона, овладел частью его богатств, одарил их толикой своих воинов и очаровал горожан, выразив свое почтение городским богам и приказав восстановить их святилища. К концу года (331) он достиг Суз, чье население, все еще помнившее о древнем величии Элама, приветствовало его как избавителя. Он спас город от грабежа, но утешил солдат, разделив между ними пятьдесят тысяч талантов (300 000 000 долларов), которые были найдены в сокровищницах Дария. Народу Платей он направил внушительную сумму за то, что платейцы так мужественно сражались с персами в 480 году, а греческим городам Азии он, по всей видимости, возвратил «пожертвования», которые те были вынуждены внести в начале его похода27. Он с гордостью объявил грекам всего мира, что теперь они полностью свободны от власти Персии.
Ненадолго задержавшись на отдых в Сузах, посреди зимы он совершил бросок через горы, чтобы овладеть Персеполем; его продвижение было столь стремительным, что он оказался во дворце Дария прежде, чем персы успели спрятать царскую казну. Здесь ему вновь отказало здравомыслие, и он сжег великий город дотла. Его воины грабили дома, насиловали женщин и убивали мужчин. Быть может, их вывело из себя зрелище, которое они наблюдали, приближаясь к городу: перед ними предстали восемьсот греков, которые по разным причинам были изу
вечены персами; у одних были отрублены ноги, у других руки, у третьих уши, некоторым были выколоты глаза. Александр, при виде их тронутый до слез, пожаловал им земли и рабов.
Не насытившись этой победой, Александр замыслил предприятие, которое не смог завершить Кир Великий: он решил покорить племена, нависшие над восточной границей Персии. Возможно, по свойственной ему географической наивности, он надеялся найти за этим мистическим Востоком океан, который стал бы естественным пределом завоеванного им царства. Вступив в Согдиану, он наткнулся на поселение, где обитали потомки тех самых Бранхидов, которые в 480 году выдали Ксерксу сокровища своего храма, расположенного близ Милета. Разгоряченный мыслью, что он мстит за поругание бога, Александр приказал перебить всех жителей, в том числе женщин и детей, воздав за грехи отцов их потомкам в пятом колене. Его поход через Согдиану, Ариану и Бактриану оказался кровопролитным и бесполезным; он одержал несколько побед, нашел немного золота и всюду оставлял позади себя врагов. Радом с Бухарой его люди пленили Бесса, заколовшего Дария. Неожиданно став мстителем за Дария, Александр приказал бичевать Бесса до полусмерти, отрезать ему нос и уши, а затем отослал его на казнь в Экбатаны: руки и ноги Бесса были привязаны к верхушкам двух деревьев, которые палачи пригнули к земле с помощью канатов; затем канаты были перерублены, и деревья разорвали преступника на клочки28. Чем дальше Александр отходил от Греции, тем меньше и меньше он оставался царем греков, тем больше становился владыкой варваров.
Год 327-й застал его в Гималаях, на марше в Индию. В такую даль завели его тщеславие и любопытство; военачальники, как могли, отговаривали Александра, войска нехотя ему повиновались. Переправившись через Инд, он победил царя Пора и объявил, что дойдет до Ганга. Но солдаты отказались идти дальше. Он умолял их и, как и подобает отпрыску Ахилла, три дня дулся в своем шатре; но с них было довольно. Опечаленный, царь повернул назад, не в силах смотреть на запад без отвращения; прокладывая путь среди враждебных племен, он выказал такую личную отвагу, что воины сокрушались о своей неспособности воплотить все его мечты. Он первым взошел на стену крепости маллов; после того как он и еще двое воинов спрыгнули в город, лестницы обломились, и они остались одни среди врагов. Александр сражался до тех пор, пока не обессилел от ран. Тем временем его войско пробилось в город, и один солдат за другим жертвовали жизнью, защищая упавшего царя. Когда закончился бой, Александра отнесли в шатер, а по дороге ветераны целовали одежду царя. Три месяца ушло на выздоровление, после чего поход вдоль Инда возобновился и армия Александра наконец достигла Индийского океана. Отсюда царь отправил часть своего войска морем под командованием Неарха, который с честью совершил долгое плавание по незнакомым водам. Сам Александр повел остаток армии на северо-запад вдоль побережья Индии и через Гедросийскую пустыню (Белуджистан); его воины страдали здесь не меньше, чем наполеоновская армия, отступавшая от Москвы. Тысячи воинов гибли от жары, еще больше истребила жажда. Солдаты нашли немного воды и принесли ее Александру, но он нарочно вылил ее в песок29. Прежде чем его отрад достиг Суз, около десяти тысяч воинов погибли, а сам Александр едва не сошел с ума.
Он провел в Азии девять лет; лик континента меньше изменили победы македонца, чем самого Александра — азиатские нравы. Аристотель наставлял его обращаться с греками как со свободными, а с «варварами» как с рабами. Но он с изумлением открыл в среде персидских аристократов утонченность и хорошие манеры, какие не часто можно было увидеть в бурных демократиях Греции; он восхищался тем, как организована империя Великого царя, и сомневался, что его грубые соотечественники способны заменить персидских наместников. Александр заключил, что завоевания его будут долговечными лишь в том случае, если он примирит со своим господством персидскую знать и использует на административных должностях ее представителей. Все более подпадая под очарование своих новых подданных, он отказался от мысли править ими в качестве македонца и видел себя греко-персидским владыкой, который царит над державой, где пользуются равенством персы и греки, мирно смешивающие свои культуры и кровь. Затянувшаяся распря Европы и Азии должна была завершиться свадебным пиром.
К тому времени тысячи его воинов женились или жили с местными женщинами; возможно, и ему следовало поступить подобным образом — жениться на дочери Дария и примирить народы, породив царя, в жилах которого объединятся обе династии? Царь уже был женат на бактрийской царевне Роксане, но это препятствие казалось легко устранимым. Он поделился замыслом со своими офицерами и предложил им тоже жениться на персиянках. Друзья посмеялись над его надеждой объединить два народа, но они так давно не были дома, а персидские дамы были так прекрасны. И вот, на великой свадьбе в Сузах (324) Александр женился на дочери Дария III Статире и дочери Артаксеркса III Парисатиде, породнившись тем самым с обеими ветвями персидского царского дома; вместе с Александром персидских жен взяли себе восемьдесят его офицеров. Вскоре тысячи таких же свадеб сыграют его воины. Александр наделил каждого офицера внушительным приданым и выплатил долги женившихся солдат, сумма которых (если верить Арриану) достигала двенадцати тысяч талантов (120 000 000 долларов)30. Чтобы упрочить союз народов, он открыл земли в Месопотамии и Персии для греческих колонистов, уменьшив тем самым перенаселенность некоторых греческих городов и смягчив классовую войну; так вырастали те эллинизированные азиатские города, которым предстояло влиться в империю Селевкидов. В то же время он призвал на воинскую службу тридцать тысяч персидских юношей, дал им греческое образование и познакомил их с греческой наукой войны.
Возможно, на скорое усвоение Александром восточных обычаев в какой-то мере повлияли его жены; возможно, ему отказала скромность либо то была часть его замысла. «В Персии, — говорит Плутарх, — он первым облачился в варварское [т.е. чужеземное] платье; быть может, этим он хотел облегчить труды по воспитанию персов, ибо ничто не привлекает людей так сильно, как послушание их обычаям... При этом он выбрал не мидийский покрой, но нечто среднее между модами персидской и македонской: он продумал свой наряд таким образом, что тот был менее роскошен, чем одежда персов, и вместе с тем более величествен и пышен, чем одежда македонцев»31. Его воины увидели в
этой перемене капитуляцию Александра перед Востоком; они понимали, что потеряли его, и, опечаленные, не находили знаков озабоченности и любви, которую он некогда расточал на них. Персы во всем ему потворствовали и льстили до услады его сердца; македонцы, сами размягченные восточной роскошью, были недовольны его поручениями, забыли о его благодеяниях, роптали на его измену и даже злоумышляли против его жизни. Александр все более предпочитал общество персидских вельмож.
Кульминацией его отступничества (или дипломатии) стало провозглашение собственной божественности. В 324 году он оповестил все греческие государства, за исключением Македонии (здесь оскорбление Филиппа могло возбудить недовольство), о том, что с этого времени он желает, чтобы ему всенародно поклонялись как сыну Зевса-Аммона. Большинство государств удовлетворили его просьбу, видя в ней пустую формальность; с Александром согласились даже упрямые спартанцы, сказав: «Если ему хочется, пусть будет богом». Чтобы стать богом в греческом значении этого термина, человеку не требовалось сверхъестественных усилий; пропасть между человеческой и божественной природами еще не была такой широкой, какой она станет в современной теологии; до Александра ее уже преодолевали некоторые греки — Гипподамия, Эдип, Ахилл, Ифигения и Елена. Египтяне всегда мыслили своих фараонов богами; не поставь Александр себя в один ряд с ними, египтяне были бы ошеломлены дерзким нарушением прецедента. Жрецы Сивы, Дидим и Вавилона, которые, как считалось, обладают особыми источниками информации в данной сфере, единогласно уверяли Александра в его божественном происхождении. Маловероятно, чтобы сам царь (как думал Гроут32) действительно считал себя богом в буквальном смысле этого слова. Это правда, что после самообожествления он становился все более раздражительным и надменным: он восседал на золотом троне, носил священные одежды и иногда украшал свою голову рогами Аммона33. Но когда он прекращал разыгрывать из себя бога, когда на кону не стоял весь мир, он посмеивался над воздаваемыми ему почестями. Раненный стрелой, он заметил некоторым товарищам: «Видите, это кровь, а не тот ихор, который вытекает из ран бессмертных»34. Александр не принимал всерьез рассказы матери о перуне. Это явствует из того, что он не на шутку рассердился, слушая инсинуации Аттала о его рождении, и из его замечания о том, что потребность в сне отличает человека от богов. Даже Олимпиада рассмеялась, узнав, что Александр сделал ее легенду официальной. «Когда же, — спросила она, — Александр прекратит клеветать на меня перед Герой?»35 Несмотря на свою божественность Александр продолжал приносить жертвы богам — поведение, не приставшее бессмертным. Плутарх и Арриан, способные посмотреть на этот вопрос с греческой точки зрения, считали само собой разумеющимся, что Александр обожествил себя затем, чтобы легче управлять суеверным и разношерстным населением36. Он, несомненно, понимал, что объединить два враждебных мира будет легче благодаря поклонению, которое воздаст ему простонародье, если его притязания на божественность будут признаны высшими классами. Быть может, он и впрямь рассчитывал преодолеть в своей империи разрушительную разноголосицу верова-
ний, обеспечив в собственном лице начало священного мифа и общего, объединяющего вероисповедания*.
Македонские офицеры не понимали политики Александра. Они прониклись греческим духом достаточно, чтобы обрести независимость мышления, не научившись философской терпимости; они считали унизительным класть земные поклоны (новое требование царя) при его приближении. Один из храбрейших офицеров Александра — Филота, сын способнейшего и самого любимого из его военачальников, Пармениона, вступил в заговор с целью убить новоиспеченного бога. Александр прознал об этом, велел схватить Филоту и пыткой вырвал у него признание, бросающее тень на Пармениона. Филоту заставили повторить признание перед воинами, которые, сообразно древнему обычаю, забросали его камнями; посланник казнил Пармениона как вероятного заговорщика и несомненного врага. С этого момента и до конца отношения между Александром и войском становились все более напряженными — воины роптали, царь делался все более подозрительным, суровым и одиноким.
Одиночество и все возрастающая тревога побуждали его искать забвения в вине. На пиру в Самарканде Клит, спасший ему жизнь при Гранике, напился и прямо заявил Александру о том, что его победы одержаны не им, а его воинами, и что Филипп совершил куда более великие подвиги. Столь же пьяный Александр приподнялся, чтобы ударить наглеца, но Птолемей Лаг (будущий владыка Египта) поспешил увести Клита. Однако Клит еще не все рассказал; он ускользнул от Птолемея и вернулся, чтобы закончить свою тираду. Александр метнул в Клита копье и убил его. Охваченный раскаянием царь уединился на три дня, отказался принимать пищу, впал в истерику и пытался покончить с собой. Вскоре после этого Гермолай, паж, который был несправедливо наказан Александром, составил новый заговор против царя. Мальчик был задержан и признался под пыткой, что в заговоре замешан племянник Аристотеля Каллисфен. Последний сопровождал экспедицию на правах официального историка; он успел оскорбить царя тем, что отказался падать перед ним ниц, открыто критиковал его восточные замашки и хвастал, что потомки будут знать Александра только благодаря ему, историку Каллисфену. Александр заточил ученого в темницу, где семь месяцев спустя он скончался**. Этот инцидент положил конец дружбе Александра с Аристотелем, который многие годы рисковал жизнью, защищая дело Александра в Афинах.
В конце концов недовольство армии перешло в открытый мятеж. Когда царь объявил об отправке в Македонию старейших солдат, каждого из которых щедро наградят за службу***, он с раздражением
услышал тысячеустый ропот: лучше бы он отпустил их всех, ведь, будучи богом, он не нуждается в людях для достижения своих целей. Александр приказал казнить зачинщиков бунта, а затем обратился к армии с прочувствованной (но, вероятно, апокрифической) речью40, в которой напомнил воинам обо всем, что сделали они для него, а он для них, и спрашивал, кто из них может показать больше ран, чем он сам, на чьем теле оставили свои отметины все виды оружия. Наконец он распустил их всех по домам: «Возвращайтесь и расскажите, как вы оставили своего царя, поручив защищать его покоренным иноземцам». Затем он удалился в свои покои и отказывался кого-либо видеть. Раскаявшиеся солдаты пришли и легли перед его дворцом, говоря, что не разойдутся до тех пор, пока он не простит их и не примет обратно в свою армию. Когда он наконец появился, они разрыдались и просили позволения его поцеловать. После примирения с царем они вернулись в лагерь, распевая благодарственную песнь.
Обманутый этой показной любовью Александр мечтал о новых походах и победах; он замышлял покорить дальние области Аравии, направил экспедицию в прикаспийские районы и думал о завоевании Европы до самых Геракловых Столпов. Но его крепкое тело было ослаблено трудами и вином, а дух — заговорами офицеров и бунтами воинов. Пока армия Александра стояла в Экбатанах, заболел и умер самый дорогой его друг — Гефестион. Александр любил его так сильно, что когда супруга Дария, войдя в шатер победителя, поклонилась сначала Гефестиону, приняв его за Александра, молодой царь любезно заметил: «Гефестион тоже Александр»41, как бы говоря, что он и Гефестион — одно. Они часто делили один шатер и пили из одного кубка; в бою они сражались плечом к плечу. Чувствуя, что от него оторвали половину его существа, царь впал в безутешную скорбь. Он часами лежал на трупе и плакал; он обрезал волосы в знак траура и несколько дней отказывался от пищи. Он приговорил к смерти врача, разрешившего больному юноше присутствовать на публичных играх. В память о Гефестионе он приказал соорудить гигантский погребальный курган, стоимость которого, говорят, составила десять тысяч талантов (60 000 000 долларов), и вопрошал оракул Аммона, позволительно ли почитать Гефестиона как бога. В следующем походе по его приказу было уничтожено целое племя, принесенное в жертву тени Гефестиона. Мысль о том, что Ахилл не намного пережил Патрокла, терзала его как смертный приговор.
По возвращении в Вавилон он пил все больше и больше. Однажды ночью, бражничая со своими офицерами, он предложил награду тому, кто выпьет больше всех. Промах осушил двенадцать кварт вина и заработал талант; три дня спустя он умер. Вскоре после этого, на другом пиру, Александр залпом выпил кубок, в котором было шесть кварт вина. На следующую ночь он снова напился; внезапно похолодало, он подхватил лихорадку и слег. Лихорадка свирепствовала десять дней, и все это время Александр продолжал руководить армией и флотом. На одиннадцатый день он скончался; ему шел тридцать третий год (323). Когда военачальники спросили Александра, кому он оставляет свою империю, царь ответил: «Сильнейшему»42.
Подобно большинству великих людей, он не смог подыскать себе достойного преемника, и неоконченная работа выпала из его рук. Но несмотря на это его свершения были не только огромны, но куда более долговечны, чем обычно предполагают. Действуя как агент исторической необходимости, он покончил с эрой городов-государств и, принеся в жертву значительную толику местной свободы, создал крупнейшую систему стабильности и порядка, какую только знала Европа. Его представление о власти как об абсолютизме, использующем религию для умиротворения различных народов, господствовало в Европе до подъема национализма и демократии в Новое время. Александр сломал перегородки между греками и «варварами» и подготовил космополитизм эллинистической эпохи; он открыл внутреннюю Азию для греческой колонизации и основал греческие поселения даже в далекой Бактрии; он охватил восточное Средиземноморье грандиозной коммерческой сетью, освобождая и поощряя торговлю. Он принес в Азию греческую литера-туру, философию и искусство и умер, не успев понять, что проложил путь для религиозной победы Востока над Западом. Заимствуя восточную моду и обычаи, он открывался перед ответным ударом покоренной Азии.
Пожалуй, Александру повезло, что он умер в расцвете лет; проживи он дольше, его почти наверняка постигло бы разочарование. Возможно, поражения и страдания сделали бы его глубже и, может статься, научили бы его — а он начинал учиться — любить политику больше, чем войну. Но он взял на себя слишком много; усилия по сплочению разбухшего царства и охране всех его частей, вероятно, приводили его блестящий ум в замешательство. Энергия — только половина гения;, другая его половина — узда; энергия же Александра была неукротима. Нам не хватает в нем (хотя какое мы имеем право на это рассчитывать?) зрелой безмятежности Цезаря или мудрой проницательности Августа. Мы восхищаемся им так же, как восхищаемся Наполеоном, потому что он в одиночку противостоял половине мира, потому что он вдохновляет нас на мысль о невероятной силе, заложенной в отдельной душе. И мы чувствуем к нему естественную приязнь, несмотря на его суеверия и жестокость, так как знаем, что, по крайней мере, он был великодушным и нежным, бесподобно одаренным и храбрым юношей, что он боролся с безумящим наследием варварства в собственной крови, что сквозь все битвы, сквозь все кровопролития перед его взором стояла мечта — принести свет Афин остальному миру.
Когда весть о смерти Александра достигла Греции, повсюду разразились восстания против македонской власти. Фиванские изгнанники в Афинах собрали отряд патриотов и осадили македонский гарнизон в Кадмее. В самих Афинах, где многие молились о погибели Александра, члены антимакедонской партии решили, что их молитвы услышаны, украсились венками и праздновали смерть человека, которого афиняне обхаживали как бога; Плутарх говорит, что они распевали «ликующие победные песни, словно одолели Александра собственной доблестью»43.
Какое-то время Демосфен купался в лучах славы. Пока Александр
был в походах, дела его обстояли не блестяще; он был осужден за принятие крупной взятки от Гарпала и брошен в тюрьму; ему позволили бежать, он провел девять мучительных месяцев изгнанником в Трезене. Теперь его призвали назад и направили послом на Пелопоннес, чтобы поднимать союзников Афин на войну за независимость. Объединенное греческое войско выступило на север, встретило Антипатра у Краннона и было разгромлено. Старый вояка, который был лишен Александровой чуткости к афинской культуре, предъявил городу чрезвычайно тягостные условия, потребовав оплатить стоимость войны, разместить у себя македонский гарнизон, отказаться от демократической конституции и судов, лишить избирательных прав и выселить в колонии всех граждан (12 000 из 21 000), чье имущество стоит менее двух тысяч драхм, и выдать Демосфена, Гиперида и двух других антимакедонских ораторов. Демосфен бежал в Калаврию и укрылся в святилище. Окруженный македонскими преследователями, он выпил фиал с ядом и умер прежде, чем успел выползти со священного двора.
В том же трагическом году скончался Аристотель. Он давно не пользовался в Афинах популярностью: Академия и школа Исократа не любили в нем критика и конкурента, а патриоты видели в философе вождя промакедонской партии. Смертью Александра воспользовались как удобной возможностью обвинить Аристотеля в нечестии; в качестве доказательства приводились еретические отрывки из его сочинений; ему инкриминировали воздаяние божественных почестей диктатору Гермию, который, будучи рабом, не мог стать богом. Аристотель покинул город без лишнего шума, сказав, что не позволит Афинам согрешить против философии вторично44. Он уехал на родину своей матери, в Халкиду, поручив Ликей заботам Феофраста. Афиняне приговорили его к смертной казни, но приводить приговор в исполнение у них не было ни возможности, ни необходимости. То ли из-за болезни, обострившейся вследствие бегства, то ли, как утверждают некоторые45, приняв яд, через несколько месяцев после отъезда из Афин на шестьдесят третьем году жизни Аристотель умер. Завещание философа было образцом доброты и внимания к его второй жене, семье и рабам.
Смерть греческой демократии была в одно и то же время насильственной и естественной, ее фатальными причинами явились органические пороки системы; меч Македонии только довершил падение. Полис оказался неспособен решить проблему власти: он не смог сохранить внутренний порядок и защититься от внешних врагов; несмотря на призывы Горгия, Исократа и Платона укротить ионийскую свободу дорийской дисциплиной, полису не удалось примирить местное самоуправление с общенациональной стабильностью и властью, а любовь к свободе редко служила препятствием его страсти к империализму. Классовая война ожесточилась до предела и вышла из-под контроля, превратив демократию в конкурс узаконенного грабежа. Народное собрание — в лучшие свои дни благородный государственный орган — выродилось в собрание толпы, ненавидящей всякое превосходство, отбросившей всякие стеснения, беспощадной к слабости, но пресмыкающейся перед силой, голосующей за всевозможные поблажки для себя, задушившей всякую инициативу, трудолюбие и бережливость налогами на собственность. Не Филипп,
Александр и Антипатр уничтожили греческую свободу; она уничтожила себя сама; выкованный ими порядок сохранил на несколько столетий и распространил в Египте и на Востоке цивилизацию, которая в ином случае была бы раздавлена собственной тиранической анархией.
Но разве олигархия или монархия были бы лучше? За несколько месяцев своего правления Тридцать тиранов совершили больше преступлений против личности и собственности, чем демократия за предыдущие сто лет46. И в то время, как демократия порождала хаос в Афинах, монархия делала то же самое в Македонии: дюжина войн за престолонаследие, сотни политических убийств и тысячи покушений на свободу, которые не искупались блеском литературы, науки, философии или искусства. Слабость и малые размеры греческого государства были благом для индивидуума — пусть не для его тела, но уж наверняка для души; эта свобода — при всех ее издержках — произвела на свет свершения греческого разума. В конечном счете индивидуализм разрушает коллектив, но прежде он вдохновляет личность, интеллектуальную пытливость и художественное творчество. Греческая демократия — коррумпированная и неумелая — была обречена на гибель. Но когда она умерла, люди осознали, как прекрасен был ее расцвет; все последующие поколения античности взирали на столетия Перикла и Платона как на апогей греческой и всемирной истории.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Плутарх, «Моралиа», 178F.
2 Mahaffy, Greek Life and Thought, 18.
3 Плутарх, «Александр».
4 Weigall, Alexander, 235. s Там же.
6 Плутарх, ук. место.
7 Плутарх, «Моралиа», 127В.
8 Он же, «Александр».
9 Он же, «Моралиа», 180А.
10 Он же, «Александр».
11 Там же; Арриан, I, 7.
12 Weigall, 50.
13 Плутарх, «Моралиа», 179Е.
14 Он же, «Александр».
15 Арриан, VII, 28.
16 Там же, III, 6.
17 Grote, History, XI, 85.
18 Weigall, 58.
19 Арриан, I, 3.
20 Weigall, 97.
21 Плутарх, «Александр».
22 Там же.
23 Арриан, VII, 9.
24 Плутарх, ук. место.
25 Витрувий, II, 2.
26 Плутарх, «Моралиа», 180С.
27 САН, VI, 384.
28 Арриан, IV, 7.
29 Там же, VI, 26.
30 Там же, VII, 4.
31 Плутарх, «Александр».
32 Grote, XII, 89.
33 Афиней, XII, 53.
34 Плутарх, «Моралиа», 180D.
35 Weigall, 146.
36 Плутарх, «Александр»; Арриан, VII, 29.
37 Лукиан, «Разговоры мертвых», XV.
38 Ср. Арриан, IV, 9-11.
39 Там же, VII, 11.
40 VII, 9-10.
41 И, 12.
42 Плутарх, «Александр»; Арриан, VII, 26.
43 Плутарх, ук. место.
44 Grote, Aristotle, I, 23.
45 Диоген Лаэрт., «Аристотель», VII.
46 Фрасибул, см. Grote, History, VIII, 263.