Глава четырнадцатая
Величайший римский историк эпохи империи Корнелий Тацит родился около 55 г. в зажиточной семье всадника. Возможно, его родиной был город Интерамна в Умбрии. По крайней мере, так утверждал правивший в конце III в. император Тацит, который был уроженцем этого города и гордился своим предком. Будущий историк посещал в Риме школу риторики, где он подготовился к политической карьере. Не исключено, что его учителем был знаменитый преподаватель риторики Квинтилиан.
Свой путь почестей Тацит начал при императоре Веспасиане (69—79 гг.), видимо, с должности военного трибуна, затем был квестором, эдилом и претором. В политической карьере ему помогал его тесть Гней Юлий Агрикола, влиятельная личность при дворе Флавиев, на дочери которого Тацит женился в 78 г. После претуры Тацит в течение четырех лет (89—93 гг.) находился, возможно, по делам службы далеко от Рима. В 97 г. при императоре Нерве он достиг консулата. Последнее, что нам известно о жизни Тацита, —его служба в Азии в должности
проконсула. Умер историк в первые годы правления императора Адриана между 117 и 120 гг.
Все дошедшие до нас сочинения Тацита были им написаны после смерти императора Домициана (96 г.), когда было разрешено, как пишет об этом сам Тацит, «думать то, что хочется, и говорить то, что думается» («История», 1,1). Тацит, как никто другой до него, сумел понять назревшие проблемы современной ему действительности. В его сочинении «Диалог об ораторах» в устах одного из участников беседы звучит мысль, которая выражает мнение самого Тацита: утрата свободы — это цена, которую необходимо заплатить за восстановленный в государстве мир, поэтому надо принять настоящие условия и пользоваться благами своего века, не вздыхая о прошлом.
В своих исторических трудах Тацит ставит самые злободневные вопросы времени. Должны ли традиционно правящее сословие сенатской аристократии и новое сословие государственных чиновников сотрудничать с императором и оставаться в административно-бюрократическом аппарате даже в тех случаях, когда принцепс переродился в тирана? От чего зависит перерождение принцепса в тирана: от личных пороков правителя или это неизбежное следствие нового государственного устройства? В какой степени сама сенатская аристократия способствовала созданию условий для гибели свободы? Как, наконец, можно совместить положительные стороны императорской и республиканской форм правления? Это — те темы, которые доминируют в исторических сочинениях Тацита, возобновляющих традиционные жанры римской историографии.
Первое произведение, опубликованное Тацитом-историком, «De vita Iulii Agricolae liber» («Книга о жизни Юлия Агриколы») было им написано в 97 или 98 г. в память о своем тесте, умершем в 93 г. Это не биография в строгом смысле слова, потому что в книге речь идет не о всей жизни Агриколы, а только об одном событии, которое поставлено в центр всего повествования,— завоевании Британии, завершенном Агриколой в правление императора Домициана. Таким образом, в основу сочинения положен лишь один эпизод из истории императорского Рима, в описании которого значительную часть занимает географо-этнографическое отступление о завоеванном острове, сделанное, по примеру Цезаря, который в своих «Записках о галльской войне» географии и этнографии Галлии, Германии и той же самой Британии посвящает специальные экскурсы. «Агрикола» является произведением историческим, биографическим и этнографическим одновременно. В нем имеются также элементы погребального восхваления и монографии.
«Агрикола» представляет собой попытку дать ответ на самую фундаментальную проблему из поставленных Тацитом: каковы должны быть отношения между римскими гражданами и императорской властью? Осуждая домициановские злоупотреб-
ления, историк не разделяет и крайней ортодоксальности сенатской оппозиции. «Да будет ведомо тем, у кого в обычае восторгаться недозволенной дерзостью по отношению к наделенным верховной властью, что и при дурных принцепсах могут существовать выдающиеся мужи и что послушание и скромность, если они сочетаются с трудолюбием и энергией, достойны не меньшей славы, чем та, которую многие снискали решительностью своего поведения и своею впечатляющей, но бесполезной для государства смертью» (42,4; пер. А. С. Бобовича).
Тацит, писавший жизнеописание Агриколы, когда Домициана уже не было в живых, не отказывается от критики домициановского режима, для которой имелись и личные основания. Среди многочисленных жертв принцепса был, возможно, и Агрикола, во всяком случае, он немало претерпел вследствие зависти императора, не переносившего чужой славы. В какой-то степени Тацит так же, как многие люди его круга, испытал на себе необузданность императорского произвола, вынудившего его после 93 г. на время отказаться от государственной службы и отступить в тень.
Критика Домициана содержится преимущественно в первых и последних главах монографии. Тацит порицает принцепса за его недоброжелательное отношение к Агриколе, жестокость по отношению к людям интеллигентных занятий, установленный им режим слежки и доносов, кровожадность и смехотворное стремление к славе. Однако об этом историк пишет без особого нажима, главным образом он создает портрет Агриколы, человека, который воплощает его нравственный идеал.
Агрикола предстает не упрямым противником деспотизма, а мудрецом, который воздерживается как от раболепной угодливости принцепсу, так и от бесполезного противоборства с ним. Агрикола — один из тех немногих людей, которые удовлетворяются тем, что при всеобщем разложении остаются неизменно честными и умирают без шума, не домогаясь славы мученика. Тацит ничего не говорит о том, была ли смерть Агриколы естественной или ускоренной по требованию Домициана. В противоположность традиции, сложившейся в литературе вокруг «кончины знаменитых людей» (exitus illustrium virorum), Тацит не выпячивает смерть Агриколы, потому что не одобряет mortes ambitiosae — «честолюбивые смерти» оппозиционеров императорскому режиму, считая их бесполезными, поскольку они, хотя и прославляют тех, кто совершил подобный «добровольный» поступок, не могут восстановить утраченную политическую свободу.
Намерение Тацита быть в повествовании предельно уравновешенным и сдержанным представляется столь же заметным, сколь ощутимым является вздох облегчения, который вырывается у него по случаю конца режима Домициана, когда писатель проводит контраст между beatissimum saeculum («счаст
ливейшим веком»), когда он создает свое сочинение, и saevitia principis («свирепостью принцепса»), т. е. Домициана. Этим противопоставлением и критикой режима, установленного императором Домицианом, открывается «Агрикола», первые три главы которого можно рассматривать как вступление. За ними следует краткий биографический очерк об Агриколе, в котором рассказывается о годах, непосредственно предшествовавших его деятельности в Британии (главы 4—9). Затем дается описание страны и обычаев британцев и сжато излагаются некоторые события из их истории (главы 10—17). Вслед за этим Тацит приступает к рассказу о мероприятиях Агриколы в Британии (главы 18—38), прерванных непростительным отозванием полководца, возбудившего зависть принцепса, в Рим. Затем следует повествование о возвращении Агриколы в Рим и его смерти там (главы 39—43). Последние 3 главы (44—46) образуют заключение, которое представляет собой самый настоящий элогий Агриколе.
В работе над этим сочинением Тацит мог использовать сведения, полученные им в свое время от самого Агриколы, какие-то записи и, возможно, мемуары тестя, а также воспоминания близких ему людей. Разумеется, Тацит знал «Записки о галльской войне» Юлия Цезаря, в которых содержится описание Британии.
По своей структуре «Агрикола» напоминает монографии Саллюстия: в нем имеются вступление, экскурсы, речи главных персонажей. Кроме того, о Саллюстии заставляют вспомнить общая установка моралиста и стиль сочинения. Следует, однако, отметить, что стиль в какой-то степени отражает характер произведения смешанного жанра, каковым является «Агрикола». Согласно существующим канонам, Тацит в разных частях своего сочинения в соответствии с решаемой задачей несколько варьирует свой стиль, например, в «ораторских» частях — во вступлении, заключении и речах действующих лиц — очень заметно влияние Цицерона. О цицероновском красноречии заставляют вспомнить и тацитовские периоды, отдельные части которых уравновешены параллелизмами, различными звуковыми повторами: анафорой, аллитерацией, ассонансами. В исторических частях есть нечто от стилистической манеры Тита Ливия: сочетание классически соразмерных периодов с короткими сжатыми фразами, предвещающими стиль следующих сочинений Тацита.
Самобытная манера тацитовского письма проявилась главным образом в искусном употреблении sententiae — сжато и заостренно выраженных мыслей, имеющих форму афоризмов. Эффект от их использования усиливается тем, что они встречаются в самых неожиданных местах, например в описании природных богатств Британии («мне легче поверить, что скорее здешним жемчужинам недостает их природных качеств,
чем нам — корысти»,— 12,2) или в рассказе о завоевании острова («были покорены народы, пленены цари и судьбой замечен Веспасиан»,— 13,2). Сентенции часто имеют вид антитезы, гиперболы, смелого олицетворения, парадоксальной формулировки, например, в изложении принципов внешней политики Рима: «в силу древнего и давно усвоенного римским народом обыкновения — иметь и царей орудием порабощения» (14,2).
Завсегдатаи рецитаций были особенно падки на внешние эффекты, и Тацит, видимо, учел это обстоятельство, предназначая «Агриколу» сначала для произнесения вслух, как того требовал сам характер жанра публичного восхваления. Виртуозное владение разными оттенками стиля в «Агриколе» дает нам некоторое представление о том, каким было ораторское искусство Тацита, об успехах которого на этом поприще свидетельствует его современник Плиний Младший.
С художественной точки зрения в «Агриколе» достойны внимания портреты некоторых исторических личностей, описание отдельных мест и интерес историка к варварам, который мы найдем и в последующих его сочинениях, прежде всего в «Германии», целиком посвященной рассказу об образе жизни германцев.
Полное название этой монографии — «De origine, situ, moribus ас populis Germaniae» («О происхождении, положении, нравах и народах Германии»). Время ее написания — 98г. Уже само название исследования помещает его в разряд сочинений не столько исторических, сколько географических и этнографических, чему полностью соответствует содержание, которое может быть разделено на две части. Первая — более общего характера: в ней излагаются сведения о местоположении и климате страны, ее почве и продуктах, о происхождении и физических свойствах германцев, их нравах, военном, религиозном и политическом устройстве, а также данные о повседневной жизни (главы 1—27). Во второй, более частного характера, дается обзор отдельных племен: галлов, гельветов, кимбров и т. д. (главы 28—46).
Итак, перед нами исключительно этнографическое исследование, что, впрочем, не противоречит историографической концепции древних, видевших в сочинениях подобного рода одну из разновидностей исторической прозы. Заняться описанием германских народов побудили Тацита назревшие проблемы современности, на которых он акцентирует свое внимание в традиционном жанре монографии. Вопрос о германских границах в I в. н. э. был одним из узловых вопросов внешней политики Рима. Укреплением северных границ империи занимался лично император Траян, ставший после смерти Нервы его наследником. Хотя известие о кончине предшественника застало Траяна в Германии, он не спешил вернуться в Рим, жители
которого увидели своего властителя лишь в октябре 99 г. — почти два года спустя после наследования им власти.
То, что Тацит обратил внимание на серьезность германской проблемы, свидетельствует о его историческом чутье. Подчеркивая опасность, исходящую от варваров, историк содействует таким образом планам Траяна. Возможно, он хотел также призвать императора к осмотрительности в германских делах. История и политика увидены Тацитом в ракурсе нравственности, потому что именно virtus (доблесть) германцев представляет, на его взгляд, главную опасность для римлян. Общему разложению римского общества противостоит нравственное здоровье варварских народов с их нерастраченными силами.
Интерес римского писателя к народам, населявшим германские земли, находится в русле устойчивых интересов римских историков. Так, к германской теме обращались Юлий Цезарь в «Записках о галльской войне», Саллюстий в «Истории», Тит Ливий и другие, как греческие, так и римские авторы. Но, -как уже отмечалось, интересы Тацита выходят далеко за пределы чистой этнографии, поскольку его восхищение примитивным обществом, патриархальностью общественных отношений, естественностью и простотой жизненного уклада, не испорченного утонченностью и пороками загнивающей цивилизации, подразумевает противопоставление германского варварства романскому миру. Восхваление примитивных обществ, живущих в природной чистоте, является очень старым мотивом, известным еще Геродоту и представленным у Саллюстия.
Противопоставление мира примитивных народов, в данном случае германцев, миру цивилизованных народов в лице Рима у Тацита почти никогда не выражено прямо и определенно, а всегда косвенно или скрыто. Не случайно многие из достоинств германцев историк перечисляет в форме отрицательных предложений: «Женщины не знают соблазнов зрелищ и пиров», «никто не осмеивает порок и не называет его модой» (глава 19) и т. д. Сопоставление с тем, что происходит в современном автору Риме, напрашивается как бы само собой. Положительная оценка многих сторон германских нравов не препятствует Тациту отмечать в поведении варваров черты, неприемлемые для цивилизованного человека, такие пороки, как лень, страсть к азартным играм, склонность к пьянству и ссорам, жестокость и т. п.
В «Германии» Тацит гораздо решительнее, чем в «Агриколе», где еще сильны его пристрастия оратора,, вступает на путь историка, точнее историка-моралиста. Его морализм проявляется как в отдельных главах, в которых он восхваляет достоинства германцев или, наоборот, порицает их пороки, так и в общей направленности сочинения, в том, что его взор зафиксирован на слабых сторонах современного ему Рима. Многие сведения, сообщаемые Тацитом, о германцах, впоследствии:
были подтверждены документами и результатами научных изысканий. Труд Тацита по сей день остается важнейшим источником для изучения древней истории Германии.
Несмотря на то, что Тацит в своей работе использовал самые разные источники на греческом и латинском языках и, кроме упомянутых сочинений Цезаря, Саллюстия и Ливия, имел под рукой монографии Авфидия Басса и Плиния Старшего, его «Германия» — уникальное явление в римской литературе. Среди произведений, дошедших до нас от античности, аналогов ему нет, потому что до этого ни один автор не посвящал отдельное сочинение целиком варварскому народу. Правда, у Сенеки-философа были какие-то сочинения под названием «О местонахождении Индии» и «О местонахождении и религии египтян», но вследствие их утраты мы не можем судить об их жанровой принадлежности.
В связи с тем, что «Германия» стоит особняком среди сохранившихся произведений латинской письменности, была выдвинута гипотеза, что это сочинение было задумано автором как экскурс, предназначавшийся первоначально для «Истории», но затем расширенный для отдельной публикации. Предполагалось также, что «Германия» могла входить в репертуар рецитаций или быть публичной лекцией. Действительно, в жанровом отношении «Германия» создает определенные трудности, среди прочего она лишена вступления, в котором обычно излагается общее назначение сочинения.
Вглядываясь в быт и нравы людей, вызывавших к себе в Риме неизменно враждебное отношение, Тацит ярко и выразительно передает атмосферу сурового края, не увлекаясь, однако, варварской экзотикой, всюду сохраняя ту сдержанность и простоту рисунка, которые являются характерными чертами его писательского искусства.
Уже в «Агриколе» Тацит выразил намерение написать более крупное историческое сочинение о тирании Домициана и либеральном правлении Нервы и Траяна. «Я не пожалею труда для написания сочинения, в котором — пусть неискусным и необработанным языком — расскажу о былом нашем рабстве и о нынешнем благоденствии» (гл. 3). Однако это намерение писатель осуществил лишь частично в своем следующем произведении «История», над которым он работал между 100 и 109 гг.
В «Истории» излагались события от смерти Нерона (68г.) до смерти Домициана (96 г.). Выбор названия для этого труда совершенно естествен, поскольку в нем рассматривается современная автору история. Аналогичным образом были озаглавлены сочинения Сизенны, Саллюстия и других историков, описывавших события, случившиеся при их жизни.
В прологе Тацит объясняет, почему для своего изложения он выбрал эпоху Флавиев, а не обещанную им ранее в «Агриколе», и подтверждает, что он не отказывается от рассказа
о принципате Нервы и Траяна: этот более благодарный и менее опасный труд он прибережет на свою старость. «Старость же свою, если только хватит жизни, я думаю посвятить труду более благодарному и не столь опасному — рассказать о принципате Нервы и владычестве Траяна, о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает» (1,1; пер. Г. С. Кнабе).
«История» включала в себя 14 или, возможно, 12 книг, от которых до нас дошли первые 4 книги и 26 глав 5-й. В сохранившихся частях излагаются события, охватывающие период с 1 января 69 г. по 70 г, т. е. от последних дней жизни императора Гальбы до иудейского восстания. То, что Тацит начал изложение с 1 января, а не с какого-то значительного события,— дань анналистической традиции, которая требует, чтобы повествование велось год за годом.
1-я книга после вводных глав содержит рассказ о последних месяцах короткого правления Гальбы, о его убийстве и захвате власти Отоном, в то время как в Германии легионеры провозглашают императором Вителлин. Содержание 2-й и 3-й книг — борьба за власть между Вителлием и Отоном, который после нескольких удачных сражений с германскими легионами Вителлия терпит от соперника сокрушительное поражение и кончает жизнь самоубийством. Между тем вырисовывается новая кандидатура на римский престол. Это — полководец Веспасиан, командующий римской армией в Иудее, которого поддерживают легионы, расквартированные в Испании, Британии и Галлии. Веспасиан ведет свои войска на Рим, где укрылся Вителлий. Вителлий захвачен и казнен солдатами Веспасиана. Младший сын Веспасиана Домициан провозглашается цезарем. Войска тем временем грабят Рим. В Галлии и Германии происходят волнения (4-я книга). 5-ю книгу открывает экскурс об Иудее, для покорения которой назначается старший сын Веспасиана Тит. Повествование обрывается на рассказе о боевых действиях римлян против Цивилиса, предводителя восстания в Германии.
Тацит прекрасно сознает, что события, которые ему приходится излагать, — по большей части сумбурные и беспорядочные. Он сам говорит об этом во вступлении. «Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах диких и неистовых даже в мирную пору» (1, 2). Однако историк проявляет замечательное политическое чутье: прежде чем приступить к изложению, он выделяет три реальные силы, не только определившие внешнее течение событий, но и вызвавшие их: город Рим, войска, провинции.
После публикации «Истории» Тацит приступил к созданию «Анналов», второго исторического сочинения большого объема, в котором он исследовал историю правления династии Юлиев —
Клавдиев «ab excessu divi Augusti» («от кончины божественного Августа»), как гласит его подзаголовок, приводящий на память название ливиевского труда «АЬ urbe condita». Таким образом, Тацит, чтобы понять сущность принципата, обращается к исследованию его истоков, как в свое время Саллюстий, постоянно углубляясь в события более отдаленного прошлого.
«Анналы» дошли до нас не в полном объеме: сохранились книги 1—4, фрагменты 5-й и часть 6-й книг, затем книги 11— 16, из которых 11-я — с лакунами и 16-я — без заключительной части. В итоге мы имеем рассказ о событиях римской истории, начиная от смерти Августа (14 г.) до смерти Тиберия (37 г.) с пропуском приблизительно в два года (29—31гг.) из-за утраты соответствующих книг, и с седьмого года правления Клавдия (47 г.) до событий 66 г., когда у власти находился Нерон.
Если название «Historiае» указывает на изложение событий, современных автору или близких к нему по времени, то название «Annales» отсылает к временам более удаленным, хотя и не самым древнейшим — «от основания Города», как это было у первых римских анналистов. Все же Тацит делает уступку общепринятой традиции, хотя и чисто символическую, начав первую главу «Анналов» словами «Urbem Romam a principio reges habuere» («Городом Римом, как только возник он, цари управляли»), которые к тому же являются гекзаметром и заставляют нас вспомнить Энния. Коротко упомянув о прошлом Рима, Тацит сразу же переходит к основному содержанию, изложение которого доводится до событий, последовавших за раскрытием антинероновского заговора Пизона. При подавлении заговора погибают самые видные люди Рима: философ Сенека, поэт Лукан, автор «Сатирикона» Петроний, глава стоической оппозиции Тразея Пет, рассказом о смерти которого, прерванном на середине, завершаются дошедшие до нас части «Анналов».
В последних книгах «Анналов» Тацит отклоняется от строго анналистического способа изложения и группирует события, объединяя их в одной сцене; чаще вводятся прямые речи персонажей, однако не столь тщательно обработанные, как в начальных книгах; реже встречаются отступления и портреты героев; манера письма становится менее смелой и более искусственной.
Обширнейший материал для «Истории» и «Анналов» мог быть почерпнут Тацитом из самых разных источников. За необходимыми ему сведениями он мог обращаться к официальным документам, прежде всего к протоколам сенатских заседаний (Acta senatus) и Acta diurna populi Romani, в которых содержались правительственные постановления и информация о том, что случилось в городе и при дворе, что-то вроде нынешних газет. В своем распоряжении Тацит имел сборники ре
чей императоров, письма и воспоминания членов императорской семьи (например, Агриппины Младшей), мемуары военных деятелей (Корбулона и др.).
Из литературных источников, служивших ему для справок, Тацит называет сочинения Плиния Старшего, Клувия Руфа, Фабия Рустика, Випстана Мессалы, описавшего боевые действия, которые происходили в бытность его военным трибуном в войске Веспасиана. В особых случаях Тацит пользовался специальными сочинениями, а также устными свидетельствами безымянных очевидцев событий.
Сочинения Тацита можно рассматривать под разным углом зрения — и как труд преимущественно историко-политический, и как создание литератора и стилиста. Более плодотворным представляется комплексное изучение творческого наследия Тацита, потому что в его историографии исследователь и художник органически дополняют друг друга. Скорее всего, Тацит не разделял эти два аспекта исторического изложения, следуя известной концепции, согласно которой история является «трудом ораторским» (opus oratorium) или, по словам Квинтилиана, чуть ли не «стихотворением в прозе» (carmen solutum).
Как мы уже не раз отмечали, историография для римлян была больше искусством, чем наукой. Это — скорее гимн величию родины, призыв к преклонению перед доблестью соотечественников, обращение к сокровищнице выдающихся примеров прошлого, нежели историческая точность и научная объективность. Историческое сочинение всегда имело своей целью навязать читателю этическую и политическую концепцию автора. С приходом к власти Августа завершилась целая историческая эпоха, эпоха римской республики. Отныне история Рима — это, по существу, деятельность принцепса-монарха, а историография— это биографии императоров. Вместе с тем историография продолжала оставаться произведением красноречия, потому что политическая страстность еще не выветрилась из души историка, который более чем когда-либо является оратором, в совершенстве владеющим техникой и художественными средствами инвективы и панегирика и пользующимся ими нередко в ущерб достоверности своего рассказа.
Историографию эпохи ранней империи характеризуют две тенденции: одна — изображать уже умерших императоров в неблагоприятном для них освещении для большей славы царствующего монарха, другая — безудержно льстить сидящим на троне властителям, чтобы, если и не снискать их расположения, то хотя бы отвратить от себя их ненависть. И в первом и во втором случаях историческая правда искажается. После смерти Августа писать о современных событиях становится просто опасным. Теперь победы римлян над внешними врагами должны были освещаться непременно как победы самого прин-
цепса, похвала же победоносному полководцу должна быть предельно сдержанной, чтобы не возбудить зависти цезаря, в противном случае историк мог рисковать собственной жизнью.
Все это не могло не породить пессимизма в таких людях, как Тацит. Правда, когда он посвятил себя историографии, Домициана уже не было в живых, а поколение Нервы, по словам самого историка, живет в счастливейшие времена, когда можно наслаждаться одновременно порядком и человеческим достоинством. Но Тацит понимает, что сменился только принцепс, а люди остались прежними и что они по-прежнему равнодушны к традиционной римской добродетели. Все это не могло заглушить недоверия и боли в душе историка, взирающего на свои времена суровым взором судьи пришедшего в упадок римского общества, ослабленного вековой тиранией сначала династии Юлиев-Клавдиев, затем Флавиев.
Неудовлетворенный существующим состоянием нравов, Тацит считает, что заслугой принципата является, по крайней мере, то, что он обеспечил в Италии мир и дал империи устойчивую политическую структуру. Нерва сумел примирить власть монарха и свободу подданных. Личный опыт, приобретенный историком при Домициане, подвел его к выводу, в общем не новому и не оригинальному, что монархию трансформируют в тиранию процессы, аналогичные тем, которые в свое время привели к вырождению республики в анархию.
Тацит готов примириться с монархической формой государственного устройства, лишь бы на троне находился умеренный самодержец. Необходимость автократического правления вызвана, помимо прочего, обширностью империи, которая простерлась далеко за пределы Италии, а государственный организм должен быть единым и хорошо согласованным. Императорское единовластие, считает Тацит, служит интересам римских граждан, гарантируя им мир. То, что Тацит вынужден приспосабливаться к императорскому строю, не следует смешивать с политическим оппортунизмом. В сущности, душевное состояние историка мало чем отличается от состояния заговорщиков, которые выражали недовольство скорее личностью того или иного императора, а не режимом в целом. Они не руководствовались какой-то конструктивной идеей и хотели лишь свергнуть одного самодержца, чтобы заменить его другим, может быть, даже не лучше правящего. Так же, как они, Тацит ставит вопрос главным образом об исполнителях верховной власти, а не о самой форме правления. Во имя мира и порядка в Италии он допускает существующее положение вещей, не отказываясь при этом от своих убеждений ревнителя староримских этических идеалов, выразителем которых по-прежнему оставалась сенатская аристократия. Из контраста между прошлым величием и позором настоящего рождается консер-
вативное мироощущение Тацита, пронизанное острой горечью пессимизма.
К простому народу Тацит испытывает лишь презрение. Сведения о христианах у него настолько поверхностные, что он их всех делает иудеями, которых изображает как врагов человечества, пришедших посягать на Рим. Его отношение к неримскому миру всегда пронизано чувством культурного и интеллектуального превосходства римлянина старого склада. Тацитовское понимание человечности имеет ярко выраженный аристократический характер и целиком соответствует староримской идеологии. Оно порождено сознанием имперской миссии Рима, его величия и неизменной правоты но отношению к побежденным народам, основанной па праве сильного.
В «Анналах» Тацит выразил намерение писать «sine ira et studio» («без гнева и пристрастия»). Действительно, ему нельзя отказать в независимости суждений и в стремлении к беспристрастности, особенно в тех случаях, когда он сталкивается с противоречивостью находящихся в его распоряжении источников. Иногда, правда, он ставит в один ряд источники, которые между собой расходятся, не производя при этом какого-либо отбора, не высказывая собственного мнения и не углубляясь в субъективные мотивы, которые могли исказить историческую истину.
Внимательно вглядываясь в окружающую его действительность, Тацит старается учесть все положительное, что достигнуто империей, и отрицательное, что вызвано, по его мнению, неспособностью властителей поставить заслон своим низменным инстинктам.
Благодаря своему психологическому чутью он улавливает самые сокровенные движения человеческой души и по поведению императоров судит о том, что утрачено и что приобретено с гибелью республики. Но сожаление о древних республиканских временах он выражает лишь в тех случаях, когда ничем не сдерживаемый произвол императоров приводит к гонениям и бесчисленным жертвам. Основой всех суждений Тацита являются этические установки, которые остаются неизменными, о чем бы историк ни повествовал.
Что касается философии, то, хотя Тацит и признает ее значение в деле воспитания гражданской сознательности, он тем не менее не проявляет к ней особого интереса, считая, что философия грешит чрезмерной отвлеченностью и созерцательностью. Для Тацита редкостной добродетелью Агриколы является то, что он, изучая философию, усвоил мудрую умеренность даже в отношении увлечения философией.
Тацит не одобряет представителей сенатской оппозиции за их прямолинейный, доходящий до фанатизма стоицизм, далекий от требований повседневной действительности. Мужественная смерть последователей стоической философии Сенеки и
Тразеи является в его глазах героизмом, не приносящим никакой пользы. Впрочем, у Тацита можно заметить некоторую склонность к фатализму, особенно в тех случаях, когда он задумывается о силах, управляющих историей. «Определяются ли дела человеческие роком и непреклонной необходимостью, или случайностью», — задает он себе вопрос в «Анналах» (6,22; ср. 4,20). Однако он далек от того, чтобы глубоко исповедовать стоическое учение о роке. Вместе с тем, следуя анналистической традиции, он, не колеблясь, сообщает о всех необычных событиях каждого года и, кажется, верит в знамения и чудеса.
В целом же историческому мышлению Тацита присущи ясность анализа и трезвость оценок. Это подтверждают такие его качества, как способность устанавливать ведущие силы исторических процессов (речь о чем шла выше) и умение различать скрытую за внешними проявлениями подлинную сущность происходящего. Например, он прекрасно понимает, что под именем принцепса Август сосредоточил в своих руках абсолютную власть («Анналы», 1,1).
Тацит считает, что для анализа существующего положения «будет полезным собрать и рассмотреть все особенности этого времени, потому что мало кто благодаря собственной проницательности отличает честное от дурного и полезное от губительного, а большинство учится этому на чужих судьбах» («Анналы», 4,33). Призывая к познанию через чужой опыт (aliorum eventis doceri), Тацит присоединяется, таким образом, к концепции истории, сформулированной Фукидидом и Полибием. Похоже, что вслед за греческими историками он отдает приоритет пользе перед удовольствием, получаемым при чтении исторического сочинения.
Это дидактическое и утилитарное значение истории Тацит видит не только в сфере политики, но и морали. Однако история не сводится у него к изложению нравственных догм и иллюстраций к ним: этические оценки вытекают из самых политических ситуаций, так что историк чувствует необходимость извиниться перед своими читателями за вынужденную монотонность изложения, вызванную однообразным содержанием. «Сколько бы подобный рассказ ни был полезен, он способен доставить лишь самое ничтожное удовольствие, ибо внимание читающих поддерживается и восстанавливается описанием образа жизни народов, превратностей битв, славной гибели полководцев; у нас же идут чередой свирепые приказания, бесконечные обвинения, лицемерная дружба, истребление ни в чем не повинных и судебные разбирательства с одним и тем же неизбежным исходом — все, утомляющее своим однообразием» («Анналы», 4,33; пер. А. С. Бобовича).
Как мы видим, Тацит не собирается украшать свое повествование занимательными рассказами и придавать ему привле
кательность описанием захватывающих воображение сцен, хотя знает, что с их помощью гораздо легче удержать внимание читателей. Его цель — не развлекать, а дать предельно правдивый отчет о реальных фактах. С этой точки зрения его историография— прагматическая. Но так как действительность, которую он описывает, — ничтожная и отвратительная жизнь императорского двора или солдатские мятежи, то его повествование приобретает тон трагической историографии. И «История», и «Анналы» изобилуют эпизодами, развитие которых напоминает сцены трагедии. Своим драматическим пафосом они способны взбудоражить читателя, который становится как бы соучастником изображаемых событий. Например, сцена самоубийства Отона («История», 2,47—49), рассказ о бунте легионов в Паннонии и Германии («Анналы», 1,16—52) или знаменитое описание убийства Агриппины, матери Нерона («Анналы», 14,3—9), в котором взгляд художника останавливается то на обреченной на смерть жертве, то на ее убийце — Нероне, терзаемом сомнениями, страхами и, возможно, угрызениями совести.
Особенно сильное впечатление производят сцены героической смерти Сенеки и главы стоической оппозиции при Нероне Тразеи Пета в «Анналах». В этих описаниях художник, кажется, берет верх над историком. Хотя ни к Сенеке, ни к Тразее Тацит не испытывал личной симпатии, склонность рассказчика к пафосу и интерес к психологии исторических деятелей пересиливают сдержанное к ним отношение.
Интуиция художника помогает Тациту-историку высвечивать те скрытые мотивы поступков и причины событий, которые при традиционных методах исследования не всегда поддаются четкому определению, так как по своей природе они часто иррациональны и относятся исключительно к сфере человеческой психологии. Поскольку психология человеческого поведения стоит для Тацита всегда на первом месте, его история в итоге оказывается серией драматически развертывающихся эпизодов. Нечто схожее мы встречали уже у Тита Ливия. Но пафос Тацита, более напряженный и мучительный, окрашен беспросветным пессимизмом. У Ливия почти все герои похожи друг на друга, потому что неизменно являются воплощением общей для всех римской доблести (virtus Romana) и олицетворяют собой Рим, его народ и вековые традиции. У Тацита каждый персонаж — это прежде всего человек, неповторимая личность, где бы он ни родился и какое бы положение ни занимал. Исследующий своих героев в их внутренней противоречивости, Тацит предстает перед нами как тонкий психолог-аналитик и замечательный художник.
Многие исторические личности в его изображении имеют скульптурную выразительность, словно они высечены из камня. Зафиксированные в каком-то конкретном состоянии, они
производят впечатление исключительной суровости и простоты. Следует делать различие между описаниями, представляющими собой действительно портреты, и показом персонажей в действии, как это сделал бы романист или драматург, выделив какие-то отдельные черты и сопроводив их своими замечаниями. Первый тип изображения — литературный портрет — наиболее часто встречается в произведениях, предшествующих «Анналам», между тем как в последних преобладает второй тип изображения героев, требующий особого умения и более совершенного искусства. В своих героях Тацит подчеркивает в первую очередь их нравственные качества; на внешних чертах он задерживается лишь тогда, когда они помогают ему объяснить этическую сторону поступков.
Для драматизации изложения и характеристики персонажей Тацит часто вводит речи. Более многочисленные в «Анналах», чем в предыдущих произведениях, речи героев отличаются от тех, которые были произнесены в действительности. В соответствии с античной историографической традицией Тацит в уста своих персонажей вкладывает речи, сочиненные им самим, причем даже в тех случаях, когда мог бы привести подлинный текст. Так, он заявляет о том, что воздерживается от пересказа последних слов Сенеки, поскольку они слишком известны, чтобы передавать их своими словами («Анналы», 15,63).
С помощью фиктивных речей историк, то усиливая драматизм рассказа, то углубленно исследуя и всесторонне изображая психологию своих героев, добивается замечательного художественного эффекта. Нередко речи персонажей служат ему для выражения собственных мыслей, демонстрируя его яркое, обладающее мощной силой убеждения красноречие. Драматизм повествования достигается с помощью исключительно своеобразного стиля, характерными чертами которого являются напряженность и краткость. К ним Тацит стремится постоянно, взяв себе за образец прозу Саллюстия.
Зрелые сочинения Тацита «История» и первые книги «Анналов» демонстрируют тягу историка к необычному субъективному стилю, к ломке традиционных норм цицероновского классицизма, к которому, однако, он в конце концов все же склоняется в последних книгах «Анналов». Так, некоторые архаизмы, весьма частые в ранних произведениях и перешедшие из них в сочинения большого объема, в книгах 13—16 почти полностью исчезают.
Саллюстий — не единственный латинский писатель, служивший образцом для Тацита. Саллюстианское тяготение к архаическим формам и вкус к вергилиевскому поэтическому колориту, сочетаясь с пристрастием к неологизмам, которые, насколько мы можем судить, впервые встречаются у Тацита (итеративные и интенсивные глаголы, новые композиты
и т. д.), создают неповторимую стилистическую палитру, прекрасно передающую энергию тацитовского пафоса и сообщающую его прозе исключительную индивидуальность. Общее построение фразы у Тацита целиком свободно от классической симметрии. Это не означает, что все его периоды являются непременно короткими — длинные периоды встречаются, но всегда в чередовании с короткими. Однако они никогда не создают, как у Цицерона или Ливия, ощущения широкого и плавного течения, которое достигается за счет гармонического расположения частей предложения в соответствии со степенью их важности и значения в целом.
В противоположность писателям классической эпохи Тацит стремится поразить читателей неожиданно резкой, тревожащей манерой письма, ее асимметричностью, противостоящей соразмерности цицероновских периодов. Эта чисто тацитовская «нестройность» достигается прежде всего через variatio («разнообразие»), когда, например, в один ряд ставятся конструкции с разной грамматической структурой, хотя и являющиеся одинаковыми в синтаксическом отношении частями предложения.
Исключительной сжатости слога Тацита способствуют частые эллипсы (особенно глаголов, которые угадываются по контексту), многочисленные асиндетоны (преимущественно при перечислениях) и зевгмы, хорошо отражающие сложность и противоречивость описываемых людей и событий.
Прерывистый, сжатый, насыщенный смысловой выразительностью стиль Тацита требует от читателя напряженного внимания, вдумчивости и немалого интеллектуального усилия.
Особую заботу проявляет историк о звуковом оформлении фразы, как бы приглашая своего читателя, вслушиваясь в звучание каждого слова, постигать его акустическую и смысловую глубину. Художественный эффект нередко достигается с помощью риторических фигур, антитез, метафор, гипербол, сентенций. Однако ни поэтический колорит в вергилиевском духе, ни поиск разнообразия и новизны никогда не выходят из под контроля Тацита, в его прозе нет пустого блеска и бессодержательности. Более того, от произведения к произведению возрастает, становясь все рельефнее, его gravitas, т. е. величавость и суровость.
Несмотря на высокий результат, достигнутый Тацитом-стилистом, слава писателя, видимо, не была его главной целью. Желание историка писать точно и беспристрастно часто вызывало замешательство среди исследователей его творчества. Хотя Тацит старается сдержать свое обещание быть беспристрастным, его видение истории все же обусловлено мировоззрением и идеологией сенатской аристократии, отождествлявшей свободу с республикой, добродетель с военной и политической активностью и величие римского народа с благородст-
вом и честностью правящего сословия. Однако он понимает, что традиционные ценности пришли в упадок, сама аристократия вырождается и лишена былой политической мощи. Сознание этого сообщает его историографии глубоко трагическую и пессимистическую тональность.