Глава вторая
Коринфский конгресс юридически и хронологически отделил историю классической Греции от Греции периода эллинизма. Для Востока этот период начался с походами Александра Македонского. Новый этап в развитии как полисов, так и восточных государств означал для них существенные изменения в социально-экономических и политических отношениях, в сфере идеологии. Основное внимание исследователей направлено на изучение новых элементов и трансформацию старых форм, на анализ синтезирующих процессов, объединявших культуры Запада и Востока. Каждый конкретный регион, сложившиеся в нем традиции определяли формы контактов и особенности их развития. Успех или неуспех контактов, зона их распространения, интенсивность зависели от многих причин — от уровня развития культур, их типологии, интравертности или экстравертности, длительности взаимодействия. Немаловажную роль сыграла здесь своего рода подготовленность идеологии различных обществ к восприятию чуждых им идей и взглядов. В данной работе речь пойдет о тех тенденциях в греческих государствах, о политических, социальных, правовых и этнических идеях, которые сформировали в сознании эллинов представление о Востоке и определили отношение к нему, а, следовательно, априорно способствовали или препятствовали возникновению нового типа связей между Востоком и Западом.
Чаще всего эллины соприкасались с персидской державой, что и предопределило в их массовом сознании и литературе идентификацию Востока с Персией. Жители восточных стран обычно именовались варварами, иноземцами. В IV в., т. е. во время, непосредственно предшествующее эллинизму, отношение к варварам было враждебным и презрительным. Эта оценка неэллинов была конечным итогом долгой и сложной трансформации идеи исключительности греков.
Первоначальное общение жителей Эллады с другими народами, в том числе и восточными, не выходило за рамки обычных межэтнических связей, и оппозиция «мы—они» по отношению к соседям не носила враждебного характера. Она была лишь компонентом этнического самосознания, обязательным свойством каждой общности. Исследования тех источников, в которых отразился ранний этап восприятия не-греков, показали, что первоначально понятие «варвар» имело чисто лингвистическое зна-
чение В большинстве случаев греческая традиция считала варварами персов, египтян, лидийцев. У Эсхила и Софокла, например, есть четкое различие этносов, объединенных общим понятием «варвар», информация о них детализирована 2. Для такого этапа самосознания характерно попарное противопоставление этносов (греки—фракийцы, греки—ливийцы, греки—египтяне и т. п.), что позволяет выявить черты, наиболее характерные для одной общности в глазах другой 3.
Эта линия развития была прервана греко-персидскими войнами. История борьбы насчитывала немало случаев уклонения греческих городов от участия в совместных оборонительных действиях и даже с точки зрения современных норм предательства. Но М. А. Дандамаев справедливо отмечает, что тогда еще не существовало общественного сознания, что греки — единый народ и сторонников персов лишь немногие считали предателями и изменниками 4.
Однако экстремальная ситуация, в которой оказались эллины, интенсифицировала процесс их консолидации; крепло убеждение о родстве эллинов, объединенных одним языком, религией, типом организации общества и образом жизни. Во всех произведениях, написанных после окончания войны (и чем дальше по времени они отстоят от нее, тем заметнее данная тенденция), проводится мысль о том, что греки защищали свою жизнь и свободу, спасали Элладу как общее отечество. У Геродота греко-персидские войны представлены как освободительные, законные и справедливые. Персия сыграла роль антипода Греции, отталкиваясь от которого эллинская политическая мысль обратилась к исследованию феномена полиса, проблеме общности греческих государств. Эпиграфический материал, исторические сочинения, пьесы драматургов, труды философов, речи ораторов показывают, что ссылки на славные победы, на подвиги предков были неизменно связаны с идеей свободы и независимости как греческого общества в целом, так и отдельной личности 5.
Одновременно понятие «варвар» изменило свое содержание, приобрело отрицательный смысл и стало враждебным понятию «эллин». Началось формирование негативного стереотипа не-грека и перевод его из обыденного сознания в идеологию. Оппозиция «мы—они» перешла на абстрактный уровень противопоставления, т. е. «грек—не-грек», "Ελλην— βάρβαρος. К конкретным этносам все чаще стала прилагаться общая собирательная характеристика варваров б.
Греческие идеологи IV в. до н. э. проявляют удивительное единодушие в оценке всех неэллинов. Аристотель в «Политике» четко и ясно
сформулировал господствующую идею своего времени: раб и варвар по природе своей понятия тождественные ( έν δέ τοις βαρβάροις τό θήλυ και τό δούλον τήν αυτην εχει τάζιν. — (Arist. Pol. I. 2. 5, 1252b) . Неполноценность варваров — эта тема проходит через все творчество Еврипида 7. Прочная ассоциация между варварами и рабским состоянием прослеживается по комедиям Аристофана 8.
Идея превосходства эллинов над остальными этносами лучше всего представлена в концепции панэллинизма, получившей наиболее полную разработку в речах Исократа. Он как бы свел воедино мысли своих предшественников и современников по этому сюжету, но пошел гораздо дальше их, создав довольно стройную систему, выдвинув и обосновав лозунг единства греков именно в тот момент, когда Эллада больше всего нуждалась в нем.
Дестабилизация полисной системы побуждала ее идеологов искать выход из создавшегося положения. Практика показала, что ни один полис не смог создать внешнеполитической программы, которая положила бы конец междоусобным войнам, раздиравшим общество, и сплотить греческие государства. Позиция, занимаемая соседними с Элладой государствами, настойчиво требовала этого. На севере окрепла и наращивала мощь македонская держава, явно стремящаяся увеличить свою территорию за счет греческих соседей. Осложнились отношения с Персией, которая все чаще и активнее вмешивалась в полисные дела, оказывая поддержку то одному, то другому из соперничающих за власть государств 9.
Враждующие стороны чрезвычайно охотно прибегали к персидской помощи, хотя доставалась она им нелегко (Ксенофонт подробно рассказывает об унижениях, которые приходилось претерпевать греческим послам, о затягивании выплаты обещанных средств, о выплате суммы, значительно меньше оговоренной, и т. п.).
Ксенофонт ссылается на постановление персидского царя об автономии греков как на высшую инстанцию, чьи предписания неоспоримы (Xen. Hell. VI. 3, 9, 17). Исократ признает, что, несмотря на ненависть (εχθρα) эллинов к персам, и Афины, и Спарта предпочли альянс с ними дружбе с теми, кто каждому из них помогал добиться власти (Isocr. Phil. 42). Когда оратор объясняет афинянам, какой мир они должны заключить с союзниками, то в качестве образца берет Анталкидов мир (Idem. De Расе. 16). Он напоминает также о том, что его сограждане в свое время отправили немало посольств к царю, желая убедить того отказаться от помощи Спарте, угнетающей эллинов (Isocr. De Расе. 68). В «Ареопагитике», давая оценку состоянию дел в Афинах, в числе других тревожащих его симптомов Исократ сообщает о враждебном отношении
царя к городу, а в «Панегирике» с горечью отмечает, что персидский царь руководит делами эллинов (Isocr. Areopag. 81; Paneg. 119—121).
«Великий царь» предпочитал оказывать поддержку деньгами, но не воинами. Благодаря денежной помощи Персии развивалось и укреплялось представление о несметных богатствах Азии, бытовавшее в Элладе еще в предшествующее время и зло высмеянное Аристофаном в «Ахарнянах». Там фигурируют роскошные колесницы, хрустальные, золотые и яшмовые чаши, тазы, полные золота, пиры, на которых подают быков, целиком зажаренных на сковородках, — представления, широко распространенные в массовом сознании греков (Aristoph. Acharn. 68—109).
В политической пропаганде Персия использовалась для очернения противников. Проспартански настроенный Ксенофонт утверждал, что царь подкупил Фивы, Коринф и Аргос для борьбы с лакедемонянами (Xen. Hell. II. 5. 12). Погром в Коринфе он тоже приписывает врагам Спарты, подкупленным персидским золотом (Xen. Hell. IV. 4. 2), умалчивая в данном случае о том, что тем же золотом пользовалась и Спарта. Зато мимо этих фактов не прошел Исократ, напомнивший, что Лакедемон вел войну на средства персов (Isocr. De Расе. 97).
Исократ использует уже стандартный набор оценок персов (то, что было позором для потомка Геракла, — похвала для варвара), постоянно сопоставляет греков и варваров в пользу первых; порицает трусость варваров, их неспособность к управлению, предрасположенность к рабству 1 и т. п. Автор не может примириться с тем, что могуществом обладает дурно воспитанный варвар (κακώς τεθραμένος) (Isocr. Phil. 139). Сравнение с персами употребляется как крайне отрицательный пример: афиняне пользуются, подобно царю, наемными войсками (Isocr. De Расе. 47)). Исократ с возмущением сообщает о появлении у варваров людей, претендующих на управление Элладой (Isocr. Phil. 124) .
Он подробно разбирает все стороны жизни персидского государства, и прежде всего критикует сам принцип его организации — деспотию, при которой подданные преклоняются перед смертным человеком, падают ниц, стараясь унизить себя любым способом. Эллины не привыкли терпеть единовластие, говорил он, а другие народы не могут жить без него ανευ τής τοιαΰτες δυναστείας) (Isocr. Paneg. 151; Phil. 107) l2.
Персидское царство, по его мнению, не монолитно, так как охвачено внутренними распрями, полно скрытых противоречий — сатрапы неверны
друзьям, трусливы перед врагами. Держава переживает тяжелое положение — отпали Египет, Кипр, Финикия, Киликия, правитель Карии лишь внешне дружественно настроен к царю, часть покоренных государств, в сущности, не оказывает ему поддержки, но зато может быть полезна его противникам. Правителя Персии преследуют постоянные военные неудачи; по общему мнению, он не достоин быть ни правителем, ни царем, ни полководцем 13.
Исократ стремится убедить своих читателей, что варвары плохо подготовлены к войне, лишены на ней выносливости, у них не может появиться ни хорошего стратега, ни хорошего воина (Isocr. Paneg. 150; Phil. 124). Поэтому воевать с ними, все равно, что воевать с женщинами 14. Военная слабость Персии настолько очевидна, что ее смог поколебать даже небольшой отряд эллинов, сообщает автор 15 и добавляет вопреки всякой исторической правде, что только случайность помешала Клеарху овладеть державой царя, который после битвы с греками проникся презрением к своему войску (Isocr. Phil. 90—92). Параллельно описываются богатства Азии, где благодаря плодородию почвы большая часть полей не возделывается. Эллины могли бы владеть в Персии многими землями, нынешнее же положение таково, что Азия пользуется большим благополучием (τήν Ασίαν αμεινον κράττουσαν τής Εύρόπης), чем Европа, а варвары богаче эллинов (Isocr. Paneg. 132—133; Phil. 132).
Исократ призывает к походу против царя, выставляя два основных мотива: отмщение за старые обиды и извлечение дохода из Азии, прекращающее ссоры греческих городов друг с другом. В его страстных речах подчеркивается, что Афины были разрушены варварами, что греки ненавидят персов, которые оскорбляли их, злоумышляли против них, предали огню жилища и храмы богов, указывается на необходимость мести (Isocr. Areopag. 6; Phil. 42; Paneg. 155, 185).
В заслугу деятелям прошлого ораторы ставят их политику по отношению к варварам, которым не давали строить козни против эллинов. Персидский флот, заявляет Исократ, не появлялся дальше Фаселиды, а сухопутные войска не переходили реку Галис (Isocr. Areopag. 80; Paneg. 118). Автор считает Каллиев мир 449 г. наиболее правильным и справедливым разделением сфер влияния. Современное состояние дел, по его убеждению, резко ухудшилось, афиняне вместо того, чтобы воевать с варварами за эллинов, используют наемников из Азии для борьбы со своими восставшими союзниками (Isocr. De Расе. 42). Исократ обвиняет греков в том, что они укрепляют власть персидского царя (Isocr. Paneg. 134—137; Phil. 126). Самое же удивительное, по его мнению, заключается в том, что никто из эллинов не думает стать господином (κύριος) Азии, так как многие считают могущество царя неодолимым (Isocr. Phil. 124, 139). Эти заявления подкреплены ссылками на неоднократные победы греков над варварами 16.
В мотивировке похода у Исократа, как и в решении других проблем, смешиваются две оценки — моральная и экономическая. Описав низость и неполноценность варваров и обосновав свои выводы ссылками на предков, он обращается к перечислению выгод, которые могут получить полисы от войны с персами, они представляются неоспоримыми. Таким путем можно уладить все недоразумения, возникшие между полисами, прекратить войны между городами. Исократ предлагает афинянам обдумать, как им следует вести себя по отношению к грекам и как к варварам, рекомендуя к первым быть верными (πιστός), а ко вторым — враждебными (φοβερός) (Isocr. Areopag. 51, 79). Он настоятельно советует прекратить вражду в Греции и вместе воевать с варварами (Isocr. Paneg. 119).
Автор объясняет читателям, чем вызвана ожесточенная борьба полисов за гегемонию — недостаток земли вынуждает эллинов враждовать друг с другом, из нужды в земле они должны распахивать горы. Именно нужда (άπορία) разрушает дружбу, обращает родство во вражду и вовлекает всех людей в войны и смуты. Поэтому полисам-гегемонам следует получить у варваров то, что они хотят взять у эллинов 17.
Исократ напоминает, что все, кто начинал воевать с царем, становились из бесславных знаменитыми (άδοξος—λαμπρός), из бедняков — богатыми (πενήτης—πλούσιος), из малоимущих — обладателями обширных земель и государств (Isocr. Phil. 89). Нужно быть безумным, говорит он, чтобы подвергаться опасности из-за малого, пренебрегать извлечением дохода из Азии, в то время как спокойно могли бы владеть многими землями (Paneg. 133).
Оратор анализирует прежние походы Клеарха и Агесилая и приходит к заключению, что причина их неудач заключалась в отсутствии хорошо организованного тыла, единого не только экономически, но и политически (Isocr. Phil. 86—92, 95—127), установление мира между полисами легко устранит это препятствие. Даже с военной стороны настоящий поход организовать легче, из скитающихся по Греции людей можно без труда набрать наемников (Ibid. 96) 18. В качестве примеров, на которые следует равняться, приведены мифические герои Геракл и Язон, прославившиеся победами над варварами (Ibid. Ill —112, 119). По мнению Исократа, поэмы Гомера получили такую большую славу из-за того, что тот прекрасно воспел тех, кто воевал против варваров (Isocr. Paneg 159).
При такой ситуации особенно остро встает вопрос о единстве греков, причем именно военном единстве, при котором нерасторжимы согласие (όμόνοια) и военный поход (στρατεία) (Isocr. Phil. 16) в Азию 19. Полисы могут покорить Азию, лишь заключив мир и собрав достаточно большое войско (Isocr. Paneg. 166). Исократ даже продумал политику греков в завоеванной стране. Необходимо разрушить царство (την βασιλείαν ανελεϊν), захватить как можно больше земли (χώραν δτι πλείστην
άφορίσασθαι), основать на этой территории города и поселить в них тех, кто не имеет средств; завоеванные земли следует поделить. Если же эта программа не будет выполнена, то хотя бы освободить греческие города, находящиеся в Азии (Isocr. Phil. 120—1237). Указанные мероприятия должны были стимулировать интерес полисов и явились, в сущности, греческим планом колонизации Персии. В речах настойчиво повторяется мысль о необходимости извлечь доходы из Азии и лишить варваров благоденствия — вот задача, которой у оратора подчинен план колонизации (Ibid. 130 ) 20.
Обращают на себя внимание некоторые детали. Например, отсутствует обоснование военной угрозы со стороны Персии. О ней упомянуто только один раз, да и то для доказательства морального падения греков по сравнению с их предками (Ibid. 124). Превалируют чисто практические выгоды — извлечение доходов и в меньшей степени — избавление от смутьянов. Есть ссылки на прошлые обиды, но ни слова о реальной опасности.
Для Исократа показательно, что конфликт интересов у него не переведен в конфликт идей. Правда, автор пытается немного замаскировать истинные цели похода лозунгами разрушения могущества варваров во имя свободы и об избавлении народов от варварской деспотии и переходе их под покровительство эллинов (Ibid. 140, 154). Однако положение о недопустимости того, чтобы Азия была богаче Европы, а варвары пользовались большими благами, чем эллины, звучит для него и естественнее, и убедительнее (Ibid. 132).
Идея азиатского похода — это, по сути, попытка переключить внутренний конфликт на внешний; показателем величины, серьезности и интенсивности конфликтов греческого общества служит не только их описание и комментирование, но и глубина разработанности и обоснование необходимости внешнего конфликта. Указанные явления находятся в прямой пропорциональной зависимости — чем глубже внутренний конфликт, тем убедительнее и настойчивее аргументация внешнего. Исократ использовал идею противопоставления Греции и Персии в качестве стимула для консолидации сил как внутри отдельных полисов, так и между ними. Таким образом, хотя Исократа, строго говоря, нельзя считать создателем идеи панэллинизма, его имя всегда будет ассоциироваться с ней. Этническое противопоставление варваров и эллинов, дальнейшая политизация этого тезиса, перевод его на политический уровень получили в его речах завершение и выстроились в систему21.
Взгляды Исократа находят параллели и у других аттических ораторов. Так, Лисий в «Олимпийской речи» сетует о позорном положении Эллады, многие местности которой находятся под властью варвара
(ΰπό τω βαρβάρω) и персидский царь владеет денежными средствами. Он рекомендует эллинам покончить с раздорами, ставя в пример предков, отнявших у варваров землю (Lys. XXXIII. 3—6). С похвалой отзывается о предках Ликург, подчеркивая, что они властвовали над территорией варваров, одержав победу над их войском (Lyc. Contra Leocr. 24, 104). Демосфен напоминает: когда греки считали персидского царя общим врагом (κοινόν εχθρόν) и были согласны между собой, то обладали многими благами (Dem. XIV. 36).
У Ксенофонта в «Греческой истории», как отмечалось выше, постоянно упоминается персидское золото, при помощи которого покупаются государственные деятели Греции, в результате Эллада раздирается междоусобицами. Но у него есть и другая тенденция, хотя и не оформленная в программу. Историк пишет, что ферский тиран Ясон хотел получить средства с народов материка, считая, что персидского царя покорить легче, чем греческие полисы (Xen. Hell. VI. 1. 12). В представлении Ксенофонта почти все персы — толпа рабов, чуждая гражданских добродетелей; он также убежден в легкости покорения Азии (Xen. Hell. III. 4. 19; VI. 1. 12). Комментируя активное вмешательство соседних «варварских» государств в распри греческих городов и ориентацию эллинов на помощь иноземных правителей, Ксенофонт определяет позицию персов как наблюдение, чтобы ни одно греческое государство не стало могущественным, но все они были бессильны из-за междоусобиц (Xen. Hell. I. 5. 9).
Свою лепту в концепции панэллинизма внес Демосфен, уделив много внимания вопросу о единении полисов 22. Подобно Исократу, он считал разобщенность эллинов великим несчастьем, укоряя соплеменников в том, что они относятся друг к другу с недоверием и враждой (Dem. V. 17; IX. 21, 28—29; 35; XIV. 3). Лучшее средство покончить с междоусобицами, по его убеждению, это объединиться против общего врага. Но если для Исократа основной враг греков в варварском мире — Персия, то Демосфен доказывает, что опасность исходит прежде всего со стороны Македонии, персонифицируясь в лице македонского царя Филиппа.
Аргументация и того и другого оратора, традиционно считающихся политическими антиподами, примерно однотипна 23. Призывая афинян не верить Филиппу, доказывая его бесчестье и вероломство, Демосфен использует уже, видимо, устоявшийся негативный стереотип низких моральных качеств варваров и патетически восклицает: «разве он не враг, разве он не варвар?!» (Dem. III. 16). Македонский правитель предстает клятвопреступником, действия которого не только лишены справедливости, но и прямо противоположны ей (Ibid. II. 10; VII. 10). Характерно уничижительное отношение к Македонии как к типично варварской территории — прием, предназначенный придать доводам оратора еще большую убеди
тельность24. Филипп называется жалким македоняном, уроженцем страны, где прежде нельзя было купить даже порядочного раба (Ibid. IX. 31). Набор обвинений в речах Демосфена показывает, что нагнетание вражды к Филиппу строится, с одной стороны, на подчеркивании его варварских свойств , с другой — на приписывании ему «отклоняющегося поведения»: не-грек должен быть покорным эллину, а македонский царь сам проявляет агрессивность. Слушатели узнают, что он глумился (ύβρίκει) над Афинами, злоумышлял против всех греков (έπιβουλεύει . . .πάσι τοΓςΈλλησι) (Ibid. III. 14; VIII; 3, 35, 39).
В речах Демосфена отчетливо выступает также экономическая аргументация: политика Македонии представлена как покушение на собственность афинян, Филипп лишил афинских граждан в Потидее имущества, хочет отнять у города его гавани, триеры, серебряные рудники (Ibid. III. 16; IV. 50; VII. 10; VIII. 45). Не довольствуясь этим, он идет дальше — расхищает всю Грецию (Ibid. V. 55). Таким образом, экономические доводы переплетаются с политическими, усиливая и дополняя друг друга.
Итак, в Греции IV в. до н. э. превалировало презрительное отношение к иноземцам, неэллинам. Они считались существами низшего порядка, наделенными низкими моральными качествами, значительно уступающими грекам и в интеллекте. Отсюда делался вывод о том, что греки по природе своей (φύσει) должны властвовать над другими этносами. Такое представление об этнической и культурной неполноценности варваров усиливалось планами завоевательных походов, имевших двоякую цель: территориальную и экономическую экспансию и прекращение междоусобиц в Элладе. Идея общности греков, панэллинизм 26, возникла на одном из этапов дестабилизации полиса и была оформлена как проекция в идеологию конфронтации эллинов и неэллинов.
Острие греческого «шовинизма» было традиционно направлено на Восток, который идентифицировался прежде всего с Персией. Понятие «варвар» в данный период обладало уже высоким уровнем абстрагированности, лишенным конкретных этнических черт, т. е. можно говорить об образе варвара. Те же модификации претерпело понятие «Восток», превратившись в образ Востока. «Варвар» и «варварская территория» — эти штампы массового сознания и идеологии фигурируют не только в сюжетах, связанных с Персией, но также и с Македонией и Фракией. Очевидно, эти устоявшиеся идиомы использовались при аргументации в тех ситуациях, когда греки имели дело с неэллинами.
Однако в Греции IV в. до н. э. существовали и другие тенденции, с иным ракурсом восприятия Востока, его жителей, организации общества, а также концепции, сближавшие греческий и восточный способы прав
ления. Кризисные явления в республиканской государственной форме, принятой в Элладе, усилили на практике и в теории интерес греческого общества к единовластию. Широкие масштабы приняло возрождение тирании как в центре, так и на периферии античного мира 27.
Политические мыслители все больше внимания стали уделять проблеме единовластного правителя. Отношение к нему претерпело заметное изменение: от гневного осуждения как совершенно неприемлемой формы организации государства к анализу структуры единодержавной власти и попытки, хотя и гипотетической, «примерить» ее к Греции. Не случайно в один и тот же исторический период обращают внимание на тиранию (или другой вид единовластия) Платон, Аристотель, Исократ, Ксенофонт, чьи труды служат нашими основными источниками по идеологии, политической теории, умонастроениям Греции того времени.
Привлеченный успехами ее тирана Дионисия, неоднократно посещал Сицилию Платон. Внимательно рассматривал монархию Аристотель, признавая за людьми, одаренными высшей добродетелью, право властвовать над остальными 28. Но особый интерес представляют труды Исократа и Ксенофонта, которых можно определенно назвать идеологами единовластия.
Мысль о преимуществах единоличной власти проходит через все творчество Исократа29. Уже в ранних речах «Похвала Елене» и «Бусирис» начинает складываться образ правителя, который берет на себя опасности ради блага подданных (Isocr. Hel. 32). Если в первой речи герой оратора — афинянин Тесей, то во второй им становится египтянин Бусирис 30.
Следующим этапом в развитии монархической мысли Исократа был цикл так называемых «Кипрских речей». Здесь мы находим уже тщательно разработанную теорию управления государством тиранами и теоретическое оправдание такой системы, перенесенной на греческую почву. Кипрские тираны Евагор и Никокл не случайно стали героями речей оратора. Евагор был союзником Афин, получил там права гражданства и даже удостоился чести воздвижения статуи. В глазах Исократа он человек греческой культуры не только в силу союзничества с афинянами, но и потому, что граждан своего города из варваров превратил в эллинов
(Isocr. Euag. 57, 66). Исократ наделяет Евагора благородным происхождением, начиная его родословную с потомков Зевса (Ibid. 12—18), т. е. идеализация негреческих правителей непременно включает их эллинизацию.
После кипрских тиранов оратор обратил внимание на македонского царя Филиппа II, с именем которого связана одна из его наиболее интересных речей о преимуществах единовластия над полисным управлением. Демосфен, стремясь очернить македонского царя и представить его невежественным варваром, решительно отказывал тому даже в отдаленном приближении к эллинам. Исократ, наоборот, подчеркивает близость греков и македонян. Ссылки на генеалогию предназначены подчеркнуть эллинский характер как происхождения, так и власти Филиппа. Особенно подчеркивается родство по линии Геракла, мифического предка правящей династии (Isocr. Phil. 32—34).
Естественно, по мнению оратора, что власть может и должна принадлежать сильной личности, так как «человек с такой натурой не может довольствоваться всю жизнь простой ролью» (пер. Э. Д. Фролова) (Isocr. Euag. 24). Деятельность Филиппа служит доказательством правильности этого постулата: он имеет возможность и послов отправлять к кому хочет, и говорить то, что считает полезным, к тому же обладает богатством и могуществом (Isocr. Phil. 15).
Анализируя структуру власти монарха, Исократ обращает внимание на важную роль ближайших соратников правителя, в «Евагоре» он упоминает о них как о военной опоре тирана. Сражаясь один против многих и с немногими против всех, кипрский правитель сумел захватить власть, причем воины шли за своим предводителем, как за богом (ωσπεμ θεω) (Isocr. Euag. 28—32). Филипп окружил себя наиболее дельными из македонян, которые знают то, что ему полезно (Isocr. Phil. 19).
Пристальное внимание оратора к природе единовластия объяснялось многими причинами — разочарованием в современной ему демократии, попыткой найти прочную основу для социального мира в полисах, улучшить их экономическое положение. Не последнее место занимают здесь и проблемы внешней политики, планы завоевательного похода. Именно благодаря единовластию македонский царь имеет значительные шансы возглавить объединенный поход против персов. Исократ видел в Филиппе прежде всего военного лидера, способного в союзе с эллинами завоевать Персию. Функции гегемона здесь определены предельно ясно: по отношению к грекам — верный, по отношению к варварам — враждебный (Ibid. 80). Оратор неоднократно возвращается к мысли, что к эллинам необходимо относиться как к друзьям и союзникам, а к персам — как к врагам (Ibid. 16. 68, 79—80, 107).
Поиски оптимальных вариантов управления побудили обратиться к монархии и Ксенофонта. Он посвятил этой проблеме три трактата — «Агесилай», «Гиерон», «Киропедия»31. Характерно, что «Агесилай»,
панегирик спартанскому царю, насыщен традиционными для эллинской идеологии антиперсидскими выпадами. Они присутствуют не только в описании военного превосходства греков над варварами, но и в прямом противопоставлении особенностей эллинского и варварского единовластия.
Благородная простота Агесилая контрастирует с заносчивостью (αλαζονεία) персидского царя. Варвар самоутверждается недоступностью своей персоны простым смертным, нарочитой медлительностью, грек поступает прямо противоположным образом (Xen. Ages. IX. 1—2). Чтобы найти лучшие вина для перса — обшариваются все земли, десятки тысяч людей трудятся, чтобы приготовить ему яства (Ibid. IX. 3—4). Для воспитания у своих воинов презрения к варварам Агесилай приказал продавать тех обнаженными. Видя их белые тела, жирные и неприспособленные к тяжелому физическому труду, спартиаты пришли к выводу, что предстоящая война будет подобна войне с женщинами (Ibid. 26). Одновременно с презрением отмечается, что царь варваров «боялся и жары, и холода по причине душевной слабости; он вел образ жизни, достойный не доблестных мужей, но самых жалких зверьков» (пер. Э. Д. Фролова) (Ibid. 5) 32. На таком малопривлекательном фоне еще ярче выступает истинное величие спартанца, эталона лакедемонских добродетелей.
В общее негативное отношение к персам, неоднократно проявляющееся во многих произведениях Ксенофонта, на первый взгляд совсем не вписывается его роман «Киропедия», посвященный воспитанию Кира Младшего — своеобразная апология монархии. Противоречие снимается, если принять во внимание, что идеи Ксенофонта изложены в жанре социально-политической утопии. В греческой идеологии сложилась своеобразная традиция решать актуальные вопросы своего времени либо перенося их в мифологию, в далекое прошлое, либо выводя за пределы Эллады.
Типичным примером первого варианта может служить «Ареопагитик» Исократа, в котором под оболочкой идеализированной истории Афин скрывались острые политические и социальные проблемы, связанные с борьбой современных ему группировок. Второй вариант был построен на искажении образа жизни негреческих этносов, на этот раз с их преувеличенным восхвалением, столь же мало соответствующим действительности, как и тотальное очернение.
Хорошая осведомленность греков о быте и общественном устройстве некоторых племен и твердая вера в приоритет эллинов не помешали появлению представления об идеальных примитивных обществах с господством патриархальных устоев, поддерживающих равновесие как внутри
себя, так и с окружающей средой. Конкретные, реально существующие племена превращались в собирательные образы33.
Необходимо отметить также, что структура власти в Персии уже давно возбуждала интерес полисных идеологов, анализирующих природу государства и способы управления им. Штамп пропаганды, представляющий варваров-персов существами низкими и презренными, существовал рядом с желанием понять, какие методы позволили объединить этносы, рассеянные на большой территории, находящиеся на разном уровне развития, и создать мощную, просуществовавшую долгое время державу.
Не случайно обсуждение проблемы наилучшего способа правления представлено Геродотом как разговор персидских вельмож, хотя речь у него заведомо идет о греческих делах (Herod. III. 80—83). С похвалой отзывался о Кире Старшем Платон: при нем персы сначала стали свободными, а затем подчинили себе многих других (Plat. De Rep. 694а). Аристотель упоминает о персах в контексте, связанном с тиранией (Arist. Pol. III. IX. 3, 12859, 20—25). Его интересовали меры, при помощи которых они укрепляли и сохраняли единоличную власть как в семье — ячейке и прообразе государства, так и в самом государстве.
«Империалистические» устремления Афин, создание морской державы закономерно обостряли внимание афинян к вопросу о власти, методах подчинения своей воле, системе наказания непокорных и т. п. Дискуссии в народном собрании, изображаемые Фукидидом, достаточно ясно передают дарившую в городе атмосферу превосходства и убежденности в праве сильного на власть. В упреках, адресуемых другими полисами Афинам, нередко звучали обвинения в деспотизме (они, впрочем, и сами признавали это), а проводимая ими политика сравнивалась с тиранией 34.
Проведенная недавно реинтерпретация изображений Парфенона предполагает иную, чем прежде, их трактовку. Фриз Парфенона и рельефы Ападана в Персеполе часто рассматриваются как символы афинской демократии и персидского деспотизма, противостоящие друг другу. С одной стороны, свободные афинские граждане, празднующие Великие Панафинеи, с другой — представители народов, покоренных персами, в канун нового года выплачивают дань персидскому царю. М. Рут полагает, что представления об идеальном государственном строе, воплощенные в персепольских рельефах, были не только знакомы афинянам, но и воспроизводились ими на фризе Парфенона с учетом греческих условий. Захватнические устремления города, державный характер культа Афины позволяют предположить, что притязания на власть были метафорически выражены в процессии на фризе Парфенона. Идея была заимствована у персов, но переработана на афинский лад 35.
В русле этой тенденции обращение Ксенофонта к персидской монархии как оптимальному государственному устройству представляется
вполне естественным. Заметно, что больше всего его привлекает абсолютная власть царя над подданными и беспрекословное повиновение последних. Историк не только показал типичные черты деспотии, но и перенес на персидскую почву черты греческого политического устройства, создав причудливое смешение эллинских и персидских мотивов.
На каком бы материале ни изучал Ксенофонт единоличную власть, его неизменно привлекали одни и те же сюжеты. Огромную роль он отводит армии, организация и правильное управление государством должны быть подобны командованию войском и строиться на тех же принципах: дисциплине, послушании, полном подчинении полководцу. Поэтому, утверждает историк, там, где люди чтут богов, упражняются в военном деле и соблюдают повиновение начальникам, дела идут наилучшим образом (Xen. Ages. I. 27. Ср.: Hell. III. 14, 18). В «Киропедии» подчеркнуто, что персидская держава была создана путем завоевания. Тирану Гиерону дается совет использовать наемное войско и для обеспечения внешней безопасности государства, и для поддержания порядка в нем самом. Телохранители тирана, по мысли Ксенофонта, должны быть защитниками граждан, так как профессиональная выучка не только позволяет им быстро наводить порядок, но и легче переносить опасности и лишения (Xen. Hier. X. 4—8).
В силу этого монарх должен быть прежде всего талантливым и умелым полководцем, имеющим хорошо обученное войско, готовое к отражению любых врагов, при помощи которого можно как расширить пределы государства, так и поддерживать в нем социальную стабильность. Соответственно воспитание единовластного правителя предстает у Ксенофонта прежде всего как обучение выносливости, храбрости и военному искусству (Xen. Cyrop. II. 9—12). Заслуживает внимания изображение отношений между полководцем и его воинами — у Ксенофонта они связаны экономическими узами (выплатой жалованья) и чувствами личной преданности воинов их предводителю. В «Греческой истории» в рассказе о тиране Ясоне сообщается о его необычайно заботливом отношении к наемникам: «. . .тех, которые ему кажутся наиболее неутомимыми и наиболее твердыми в опасностях битв, он награждает, увеличивая жалованье в два, три и даже четыре раза, делая им различные подарки, ухаживая за ними во время болезни и устраивая им почетное погребение. Поэтому каждый из его наемников знает, что военная доблесть даст ему в жизни и почет, и богатство» (οτι ή πολεμική αύτοίς άρετή έτιμότατόν τε βίον και άφθονωτατον παρέχεται) (пер. С. Лурье) Зб. Беззаветно преданы воины спартанскому царю, у Ксенофонта Агесилай предстает перед соратниками «первым после богов спасителем» (οτι γε μήν συγκινδυνεύοντες μετά θεούς σωτήρα) (Xen. Ages. XI. 13).
Итак, ведущий линией греческой идеологии IV в. до н. э., особенно непосредственно перед походом Александра Македонского, было враждебное отношение к Востоку, возникшее во время греко-персидских войн и столь ярко проявившееся в философии, художественной литературе, публицистике Эллады последующего периода. Примеров здесь великое множество, начиная с тезиса Аристотеля, что раб и варвар — понятия
тождественные, и кончая концепцией панэллинизма, построенной на конфронтации греков и варваров. Речи политических ораторов и пьесы комедиографов, т. е. наиболее близкие к массовому сознанию произведения, показали, что политико-культурное противостояние между греками и варварами существовало не только на теоретическом, но и на бытовом уровне. Политический строй греческих государств был совершенно иной, чем на Востоке. Культура Эллады, ее экономика, общественная психология, система ценностей и этические нормы формировались по совершенно иным принципам, чем на Востоке. Подобная ситуация создавала серьезные препятствия для контактирования и отнюдь не способствовала взаимопониманию и ассимиляции.
Вместе с тем в греческой идеологии можно выделить направления, не совпадающие с превалирующей тенденцией и даже противостоящие ей. Так, в построенном на оппозиции «мы—они» этническом самосознании далеко не всегда отношение к иноземцам было враждебным. Наиболее яркий пример здесь — Геродот и его характеристика неэллинских этносов. О том, что в восприятии эллинов Восток обладал и позитивными чертами, показывает их отношение к Египту, который признавался страной древней и высокой культуры, оказавшей значительное влияние на Элладу. В трудах греческих мыслителей IV в. до н. э. Египет превратился в синоним устойчивости и правильного государственного управления; особенно восхвалялись его законы. Достижения Востока в области государственного управления постепенно превратились в эталон мудрости, и на них стали ссылаться, когда хотели подчеркнуть правильность эллинских институтов или описать идеальное полисное устройство. В сущности, в IV в. до н. э. ссылки на древность и мудрость восточных обычаев выполняли ту же функцию, что и обращение к конституции предков (πάτριος πολιτεία) или законам предков, и имели очень мало общего с реальным Востоком.
Следы данной тенденции можно обнаружить даже в таком ярко выраженном негативном стереотипе, как отношение к Персии. Хотя греки постоянно подчеркивали, что подданные «Великого царя» — толпа рабов, пресмыкающихся перед своим правителем, что они низки и полны раболепного страха, механизм власти единоличного правители, позволяющий функционировать огромной, этнически пестрой державе, неизменно притягивал их.
Отсюда тенденция периодически переносить наиболее жгучие теоретические проблемы полиса на Восток. Поэтому закономерна известная беседа у Геродота трех знатных персов о наилучшем способе управления государством. Этим объясняется и повышенное внимание к личностям выдающихся персидских царей и полководцев, и стремление Ксенофонта поставить свой гипотетический эксперимент идеального воспитания именно на персидской почве.
Данное направление предстает довольно устойчивым идеологическим штампом. Таким образом, хотя в этническом самосознании эллинов и превалировало отрицательное отношение к варварам, иноземцам, оно не было единственным. Существовала отчетливо выраженная линия доброжелательности к восточной культуре и обычаям. В тех случаях, когда греки не вступали с носителями этой культуры в длительные и ожесто
ченные конфликты, данная линия оставалась неизменной. Так было с Египтом. В противном случае ситуация менялась и акцент ставился на неприятии и враждебности, но следы прежнего отношения все-таки сохранялись. Греко-персидские войны сформировали в идеологии ненависть и презрение к персам, но остался интерес к Персии. И в произведениях, не связанных с конкретными политическими ситуациями, а носящих условно-теоретический характер, эллинские авторы отдают Персии должное.
Политическая система Греции и ее теоретическое обоснование неизменно противопоставлялись восточным концепциям власти. Вместе с тем как в теории, так и на практике существовали тенденции другого рода. Две волны тиранических режимов, сначала в VI в. до н. э., а потом в IV в., породили у античных мыслителей сначала пристальное внимание к данной форме правления, а затем ее оправдание. Тема соотношения единовластия с демократией и олигархией, изучение характерных особенностей тирании настойчиво повторяется у Платона, Аристотеля, Ксенофонта, Исократа. Был создан литературный образ просвещенного властителя. В «Киропедии» читатель IV в. знакомился с новым типом государства, соединившем черты полиса и монархии. Причем создано это государство было путем завоевания и во главе его стояла сильная личность. Для философов и публицистов IV в. это было скорее игрой ума, пробой пера, но все же показательно, что монархическая идея оказалась удивительно живучей (и даже в конце концов популярной) в эллинской идеологии.
Существенно возросло в Элладе значение отдельных личностей, как правило известных полководцев, снискавших своими победами почет и уважение. Возглавляя закаленное в боях и послушное их воле войско, эти люди нередко не только мечтали о захвате власти, но и делали все, чтобы их намерение осуществилось 37. Так, Исократ рассказывает о политических деятелях, которые, по его мнению, достигли выдающегося положения, выйдя за рамки законов. Алкивиад, находясь в изгнании, воевал со своей родиной и вверг в несчастья всю Элладу. Он вернулся в Афины с огромной славой, хотя и не получил всеобщего одобрения (Isocr. Phil. 60—61). Конон после поражения в битве при Геллеспонте, не имея ничего, кроме «тела и замысла» (τό σώμα καί τήν διάνοιαν), сумел победить спартанцев и вернуть Афинам былую славу (Ibid. 62—64). Дионисий, будучи обыкновенным человеком, но безрассудно и безумно возжелавшим монархии, решился на все, что обеспечивало успех его замыслам, и захватил власть над Сицилией (Ibid. 63).
Высочайших почестей были удостоены прославленные спартанские полководцы Брасид и Лисандр. Источники даже позволяют говорить о возникновении культа Лисандра (подробнее см. гл. 1). Его воспевали поэты, в Дельфах красовалось изображение полководца в окружении богов (Plut. Lys. 18. 1 ; Paus. III. 17, 4; X. 9. 7—9). Лисандр строил грандиозные замыслы, конечной целью которых был захват власти, но не успел осуществить их.
Практика греческой жизни создавала питательную среду не только для развития совершенно определенных направлений у теоретиков идеологии, не только выдвигала вперед политических честолюбцев и авантюристов, но и ориентировала массовое сознание на приоритет случайности в жизни человека и государства. На государственной карте Эллады все смешалось, как уже говорилось в 1-й главе, ни один из признанных полисов-лидеров не мог добиться стабильного успеха. Военные акции следовали одна за другой, они сопровождались порабощением греков, разрушением городов и расселением их жителей, крайним обострением политической и социальной борьбы, попранием внутриполисных установок и межполисных принципов.
Гегемония, за которую шла борьба, на практике нередко оборачивалась для полисов политическими выгодами. На какой бы территории ни происходили военные действия и какими бы лозунгами они ни сопровождались, была цель, присутствующая всегда, — захват добычи. Ксенофонт называет подобные действия стремлением к выгоде (πρόσοδος), Исократ— к доходу и пользе (πλεονεξία, ώφέλεια, συμφέρον).
Бесконечные политические перевороты в городах, ослабление связей между гражданином и полисом, расцвет наемничества были факторами, расшатывающими прежнюю систему ценностей греческого общества, усиливающими в нем ощущение смятения, неустойчивости, дезориентации и одновременно жестокости, убеждения в необходимости успеха любой ценой, достижения благосостояния за чужой счет.
Сильные потрясения в государственной жизни, ломка общественной психологии отразились и в религии. Резко возросла популярность мистерий, их политизация. При помощи мифологии стремились уже не корректировать полисные установления, а оправдывать узурпацию власти и единоличное правление. Доказательства преимущества монархии неизменно сопровождались ссылками на волю божества, одобрением им завоеваний, переворотов, казней. Родословная тиранов и царей обязательно начиналась от божественных предков, богов и героев, тщательно выбирались необходимые варианты мифов и интерпретировались нужным образом.
Серьезные изменения происходили в сфере права. Юридическая мысль Эллады в IV в. развивалась очень интенсивно и вышла на принципиально новый теоретический уровень. Именно тогда окончательно оформилась теория греческого полиса, нашедшая свое блестящее завершение в трудах Платона и Аристотеля. Интенсивность межполисных отношений, калейдоскоп войн и перемирий, возникновение и распадение союзов служили стимулом к совершенствованию норм межгосударственного права, которые унифицировали правила общения, вырабатывали клаузулы войны и мира, упорядочивали контакты между гражданами разных полисов, совершенствовали правила торговли 38.
Неотъемлемый элемент греческого полиса — его автаркия — оформлен в правовых представлениях как автономия, независимость государства во внутренней и внешней политике de jure и de facto. Именно такая трактовка αυτονομία господствовала в Элладе и была закреплена юридическими актами. Но одновременно существовал еще один вариант автономии, представляющий несомненный интерес. Речь идет о значении этой дефиниции в рамках межгосударственных объединений Греции. Фукидид упоминает об автономных союзниках в Афинской Архэ (Thuc. III. 85. 2). Анализ его «Истории» показывает, что данный термин вовсе не означал суверенности партнеров по отношению к главе союза, и имел оттенок подчиненности, регистрировал степень их зависимости 39.
Во II Афинском морском союзе термин αυτονομία снова употребляется для обозначения связи между участниками коалиции, но уже в совершенно ином значении (Tod. II № 123. 10, 20—23). Здесь под ней подразумевается свобода в выборе государственного устройства, гарантия его неприкосновенности, право не платить подати. Следовательно, в интересующее нас время в греческом праве существовали два понятия, объединенные одним названием, но отличающиеся по содержанию. В рамках межполисного объединения αύτονομία могла быть показателем и свободы, и зависимости. Первый вариант возник раньше и не совпадал как с господствующей правовой нормой, так и с абстрактным понятием автономии. Второй относится к более позднему времени и обнаруживает полную идентичность с представлением об αυτονομία вне рамок союзов.
Соответственно неоднозначным было и понятие свободы в устойчивой правовой идиоме «свобода и автономия» (έλευθερία καί αυτονομία). Там, где αύτονομία не фиксирует полного суверенитета, политико-философское понятие ελευθερία не совпадает с его юридическим аналогом. Когда αυτονομία выступает как независимость полиса как такового и в его отношениях с другими полисами межгосударственного объединения, έλευθερία воплощается в αυτονομία.
Политико-правовая сфера, становление дефиниций свободы и автономии также оказались связанными с негреческими государствами. Лисий утверждал, что греки, особенно афиняне, боролись с варварами прежде всего за свою свободу (Lys. II. 33—34; XXXIII. 6). Сходного мнения придерживался Исократ, стремясь подчеркнуть заслуги Афин, сражавшихся и за собственную свободу, и свободу Эллады (Isocr. Paneg. 52, 85, 119—121; Panath. 52, 102—106). Демосфен обвинял Филиппа в том, что он, как всякий царь и тиран, — враг свободы, которую хочет уничтожить, поэтому особенно опасен для эллинов (Dem. I. 5; II. 8; VIII. 49, 60—62; IX. 36; X. 14, 25, 61—62).
Большое влияние на закрепление правовых тенденций имели договоры. Среди них особенным авторитетом пользовались многосторонние соглашения, и принцип pacta sunt servanda (договоры должны соблюдаться) приобретал в них большее значение, чем в обычных. И хотя пакты заключались между полисами, показательно, что гарантом наиболее известного из них, Анталкидова мира, выступил персидский царь. Текст Анталкидова
мира в передаче Ксенофонта начинается словами: «Царь Артаксеркс считает справедливым (νομίζει δίκαιον). . .». Заканчивается он угрозой: «Той из воюющих сторон, которая не примет этих условий, я вместе с принявшими мир объявляю войну на суше и на море и воюющим с ними окажу поддержку кораблями и деньгами» (пер. С. Лурье) (Xen. Hell. V. 1. 31).
Данный договор был, видимо, беспрецедентным для греческого права именно из-за участия в нем персидского царя и вызвал много нападок особенно со стороны афинян. Речи Исократа довольно точно передают основные аргументы афинской пропаганды, усиленные еще его собственными взглядами на взаимоотношения греков и варваров.
Оратор преследовал две цели: очернить Спарту в общественном мнении Эллады и оправдать нарушение Афинами Анталкидова мира. Он утверждает: договор, заключенный Лакедемоном, плох тем, что дает возможность персидскому царю руководить делами эллинов. Договор такого рода нужно уничтожить, так как это не соглашение (συνθήκη), а приказ (πρόσταγμα), который, вопреки справедливости (τό δίκαιον), ставит одну из сторон в невыгодное положение (Isocr. Paneg. 120—121, 176). Греческие представители, будучи посланниками эллинов, продолжает он, заключили договор в пользу варваров. Оратор возмущен Спартой, которая заключила мир на условиях, позорнее и постыднее которых трудно найти (Isocr. Paneg. 177; Panath. 105—106), не говоря уже о том, что теперь персидский царь на законном основании может распоряжаться греками, живущими в Азии (Isocr. Panath. 107). С Исократом полностью согласен Демосфен, отмечая, что есть два договора с варварами, один (Кимонов) все восхваляют, а другой (Анталкидов) — осуждают (Dem. XV. 29).
Итак, мы можем говорить о существовании в идеологии Эллады IV в. до н. э. магистральных тенденций в политике, праве, общественной психологии и тенденций второстепенных, которые иногда частично расходились с основными, а иногда были и прямо противоположны им. Греки презирали варваров, как существ неполноценных, не достигших высот истинной культуры, и одновременно идеализировали патриархальные устои, сознательно приписывая отдельным этносам гораздо более низкий уровень развития, чем это было в действительности. Глубокая ненависть к варварам сочеталась с преувеличенными слухами о несметных богатствах Азии.
Греция устала от бесконечных войн и мечтала о мире, но психологически была готова к новой военной кампании, обещавшей по масштабам и продолжительности затмить все предыдущие. Экономику полиса дестабилизировали бесконечные военные акции, и в то же время путь к ее укреплению видели в агрессии, насильственном захвате земель и богатств соседей. Македонский царь накапливал силы для подчинения Греции, но эллины вполне допускали возможность совместного греко-македонского похода против Персии. Автаркия полиса достигла в политической теории своего логического завершения, но в ее юридическом оформлении был оттенок, при помощи которого стало возможно преодоление этой автаркии.
Посмотрим судьбу данных антиномий после потери Грецией независимости и включения полисов в нетрадиционную для них государственную систему. Одним из тех, кто сумел наиболее точно предсказать направление развития Эллады, был Исократ, не пользующийся популярностью
при жизни и надолго сохранивший неважную репутацию после смерти. Среди исследователей вплоть до наших дней идут дебаты — как оценивать политическое кредо оратора 40. Однако нельзя не признать, что какими бы соображениями ни руководствовался Исократ, его политические прогнозы оказались самыми реальными. Программа панэллинизма была, в сущности, начальной стадией эллинизма. Идея объединения греков для похода в Азию, покорение территории персидской державы, основание там новых городов — все это было осуществлено Александром Македонским.
Был правильно определен руководитель похода — македонский царь, и даже конспективно намечены формы сотрудничества. В «Филиппе» подспудно присутствует мысль о возможном подчинении греков, она проявляется в многократных предостережениях Филиппу не применять к эллинам силу, так как это противно их природе. Той же цели служат исторические примеры и мысль о возмездии тем, кто правит, подобно тиранам. Постоянно варьируется сочетание «победа—поражение» и доказывается, что между ними нет жесткой границы, одно понятие может переходить в другое (Isocr. Phil. 5—5, 43—53, 60, 62, 64). Победители часто из-за злоупотребления своими удачами оказываются не в лучшем положении, чем побежденные, а люди и государства по истечении короткого срока не только могут вернуть утраченное, но и приумножить его. В конечном счете истинные победа или поражение определяются не настоящими событиями, а той пользой, которую они принесут в будущем.
Настойчиво проводимая в греческой публицистике мысль о легкости завоевания Персии, плохой военной организации этой державы, низкой дисциплине воинов, несомненно способствовала внедрению в массовое сознание эллинов убеждения в том, что военный поход будет непродолжительным, неопасным и обогатит всех, кто примет в нем участие. Призывы такого рода облегчили сыну Филиппа формирование смешанного грекомакедонского войска. В дальнейшем негативное отношение к варварам должно было затруднять процессы контактирования и синкретизма, но на самом первом этапе взаимодействия, когда требовалось покорить негреческие этносы силой, создать плацдарм для новой державы, лозунг, выдвинутый теоретиками панэллинизма, помогал завоеванию, создавал определенный психологический настрой.
Умело использовались Александром и постоянно употребляемые в греческой антиперсидской пропаганде ссылки на обиды, причиненные
некогда персами эллинам — разрушенные святыни, сожженные жилища, умерщвленные жители городов. Македонский царь шел на Восток, оформляя свой поход не просто как военную агрессию, а как благородный долг отмщения. В его письмах Дарию у Арриана выставлен именно такой мотив агрессии: «Ваши предки вторглись в Македонию и остальную Элладу и наделали нам много зла... я, предводитель эллинов, желая наказать персов, вступил в Азию. . .» (Arr. II. 14. 4. Ср.: Curt. Ruf. IV. 11). Сожжение Персеполя в источниках тоже представлено как акт возмездия: «Александр ответил, что желает наказать персов за то, что вторглись в Элладу, разрушили Афины и сожгли храмы; за всякое зло, причиненное эллинам, они несут теперь ответ» (καί οσα αλλα κακά τούς "Ελληνας εΐργάσαντο, ύπερ τούτων δίκας λαβεΓν. — Arr. III. 18, 12; Ср.: Diod. XVII. 72. 3. Пер. М. Е. Сергеенко).
Пристальное внимание к проблеме монархии, столь характерное для Исократа и Ксенофонта, изучение структуры власти персидского царя
сыграли свою роль при адаптации греков к новым для них принципам государственного строя, но еще большее значение имел конкретный институт единовластия — тирания. Его анализ, а также описание деятельности греческих полководцев, стремящихся выйти за рамки полисных установлений, помогли теоретикам смоделировать многие черты будущего.
Так, в полной мере развилось лишь намеченное в политических трактатах IV в. стремление установить культ правителей, укрепить их власть, божественной генеалогией придать им богоподобные черты. Если за одним тираном воины шли, как за богом, другой полководец объявлялся первым после богов спасителем, то не было ничего удивительного в продолжении этой традиции Александром, усилившим связь между полководцем и его войском. Ореол божественности окружал македонского царя при жизни и стал еще более явственным и ощутимым после его смерти 41.
Преемникам Александра, узурпировавшим власть, представлялось особенно важным найти ее идеологическое обоснование, создать преемственность с традиционными культами. Апелляции к мифическим предкам тиранов и Филиппа — это истоки последующей ориентации эллинистических монархов сначала на их происхождение от богов, затем на идентификацию с ними, а потом на вытеснение культом правителя полисных культов (OGIS. 54, 2а; Diod. XIX. 90. 4; Just. XV. 4. 2) 42.
Расцвет наемничества привел к ослаблению уз внутри гражданского коллектива и усилению личностных связей. Ксенофонт одним из первых сумел заметить эту новую тенденцию, обозначив друзей (φίλοι) правителя как его самую важную и надежную опору. История раннеэллинистических монархий показывает роль друзей в завоевательных походах и в становлении и укреплении власти диадохов 43. Φίλοι занимали важные посты в армии, принимали участие в управлении государством. Антигон, например, создал совет друзей, совместивший в себе военные и совещательные функции, а также функции трибунала. По мере укрепления власти царя их полномочия постепенно сокращались 44.
Некоторые греческие политические и юридические понятия, пропагандистские лозунги благодаря поливалентности значения могли быть использованы для завоевательных походов и оформления эллинистических
государственных структур, фиксации места полисов в них. Идея единства (ομόνοια), основа панэллинизма, первоначально означала единство против варваров, Александр Македонский впоследствии трактовал ее как всеобщее согласие народов, живущих на покоренной им территории 45, прежде всего, как лояльность победителей по отношению к побежденным, и наоборот. В III в. до н. э. Македония оформляла свое господство над Элладой при помощи таких понятий, как κοινή ειρήνη, πάτριος πολιτεία, ηγεμονία 46.
При всей уверенности греков в превосходстве своей культуры над какой бы то ни было другой, все же высказывались взгляды на единство варваров и эллинов как человеческого социума. Антифонт отмечал, что все люди равны по природе (φύσει πάντες ομοίως πεφύκαμεν καί βάρβαρος καί Έλληνος ειναι) (Antiph. В. 44). Даже Исократ, в описании которого варвары находятся на низкой ступени развития, в своей концепции логоса трактовал дар речи как начала и одновременно квинтэссенцию цивилизации; он утверждал, что дар слова — единственное преимущество, дарованное человеку природой и выделяющее его из мира животных. Оратор убежден, что «самое имя эллина становится уже обозначением не происхождения, но культуры» (τό τώνΈλλήνων ονομα πεποίηκε μηκέτι του γένους άλλα τής διανοίας δοκεΓν είναι), поэтому эллином чаще называют людей по образованию, а не по происхождению (Isocr. Paneg. 48—50). В таком случае человек становился варваром лишь потому, что в малой степени разделял дар логоса. Этот тезис был положен в основу культурной стратификации при эллинизме, четкого различия между образованными и необразованными.
Особенно важное значение в период эллинизма приобрели понятия свободы и автономии. Выше были представлены два варианта их интерпретации в независимой Элладе. После ее покорения Македонией связь между победителем и побежденными оформилась именно при помощи указанных дефиниций. Коринфская лига, объединившая Грецию и Македонию, предусматривала αύτονομία καί ελευθερία для входивших в нее полисов . Характерно, что учредитель лиги Филипп, используя привычную для греков правовую идиому, трактовал ее как известную степень подчинения, а не эквивалент свободы. Он определил статус эллинских государств как αΰτονόμοι ξύμμαχοι, юридически приравняв их к положению автономных союзников в Афинской Архэ 48.
Александр, разгромив персидскую державу, провозгласил свободу греческих полисов, изменив содержание понятия 49. В надписи из Приены граждане этого города названы автономными и свободными, но дань (φόρος), которую жители хоры должны платить македонскому царю,
показывает, что de facto и свобода и автономия были ограниченны (OGIS. 11 —14). Используя έλευθερία в пропаганде, на практике эллинистические правители проводили последовательную политику ущемления прав полисов. Полибий, рассказывая об одном из таких прецедентов, отметил, что сначала все цари стремятся почаще вспоминать о свободе, однако поверившие им, жестоко разочаровываются, так как потом с ними уже обращаются не так, как подобает союзникам, а так, как это делают господа (παρά πόδας ού συμμαχικώς άλλα δεσποτικώς χρώνται τοίς πιστεύσασι) (Polyb. XV. 24. 1). Со временем цари даровали полисам свободу или продавали ее, потому что богатые подношения за признание свободы полиса были, по существу, платой за нее (OGIS. 6.11; Polyb. XVIII. 9, 5). И здесь особенно велика роль договоров как основы существования и статуса полисов. Когда встречается формула έλευθερία και αυτονομία, фиктивность этих понятий очевидна. Постепенно термин έευθερία стал исчезать из надписей и заменяться понятием αυτονομία, означавшим некоторую самостоятельность во внутренних делах.
Таким образом, в недрах греческой идеологии IV в. до н. э. существовали направления и тенденции, которые либо теоретически готовили почву для контактов греческой и восточной цивилизаций, либо уже смоделировали некоторые варианты управления, структуры и идеологии эллинистических монархий. Неоднозначность многих терминов пропаганды, понятий политики, права, культуры привела к тому, что, будучи выработанными идеологией греков для обозначения типично греческих явлений, они сыграли важную роль в идейном оформлении эллинизма.
В ряде важных вопросов, относящихся к политическому и правовому оформлению власти царя, государственной структуре, взаимоотношению ее отдельных элементов, эллинизм, по крайней мере на его ранних этапа*, не создал новых идеологических дефиниций, а использовал старые, полисные. Эллинистическая монархия заимствовала преимущественно те тенденции, которые в идеологии независимого полиса зачастую прямо или косвенно вступали в конфликт с традиционным полисным мировоззрением или нормами. Но даже при таком принципе отбора полисные категории могли использоваться эллинистическими царями только после изменения их первоначального значения. Рецепция полисной идеологии была более активна на ранней стадии эллинизма, в процессе становления и укрепления монархий, недаром все приведенные примеры относятся именно к этому периоду. По мере расширения своей власти эллинистические цари либо постепенно сводят на нет прежние категории, либо придают им формальный характер, почти полностью изменяя содержание норм.
Во всех перечисленных случаях мы имели дело не с основными направлениями полисной идеологии, а лишь с ее оттенками, второстепенными явлениями: при определенном интересе к другим культурам эллины в целом глубоко презирали варваров. Идея единовластия не была ведущей для политической теории классического полиса. Хотя некоторых полководцев и окружал ореол полубожественности, это было исключением, а не правилом. Периферийный оттенок имели и трактовки понятий, которые впоследствии, при эллинизме, вышли на первый план. Так, в IV в. до н. э. автономия имела два варианта значения. Один был универсальным
и общепризнанным, но означал право государства на независимую внутреннюю и внешнюю политику. Другой, локальный, вариант, имевший оттенок подчинения, означал статус полиса, входившего в межполисное объединение. При эллинизме данные варианты поменялись местами по значимости.
Следовательно, мы можем говорить об известной подготовленности идеологии греческого полиса к включению его в иной, отличный от классической Эллады, политический, экономический и культурный социум. Периферийный, второстепенный, локальный уровень эллинских государственных и культурных понятий помог осуществить переход Греции на новую ступень развития и адаптировать ее к новым историческим условиям.