Глава первая
Сколь бы ни было спорным представление об эллинизме в современной историографии античности, о его временных рамках, сущности и исторической роли, общие контуры этого исторического явления вырисовываются с достаточной определенностью. Во всяком случае, споры не могут затемнить того главного, что является очевидным с первого же взгляда: что эллинистическая эпоха охватывает значительный период древней истории, пришедший на смену собственно классическому времени; что если это последнее характеризовалось на античном Западе расцветом автономных полисов, независимых городов-государств, в особенности таких, как Афины и Спарта, то в эллинистическое время в греческом мире, пределы которого расширились далеко на восток, на первый план выступили государства державно-территориальные; что хронологические рамки этого периода открываются авторитетным выступлением на историческую арену македонской монархии, с одной стороны, и завершаются поглощением политических образований греков и македонян Римом — с другой; и что начало эллинистической эпохи, во всяком случае, приходится на IV столетие до н. э., когда разразился кризис полисной системы в Греции и создались условия для утверждения македонской гегемонии на Балканах, а затем и для прорыва греко-македонской экспансии на восток.
Чтобы разобраться в исторических предпосылках эллинизма, — а это есть условие sine qua non для общего решения проблемы, — необходимо пристально всмотреться в характерные черты IV столетия, выявить важнейшие, существенные обстоятельства исторического развития в тот момент у греков, македонян и персов, поскольку политическое взаимодействие этих народов и привело к формированию новой системы отношений.
Очевидным является и порядок рассмотрения исторических компонентов предэллинизма. Следует прежде всего разобраться в исторических судьбах классической греческой цивилизации. Как случилось, что после блестящего подъема в V в. до н. э., отмеченного исторической победой над персами и несравненными достижениями в государственном и культурном строительстве, греческие города-государства в следующем столетии впали в состояние крайнего политического упадка и ослабления, что облегчило установление македонянами своего господства в Элладе? Необ-
ходимо, однако, для полного представления о причинах македонского успеха выявить особенности исторического развития и самих македонян, раскрыть объективные основания возвышения Македонского государства и особенный вклад его правителей, в первую очередь Филиппа и Александра, в достижение македонянами политического господства в греческом мире.
Наконец, необходимо, хотя бы в общих чертах, представить себе ситуацию на азиатском Востоке, плачевное состояние дел в Персидской державе Ахеменидов, что, в свою очередь, облегчило реализацию греко-македонских завоевательных планов и колонизационных устремлений именно на Востоке.
Изучение этих исторических предпосылок, несомненно, доставило бы необходимую глубину общему исследованию темы эллинизма. И если мы в своем очерке ограничились рассмотрением лишь одного, а именно первого из намеченных, аспектов, то объясняется это прежде всего недостатком места, а не игнорированием того очевидного факта, что только совокупность всех обозначенных выше обстоятельств составляет существо предэллинизма.
Итак, обращаясь к рассмотрению собственно греческого мира, мы должны начать с констатации достаточно раннего развития тех негативных с точки зрения полисного строя явлений, которые в IV в. до н. э. привели классическую греческую цивилизацию на грань катастрофы. Первые проблески этих явлений относятся уже к периоду так называемого Пятидесятилетия (479—431 гг. до н. э.), т. е. того времени от решающих побед греков в борьбе с персами й до начала междоусобной Пелопоннесской войны, которое по праву считается апогеем формирования полисной системы, ибо греко-персидские войны, в ходе которых полисный строй столь убедительно продемонстрировал свои преимущества перед восточной деспотией, резко стимулировали общественный прогресс, а в нем и были заложены исторические основания кризиса полиса
В самом деле, греко-персидские войны значительно ускорили внутреннее развитие греческих общин, как экономическое, так и политическое. Открыв перед греческими городами новые возможности для сбыта своей продукции и для приобретения сырья и рабочей силы (рабов-варваров), войны способствовали развитию греческого ремесла и торговли, равно как и некоторые товарные отрасли земледелия (производство вина и масла), всюду стимулируя рост крупного рабовладельческого хозяйства. Однако, содействуя таким образом росту частного богатства, войны развязывали конкуренцию и как следствие способствовали поляризации собственности.
В то же время, наряду с социально-экономическими обозначились и важные политические сдвиги. Активная внешняя политика, связанная с продолжающейся борьбой с варварами или с обозначившимся уже
соперничеством из-за гегемонии в Элладе, способствовала длительному сохранению у кормила правления одних и тех же авторитетных политиков, а в отдельных случаях и превращению их в единовластных вождей, что шло вразрез с полисными республиканскими принципами (классический пример — правление Перикла в Афинах) 2.
Все это были симптомы наступающего внутреннего перерождения полиса, которые проявились в его внешнеполитических связях. Все более оживленные торговые сношения подрывали устои автаркичного существования, в то время как крепнущие соответственно политические связи, приведшие к созданию такого сравнительно развитого и устойчивого единства, как Афинский морской союз, поставили под вопрос возможность сохранения целым рядом полисов своей автономии.
Исключительную роль в качестве стимулятора всех этих исподволь развивающихся, крайне опасных для полиса процессов сыграла в дальнейшем Пелопоннесская война (431—404 гг. до н. э.). Она явилась крупнейшим столкновением не только двух наиболее значительных полисов — Афин и Спарты, но и двух важнейших политических и социальных систем — Афинской державы с Пелопоннесской лигой, демократии с олигархией. Глобальный этот конфликт, затянувшийся на долгие годы, резко и непоправимо нарушил равновесие внутригражданской и межполисной жизни и уже современниками был воспринят как событие катастрофического характера, как небывалое бедствие, имевшее роковые последствия для всех эллинов, для всей существовавшей тогда системы отношений (см.: Thuc. I. 1, 23) 3.
И прежде всего Пелопоннесская война резко нарушила и без того достаточно зыбкое равновесие в социально-экономической структуре полиса. Война дала мощный толчок развитию крупного ремесленного производства, в особенности связанного с выполнением военных заказов, а это, в свою очередь, стимулировало рост торговых и кредитных операций. В том же направлении воздействовал такой немаловажный фактор, как введение в обращение долговременных государственных накоплений, ранее отложенных в качестве сокровищ. Однако гипертрофированное развитие отдельных видов крупного ремесленного производства, рост крупной оптовой торговли и ростовщических операций были лишь одной стороной медали. Другой было разорение мелких предпринимателей, ремесленников и торговцев, в особенности тех, кто занимался изготовлением и сбытом нерентабельных в условиях военного времени видов продукции.
Но если все-таки в городе известные слои населения могли выиграть от войны, то среди сельчан таких счастливцев практически не было.
В отличие от городского сельское хозяйство только пострадало от военных действий, которые велись в основном на сельской территории. Кроме того, военная служба, постепенно превращаясь в постоянную, надолго отрывала земледельцев от их занятий, и это тоже самым отрицательным образом сказывалось на их хозяйствах. Семьи многих земледельцев переселялись в города, где зачастую пополняли массу деклассированного «люмпен-пролетариата», а их заброшенные участки скупались за бесценок спекулянтами-нуворишами.
Способствуя обогащению одной части общества и разорению и обнищанию другой, и притом гораздо большей, война сильно ускорила процесс · социальной дифференциации. Характерной чертой времени стало обострение обстановки в каждом отдельном полисе, нарастание напряженности в отношениях между бедными и богатыми гражданами, между народом и правительством — процесс вдвойне опасный, поскольку конфликты в гражданской среде развивались перед лицом огромной в сравнении с числом граждан массы рабов. Последние именно теперь стали пробуждаться к активности. Отчасти этому способствовала сама ситуация военного времени, предоставлявшая рабам возможности для бегства к неприятелю, вовлекавшая их в участившиеся внутренние смуты и пр., отчасти же — практика полисных государств, которые все чаще стали привлекать к активной военной службе наряду с гражданами, чьей привилегией это до сих пор было, также и различные категории зависимого населения, и в том числе рабов.
История Пелопоннесской войны до предела насыщена социальными конфликтами. Собственно военные столкновения между двумя противными лагерями — афинским и спартанским — непрерывно чередуются и тесно переплетаются с развязанными войною внутренними смутами. Одно сплошь и рядом переходит в другое, и это придает исключительную глубину затянувшемуся на треть века межэллинскому столкновению
Одним из первых и вместе с тем наиболее ярких примеров таких спровоцированных войною внутренних раздоров могут служить события на Керкире в 427 г. до н. э. Соперничающие группировки демократов и олигархов, опиравшихся соответственно на поддержку Афин и Спарты, дошли здесь до открытой гражданской междоусобицы, причем в разгар столкновений обе стороны без стеснения призывали к оружию рабов 4. Другим примером могут быть события в самих Афинах, где дважды в конце войны — в 411 и 404 гг. до н. э. — разражался острый политический кризис и традиционное господство демократии ниспровергалось олигархическими группировками. Последние, придя к власти в результате государственного переворота, правили в обстановке столь откровенного насилия и террора, что это сближало их с тираниями 5.
Последствия этих общих социально-политических потрясений должны были самым отрицательным образом сказаться на государственной жизни. В самом деле, на долю полисного государства — этой стройной, но хрупкой политической миниатюры — в последней трети V в. до н. э. выпали тяжкие испытания. С одной стороны, затянувшаяся на долгие годы общегреческая война, сама по себе надорвавшая военные и финансовые силы полиса. С другой — внутриполитические осложнения, вызванные обострившимися противоречиями в гражданской среде, усугубленные пробуждающейся политической активностью бесправных и угнетенных слоев населения.
Перед лицом этих трудностей полисы оказывались несостоятельными, и наряду с традиционными политическими институтами и методами стали появляться новые, свидетельствовавшие о начавшемся кризисе полисной государственности. Так, одновременно с гражданским ополчением, численность которого сокращалась, а выучка оставляла желать лучшего, все чаще стали использоваться отряды профессиональных воинов, комплектовавшиеся из отборных граждан (в Аргосе в 421 г., в Сиракузах в 414 г. до н. э.) или из наемников-чужеземцев (практически повсеместно) 6. В условиях быстрого финансового истощения показательны были те особенные ухищрения, к которым должны были прибегать воюющие стороны. Афины взвинтили союзническую подать с 600 талантов в начале войны до 1460 в 425 г., а когда Афинский союз распался, стали с 410 г. взимать на Боспоре десятипроцентную пошлину со всех проходивших там торговых
судов 7. Спарта выход нашла в постепенном переводе своего флота и армии — разумеется, в обмен на определенные политические уступки — на содержание ненавистного и презренного «варвара» — персидского царя 8.
Но не только отдельные ведомства — сама центральная власть все чаще обнаруживала свою несостоятельность. В Афинах суверенный орган власти, народное собрание, не раз демонстрировал свою неспособность принимать ответственные решения, по прихоти своей то склоняясь к опасной внешнеполитической авантюре (вторжение в Сицилию в 415—413 гг.), то карая не в меру тяжкою карою собственных руководителей (расправа над стратегами-победителями при Аргинусских островах в 406 г.). Одновременно вырождался и прежний тип политического лидера, блестящим образцом которого был еще в начале войны афинянин Перикл, руководитель, воплощавший в своем лице одновременно оратора и стратега. После смерти Перикла (429 г.) и в связи с очевидным истощением тех кадров, которые поставляла полису аристократия, на авансцену политической жизни в Афинах выступает фигура выскочки из социальных низов, оратора-демагога, специализировавшегося на речах и интригах в народном собрании (Клеон, Гипербол, Клеофонт и др.).
Ущербность этих гражданских деятелей оттенялась успехами собственно военных руководителей, из среды которых сам полис в чрезвычайных обстоятельствах выбирал и назначал военачальников с неограниченными полномочиями — так называемых стратегов-автократоров (в Афинах в 415 г.—Алкивиад, Никий и Ламах, а в Сиракузах тогда же — Гермократ, Гераклид и Сикан; снова в Афинах в 407 г. единолично — Алкивиад, а в Сиракузах в 405 г. — Дионисий) 9. Нет нужды объяснять, сколь опасна была для полиса такая практика: не всякий честолюбец мог противиться искушению узурпировать предоставленную ему народом власть. Впечатляющим в этом отношении был пример сиракузянина Дионисия, для которого чрезвычайная единоличная стратегия стала мостом для достижения монархической власти — тирании.
Наряду с этим процессом внутреннего перерождения резко усилилось в то время и преодоление полиса вовне. Война с ее бедствиями и нуждами не только способствовала дальнейшему развитию экономических связей между городами. В ряде случаев она привела к установлению форменной экономической зависимости воюющих государств от нейтральных периферийных стран. Достаточно указать на пример Афин, судьба которых в конце войны решалась возможностью подвоза хлеба из Причерноморья. Но не только подрывался принцип полисной автаркии — одновременно шло усиленное наступление и на позиции полисной автономии. Война
заставила подавляющее большинство греческих полисов примкнуть к тому или другому лагерю, т. е. практически к той или другой из ведущих держав, к Афинам или Спарте. И сделано это было не только из добровольных побуждений, из желания найти защиту или оказать помощь, но и по принуждению, вследствие давления со стороны названных «сверхдержав». Но и сами эти соперничающие лидеры все тою же логикою военных действий были поставлены в прямую зависимость от существования вокруг каждого из них более или менее обширной и прочной системы союзных полисов, способных быть поставщиками живой силы, воинов или гребцов, источником доходов и, наконец, необходимыми военными плацдармами.
Все эти тенденции реального преодоления полисных принципов нашли свое естественное отражение в сфере идеологии. Демонстрируя на каждом шагу зыбкость и неустойчивость существующей системы социальных и политических отношений, а следовательно, и относительность существующих представлений о благе и справедливости, о долге и чести, война, как это сознавали уже современники, вызвала повсеместное нравственное разложение (ср. суждения Фукидида при описании чумы в Афинах и смуты на Керкире. — Thuc. II. 47 etc.; III. 70 etc.).
Огромно было воздействие этого общего разложения на собственно политическую идеологию. В той степени, в какой прежние принципы оказывались несостоятельными перед лицом новой ситуации, перерождению подвергались и все основные политические понятия. Социальные смуты внутри полисов в ущерб прежнему согласию граждан выдвинули новый принцип группового соглашения в рамках олигархического или демократического товарищества-гетерии, между тем как понятия гражданской свободы и равенства не могли не испытать разлагающего влияния откровенно «империалистической» политики тех самых государств, которые раньше претендовали на право быть признанными носителями этих понятий.
Более того, атака, более или менее последовательная, велась и на самое основное в полисной политической идеологии — на республиканскую доктрину. Чем больше смута подтачивала веру в силу и незыблемость традиционных институтов, тем чаще — особенно в конце войны — взоры не только массы граждан, но и государства обращались в сторону сильной личности, с которой стали связывать надежду на спасение и успех. Показательны невероятная популярность и неоднократные высокие назначения таких, например, политиков, как Алкивиад в Афинах и Лисандр в Спарте, отразившие спонтанное развитие в обществе монархических настроений и зарождение культа личности 10.
Все эти сдвиги в практической деятельности и политических настроениях должны были резко стимулировать развитие общественной мысли. Именно в период Пелопоннесской войны завершается формирование нового, социологического направления в греческой философии, представленного в первую очередь софистами, но также и Сократом. Внимательно наблюдая происходящие в общественной жизни разрушительные изменения, оценивая все явления исключительно с позиций здравого смысла,
представители этой философии поставили под сомнение абсолютность всех принятых норм жизни, открыв, таким образом, дорогу для критического пересмотра всего сущего. Человек есть мера всех вещей — этот тезис софиста Протагора не только оттенял условность существующих норм, но и признавал за совершенной личностью право на переустройство этих норм по собственному разумению. Исторически сложившемуся праву, государственному закону можно было теперь противопоставить естественное право, безликому обществу — мыслящую личность, представительным органам власти — наделенного разумом и волею правителя, богам толпы — собственное рафинированное божество или даже собственное «я». И независимо от того, куда далее устремлялись взоры мыслителей, к крайнему ли релятивизму и циническому признанию права лишь за сильным от природы или же к поискам нового абсолюта и осознанию высшего нравственного долга совершенного человека, центром внимания данного философского направления становилась личность с ее индивидуальным разумом и волею.
Все вышеизложенное, безусловно, подводит к выводу о том, что Пелопоннесская война была началом общего кризиса полисной системы — социального, политического и идеологического. Эта необычная по длительности и ожесточению междоусобная война вызвала к открытому проявлению те разрушительные силы, которые уже дремали в недрах древнегреческого общества, а однажды спущенные с цепи, эти демоны разрушения уже ничем не могли быть остановлены. Но дело не ограничилось развязыванием общих губительных для полиса процессов — важны были и непосредственные последствия войны, которые наложили свою печать на последующее развитие эллинского мира, окончательно направив его в русло затяжного кризиса.
Война прежде всего уничтожила тот баланс сил между Афинами и Спартой, между Афинским союзом и Пелопоннесской лигой, который позволял полисам различных типов — «торгово-промышленным» и аграрным — находить условия для своего развития в среде себе подобных. Установившаяся теперь единоличная гегемония Спарты не принесла с собой конструктивной замены прошлому. Консервативная и отсталая Спарта не могла создать новой формы организации для развитых морских полисов. Более того, ее собственное перерождение в державу скоро стало ощущаться как весьма тягостное даже ее старинными союзниками. Новый мир и новая система господства были еще более непрочными, чем прежние, и очень скоро греческий мир был охвачен новой междоусобной бранью. Существенным, однако, было то, что теперь в межэллинские распри все энергичнее стали вмешиваться сторонние силы, соседние «варварские» государства: на востоке — Персия, привлеченная Спартою к участию в Пелопоннесской войне и как минимум восстановившая свой контроль над малоазийским побережьем, а на западе — Карфаген, поощренный к вмешательству в дела сицилийских греков их истощением после отражения афинян.
Итак, на рубеже V—IV вв. до н. э. мир греческих полисов оказался во власти всеобъемлющего кризиса. Перелом был обусловлен самим ходом исторического развития, и в первую очередь естественными сдвигами в социально-экономической жизни древнегреческого общества,
а также дополнительным, убыстряющим воздействием ряда политических факторов, среди которых важнейшим была Пелопоннесская война со всеми ее потрясениями и последствиями. И хотя кризис IV в. отнюдь не был равнозначен упадку, а скорее, наоборот, явился своеобразным следствием и выражением общественного прогресса, современниками он по справедливости был воспринят как тяжкое испытание, выпавшее на долю эллинов. Показателен, во всяком случае, тот акцент на общественные коллизии, на смуту (στάσις), который отличает произведения и свидетельства всех древних авторов, трактовавших о событиях позднеклассического времени, будут ли то современники Платон, Исократ, Ксенофонт или же позднейшие писатели Диодор и Плутарх 11.
И в самом деле, в IV в. трещины пошли уже по всему зданию полисной цивилизации. Потрясения охватили все стороны общественной жизни — социальные и политические отношения так же, как и область идей, дела внутриполисные в такой же степени, как и общеэллинские. Ключевым, естественно, было положение дел в экономике. Важнейшее значение имело прогрессирующее развитие крупнособственнического рабовладельческого хозяйства. С особой силой этот процесс шел в городе. Показательно, что для IV в. по сравнению с предыдущим временем мы располагаем гораздо большим числом упоминаний об эргастериях — крупных ремесленных мастерских, использовавших в основном рабский труд. При этом, как и раньше, ввиду почти непрерывных войн ведущее положение продолжало занимать производство, связанное с военным и морским делом. Из ряда примеров, иллюстрирующих развитие «промышленной» деятельности, приведем один — хрестоматийно известный эпизод, связанный с биографией оратора Демосфена. Его отец — тоже Демосфен по прозвищу «Ножовщик» (Μαχαιροποιός) — владел, помимо прочего состояния, двумя эргастериями, из которых один специализировался на производстве оружия (мечей), а другой — мебели. В первой мастерской было занято 32 или 33 раба высокой квалификации, приносивших своему владельцу 30 мин чистого дохода в год; во второй было занято 20 рабов, также приносивших достаточно высокий доход— 12 мин в год (Dem. XXVII. 9, 18; ср.: Plut. Dem. 4).
Рост крупного ремесленного производства, в свою очередь, стимулировал дальнейшее развитие торгового и кредитного дела. О большом размахе и значении торговых операций в IV в. свидетельствуют, в частности, развиваемые в литературе того времени взгляды на торговлю как на особый род экономической деятельности, равно как и утвердившееся
уже подразделение ее на специальные виды — на торговлю крупную, оптовую, связанную с перевозками по морю и осуществляющую обмен товарами между городами, и торговлю мелкую, розничную, ограниченную рамками данного городского рынка 12. И не случайно, что именно в IV в. укореняются представления о зависимости благоденствия государства от интенсивности торговой деятельности. Такую мысль высказывает, в частности, Ксенофонт в своем трактате «О доходах» (Xen. Vect. 3) 13. Что же касается кредитного дела, то опять-таки показательно, что именно к IV в. относятся первые обстоятельные сведения о профессиональном ростовщичестве, о деятельности древних «банкиров»-трапезитов и даже о целых «банкирских домах», осуществлявших кредитные операции в больших масштабах, можно сказать в рамках всей Эллады. Из речей аттических ораторов нам хорошо известен один такой, по-видимому наиболее крупный и знаменитый «банкирский дом» в Афинах, осуществлявший кредитные операции на протяжении ряда поколений (дом Пасиона—Формиона. Isocr. XVII; Dem. XXXVI, XLV—XLVI, XLIX) 14.
Впрочем, крупное хозяйство делало в это время успехи не только в тех отраслях экономики, которые были непосредственно связаны с городом, но и в земледелии. Об этом можно судить по трактату Ксенофонта «Экономик» («Об управлении хозяйством»), где доказывается, что при надлежащих условиях земледелие может стать наиполезнейшим и наивыгоднейшим видом экономической деятельности. При этом имеется в виду не просто земледелие, но именно крупное землевладельческое хозяйство, основанное на использовании чужого, главным образом рабского, труда и ориентированное на извлечение товарной прибыли. В качестве идеального образца приводится имение некоего афинянина Исхомаха, сумевшего благодаря рациональным методам управления, в немалой степени через посредство доверенных рабов-управляющих, обеспечить себе верный доход от сельских своих владений 15.
Вообще характерной чертой времени становится деловая активность крупных предпринимателей — хрематистов (χρηματισταί от χρήμα — «ценность», «добро», «деньги»). Их удачливые операции, служившие выражением общего роста и успеха крупного частновладельческого хозяйства, становятся предметом обсуждения в литературе IV в. О спекуляциях хлебом рассказывает афинский оратор Лисий (в речи XXII — «Против хлебных торговцев»), землей — тот же Ксенофонт в упомянутом трактате «Экономик» (Xen. Оес. 20), железом — Аристотель (Arist. Polit. I. 4. 7—8, 1259а 23—33).
Закономерным следствием развития крупного частновладельческого хозяйства и предпринимательства была поляризация собственности: рост богатства у известной части общества и разорение и обнищание народной массы. В этом же направлении действовал и ряд других внеэкономических факторов, и прежде всего беспрерывные войны, ложившиеся особенной тяжестью на массы простого народа, равно как и различного рода идеологические предрассудки, нередко закрывавшие для граждан возможность обращения к некоторым видам производственной и предпринимательской деятельности, считавшейся уделом несвободного или негражданского населения. Однако при ближайшем рассмотрении большая часть этих дополнительных факторов, подобно только что отмеченным предубеждениям, окажется побочным произведением развивающегося крупного рабовладельческого хозяйства, вследствие чего рост этого хозяйства надлежит признать общей причиной углублявшейся имущественной и социальной дифференциации в среде свободных.
Во всяком случае, самый факт ускоренной поляризации собственности в IV в. не может быть поставлен под сомнение. Он подтверждается многочисленными свидетельствами современных источников, причем для самых различных полисов — для консервативной Спарты так же, как и для развитых в торгово-промышленном отношении Афин. В этих последних показательным было, в частности, массовое возрождение — впервые после Солона — так называемых закладных столбов (όροι), что свидетельствовало если и не обязательно о разорении аттических землевладельцев, то по крайней мере о развитии кредитных операций и движении земельной собственности 1б.
Что же касается Спарты, то здесь последние формальные препоны для мобилизации земельной собственности были сняты законом эфора Эпитадея (около 400 г. до н. э.), разрешившего свободное дарение и завещание спартанцами своих земельных наделов (Plut. Agis. 5) 17. Развернувшееся после этого стремительное, перераспределение собственности имело катастрофические последствия. В Спарте, где принадлежность к общине «равных» обусловливалась обладанием наследственным наделом-клером и возможностью вносить свою долю в застольное товарище-
ство-сисситию, разразившаяся теперь почти откровенная скупка наделов привела к резкому сокращению числа граждан. Если во времена легендарного законодателя Ликурга спартиатов насчитывалось около 9 или даже 10 тыс. (Plut. Lyc. 8. 5; Arist. Polit. II. 6. 12, 1270a 36—37), a в период греко-персидских войн их все еще было свыше 5 тыс. (Herod. IX. 10; 28), то к 371 г., по подсчетам К· Ю. Белоха, число спартиатов упало до 1500, а ко времени Аристотеля сократилось еще более (ср.: Arist. Polit. II. 6. 10—12, 1270а 15—39) 18.
Именно в это время стали наиболее резкими различия в быту: чрезмерная роскошь одних лишь ярче подчеркивала нищенство и убожество других. Доминантой общественных настроений становится недовольство: бедные были недовольны постигшей их бедностью, которая унижала их гражданское достоинство, богатые — невозможностью в условиях полисного строя полно и открыто наслаждаться своим богатством. Каждая группа в существующем порядке вещей склонна была винить не объективный ход развития, но именно своего партнера по полисному содружеству, и это порождало и усиливало взаимное недоброжелательство и ненависть (ср. желчные откровения Хармида у Ксенофонта. — Xen. Memor. III. 5—7). Распад гражданского единства, этого важнейшего основания, на котором зиждилось все благополучие полиса, стал в IV в. очевидным фактом. Именно поэтому Платон отказывал современным греческим полисам в праве считаться целостными политическими единствами — государствами. «Как бы там ни было, — возглашает он устами Сократа, — в них заключены два враждебных между собой государства: одно — бедняков, другое — богачей; и в каждом из них опять-таки множество государств, так что ты промахнешься, подходя к ним как к чему-то единому» (пер. А. Н. Егунова) 19.
Обострение социальных отношений в полисе находило выражение в самых различных формах. Недовольство народной массы сказывалось в растущем давлении на богачей по традиционным полисным линиям, и в частности посредством увеличения возлагавшихся на них общественных повинностей — литургий. Прорывалось оно и в стихийных возмущениях и выступлениях под вновь возродившимися лозунгами сложения долгов и передела земли 20. Реакцией на это со стороны знатных и состоятельных граждан было уклонение от своих гражданских обязанностей, создание антидемократических товариществ (гетерий) и организация контрвыступлений. И если отдельным полисным государствам с развитыми республиканскими институтами и традициями нередко еще удавалось предотвратить открытые междоусобицы, то в целом в Элладе картина становилась все более удручающей, и все чаще недовольство отдельных социальных групп выплескивалось в радикальных формах — в виде организованных заговоров или стихийных возмущений 2|.
Из «Греческой истории» Ксенофонта легко можно почерпнуть примеры, иллюстрирующие накал социальных страстей в Элладе в первой половине IV в.: 399 г. — неудачная попытка олигархического переворота и резня в Элиде; 397 г. — заговор Кинадона в Спарте; 392 г. — аристократический заговор и превентивное избиение знати демократами в Коринфе; 391 г. — аналогичная смута на Родосе и т. д. Замечательно свидетельство Диодора, который рассказывает, как в 370 г. в Аргосе простой народ, подстрекаемый демагогами, учинил избиение дубинами более чем 1200 именитых граждан, вина которых по большей части состояла лишь в том, что они владели значительным состоянием (Diod. XV. 57—58). Страшное это событие, вошедшее в историю под названием «аргосского скитализма» (от σκυτάλη — «дубина», «палка»), показывает, до каких эксцессов могло доходить тогда социальное противостояние в греческих городах.
Но распри между отдельными группами граждан не только разрушали собственно гражданское единство — они грозили, как это видно по заговору Кинадона, всколыхнуть и более широкую, негражданскую массу, в том числе и рабов, что было чревато для античного рабовладельческого общества еще более глубинными потрясениями. Ситуация действительно была опасной, что подтверждается характерным признанием Ксенофонта в трактате «Гиерон, или О тиране». Рекомендуя носителю сильной монархической власти блюсти интересы не только свои личные, но и всех могущих стать ему опорою благородных людей (καλοί κάγαθοί), т. е. знатной и богатой верхушки полиса, автор трактата замечает как о чем-то общеизвестном и не требующем пояснения: «Ведь уже много господ погибло насильственной смертью от рук рабов. . . бывают также, как все мы знаем, и злодеи в городах» (Xen. Hier. 10. 4). Если первая из упомянутых здесь категорий и в самом деле не требует никаких пояснений, то под второй также без особого труда угадывается скапливавшаяся в городах и скорая на мятежи масса свободных бедняков. Растущая опасность со стороны этих групп населения для жизни и собственности состоятельных граждан бросалась в глаза и вызывала все большую тревогу у идеологов полисной элиты 22.
Одной из самых больных проблем политической жизни греков в IV в. была проблема государственных доходов. Вступив в полосу финансового кризиса еще в период Пелопоннесской войны, греческие государства так и не вышли из него, ибо как раз перед финансовым ведомством время и поставило в первую очередь трудные, практически неразрешимые задачи. Одной из них было изыскание средств для выплаты пособий народу. Ведь под давлением гражданской массы, требовавшей от государства материального вспомоществования, или, как тогда говорили, кормления (τροφή), правительство должно было вводить все новые и все более обременительные для казны раздачи денег (δίαιται) 23. Другой трудной
задачей было нахождение средств для выплаты жалованья воинам-гражданам, и особенно наемникам, количество которых в IV в. резко возросло. Особая значимость казначейства привела в это время к появлению
особых же государственных деятелей, специализировавшихся на управлении финансами (Евбул и Ликург в Афинах24). Эти деятели приобретали подчас большое влияние, но даже самым ловким из них удавалось лишь на время освободить государство из тисков финансового кризиса, ибо кардинальное решение проблемы здесь было невозможно 25. Нужда в деньгах была несоизмерима с ограниченными ресурсами полисов, и если не предвиделось какого-нибудь нового, неожиданного источника доходов, правительствам приходилось решать опасную альтернативу: либо посягнуть на раздачи денег народу, либо же усилить и без того обременительное уже обложение состоятельных слоев населения. Любое решение было чревато серьезными внутренними социально-политическими осложнениями.
Весьма опасным было положение и с военным ведомством — не только потому, что здесь, как и в финансовом деле, не было недостатка в трудностях, но и потому, что именно здесь рано обнаружилась тенденция разрешить эти трудности путем, который создавал непосредственную угрозу существующему республиканскому строю. Речь идет о продолжающемся упадке гражданского ополчения и росте (наряду и вместо него) наемной армии. Два ряда причин вызывали этот процесс. С одной стороны, объективные социальные факторы, о которых мы уже говорили, приводили к сокращению почвы для гражданского ополчения. Действительно, ввиду растущей невозможности для одних граждан (бедных) и нежелания других (богатых) выполнять свой воинский долг гражданское ополчение в каждом отдельном полисе непрерывно слабело: уменьшалось число воинов-граждан, падал их боевой дух (ср. характерные сетования афинского оратора — Isocr. VII. 82).
Но, с другой стороны, те же самые факторы, которые вели к ослаблению традиционной опоры полиса, подготовляли и смену ему. Люди, которые не были в состоянии или не желали выполнять свой воинский долг как граждане, при случае, за пределами своего города охотно шли на военную службу за деньги в качестве наемников. К тому же спрос на наемных солдат все время возрастал, поскольку в условиях непрекращающихся войн, когда для эффективной охраны своих границ и проведения длительных походов за их пределами требовались постоянные отряды хорошо подготовленных профессиональных воинов, становилось все более очевидным преимущество наемного войска перед ополчением граждан 26.
В IV в. практически не было уже ни одного греческого государства, которое не прибегало бы к помощи наемников, и они, превосходно подготовленные в чисто военном отношении, но вместе с тем лишенные чувства полисного патриотизма и не связанные представлением о гражданском долге, являли собою не только отличное военное орудие, но и опасную политическую силу в руках нелояльно настроенного по отношению к государству полководца. Для наемников их непосредственный командир, из рук которого они получали жалованье и долю добычи на войне, был несравненно ближе, чем нанявшее их гражданское правительство, а это создавало возможность опасного согласия между полководцем и наемниками помимо и даже против правительства.
Кстати заметим, что в этот период соразмерно с ростом значения постоянных армий возросло влияние и постоянных профессиональных военачальников. Эти последние, опираясь на свой военный авторитет, нередко играли почти независимую роль в политической жизни даже таких государств с прочными полисными традициями, как, например, Афины. Конон, Ификрат, сын Конона Тимофей, Хабрий, Харет, Харидем — вот имена знаменитых афинских стратегов, которые на протяжении IV в., уступив трибуну в народном собрании демагогам, вершили реальные судьбы своего отечества на поле брани или за столом переговоров. Такие люди не упустили бы случая возвыситься, если бы только судьба предоставила им такой случай.
Итак, уже по состоянию важнейших политических ведомств, финансового и военного, можно судить, насколько критическим было положение полисного государства. Однако глубокий кризис полисной политической системы проявился и в том, что в позднеклассический период резко упал авторитет народных собраний, судов и других представительных органов гражданской общины. Объяснялось это в первую очередь общим снижением политической активности народа, которую теперь приходилось даже искусственно стимулировать, — в Афинах, например, выплатой жалованья за участие в работе народного собрания 27. Пагубные последствия для деятельности представительных гражданских учреждений имело также растущее стремление отдельных социальных групп использовать их для преимущественной защиты своих групповых интересов в ущерб полисному согласию.
И действительно, как народные собрания, так и суды все чаще становятся не местом, где принимаются решения, имеющие в виду совокупную пользу граждан, а местом, где сводятся социальные счеты. В народных собраниях трибуной окончательно овладевают демагоги — не идейные вожди народа, а беспринципные вожаки, готовые при случае в интересах своей группы или своих собственных пожертвовать благом государства. В судах ядовитым цветом распускается сикофантизм, носители которого —
сикофанты, профессиональные доносчики и шантажисты — устраивали теперь форменные облавы на богатых людей, без зазрения совести эксплуатируя социальную неприязнь одной части граждан к другой или еще более низменное чувство — страх судей за свое жалованье, если не будет дохода от конфискованного имущества (ср.: Lys. XXVII. 1; XXX. 22).
Упадок традиционных республиканских органов власти, измельчание гражданских руководителей — такова была безрадостная картина политической жизни в большей части эллинских полисов в позднеклассическое время. И если подчас гражданский коллектив в том или ином городе оказывался на высоте требований дня и выдвигал из своей среды достойных политических лидеров, таких, например, как Пелопид и Эпаминонд в Фивах, Тимолеонт в Коринфе, Демосфен в Афинах, то необходимо все же помнить, что это были единичные примеры, лишь ярче оттенявшие общую деградацию традиционных полисных институтов, политических методов и гражданских руководителей.
А между тем в повседневной практической жизни все большую роль начинали играть профессиональные политики, специалисты — финансисты или военные, которые все чаще оказывали решающее воздействие на судьбы государства, в трудных случаях беря инициативу на себя и отодвигая на задний план полисные органы власти. Да и сам народ нередко обращался за помощью к таким авторитетным деятелям, наделяя их чрезвычайными полномочиями для решения какой-либо трудной проблемы. Нет нужды говорить, насколько такая практика, развившаяся, как мы видели, со времени Пелопоннесской войны, была чревата опасными последствиями для самого республиканского государства. Ведь она могла дать повод честолюбивому политику для дальнейшего возвышения и узурпации власти, иными словами, для установления режима единоличной тирании.
В этот период резко усилились экономические связи между городами благодаря торговле, становившейся все более специализированной, а следовательно, и международной, кредитному делу, приобретшему в позднеклассическое время не менее широкий характер, и особенно благодаря возросшему числу и активности свободных переселенцев — метеков. Эти последние, занимавшиеся по преимуществу ремеслами, торговлей и банковским делом, составляли теперь обширную космополитическую прослойку в городах Греции (в Афинах, например, в конце IV в. на 21 тыс. граждан приходилось 10 тыс. метеков. Athen. VI. 272 с) и самим фактом своего существования взрывали узкие границы полиса 28.
Рука об руку и в связи с этим преодолением экономической автаркии шло наступление и на полисную автономию. В позднеклассическую эпоху наблюдаются многократные попытки ряда государств совместными усилиями воссоздать древние или создать новые политические объединения, как правило, на базе исконного областного этнокультурного единства, с очевидной целью хотя бы частичного преодоления полисного партикуля
ризма. Можно указать на усиление активности Дельфийско-фермопильской амфиктионии — древнего союза общин, связанных общим культом и защитою святилища Аполлона в Дельфах, на возрождение распавшегося во время Пелопоннесской войны Афинского морского союза, на реорганизацию Беотийского, Фессалийского и Фокидского союзов на создание новых союзов городов на Халкидике и в Аркадии. Хотя большинство этих объединений не были интегральными единствами и потому не могли претендовать на прочность и длительное существование, общая тенденция к преодолению политической раздробленности была очевидна.
Но вот что важно подчеркнуть: хотя эта тенденция должна быть отнесена к разряду способствовавших изжитию полисной системы, содействие это было положительного плана, поскольку оно подготавливало конструктивную замену автономных полисов более крупными и лучше отвечавшими прогрессу политическими единствами. Поэтому ниже мы еще раз специально остановимся на развитии федеративного движения в Элладе в связи с характеристикой тех попыток, которые предпринимались греками с целью найти выход из обозначившегося тупика. Совсем иным было воздействие на общую ситуацию тех внешних обстоятельств, которые воздвигали препоны на пути указанного движения и тем способствовали опасной стагнации.
В самом деле, развитие объединительных процессов наталкивалось на серьезные препятствия. Помимо неистребимых традиций полисной автономии порочным было непрестанное стремление полисов-гегемонов превращать возглавляемые ими союзы в собственные державы. Именно такова была политика Афин в воссозданном ими с большим трудом в 378/377 г. морском союзе. Державные домогательства афинян привели здесь к взрыву, и в результате так называемой Союзнической войны (357—355 гг.) это объединение фактически распалось — задолго до того, как оно формально было распущено по условиям мирного договора, заключенного афинянами с македонским царем Филиппом (338 г.).
Кроме того, в IV в. продолжалось ожесточенное соперничество больших полисов из-за гегемонии в Элладе. По итогам Пелопоннесской войны общеэллинским лидером сначала была Спарта. Однако очень скоро великодержавная политика, проводившаяся вдобавок откровенно грубыми средствами, восстановила против Спарты всех греков, даже ее бывших союзников. В то же время бестактное вмешательство Спарты в персидские дела (она поддержала выступление Кира Младшего против царя Артаксеркса II) рассорило ее и с Персией. С 400 г. Спарта вынуждена была вести изнурительную войну с персами в Малой Азии, а с 395 г. — еще и в самой Греции против коалиции Фив, Афин, Коринфа и Аргоса, сформировавшейся при поддержке персов. Эта так называемая Коринфская война (395—386 гг.) сильнейшим образом подорвала престиж и силы спартанского государства, и только авторитетное вмешательство персидского царя, выступившего в качестве общего арбитра и продиктовавшего условия мира, спасло спартанцев от более крупных неприятностей (Царский, или Анталкидов, мир 386 г.).
Коринфская война покончила с единоличной гегемонией Спарты в Греции, но с начала 70-х годов на эту роль стали претендовать Фивы,
сплотившие вокруг себя соседние родственные общины в рамках реорганизованного Беотийского союза. Спарта пыталась воспротивиться росту фиванского могущества, но в решающих схватках проиграла борьбу не только в Средней Греции (поражение при Левктрах в 371 г.), но даже и в Пелопоннесе, где при фиванской поддержке вновь обрела независимость отпавшая от Спарты Мессения, а города Аркадии сплотились в новый союз. Тогда (с 369 г.) в борьбу вмешались Афины, решившиеся вступить в противоестественный союз со Спартой, лишь бы только остановить опасное возвышение соседних Фив. На новом этапе борьбы Афины и Спарта не добились, правда, решающего успеха, но фиванцев они измотали и так или иначе не допустили их гегемонии в Элладе (важнейшая точка — кровавая битва при Мантинее в 362 г.).
Между тем и афиняне также, пользуясь взаимным ослаблением спартанцев и фиванцев и опираясь на силы своего восстановленного морского союза, делали попытки добиться для себя безусловного преимущества и первенства, но эти их новые притязания скоро были пресечены упоминавшимся только что восстанием их собственных союзников (Союзническая война 357—355 гг.).
Таким образом, к середине IV в. ситуация в Элладе в целом была совершенно безотрадной. Все крупные полисы, состязаясь друг с другом, старались добиться первенства и гегемонии и все изнемогли в этой безуспешной борьбе. Казалось, стране суждено было до скончания века страдать от беспорядков — от анархии в межполисных отношениях в такой же степени, как и от смут внутри гражданских коллективов. Мало того, непрерывные междоусобные войны, делая невозможным объединение греческих полисов в одно политическое целое, всячески обескровливая и ослабляя греков, поощряли крайне опасное вмешательство в их дела соседних «варварских» государств.
В Сицилии карфагеняне в длительных войнах, сначала со свободными греческими городами (с 410 г.), а затем с державою Дионисия Сиракузского (с 405 г.), после различных перипетий отстояли и укрепили свои владения в западной части острова и даже оттеснили греков от однажды достигнутого ими рубежа — р. Мазар (в ходе второй Карфагенской войны, 398—392 гг.) до р. Галик (по итогам третьей и четвертой Карфагенских войн, 382—374 и 368—367 гг.) 29. Что касается персов, то их успехи в IV в. в сравнении с неудачами V в. были ошеломляющими. Договоры, заключенные Спартой с Персией в ходе Пелопоннесской войны, вновь отдали в руки персов западное побережье Малой Азии 30, а Царский, или Анталкидов, мир, который персидский царь Артаксеркс II сам продиктовал грекам, не только достаточно выразительно признал его власть над греческими городами малоазийского побережья и островами Клазо-мены и Кипр, но и всю остальную Элладу поставил в прямую зависимость от его воли. Царь добился этого, прокламировав безусловную автономию всех греческих полисов и, таким образом, воспретив любые формы их объе-
динения, а себя сделав гарантом новой политической системы31. Таким образом, Царский мир перечеркнул все завоевания, сделанные греками в V в. в греко-персидских войнах. Более того, поставив основную массу греческих полисов под более или менее ощутимый персидский протекторат, он добавил тем самым ко всем бедам и неудачам, обрушившимся на греков в IV в., еще и печать национального унижения (ср. характерные оценки этого мира у Исократа — Isocr. IV. 115 etc.; 136—137; 175 etc.).
Заключая эту характеристику кризиса, который поразил мир греческих полисов в позднеклассическое время, подчеркнем его всеохватный, всепроникающий характер. Начав с фундаментальных пластов социальной и политической жизни, кризис скоро захватил и более высокую сферу идеологии. В самом деле, сама неустойчивая общественная обстановка, поддерживая убеждение в относительности всего сущего, непрерывно сеяла семена идейного брожения, содействовала вытеснению из умов людей традиционных полисных представлений совершенно новыми настроениями и идеями.
Характерной чертой времени была растущая аполитичность, т. е. равнодушие граждан к судьбам своего полиса, своего родного города и государства. Это находило выражение в поведении и настроении всех слоев гражданского общества. И если у простого народа хотя и в извращенной форме, но все же оставалось еще какое-то чувство полисного патриотизма, то богатая верхушка все более пропитывалась чуждыми полису индивидуалистическими и космополитическими настроениями, и с их политическим индифферентизмом государство все чаще начинало бороться открытыми репрессиями (ср. выпады против них в литературе традиционного направления: Lys. XXXI. 5—6; Aristoph. Plut. 1150 sq.).
Но дело не ограничивалось ростом аполитичности. По мере того как кризис затягивался и приобретал все более острые формы, в разных слоях общества нарастало чувство неудовлетворенности, недовольства существующим порядком вещей. Показательно, что в IV в. это чувство захватило и массы простого народа при всей его приверженности к полису. Это нашло выражение в растущей тяге к иному, более справедливому порядку, в увлечениях смутными воспоминаниями, а скорее мечтаниями о золотом веке Кроноса, о примитивном, уравнительном коммунизме древней поры (шаржированное отражение этих настроений см. у Аристофана, в его поздних комедиях «Женщины в народном собрании» и «Богатство» 32).
Источником, откуда народная фантазия черпала необходимый материал, служил главным образом фольклор, хотя, конечно, нельзя исключить возможность воздействия на популярные сказочно-утопические прожекты и со стороны тогдашней политической теории. Что же касается полисной элиты, т. е. не только состоятельной, но и образованной части общества, то ее недовольство существующим порядком и мечтания о переустройстве жизни с самого начала находили опору в теории, в философии и социологии, в собственно политической науке, развитие которой и было стимулировано соответствующей потребностью в переосмыслении сущего 33. Социологическое направление в греческой философии в лице прежде всего софистов своей рационалистической критикой камня на камне не оставило от прежних, традиционных полисных понятий и представлений (о патриотизме, о социальной и этнической исключительности эллинов, о полисных нормах общежития и пр.). И это же направление в лице его младших представителей, в особенности из школы Сократа, обратилось к активной выработке новых политических идей, в русле которых родились как предвосхищавшие практику эллинизма монархическая и панэллинская доктрины (у Исократа и Ксенофонта) 34, так и более отвлеченные программы переустройства общества и государства (у Платона и Аристотеля) 35. Особенный расцвет этого направления, его несомненные достижения, равно как и глубинные просчеты, прямо соответствуют размаху и результативности тех усилий, которые древнегреческое общество на практике прилагало для преодоления кризисной ситуации. С этими усилиями и необходимо ознакомиться, прежде чем выносить окончательное суждение о вкладе спекулятивной мысли греков в предуготовление эллинизма.
Надо подчеркнуть, что, хотя наиболее впечатляющей стороной позднеклассического периода был для современников и остается для новейших исследователей именно кризис полиса, содержание исторического процесса не ограничивалось тогда одним разрушением старого полисного строя. Одновременно более или менее стихийно шли поиски выхода из создавшегося тяжелого положения, опробовались различные варианты дальнейшего развития, и в этих поисках и опытах устанавливались новые истины, которые могли стать исходными моментами в формировании новой политической системы.
Присмотримся ближе к тем явлениям позднеклассического времени, которые, на наш взгляд, могут быть отнесены к разряду таких исторических опытов. Первой здесь естественно является как прямое порождение кризисной ситуации поздняя, или младшая, тирания. Ее своеобразный
характер и значение всецело определяются теми особенными историческими условиями, которые ее произвели. В отличие от ранней, или старшей, тирании, вызванной к жизни революционными смутами архаического времени, сопутствовавшей, а отчасти на свой лад и способствовавшей рождению греческого полиса, поздняя тирания выступала в роли ее могильщика. Все же при ближайшем рассмотрении оказывается, что и в данном случае, как и вообще в истории, однозначная негативная оценка не исчерпывает существа дела. Более всесторонний анализ ведет и к более сбалансированному, более полному и правильному суждению, в рамках которого младшая тирания является не просто болезнью разлагающегося общества, но скорее болезненным его перерождением, не исключавшим новых возможностей развития.
Спору нет — возрождение тирании (с конца V в. до н. э.) было прямым следствием социального, политического и идеологического кризиса греческого общества в позднеклассический период 36. Разложение полисной системы создавало благоприятные условия для действий отдельных честолюбцев, для их выступления против традиционных республиканских порядков и создания режимов личной власти. Недостатка в таких попытках не было. Характерное для того времени развитие крайнего индивидуализма порождало у сильных и заносчивых людей стремление выйти из-под контроля общества, сбросить подчас действительно тягостную опеку гражданского коллектива и подчинить этот коллектив своей воле. Не человек должен подчиняться обществу, а общество сильному человеку — такова была исходная аксиома, теоретическое основание которой положили софисты своим учением об относительности закона (νόμος) по сравнению с природою (φΰσις), с конечным выводом о безусловном праве сильного от природы человека на первенство и власть над другими 37.
Это убеждение сильной личности в своем праве на власть не было чем-то сугубо субъективным — оно опиралось на сознание реально существующих возможностей. Ситуация была благоприятна для осуществления самых дерзких замыслов не только потому, что старый порядок был поколеблен непрерывною смутою. Важным условием успеха было также наличие необходимых сил, на которые инициатор переворота мог опереться. Обычно такой авантюрист действовал в согласии с группой влиятельных друзей, возлагавших на него свои личные надежды. Далее, он старался демагогическими заверениями привлечь на свою сторону массу простого народа, что при легкой возбудимости демоса сделать было не так уж трудно. Наконец, в его распоряжении всегда могло быть достаточное количество вооруженных наемников. Распространение наемничества, как уже было показано выше, вообще было одним из важнейших факторов, подготовивших рождение младшей тирании.
Но главным условием оставалась характерная для того времени нездоровая общественная ситуация — истинная матерь тирании. Обычно рождение тирании свершалось в обстановке острой внутренней смуты, стимулированной или осложненной внешними угрозами. В такой момент полисное государство, чувствуя свое бессилие справиться с одновременно обрушившимися на него внутренними и внешними трудностями, нередко прибегало к помощи какого-либо авторитетного политика или полководца и предоставлением ему чрезвычайных полномочий (например, назначением в единоличные стратеги-автократоры) создавало необходимую легальную предпосылку, подавало повод к установлению режима личной власти. Недостатка в таких кризисных ситуациях и опасных прецедентах в позднеклассическое время не было, и возрождение тирании стало поистине распространенным явлением. Даже беглого ознакомления с исторической действительностью будет достаточно, чтобы убедиться в этом.
В Балканской Греции условия для возрождения тирании возникали практически повсюду. Даже в крупных и развитых государствах с укоренившимися полисными традициями в пору сильных потрясений не обошлось без явлений, по крайней мере, весьма близких тирании. Так, в Афинах в конце Пелопоннесской войны недалек был от утверждения в качестве единоличного правителя Алкивиад (в 407 г., после своего нового назначения в стратеги-автократоры), и дважды в этот же период — правда, каждый раз на короткое время — к власти приходили антидемократические правительства, Совет 400 в 411 г. и комиссия «тридцати» в 404/403 г., которые если и не представляли тиранию в собственном смысле слова, то все же обладали чертами большого сходства с нею (особенно режим «тридцати»), В Спарте в те же годы опасным было возвышение авторитетных полководцев Лисандра и Клеарха, и блюстителям традиционного порядка — царям и эфорам — пришлось принимать специальные меры, чтобы пресечь дальнейший рост их личного могущества. Наконец, в Фивах уже в следующем столетии на короткий период времени (382—379 гг.) у власти утвердилась олигархия, которая, по существу, была такой же корпоративной тиранией, как и правление афинских «тридцати» 38.
Если язва тирании затронула, таким образом, даже ведущие полисы Эллады, которые лишь с трудом положили предел нарождавшемуся злу, то тем более широким было распространение этого общественного недуга в других районах и городах Греции, где полисные, республиканские устои были менее прочными, а давление внешних обстоятельств более сильным. Наиболее значительными и интересными в историческом плане были тирании в Фессалии, в Фокиде и в пелопоннесских городах Сикионе и Коринфе 39.
Оригинальной была ситуация, вызвавшая к жизни фессалийскую
тиранию40. В раздробленной и отсталой в социально-экономическом отношении Фессалии в классическое время свершались процессы, которые были характерны для остальной Греции в архаическую эпоху: расслоение общин и выделение из них полярных групп аристократии и демоса, формирование городов и образование в них передовой торгово-ремесленной прослойки, задававшей тон начавшемуся демократическому движению. Это развитие свершалось на фоне растущей напряженности в отношениях между потомками завоевателей — знатными владетелями обширных наследственных наделов, с одной стороны, и покоренными и угнетенными земледельческими рабами (пенестами) и неполноправными окрестными жителями (периэками) —с другой. При этом в духе времени и под воздействием внешних факторов, из которых важнейшими были вмешательство в фессалийские дела других государств и ширящееся использование наемников, древние внутриобщинные и межсословные конфликты быстро трансформировались в характерную для позднеклассического времени борьбу между знатной и состоятельной верхушкой фессалийских полисов и остальной массой народа, образовавшейся из разнородных элементов (фессалийского демоса, пенестов, периэков), но объединенной общим враждебным отношением к аристократии.
К концу V столетия острота социально-политических конфликтов в Фессалии достигла своего предела и, наконец, на юго-востоке страны, в Ферах, ситуация разрешилась установлением тирании. Первым точно засвидетельствованным в античной традиции тираном Фер был Ликофрон, возможно простолюдин по происхождению, захвативший власть в результате демократического движения. Так или иначе, новый режим быстро окреп, и в тот момент, когда мы впервые сталкиваемся с Ликофроном в 404 г. (Xen. Hell. II. 3. 4), он уже вел борьбу за первенство и власть во всей Фессалии. Его противниками были знатные фессалийские роды, в особенности Алевады в Лариссе. Хотя Ликофрону и не удалось достичь главной цели — установить свой контроль над всей Фессалией, он сумел добиться ослабления противостоявшей ему аристократической коалиции.
Наивысшего могущества тирания в Ферах достигла при сыне и преемнике Ликофрона Ясоне, который показал себя мастером большой политической игры (см.: Xen. Hell. VI. 1. 2. etc.; 4. 20 etc.; Diod. XV. 60). Энергичные действия Ясона в Фессалии неизбежно должны были привести его к столкновению с тогдашним общегреческим арбитром Спартою. Вступив в союз с враждебными Спарте Фивами и Афинами, ферский правитель обеспечил себе свободу действий в Фессалии и в конце концов добился объединения всей страны под своей властью. В 374 г. Ясон, оставаясь тираном Фер, был избран вождем-тагом восстановленного Фессалийского союза.
Вновь созданное Ферско-фессалийское государство было основано на известном политическом дуализме. В своем родном городе Ясон правил как неограниченный владыка. Его опорою здесь были группа преданных друзей и наемное войско. При этом, однако, полисная организация Фер не была уничтожена, о чем свидетельствуют существование
гражданского ополчения и продолжавшийся чекан монеты от имени ферян. В остальной Фессалии Ясон выступал как конституционный вождь-таг. Правда, избрание его в фессалийские таги было им же самим искусно подготовлено, однако воссоздание единого Фессалийского союза отвечало интересам всей страны, и население городов в массе своей склонно было поддерживать Ясона. Со своей стороны, он выказывал уважение к полисной автономии и старался вовлечь фессалийские города в свою политику в качестве заинтересованных партнеров. В гибком сочетании монархического и державного принципов с полисной автономией, в признании за фессалийскими городами известного значения и роли надо видеть свидетельство большой политической мудрости нового фессалийского правителя.
Усилиями Ясона новое фессалийское государство скоро превратилось в сильную державу. В его состав, помимо собственно Фессалии, вошли соседние области мараков и долопов, и его влияние распространилось на Эпир и Македонию. Основой его военной мощи было шеститысячное наемное войско самого Ясона и общефессалийское ополчение, насчитывавшее до 20 тыс. гоплитов и 8 тыс. всадников. Для содержания этого войска периэкские общины были обложены большой данью. Ясон намерен был также приступить к строительству большого флота, куда в качестве гребцов он собирался привлечь пенестов. В дальнейшие планы Ясона входило установление фессалийской гегемонии во всей Греции. Удобной формой достижения такой гегемонии, как правильно оценил Ясон, могло стать восстановление древнейшей руководящей роли фессалийцев в наиболее почтенном религиозно-политическом объединении греков — Дельфийской амфиктионии. По достижении гегемонии в Греции ферский правитель рассчитывал открыть завоевательную кампанию на Востоке против персов. Однако всем этим планам не суждено было осуществиться: в разгар приготовлений к походу в Среднюю Грецию Ясон пал жертвою заговора небольшой кучки ферских аристократов (370 г.).
Смерть Ясона катастрофически сказалась на судьбе созданного им политического единства. Его наследники оказались не на высоте исторических задач. В правящем семействе немедленно разгорелась борьба за власть. Одновременно с междоусобными распрями шло вырождение всей созданной Ясоном политической системы. Правление его преемников являло собой непрерывное усугубление узурпации, неотвратимое сползание в сторону откровенной тирании, что должно было иметь самые пагубные последствия для всего режима. Пробудившиеся к активности силы оппозиции, прежде всего ларисские Алевады, обратились за помощью к соседним державам, которые давно уже с тревогой следили за возвышением ферских правителей и теперь были рады поводу вмешаться в фессалийские дела. Неоднократные македонские и беотийские вторжения привели к тому, что власть Ясонидов была ограничена областью Фер и был учрежден независимый от них союз фессалийских городов. Попытка Ясонидов в этот заключительный период борьбы опереться на поддержку фокидских тиранов успеха не имела, и в 353 г. Филипп Македонский совместно со свободными фессалийцами довершил разгром ферских тиранов. Феры были включены в состав опекаемого Филиппом Фессалийского союза (Diod. XVI. 37, 3: 38. 1).
Тесно связанной с заключительным периодом ферско-фессалийской тирании оказалась судьба другого авторитарного режима — в Фокиде41. Режим этот являет собой замечательный пример тирании «национальной», т. е. возникшей в условиях и на почве местного, областного политического самоутверждения, с особой силой обнаружившегося к середине IV в. Слишком тесная опека со стороны могущественного соседа — Беотийского союза — вызвала в Фокиде консолидацию местных политических сил, а когда беотийцы для оказания давления на Фокиду прибегли к помощи Дельфийской амфиктионии и добились обвинительного приговора против ряда влиятельных фокидян, дело кончилось взрывом. Фокидяне отвергли ультиматум амфиктионов, избрали своими руководителями вождей «национальной» группировки Филомела и Ономарха (первый стал стратегом-автократором, а второй — его заместителем) и, в свою очередь, заявили о своих правах на Дельфийское святилище.
Под руководством Филомела и Ономарха традиционный союз фокидских общин оформился в сильное централизованное государство42. Опираясь на сочувствие масс и финансовую помощь Спарты, которая была рада поддержать любого противника ненавистных ей Фив, фокидские правители реорганизовали и укрепили войско, а затем неожиданным налетом захватили Дельфы (356 г.). На это подстрекаемые Фивами амфиктионы ответили объявлением Фокиде священной войны (так называемая третья Священная война, 356—346 гг.). Однако реально за беотийцами последовали лишь свободные фессалийцы и некоторые второстепенные общины Средней и Северной Греции, связанные с Беотией союзными отношениями. Такие крупные полисы, как Спарта, Коринф и Афины, не примкнули к священному альянсу и в пику Фивам оказывали поддержку фокидянам. Это, а также решительное обращение на нужды войны сокровищ Дельфийского храма дал возможность Фокидскому государству на протяжении 10 лет выдерживать борьбу с несомненно более сильными противниками.
Своими достижениями Фокида, конечно, прежде всего была обязана тем большим наемным армиям, которые она получила возможность содержать за счет Дельфийского храма. Вместе с тем большую роль в успехах фокидян сыграла твердая позиция их центральной власти. Все время, пока шла война, во главе Фокидского государства стояли энергичные военные диктаторы. Их власть, по существу, была сродни тиранической: они сами подбирали себе соправителей и преемников из близких друзей или даже родственников; они безжалостно, как истые тираны, расправлялись с оппозицией, бесконтрольно распоряжались конфискованными сокровищами, используя их не только на государственные нужды, но и на свои прихоти; по своему усмотрению и часто произволу направляли внешнюю политику государства; наконец, некоторые из них даже чеканили монету от своего имени. Тем не менее суверенная гражданская община продолжала существовать, и основой власти фокидских диктаторов всегда оставалось утвержденное общиною официальное положение — должность стратега-автократора. Более того, сама
эта власть в принципе всегда была верна своему первоначальному назначению и свои усилия направляла на защиту общего дела фокидян. Вот почему правильно будет охарактеризовать власть фокидских стратегов-автократоров как своего рода «национальное» предводительство как военную диктатуру особого типа с сильным тираническим оттенком, но все же отличавшуюся от обычной тирании именно своим принципиальным, «национальным» характером.
Своей кульминации наступательная внешняя политика фокидян достигла при втором стратеге-автократоре Ономархе. Были разгромлены союзники беотийцев локры и дорийцы, а в самой Беотии Ономарх овладел важным городом Орхоменом. Кроме того, он установил контакт с ферскими тиранами и, поддерживая их, совершенно сковал беотийских союзников — свободные фессалийские города. Последние призвали на помощь македонского царя Филлиппа, которому и удалось в конце концов сломить мощь фокидян. В 353 г. Филипп нанес фокидянам сокрушительное поражение в Фессалии (битва на Крокусовом поле, где погиб Ономарх) и заставил их отступить за Фермопилы. А в 346 г., когда пакт с Афинами (так называемый Филократов мир) предоставил македонскому царю свободу действий в Средней Греции, он довершил разгром фокидян. Перед угрозой двойного наступления, с северо-запада — македонян, а с юго-востока — беотийцев, последний фокидский стратег-автократор, сын Ономарха Фалек, должен был капитулировать. Расправа над «святотатцами» была суровой: фокидяне лишились представительства в Дельфийской амфиктионии (их место там получил македонский царь), они были совершенно разоружены, и на них была возложена обязанность полностью возместить Дельфийскому храму все похищенные у него ценности.
Фессалийская тирания в начале своего существования, а фокидская — на всем протяжении выступали в ореоле большого «национального» движения. Примерами обычной тирании, лишенной такого ореола, могут служить авторитарные режимы, рождавшиеся в Пелопоннесе в период смут, которые охватили этот район после крушения спартанского могущества (рубеж 70—60-х годов IV в.). Так, в Сикионе в 368 г. на волне антиолигархического и антиспартанского движения к власти пришел Евфрон 43. Избранный на народном собрании в числе новых пяти стратегов, он первоначально разыгрывал из себя вождя демоса, но лишь до тех пор, пока не сколотил послушное своей воле наемное войско. На содержание его он употребил средства, вырученные от продажи имущества, конфискованного у богачей-лаконофилов. Раздавив сикионскую олигархию, Евфрон затем обратился и против демократии: коллегия стратегов была разогнана, народное собрание более не собиралось. Впрочем, в пику знати тиран продолжал заигрывать с народной массой и даже, стремясь к расширению круга своих сторонников, отпускал на волю и наделял правами гражданства рабов репрессированных аристократов. Недолгое правление Евфрона (он продержался всего три года) было тиранией чистейшей воды, однако оно имело свое значение, поскольку сокрушило
мощь ранее господствовавшей олигархии. После его смерти в Сикионе утвердилась демократия, которая чтила память этого тирана как основателя нового сикионского государства.
В соседнем с Сикионом Коринфе около 365 г. также была сделана попытка установить тиранию 44. Инициатива исходила от знатного коринфского гражданина Тимофана, которому государство доверило командование только что навербованными наемниками. Своему перевороту Тимофан старался придать, как и Евфрон в Сикионе, вид народной революции и потому всячески заигрывал с простым народом, раздавая беднякам оружие, и привлекал их к себе на службу. С помощью наемников и части демоса ему удалось установить контроль над значительной частью города. Путч сопровождался демонстративным избиением знати, что должно было еще сильнее привлечь симпатии масс на сторону Тимофана. Однако большая часть граждан не дала себя сбить с толку.
Приверженцы республиканского строя во главе с братом Тимофана Тимолеонтом организовали контрвыступление, и Тимофан был убит. Устранения вождя оказалось достаточно, чтобы эта верхушечная революция потухла в самом начале.
Аналогичные явления наблюдались и на периферии греческого мира. В позднеклассический период дочерние греческие поселения также оказались охвачены глубоким социально-политическим кризисом, следствием которого было и здесь тоже повсеместное возникновение авторитарных, тиранических режимов. Более того, в греческих колониях с их более подвижной, менее скованной традициями жизнью, с менее устойчивой в силу этого социальной и политической структурой развитие кризисных явлений свершалось даже быстрее, чем в городах Балканской Греции. Велика была при этом стимулирующая роль внешних осложнений; давление варварского окружения непрерывно ощущалось греческими поселениями, а в моменты внутренних кризисов оно немедленно превращалось в грозное наступление, что решающим образом ускоряло революционную развязку. В этом легко можно убедиться на примере исторического развития двух диаметрально удаленных, но сходных по типу греческих городов: Сиракуз в Сицилии и Гераклеи в Понте.
Для исторического развития греческих городов Сицилии большое значение имело их вынужденное участие в Пелопоннесской войне в связи с двумя вторжениями афинян (в 427—424 и 415—413 гг.), а затем возобновление борьбы с карфагенянами 45. Последние, пользуясь взаимным ослаблением греков, в 409 г. в широких масштабах начали наступление на греческую часть острова и в том же году захватили и разрушили два больших города Селинунт и Гимеру (Diod. XIII. 43—44, 54—62; Xen. Hell. I. 1. 37 ) 46.
Эти войны решительным образом нарушили стабильность сложившегося к концу второй трети V в. до н. э. положения и в каждом отдельном городе, где полисные (республиканские и демократические принципы только что обрели известную силу, и в Сицилии в целом, нашедшей устойчивость под знаком сиракузской супрематии. В самих Сиракузах затянувшаяся и потребовавшая огромного напряжения сил борьба с Афинами резко стимулировала внутреннее развитие в сторону обострения социальных и политических отношений, что нашло отражение в столкновениях близкого олигархии Гермократа с вождями демократии — демагогами Афинагором (в 415 г.) и Диоклом (в 413 г.), а чуть позже — в форсированной демократизации государственного строя (реформы Диокла 412 г.). Последний успех демократии еще больше обострил социальные отношения в Сиракузах, углубил противоречия между консервативными и радикальными группировками, что должно было крайне отрицательно сказаться на полисном единстве.
Вместе с тем войны, поощрив профессионализацию армии, повысив роль военачальников и вызвав к жизни практику чрезвычайных назначений, содействовали развитию и иных опасных для полиса тенденций.
И здесь, как и в городах Балканской Греции, неустойчивость социально-политической обстановки развязала инициативу отдельных честолюбивых политиков, готовых в случае конфликта с собственной общиной силой отстоять свое право на первенство. И действительно, когда в 408/407 г. изгнанный незадолго до этого Гермократ попытался насильственным путем добиться возвращения на родину, стало ясно, сколь реальна угроза ниспровержения республики и установления тирании в Сиракузах (см.: Xen. Hell. I. 1. 27—31; Diod. XIII. 63, 75) 47.
Путч Гермократа окончился провалом, однако это вовсе не означало, что опасность, нависшая над Сиракузской республикой, миновала. Положение оставалось весьма тревожным и в силу напряженности во внутренних отношениях, и ввиду растущей угрозы со стороны карфагенян. Последние в 406 г. возобновили свое наступление и осадили Акрагант, на выручку которому напрасно устремилось союзное греческое войско (Diod. XIII. 80—90; Xen. Hell. I. 5. 21). Падение Акраганта, крупнейшего после Сиракуз города Сицилии, повергло в ужас всех греков и вызвало политический кризис в Сиракузах. Инициатором антиправительственного выступления стал на этот раз молодой офицер, соратник Гермократа Дионисий 48.
Поддерживаемый влиятельными друзьями, Дионисий на народном собрании подверг уничтожающей критике действия сиракузских стратегов. Спекулируя на патриотических настроениях и социальных антипатиях низов, шантажируя их угрозами карфагенского нашествия и олигархического переворота, он увлек за собой большинство народа. Прежние стратеги были до срока отрешены от должности, и на их место были избраны другие вместе с Дионисием. Ловкий демагог сумел вскоре дискредитировать и этих своих коллег и добиться для себя назначения в единоличные стратеги-автократоры, а чуть позже и права держать личную охрану. Опираясь на своих друзей, на телохранителей и прочих наемников, которых он привлек обещаниями щедрого вознаграждения, поддерживаемый также многочисленными сторонниками среди городских низов, которые ожидали от него радикального переустройства общества, Дионисий прочно утвердился у власти (405 г.). До конца жизни он оставался единоличным правителем Сиракуз и, умирая, завещал власть своему сыну — Дионисию Младшему 49.
Авторитарное, монархическое положение Дионисия было основано, безусловно, на подавляющем превосходстве сил, на которые он опирался,
т. е. партии друзей и войска наемников, над гражданским обществом. Однако его политика не была вовсе беспринципной, и он умел частичным удовлетворением требований масс и особенно энергичною борьбою с карфагенянами доставить известное оправдание и даже популярность своему режиму.
Внешнеполитические достижения Дионисия были, во всяком случае, впечатляющими. После неудачного исхода первой войны с карфагенянами, которая была унаследована от республиканского режима (409— 405 гг.), он хорошо подготовился и взял реванш во второй войне (398— 392 гг.), в результате которой под его контролем оказалось едва ли не 9/10 территории Сицилии за вычетом лишь небольшого карфагенского анклава на западной оконечности острова. Правда, по итогам не слишком удачной третьей войны (382—374 гг.) он должен был несколько отступить на восток — с реки Мазар до реки Галик, и даже последняя, четвертая война с карфагенянами, которую он вел в год своей смерти (367/366 г.), ничего не изменила в этом отношении. Однако это небольшое территориальное сокращение не сказалось на общем итоге; в Сицилии Дионисий создал обширную державу, включавшую в себя почти все греческие города побережья и значительную часть туземных общин сикулов и си-
канов во внутренних районах острова. Более того, Дионисий расширил свои владения далеко на север — на италийский материк от Регия до Кротона, не считая отдельных колоний, выведенных на побережья и острова Адриатического моря.
Вместе с тем и во внутренней политике сиракузского правителя можно обнаружить ряд конструктивных элементов, которые сообщали устойчивость его режиму. Большой продуманностью, в частности, отличалась социальная политика Дионисия. Еще в начале своего правления, после подавления мятежа сиракузских всадников (405 г.), он провел частичный передел собственности: земли и дома мятежных аристократов были конфискованы, лучшие из них тиран подарил своим друзьям и командирам наемных отрядов, а прочие пустил в раздел между остальными сиракузскими гражданами и наемниками. При этом состав гражданского общества подвергся существенным изменениям: на место истребленных или изгнанных всадников пришли так называемые неополиты (буквально «новограждане») — освобожденные на волю и наделенные правами гражданства рабы репрессированных аристократов. Проведение этих мероприятий позволило Дионисию сохранить на некоторое время маску народного вождя и придать своему перевороту вид социальной революции. Однако в действительности главным итогом этой революции было укрепление основ нового авторитарного режима, который располагал теперь
массою приверженцев и внутри гражданского общества, и за его пределами.
Вообще характерной чертой новой государственной системы был дуализм, сосуществование двух различных политических начал — полисного и монархического. Двойственностью отличалась уже личная власть Дионисия, ибо она базировалась, с одной стороны, на предоставленных ему однажды общиною полномочиях стратега-автократора, а с другой — на силе его личных друзей и наемников, обеспечивавших ему возможность непрерывной узурпации этих полномочий. Но и более широко — в общей социально-политической организации Сиракуз — можно было наблюдать то же сосуществование противоположных элементов: старое гражданское общество перекрещивалось с новой прослойкой граждан (неополитов) и неграждан (наемников), чье положение политически активных людей определялось сугубо их связью с новым авторитарным режимом. Наряду с гражданским ополчением выступила новая наемная армия, а рядом с традиционными представительными органами гражданской общины — народным собранием и выборными магистратами — выросла новая монархическая администрация — совет друзей и «военно-политическая бюрократия».
Замечательной особенностью политики Дионисия было старание не допустить развития антагонизма между этими, по существу, столь различными элементами, а, наоборот, по возможности сплавить их в рамках непрерывного сотрудничества — прежде всего в борьбе с внешним врагом — в единое неразрывное целое. В умении добиваться этого и заключалась сила Дионисия. При этом надо заметить, что конструктивное сотрудничество авторитарного монархического режима и гражданской общины не ограничивалось при Дионисии рамками одного центрального полиса Сиракуз, но в какой-то степени было характерно для всего созданного им державного единства.
В самом деле, все правление Дионисия прошло под знаком борьбы за объединение греческих общин Сицилии и прилегающего района Италии в единое политическое целое, спаянное общим подчинением утвердившемуся в Сиракузах авторитарному режиму и общим же участием в направляемой этим режимом войне с карфагенянами. При этом, разумеется, тиран в первую очередь и всеми способами утверждал свою личную власть, умело используя в собственных интересах тенденции и лозунги панэллинизма, а с другой стороны, не гнушаясь, в случае необходимости, и союза с варварами — сикулами или италиками. Но при всем том созданное им государственное единство оставалось, по существу, греческим с характерными традиционными элементами как структуры, так и самой жизни.
Во всяком случае, не следует преувеличивать ни степени участия варваров в государственном строительстве Дионисия, ни масштабов осуществлявшегося им подавления греков. Напротив, особенностью державной политики Дионисия было именно сохранение полиса как основной ячейки созданного им нового территориального единства. По крайней мере, ведущие полисы его державы Сиракузы и Локры были укреплены и усилены за счет принудительного синойкизма и расширений территории. Но и прочие подвластные Дионисию города также сохранили,
хотя, разумеется, и в урезанном виде, свой полисный статус, а вновь основанные греческие поселения, как правило, организовывались как гражданские общины.
Можно утверждать, что полисы — собственно греческие или эллинизированных сикулов — всегда оставались организационною основою архэ Дионисия. Необходимостью вести с ними известный диалог определялись и официальное положение, и титулатура Дионисия — властителя Сицилии. Подобно тому как в своем родном городе он официально оставался стратегом-автократором, так за пределами Сиракуз, на прочей территории архэ, он выступал в качестве архонта Сицилии (ό Σικελίας αρχών — Syll. 3, I, № 128, 159, 163), довольствуясь таким же традиционным, неопределенно общим обозначением своего правительствующего положения, каким пользовались, например, и боспорские Спартокиды в отношении греческих городов своей архэ (ср.: КБН № 6, 10—11, 971—972, 1014—1015, 1037—1040) и какое было совершенно под стать положению и титулу фессалийского тага при Ясоне.
Оценивая в целом политическое творчество Дионисия Сиракузского, надо признать, что здесь мы сталкиваемся с особым вариантом свершавшегося повсеместно в греческом мире в позднеклассический период перехода от собственно полисного государства к державно-территориальному. Особенность этого варианта, его отличие от возникших несколько позже восточно-эллинистических монархий и, наоборот, его сходство с создававшимся тогда же Ясоном Ферским Фессалийским государством, состоят прежде всего в сравнительно большей прочности и силе полисных традиций. В городах — членах архэ Дионисия — полисная структура была естественной формой организации, унаследованной от предшествующего периода, и не искусственно насажденной сверху. Отсюда большее политическое значение полисов, с которыми новая авторитарная власть по необходимости должна была вступать во взаимодействие. Отсюда же устойчивое сохранение важнейших республиканских институтов, равно как и развитие договорных, федеративных начал в державно-территориальном государстве Дионисия. Отсюда, наконец, и меньшая разработанность монархической власти, которая до поры до времени предпочитала довольствоваться фактическим преобладанием и не спешила с окончательным «увенчанием здания».
При ближайшем рассмотрении эта особенная ситуация в Сицилии объяснялась тем, что новое государственное образование сложилось здесь как результат не только глобального военного подчинения, завоевания чужой территории и порабощения инородного населения, но и объединения греческих городов перед лицом внешней опасности — наступления карфагенян. Иными словами, война на греческом Западе играла роль непосредственно творящего, а скорее стимулирующего фактора.
Впрочем, не надо терять из виду общей ненадежности намеченного Дионисием Сиракузским исторического пути. События показали, сколь велика была зависимость военно-политических образований, подобных державам Дионисия или Ясона Ферского, от создававших их авторитарных режимов. При жизни Дионисия тиранический режим в Сиракузах демонстрировал свою силу, однако после его смерти не замедлили обнаружиться и слабости. Преемник Дионисия — его сын, распутный
и слабовольный Дионисий Младший (правил с 367 г.)—оказался неспособным сохранить наследие отца. Прекращение наступательных войн привело сиракузскую тиранию к утрате той внешней инициативы и силы, без которых такие системы не могут существовать, и вспыхнувшая в этих условиях дворцовая распря оказалась гибельной для всего режима. Мятежное выступление Диона, старшего сородича Дионисия Младшего, сокрушило тиранию в Сиракузах, а вместе с нею и всю созданную предыдущим правителем державу (357—355 гг.) 50.
Однако свержение Дионисия Младшего обернулось и для сиракузян, и для остальных сицилийцев худшей стороной. Республиканские традиции в сицилийских городах за полвека непрерывной тирании были сильно ослаблены, и полисы оказались теперь во власти предприимчивых вождей наемных отрядов — создателей новых эфемерных тираний. Порядок был восстановлен только с помощью Тимолеонта, знаменитого коринфского тираноборца, явившегося в Сицилию по призыву сиракузского гражданства. Сплотив республиканцев, Тимолеонт сокрушил тиранию и восстановил нормальные полисные порядки. По его инициативе был создан новый союз сицилийских городов, и благодаря этому удалось с успехом отразить возобновившееся тем временем наступление карфагенян (344—339 гг.) м. Однако достигнуто было по преимуществу внешнее упорядочение; остановить внутренние процессы разложения было невозможно, и спустя короткое время, когда поколение Тимолеонта сошло со сцены, сицилийские города вновь оказались охвачены смутой.
Замечательную параллель к истории как сиракузской, так и ферско-фессалийской тираний представляет тирания в Гераклее Понтийской 52. Здесь также стержнем социальной жизни являлось древнее противостояние землевладельческой знати — потомков первопоселенцев, завладевших лучшими землями и обративших в земледельческих рабов местных
варваров-мариандинсв, и городского демоса. Затянувшаяся сословная борьба так и не разрешилась в Гераклее в классическую эпоху радикальным переустройством, и к середине IV в. до н. э. знать все так же противостояла демосу, как и в архаический период. При этом в духе времени древний сословный антагонизм принял характер более широкого классового конфликта: борьба землевладельческой знати с городской демократией постепенно трансформировалась в борьбу знатной и богатой верхушки полиса с массой простого народа, страдавшего от безземелья и долгов.
К середине 60-х годов IV в. острота социальных противоречий в Гераклее достигла 'Своего предела. Вдобавок напряженная внутренняя ситуация осложнилась внешними трудностями — затянувшимся конфликтом с боспорскими Спартокидами и напряженностью в отношениях с Митридатом, сыном сатрапа Геллеспонтской Фригии Ариобарзана. В этих условиях правившая в Гераклее олигархия не нашла ничего лучшего, как призвать на помощь Клеарха, знатного и честолюбивого гераклеота, который незадолго до того за свои опасные происки был изгнан из города и обретался при Митридате в качестве командира одного из наемных отрядов. Вернувшись на родину, Клеарх сначала действовал как посредник в гражданских распрях, но затем решительно повернулся против олигархии, разгромил правящий Совет 300 и, разыгрывая из себя защитника народных интересов, добился от народа назначения в единоличные стратеги-автократоры (364/363 г.) 53.
Продолжая борьбу с оппозиционно настроенными аристократами, Клеарх избивал их или изгонял из города, а имущество конфисковывал и пускал в передел, содействуя таким образом частичному решению аграрного вопроса. Более того, если верить традиции, он даже освобождал на волю рабов репрессированных аристократов и отдавал им в жены супруг и дочерей их бывших хозяев. Однако подобные радикальные мероприятия проводились им лишь в первые годы, да и тогда они отнюдь не носили характера широкой социальной революции, будучи обращены своим острием лишь против части полисной верхушки — враждебной новому режиму аристократии.
Утвердившись у власти, Клеарх окончательно сбросил маску и впредь правил как настоящий тиран, заботясь исключительно о сохранении собственного авторитарного положения и о своей личной безопасности. Впрочем, он понимал необходимость известной легитимизации основанного им режима и в старании достичь этого вступил на путь, по которому позднее пошли Филипп, Александр и все эллинистические монархи. Он объявил себя сыном Зевса, в торжественных случаях стал появляться на людях в золотом венке и в пышном царском облачении, приказывал нести перед собой золотого орла — символ его божественного происхождения, наконец, дал своему сыну Тимофею дополнительное прозвище «Керавн» (Перун). Все это говорило о сознательном стремлении учредить новый культ правителя и таким образом придать тиранической власти недостающий ей духовный ореол.
Тем не менее, несмотря на все ухищрения, Клеарх не сумел обезопа-
сить себя от покушений республиканцев и в конце концов пал жертвою одного из таких заговоров (352/351 г.). Его гибель не привела, однако, к падению тирании. Власть принял брат Клеарха Сатир, который расправился с заговорщиками и правил затем в качестве опекуна своих племянников — сыновей Клеарха Тимофея и Дионисия. При этих последних авторитарный режим в Гераклее достиг наивысшего развития. Особенно успешным было правление младшего из братьев — Дионисия (337—305/304 гг.). Он умело воспользовался новой международной обстановкой, которая сложилась в результате вторжения Александра Македонского в Азию. Крушение Персидской империи, занятость Александра дальнейшими завоеваниями на Востоке, отсутствие в Малой Азии твердого порядка предоставили гераклейскому правителю возможность сильно округлить свои владения за счет соседних земель. В результате Гераклейское государство превратилось в настоящую территориальную державу, а сам Дионисий, войдя в круг диадохов, одновременно с ними принял царский титул (306 г.).
Однако и в Гераклее Понтийской благополучие нового державномонархического порядка оказалось всецело зависящим от непрерывных целенаправленных усилий его носителей. При преемниках Дионисия династическая распря и усугубление тирании подорвали прочность авторитарного режима, чем и воспользовался один из самых могущественных диадохов — Лисимах. Разыгрывая из себя защитника справедливости, он устранил сыновей Дионисия, однако удержал Гераклею под своим контролем, и только гибель его в 281 г. доставила наконец гераклеотам действительное освобождение.
Оценивая историческое значение младшей тирании в контексте предэллинизма. естественно указать на тесную ее связь с кризисом полиса. Однако этого общего указания недостаточно; надо подчеркнуть, что связь эта была многосторонней, ибо младшая тирания являлась одновременно и прямым следствием кризисной ситуации, и фактором, ее усугублявшим, и даже неким вариантом ее преодоления. Первое — самое очевидное. Тиранию порождала смута, та самая нездоровая общественная обстановка, вызванная, как мы проследили выше, обострением социальных отношений и усугубленная внешними военно-политическими осложнениями, которая демонстрировала банкротство традиционных полисных институтов перед трудностями нового времени и развязывала крайне опасную для гражданского коллектива инициативу так называемой сильной личности.
Насколько естественным в условиях кризиса полисной системы было возрождение тирании, настолько же чужеродной выглядела сама эта политическая форма с точки зрения полисных установлений и традиций. Ни одна из традиционных политических группировок в полисах не подготавливала целенаправленно установление тиранических режимов. Они возникали в результате некой неожиданной комбинации сил, которую ловко использовал какой-либо честолюбец, чтобы оседлать общественное движение, при поддержке лично ему преданных друзей и наемников подмять под себя все республиканские партии и остаться единоличным хозяином положения — стать тираном.
Сугубая ситуационная обусловленность младшей тирании диктует дальнейшие важные выводы о ее характере и значении. С одной стороны,
очевиден в принципе преходящий характер тирании. Не связанная тесно с каким-либо определенным социальным слоем, существующая не в интересах общества, а, так сказать, сама по себе и для себя, такая власть не могла рассчитывать на длительное существование, если только ее носители не подыскивали для нее подходящего обоснования или оправдания ссылкою на необходимость исполнения какой-либо важной социальной или внешнеполитической программы. С другой стороны, хотя все тиранические режимы одинаково порождались смутою, но обстоятельства этой смуты, равно как и умение воспользоваться ею и, главное, способность к дальнейшему обоснованию и сохранению завоеванной власти, были различными, поэтому естественным является предположение о многоликости и многозначимости позднеклассической тирании.
Действительно, эта разновидность монархии могла быть просто тиранией, т. е. насильственной узурпацией личной власти, откровенно бес
принципной или слегка закамуфлированной под защитницу народного дела, как это было в случае с Евфроном Сикионским, Тимофаном Коринфским или Клеархом Гераклейским. Значение такой тирании было, по существу, негативным: не решая принципиальным образом больных проблем, не указывая никакой перспективы, а лишь гнетом своим на время подавляя общественные страсти, она становилась еще одним отягчающим недуг обстоятельством, фактором, не разрешающим, а усугубляющим общественный кризис, источником неизбежного нового взрыва.
Но она могла иметь и более содержательную форму — такую, которая не довольствовалась элементарным, но бесперспективным оседланием смуты, а старалась связать (чтобы таким способом и оправдать) свое дальнейшее существование с исполнением актуальных государственных задач, выступить, таким образом, с действительно позитивной альтернативой прежнему порядку. Можно сослаться на опыты со строительством новой политической системы, осуществленные Ясоном Ферским и Дионисием Сиракузским, фокидскими стратегами-автократорами и гераклейскими правителями — преемниками Клеарха. В особенности у первых двух замечательна тенденция к осуществлению конструктивного диалога между гражданскою общиною (полисом) и авторитарной, монархической властью в целях построения нового политического единства державнотерриториального типа.
Нельзя не признать, что эти опыты самым непосредственным образом предваряли практику эллинизма. Нельзя не видеть и другого — малой результативности этих экспериментов, что свидетельствует об ограниченности политических возможностей младшей тирании. В самом деле, ни Ясону, ни Дионисию Сиракузскому при всех достижениях их державной политики так и не удалось создать монархической системы такой прочности, чтобы она смогла продолжить полноценное существование и после смерти своего основателя. На почве одних лишь греческих полисов с их естественным традиционным республиканизмом длительное и прочное существование режимов личной власти было невозможно.
Младшей тирании, выросшей на сугубо полисной основе, не суждено было, таким образом, стать по большому счету конструктивным вариантом преодоления кризиса полиса. Выход мог быть найден лишь путем более широкой комбинации сил, опробованной македонскими царями. С учетом этого определяется и отношение младшей тирании к эллинистической монархии: прямой связи между ними нет, а известное типологическое сходство не исключает больших различий по существу. По ряду важных признаков тираны позднеклассического времени несомненно были предтечами позднейших владык — македонских и эллинистических царей: в создании сильной единоличной власти, в выработке монархического этикета и культа правителя, в поисках положительного modus vivendi между монархической властью и гражданской общиной, в стремлении выйти за пределы полиса и построить более обширное территориальное единство. Однако взятые в целом младшая тирания и греко-македонская эллинистическая монархия являют собою два различных исторических типа. В тирании позднеклассического времени надо видеть вариант поиска, который велся по преимуществу на греческой почве, в суженных пределах полисного мира, а потому, наверное, и оказался несостоя
тельным. Новый и более перспективный вариант — эллинистический — возник благодаря совершенно особой политической ситуации, вызванной державною политикой Македонии, и ни в каком генетическом родстве с тиранией не состоял.
Однако прежде чем заключить наш обзор исторических предпосылок эллинизма, необходимо указать на еще один (и, по существу, совершенно иной, чем тирания) вариант реального преодоления полиса в позднеклассической Греции. Это спонтанно развившееся тогда у греков объединительное движение, опыт которого был учтен македонскими властителями не в меньшей степени, чем уроки младшей тирании. Выше мы уже касались этого явления в контексте разложения и кризиса полисной системы; теперь следует оценить его в ином, положительном плане, поскольку оно в перспективе предуготовляло рождение новой политической формы — эллинистической федерации, — новой и более прогрессивной в сравнении не только с автономным городом-государством, но и с территориальной монархической державой.
В самом деле, характерной чертой политического развития греков в позднеклассическое время была всевозрастающая тенденция к объединению, обусловленная исконным этнокультурным единством, а теперь дополнительно стимулированная развитием экономических и политических связей как между отдельными общинами, так и внутри целых областей, и даже между ними в масштабе всей страны 54. Эта тенденция воплощалась в разные формы: от простейшего слияния ряда близлежащих поселений в один более мощный город-государство до рождения (или возрождения) таких крупных, претендовавших на объединение всех эллинов единств, как Афинская симмахия или Дельфийско-фермопильская амфиктиония.
Остановимся на этих формах несколько подробнее. Простейшим вариантом, как только что было сказано, являлось объединение двух или нескольких поселений в один город и одно государство, т. е. явление элементарного синойкизма и симполитии. Примером может служить возникновение нового сверхполиса Родоса на одноименном острове в 408/ 407 г. (Diod. XIII. 75. 1; Strab. XIV. 2. 9; 11) или Мегалополя в Аркадии в 371/370 г. (Diod. XV. 72. 4, с ошибочной датировкой 368/367 г.; Paus. VIII. 27). Могло быть, впрочем, объединение нескольких городов в одно полисное государственное единство и без слияния в одно поселение, т. е. симполития без синойкизма. Так было, например, с объединением, а вернее, инкорпорированием Коринфа в состав аргосского государства в 393/392 г. (Xen. Hell. IV. 1. 1—3; Diod. XIV. 86, 92) и Калхедона и Селимбрии в состав Византии в 353 или 352 г. (Dem. XV. 26; Theopomp. ар. Athen. XII. 32, 526 d-f; FGrH 115F 62).
Более сложным вариантом государственного единения — симполитии — было возникновение областного союза (κοινόν), — обычно на почве древнего этнокультурного единства, регенерированного теперь под воздействием экономического и политического сближения родственных городов
в форме союзного государства с более или менее разработанной системой федеративных институтов (союзное собрание и совет, общесоюзные должностные лица — носители военной и административной власти и пр.). В позднеклассический период федеративное движение подобного рода развивалось практически во всех исторических областях древней Эллады. Так, еще в конце V или, во всяком случае, в начале IV в. на севере, в области, отвоеванной греками у фракийцев, на полуострове Халкидика возник союз родственных городов (в большинстве своем колонии Халкиды Эвбейской) вокруг Олинфа. В конце 90-х годов IV в. мы застаем этот союз в момент оживленных территориально-политических и экономических взаимоотношений с македонским царем Аминтой (Diod. XIV. 92. 3—4; Syll.3, I. N 135). В конце следующего десятилетия Спарта, претендовавшая после Царского мира на роль общегреческого арбитра, вела упорную борьбу с Олинфским союзом и путем крайнего напряжения сил сумела подчинить его своей воле (Олинфская война 383/382 — 380/379 гг. Xen. Hell. V. 2. 11 et al.; 3. 1 et al.; Diod. XV. 19—23). Однако чуть позже союз греческих городов в Халкидике вновь является на политическую сцену, фигурирует среди государств, примкнувших ко II Афинскому союзу (Syll.3, I. N 147, 1. 101 —102), и играет заметную роль в северогреческих делах вплоть до аннексии Халкидики Филиппом II (348 г).
В собственно Греции в первой половине IV в. подверглись реорганизации ранее существовавшие областные союзы, ставшие теперь более или менее централизованными союзными государствами: в Беотии, где федеративное устройство, существовавшее еще с 447 г. (Thuc. I. 113; III. 62; Diod. XII. 6), было преобразовано на новых началах после демократического переворота в Фивах в 379 г. (Xen. Hell. V. 4. 63; VI. 1. 1; Diod. XV. 28, 1; 38. 3—4; 50. 4—6); в Фессалии при Ясоне Ферском в 374 г. (Xen. Hell. VI. 1. 2—19; Diod. XIV. 60. 2) и снова, после его смерти, но уже на строго республиканских началах в 369/368 г. (Diod. XV. 67. 3—4; Plut. Pelop. 26); в Фокиде при Филомеле и Ономархе в 356 г. (Diod. XVI. 23 etc.; Paus. Х.2). К этим крупным с более или менее традиционной основой областным союзам добавился еще один, совершенно новый — союз городов Аркадии, возникший на волне антиолигархическвго и антиспартанского движения в Пелопоннесе в 370/369 г. (Xen. Hell. VI. 5. 6 etc. Diod. XV. 59).
Еще более обширными, но, может быть, и менее прочными были межэллинские военно-политические объединения-симмахии. Они отчасти вели свое существование еще из классической эпохи, как Пелопоннесская лига, которая возникла еще в конце VI в., Афинский морской союз, воссозданный на суженной основе, но зато и на более разработанных федеративных началах в 378/377 г. (Diod. XV. 28—30; Syll.3,. I. N 147), союз греков-италиотов, сформированный первоначально для отражения местных варваров-луканов, а затем укрепленный и реорганизованный во время борьбы с Дионисием Сиракузским в 393/392 г. (Diod. XIV. 90— 91); отчасти же они были совершенно новыми, подобно союзу греков-сикелиотов, созданному по инициативе Тимолеонта в 339/338 г. (Diod. XVI. 82. 4). Наряду с ними новую жизнь обрела в позднеклассическое время Дельфийско-фермопильская амфиктиония — древнее религиознополитическое объединение ряда греческих общин, сложившееся еще
в архаическую эпоху на почве общего культа и совместной защиты святилища Аполлона в Дельфах, а в IV в. начавшее играть заметную роль в планах державных властителей вроде Ясона Ферского и Филиппа Македонского: первый собирался воспользоваться, а второй действительно воспользовался Дельфийской амфиктионией в качестве трамплина или прикрытия для достижения политической гегемонии в Элладе.
При всей хрупкости и недолговечности этих военно-политических объединений, которые либо разбивались об эгоизм и державные устремления их создателей и лидеров (такова, по сути дела, была судьба Пелопоннесского и Афинского союзов), либо же рушились в борьбе с соперничающими державами (союз италиотов, разгромленный Дионисием), их значение в плане предуготовления общеэллинского политического единства не следует недооценивать. Во всяком случае, наряду с областными союзами они были важными вехами в развитии федеративного движения в Элладе.
- Дополнительным моментом в этом движении были лозунг и политика «общего мира» (κοινή ειρήνη), к которым непрестанно возвращалась общественная мысль и практика греков в IV в.55 Впервые идея «общего мира» была реализована в позднеклассической Греции под персидским воздействием в 387/386 г. (Царский, или Анталкидов, мир. — Xen. Hell. IV. 8. 12; V. 1.6. 25. 29 etc.; Isocr. IV. 175 etc.; Diod. XIV. 110). Затем она неоднократно возвращалась к жизни самостоятельными усилиями греков, главным образом афинян, в мирных договорах 375/374 (Xen. Hell. VI. 2. 1; Diod. XV. 38), 372/371 (Xen. Hell. VI. 3; Diod. XV. 50) и 363/362 гг. (Diod. XV. 89). И, наконец, снова была осуществлена под знаком нарастающей македонской инициативы в 346 г. (так называемый Филократов мир, история которого запечатлена в парных речах Демосфена и Эсхина «О преступном посольстве» и «О венке»).
Политика «общего мира», как и более фундаментальное региональное федеративное движение, была у греков выражением естественного стремления преодолеть глобальную национальную и государственную неустроенность, постоянно питаемую в условиях полисной системы социальными смутами и политическими междоусобицами. В этом смысле нельзя не видеть в возобновляемых мирных инициативах и объединительных усилиях важной тенденции, своего рода конструктивного поиска, направленного на то, чтобы найти выход из тупика, в котором оказалась политическая жизнь греков в позднеклассическое время. Однако преувеличивать результативность этого поиска не приходится. Не подкрепленные надлежащими политическими гарантиями в виде авторитетной общегреческой организации, общегреческого федеративного государства, способного сохранить для всех однажды добытый мир и заключенное соглашение, эти инициативы и усилия до поры до времени оставались скорее прокламациями, отражавшими, помимо сиюминутной корыстной заинтересованности инициаторов, лишь известное стремление общества, но не реальную готовность к утверждению такого соглашения путем отказа от полисной
свободы и автономии и создания общегреческого политического единства.
Общий вывод, вытекающий из всего вышеизложенного, сводится к тому, что греческий мир был, по-видимому, неспособен собственными силами найти выход из того социально-политического кризиса и тупика, в котором он оказался в IV в. до н. э. Действительно, этого не сумели сделать ни городские тираны, которые лишь загоняли смуту внутрь, ни вышедшие из их среды более дальновидные и энергичные властители — строители новых государственных единств, обширных, но недолговечных, ни даже такие традиционные лидеры греков, пытавшиеся играть роль миротворцев и объединителей, как Спарта и Афины, которые, оставаясь полисами, не могли спаять созданные ими союзы в интегральные государственные единства, а тем более стать общегреческими объединителями. Сделать это, да и то лишь ненадолго, оказалось под силу только Македонии, которая в греческом мире долго оставалась на положении политического аутсайдера, но в середине IV в. неожиданно вышла на первый план. Именно македонским царям Филиппу II и его сыну Александру древняя Эллада была обязана теми решительными шагами, которые подвели ее к выходу из теснин полисной системы.
Относительная результативность политического творчества этих царей до известной степени объяснялась тем, что они учли опыт политических исканий и настроения греков. Так, они не только вдохновлялись властолюбивыми устремлениями и следовали примеру таких тиранов, как Ясон Ферский и Дионисий Сиракузский, но и учились на их опыте использовать монархические иллюзии и шовинистические устремления греческого общества, избегая крайностей тирании. С другой стороны, свою державную политику они постарались искусно слить с объединительным движением греков, подхватив и на свой лад реализовав популярные идеи «общего мира», всегреческого политического единства и совместного похода на Восток как простейшего способа разрешить свои внутренние трудности за чужой счет.
В этом плане, т. е. в плане восприятия, восполнения и реализации македонскими царями греческого политического опыта, известную роль сыграла также и теоретическая мысль эллинов, с которой властители Македонии были великолепно знакомы. К примеру, Филипп II в адресованном ему и названном его именем памфлете Исократа (речь V «Филипп») мог найти обширную целостную программу действий — от мер по объединению Эллады до завоеваний в Азии, — программу, исполненную не только совещательной мудрости, но и пропагандистского эффекта, подготавливавшего почву для утверждения македонской гегемонии на Балканском полуострове. Позднее Александр мог целенаправленно изучать «Киропедию» Ксенофонта, где не только рисовалась картина успешного покорения стран Востока народом-завоевателем, действовавшим под руководством идеального царя, но и предлагалась разработанная во всех деталях система устройства и управления во вновь созданной мировой империи.
Вообще полезно вспомнить о философской выучке создателя мировой греко-македонской державы. Александр не просто мог, а должен был внимательно ознакомиться с итогами политической деятельности греков в отражении и переосмыслении их теоретической литературой. В этой связи
позволено будет вернуться к оценке того вклада, который могла внести в предуготовление эллинизма спекулятивная мысль греков. Поскольку и в самом деле нельзя исключить известного воздействия на македонских царей со стороны греческой политологии (в особенности же влияния развитых ею монархической и панэллинской доктрин), постольку не следует совершенно сбрасывать со счетов значение этой последней в поиске и нахождении путей выхода из кризисной ситуации. Однако преувеличивать, роль, сыгранную в этом плане греческой философией и публицистикой, равно как и значение того политического опыта, на который эта литература опиралась, конечно, не приходится. Решающим моментом в переходе греков и македонян к новой системе отношений оказалась инициативная политика македонских царей, которые, преобразуя греко-македонский мир, руководствовались прежде всего собственными державными интересами и опирались главным образом на силы своей страны, своего войска и собственного дипломатического и военного искусства.
Стремительное возвышение Македонского царства во второй трети IV в. до н. э. до положения гегемона в греческом мире было нами уже обстоятельно прослежено в другом месте 56. Здесь можно было бы ограничиться указанием на главные этапы этого продвижения. Филипп II (359—336 гг.) завершил собирание и консолидацию македонских земель в единое государство, которое хотя и сохраняло все еще некоторые архаические черты (недостаточное развитие городов, преобладание земледелия и связанных с ним групп населения — старинной знати и крестьянства, патриархальные порядки в армии и при дворе), но в целом получило теперь правильную структуру и организацию (сильная царская власть, сплотившаяся вокруг нее влиятельная группа аристократов-гетеров, массовая регулярная армия, включавшая как пехоту, так и достаточно сильную конницу, отлаженные финансы и пр.).
Опираясь на это государство, не знавшее себе равных в греческом мире ни по объему территории, ни по количеству населения, Филипп II смог рано обратиться к активной внешней политике. Отразив натиск соседних варваров и перейдя в наступление, в особенности против фракийцев, он скоро ввязался в борьбу с Афинами и преуспел в ней, отвоевав у афинян Амфиполь на фракийском побережье и Пидну и Мефону на собственно македонском (357—354 гг.). Вмешательство в третью Священную войну под предлогом оказания помощи свободным фессалийцам против ферских и фокидских тиранов доставило македонскому царю способ сначала утвердиться в Фессалии (352 г. ), а затем, после примирения с Афинами и разгрома фокидян, и в Средней Греции (346 г.). Здесь удобной формой для македонского протектората стало предоставление Филиппу председательства в Дельфийской амфиктионии. Одновременно была осуществлена аннексия Халкидики (348 г.), а на восток, по фракийскому побережью, македонские владения протянулись до Пропонтиды.
Новая война с афинянами из-за Херсонеса Фракийского и всей зоны проливов (с 340 г.) поначалу развивалась для македонян не слишком успешно. Однако разразившаяся среди греков очередная междоусобица
(так называемая четвертая Священная война) доставила Филиппу возможность активизировать свои действия в Средней Греции, в непосредственной уже близости от Афин. Напрасно Афины, Фивы и ряд примкнувших к ним общин пытались остановить вторжение македонян в сердце Эллады. В 338 г. в сражении при Херонее Филипп наголову разгромил своих греческих противников, после чего навязал балканским грекам под видом соглашений об общем мире, союзе и войне с Персией систему жесткого македонского протектората (Коринфский договор 338/337 г.).
Установленная таким образом система полусоюзнических-полувассальных отношений между греческими полисами и македонской монархией сохранилась и при Александре, который, опираясь на нее, но еще более, разумеется, на мощь своего собственного неимоверно разросшегося государства, смог наконец приступить к тому, что только начал, но не успел совершить его отец, — к завоевательному походу на Восток. Этого требовали как державные интересы самой Македонии, вступившей уже в зоне проливов в соприкосновение с персами и, во всяком случае, бросившей им вызов установлением новой системы господства в Эгеиде, так и интересы того греческого содружества, руководство, а следовательно, и заботу о нуждах которого она взяла на себя. Логика державной политики увлекла, таким образом, Александра, а вместе с ним и весь подчиненный его воле греко-македонский мир, на завоевание Востока, в результате чего на свет явилась еще более обширная система господства и подчинения — система эллинизма.