ЧАСТЬ II.
Глава 3.
Архаическая революция — это отнюдь не метафора, не условное обозначение для трехвекового периода греческой истории (VIII—VI вв. до н. э.). Этот период и в самом деле был отмечен грандиозным — масштаба настоящей революции — историческим переворотом, в ходе которого в Греции вторично сложилась цивилизация, но теперь уже в особенной форме суверенных городских общин.1 Те факторы социального прогресса, которые были заложены в структуре древнегреческого общества вопреки, а отчасти, может быть, и благодаря дорийскому завоеванию, — мы имеем в виду высвобождение сельских общин от тягостной опеки дворцовых центров и распространение железа,— теперь, наконец, сказали свое слово, и результатом было рождение новых, гораздо более прогрессивных форм социально-экономических и
политических отношений — античного рабовладельческого общества и государства.
Содержание этого поистине революционного процесса слагалось из ряда социально-экономических и политических метаморфоз, важнейшими из которых были радикальные успехи в технике производства и экономической жизни, кризис патриархального общинного строя и борьба демоса со знатью, решение первоочередных социальных проблем посредством законодательной реформы и колонизации, форсированное подавление знати тиранией и, наконец, по устранении этой последней, торжество полисного духа, в идеале —в форме античной демократии, в том ее виде, какой был реализован в Афинах.2
И прежде всего велики были успехи в технике производства и экономике. Еще в X в. до н.э. железо решительно вытеснило бронзу в качестве основного производственного металла. Теперь, с началом архаической эпохи, не только всячески расширяются добыча и ввоз железной руды, но и совершенствуются выплавка железа и изготовление из него различных орудий труда и предметов вооружения. Традиция приписывала Гесиоду сочинение об идэйских дактилях — сказочных карликовых рудокопах и кузнецах, где рассказывалось об истории добычи и обработки железа (Plin. N. h., VII, 56. 6; Clem. Alex. Strom., I, 16, 75). Примечательно также, что в произведениях, несомненно принадлежащих Гесиоду, встречается новое (по сравнению с Гомером) слово «адамант» (άδάμας), позднее, по-видимому, употреблявшееся для обозначения стали (Theog., 161, 188, 239; Op. et dies, 147; Scut., 137, 231).
И если даже у Гесиода это слово еще и не обозначает сталь как таковую, то все же его употребление свидетельствует о появлении какого-то особенного, усовершенствованного вида железа.3
Но и помимо этого, мы располагаем важными прямыми указаниями традиции на то, что в VII в., во всяком случае, техника обработки металла подверглась радикальному усовершенствованию: в начале этого столетия хиосцем Главком была изобретена сварка железа (Her. I, 25; Euseb. Chron., II, p. 184 Karst, под 691 г. до н.э.), а несколько позже самосцами Рэком и Феодором было освоено искусство художественного литья (Paus. VIII, 14, 8; ср.: Her., I, 51).
Благодаря внедрению новых, изготовленных из железа орудий труда сделалось возможным интенсифицировать производство как в земледелии, так и в ремесле. Углубляющееся общественное разделение труда и обусловленное этим отделение ремесла от земледелия, равно как и выделение в особый вид занятий торговли, привели, наконец, к появлению города в новейшем социологическом смысле слова, как центра тяготеющей к нему сельскохозяйственной округи, как поселения прогрессивного типа, отличного от деревни (признаком такого отличия служит появление самого термина κώμη — деревни — впервые у Гесиода, Op. et dies, 639; Scut. 18).4
Вокруг первоначальных городищ, служивших главным образом целям защиты племени в случае военной опасности, выросли торгово-ремесленные посады, а вместе с ними сформировалось и новое сословие горожан — ремесленников и купцов, рабочих и матросов. Новые города развернули активную, преимущественно морскую торговлю (кстати, и это понятие морской торговли — εμπορία — также впервые является у Гесиода, Op. et dies, 646).5 Это, в свою очередь, содействовало дальнейшей специализации отдельных центров на производстве избранных видов продукции и превращению их в подлинные очаги национальной экономики. Так, обработка металлов и производство металлических изделий, в частности оружия, развились в особенности в Халкиде Эвбейской (ср. упоминание у Алкея о халкидских клинках — Χαλκίδικαι σπάΌαι, fr. 15, 6 Bergk4), а также в городах у Истма — Коринфе, Си-кионе, Аргосе, на Хиосе и Самосе, изготовление тканей — в Милете и Мегарах, керамики — в Коринфе и Афинах и проч.6
Выражением далеко зашедшего развития торговли и морского дела явились соответственные важные изобретения и усовершенствования.
Прежде всего радикальному усовершенствованию подверглись самые типы торговых и военных кораблей. В частности, по-видимому, с конца VIII в. до н. э. началось строительство новых больших военных кораблей с тремя рядами гребцов, триер. По преданию, инициатива в этом деле принадлежала Коринфу. «Говорят, — свидетельствует древний историк, — коринфяне первые усвоили морское дело ближе всех к теперешнему его образцу, и первые в Элладе триеры сооружены были в Коринфе. По-видимому, и для самосцев коринфский кораблестроитель Аминокл сколотил четыре (таких) судна, а с того времени, как он прибыл к самосцам, до окончания этой (т. е. Пелопоннесской. — Э. Ф.) войны прошло по меньшей мере 300 лет» (Thuc., I, 13, 2-3). Последнее указание дает дату — 704 г. до н. э.7
Наряду с этим в морском деле не было недостатка и в отдельных новациях. Так, был принят на вооружение современный тип якоря с двумя лапами. Конечно, совсем необязательно вослед древней традиции (Ephor, ар. Strab., VII, 3, 9, р. 303 = FgrHist 70 F 42 и др.) приписывать изобретение этого якоря легендарному мудрецу Анахарсису, однако сомневаться в его появлении уже в первые века архаики не приходится. Если у Гомера упоминаний о якорях нет, — и это естественно, поскольку легкие суденышки той эпохи во время стоянок просто вытягивались на берег и ни в каких якорях не нуждались, — то у Алкея якорь фигурирует уже как неотъемлемый атрибут корабля (см.: fr. 18, 9 Bergk4).8
Далее, где-то в VII в. до н.э., в значительной степени по восточному образцу, были приняты правильные меры веса и объема: талант для твердых тел (эгинский в 37,1 и эвбейский в 26,2 кг), медимн для сыпучих (52,5 л) и метрет для жидких (39,5 л) с их подразделениями. Одновременно — и тоже, возможно, по примеру восточных соседей, в частности лидян (ср.: Xenophan. ар. Pollue., IX, 83 = DK 20 В 4; Her., I, 94) — начался выпуск первых правильных металлических денег. Пионерами здесь выступили в 1-й половине VII в. быстро развивавшиеся греческие города Ионии (такие, в частности, как Эфес и Милет), причем первые монеты чеканились ими из электрона, природного сплава золота и серебра, и большого достоинства, будучи, очевидно, предназначены для крупных обменных операций или выплаты больших сумм (например, наемным воинам). Затем, с середины VII в., чеканка монет стала распространяться и в Балканской Греции —на Эгине (около 630 г.), в Коринфе (около 610 г.), в Афинах (начало VI в.), причем
здесь монеты чеканились уже из наиболее популярного в классической древности драгоценного металла — серебра, и не только большого достоинства, но и мелкие, предназначенные, следовательно, для обменных операций различного размера, в том числе и для мелких, повседневных, свершаемых на обычном городском рынке. Последнее, т. е. развитие мелкой розничной торговли, служит важным показателем и подтверждением как общего, достаточно высокого, уровня товарных отношений, так и становления городского рынка.
Начало чеканки монеты в метрополии, равно как и изобретение мер веса и объема, традиция приписывала — трудно сказать, насколько верно — древнему аргосскому царю Фидону, правившему, согласно наиболее надежной версии, в середине VII в. до н.э. (см.: Ephor, ар. Srtab. VIII, 3, 33, р. 358, и 6, 16, р. 376 = FgrHist 70 F 115 и 176; Магш. Par., ер. 30, vs. 45-47; а для датировки — Her. VI, 127).9 Так или иначе, в экономической жизни архаической Греции свершилась важная перемена: начеканенные по определенному весовому стандарту из дорогих или драгоценных металлов — меди, серебра, золота —монеты сменили неуклюжие металлические слитки и брусья, которые служили мерилом стоимости на рубеже гомеровского и архаического времени. Эта с первого взгляда чисто техническая перемена революционизировала всю сферу обмена, открыв новые, поистине неограниченные возможности для развития торговых и кредитных операций, для роста торгового и ростовщического капитала.10
Технический и экономический прогресс повлек за собой резкие перемены в социальных отношениях. С одной стороны, внедрение более совершенных и более доступных железных орудий труда и соответственная интенсификация производства содействовали рентабельности индивидуального хозяйства, что имело следствием решительное утверждение принципа частной собственности. Ведь если даже для
гомеровского времени невозможно доказать существование общиннородовой собственности — общинное начало уже тогда едва ли выражалось в чем-то другом, помимо общего контроля за распределением земли и охраны владельческих прав индивидов, — то для века архаики торжество частновладельческого принципа, по крайней мере в экономически и социально развитых регионах, стало фактом. Но вместе с тем стало фактом и высвобождение личности из-под общинной опеки, иными словами — торжество индивидуализма.
Показательна засвидетельствованная уже для середины VIII в. до н.э. свобода человека распоряжаться своим личным достоянием, в частности и земельным наделом. Мы имеем в виду известный эпизод с переселявшимся в Сицилию в составе колонистов, которым предстояло основать Сиракузы, коринфянином Эфиопом. По свидетельству Архилоха, сохраненному Афинеем, он во время плавания из-за крайнего чревоугодия «продал своему сотоварищу по застолью за медовую лепешку клер (άπέδοτο τόν κλήρον), который ему предстояло получить в Сиракузах» (Athen., IV, 63, p. 167d).n
А для чуть более позднего времени, для рубежа VIII-VII вв., мы располагаем уже совершенно аутентичными современными свидетельствами о практически неограниченном праве человека распоряжаться своим достоянием, о свободной купле-продаже земельных владений даже в самых консервативных аграрных областях, вроде Беотии, где общинные начала должны были сохраняться долее всего. Эти свидетельства доставляет нам беотийский поэт Гесиод, который подтверждает и право свободного раздела сыновьями унаследованного от отца имения:
Мы уж участок с тобой поделили (κληρον εδασσάμεΌ')12, —
и куплю-продажу наследственных земельных наделов:
Жертвы бессмертным богам приноси, сообразно достатку....
Чтобы к тебе относились они с благосклонной душою,
Чтоб покупал ты участки других, а не твой бы —другие
(όφρ' άλλων ώνη κληρον, μή τόν τεόν άλλος)
(Op. et dies, 37 и 336, 340-341, пер. В. В. Вересаева).
Но люди не только стали свободно распоряжаться своим состояни
ем —они становились в полном смысле слова хозяевами своей судьбы. Чего стоит следующее горделивое заявление того же Архилоха, поэта с Пароса, ведшего жизнь свободного авантюриста (середина VII в. до н. э.):
В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же —
Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье.
(fr. 2 Diehl3, пер. В. В. Вересаева).
Или его же откровенное признание, бросавшее вызов всему традиционному аристократическому кодексу чести:
Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.
(fr. 6 Diehl3).
Эта осознанная индивидуалистическая установка, это восприятие своего «я» как всеопределяющего жизненного начала, а своего достояния, унаследованного от предков или вновь приобретенного, равно как и любого дела рук своих, как естественного приложения к этому «я», находит свое дальнейшее выражение и в сфере творчества, а именно в утверждении художником своего авторства. Так, в литературных произведениях, явившихся после эпических поэм «Илиады» и «Одиссеи», писатели все чаще заявляют о своем авторстве, либо прямо, как это сделано в конце гомеровского гимна «К Аполлону Делосскому» (стихи 165 слл.), в начале гесиодовской «Теогонии» (стихи 22 слл.), в первых строках гекатеевских «Генеалогий» (fr. 332 Mueller), либо опосредованно, через обличение других в действительном или мнимом плагиате.13 Мы уже не говорим о том, что личность автора вообще становится центральным персонажем явившейся на смену эпосу лирической поэзии. Равным образом и в изобразительном искусстве утверждающееся индивидуалистическое начало обнаруживает себя в характерных заявлениях, которыми мастера свидетельствуют свою работу, например на расписных вазах: «Аристоноф сделал» (Άριστόνοφος εποιησεν, на аргосском кратере 1-й половины VII в.), «Харес меня расписал» (Χαρής μέ έγραψε, на коринфской пиксиде 2-й половины VII в.), «Эрготим меня сделал, Клитий меня расписал» (Έργότιμος μ' εποίησεν, Κλιτίας μ'
£γραφσεν, на афинском кратере— так называемой вазе Франсуа —2-й четверти VI в.) и др.14
Разумеется, при оценке этих фактов не следует упускать из виду исторической перспективы в развитии именно древнегреческого общества. Довольно скоро, в рамках все того же архаического времени, охарактеризованные крайние проявления индивидуализма как в делах собственности, так и в иных общественных отношениях будут погашены или, во всяком случае, поставлены под контроль формирующейся гражданской общиной, полисом. Раньше всего личная инициатива и личная собственность будут закованы в жесткие оковы гражданского порядка в Спарте. Но и в других греческих общинах в пору формирования полисного строя будут введены различные ограничения личного начала, например, в делах собственности — запреты на приобретение гражданами земли сверх определенной нормы (закон Солона в Афинах) или, наоборот, на отчуждение, на продажу или даже заклад своей собственности и прежде всего своих первоначальных земельных наделов (см.: Aristot. Pol., II, 4, 4, p. 1266 b 14-24; VI, 2, 5, p. 1319 a 6-14). Однако, повторяем, эти законодательные нормы явятся уже выражением регулирующего полисного принципа, а до утверждения этого принципа разложение патриархального общинного строя было отмечено ростом индивидуалистических тенденций, что в конечном счете являлось всего лишь отражением возросшей жизнеспособности индивидуального хозяйства и самой личности — явления в ту пору, безусловно, прогрессивного.
Далее, в тесной связи с утверждением жизнеспособного парцеллярного хозяйства, существующего в условиях частной собственности, началось стремительное развитие частновладельческого рабства, причем не только в сфере домашнего хозяйства, но и в непосредственном производстве, а главное — за счет захваченных или вывезенных из-за рубежа чужеземцев-варваров. По преданию, первыми в широких масштабах стали пользоваться покупными рабами-варварами для различных работ, в том числе, по-видимому, и для земледельческих, греки на Хиосе, что было естественным в условиях быстрого экономического роста ионийских центров. Античная традиция выразительно подчеркивает отличительные черты того нового типа рабовладения — рабства не покоренных войною эллинов, а купленных за деньги варваров, и, добавили бы мы, не общинного, а вполне частновладельческого,— который впервые явился у ионийцев-хиосцев в качестве альтернативы более примитивному типу, утвердившемуся в свое время у завоевателей· дорийцев. «Хиосцы,— свидетельствует историк Феопомп,—
первыми из эллинов после фессалийцев и лакедемонян стали использовать рабов, приобретали же они их не тем же самым способом, что и те. Ведь лакедемоняне и фессалийцы окажутся поработившими эллинов из числа тех, кто ранее населял находящуюся ныне в их владении землю: первые поработили ахейцев, фессалийцы же — перребов и магнетов, и одни назвали порабощенных илотами, другие же — пенестами. Хиосцы же владеют рабами варварского происхождения, платя за них деньги» (Theopomp, ар. Athen., VI, 88, р. 265 b-c = FgrHist 115 F 122 а, перевод В. Г. Боруховича; ср.: Posidon. et Nie. Damasc. ap. Athen., VI, 91, p. 266 e-f = FgrHist 87 P 38 et 90 F 95).15
Нельзя не видеть в этих фактах начавшегося обращения греков на античный путь развития: индивидуализация экономического и социального быта, сопряженная с утверждением жизнеспособного парцеллярного хозяйства, открывала перспективу перехода от аристократических порядков к демократии, а использование покупных рабов-чужеземцев делало возможным реализацию этой перспективы форсированным способом, за чужой счет, за счет варварской периферии. Однако реализация этих возможностей оказалась делом не сиюминутным. На первых порах, как это не раз бывало в истории, экономический прогресс обернулся для греческого народа и некоторыми теневыми сторонами, осложнениями и трудностями, преодоление которых потребовало большого напряжения сил.
И прежде всего наступившие перемены до основания потрясли главную ячейку древнего общества —сельскую общину. В самом деле, интенсификация земледельческого хозяйства, все большая его ориентация на городской рынок и, после изобретения денег, все большие возможности накопления и обогащения, открывшиеся для крупных или крепких хозяев, имели своим ближайшим следствием усиление того слоя в общине, который по традиции оставался главным владетелем земли, — родовой знати. Напротив, значительная часть рядовых общинников, крестьян, поскольку она не могла выбиться в крепкие хозяева, беднела и разорялась, входила в долги и, ввиду отсутствия в тот период гарантий личной свободы, попадала в долговую кабалу, превращаясь в рабов-должников. Уже Гесиод, беотийский поэт рубежа VIII—VII вв. до н.э. сам бывший зажиточным землевладельцем, страшится тех опасностей, которые угрожают крестьянскому хозяйству, и противопоставляет им не только вечную панацею от всех зол — усиленный труд, но и такие, например, ухищрения, как ограничение
деторождения, всерьез советуя земледельцу не иметь более одного сына, дабы наследственный надел не дробился между несколькими сыновьями (Hesiod. Op. et dies, 376 слл.).
Однако Гесиод не ограничивается элементарными предупреждениями и житейскими советами. Он убежден, что наиболее эффективным средством предупреждения бедности является энергичное стремление к богатству, и этой целевой установкой определяется все содержание его оригинального сочинения — поэмы «Труды и дни».16 Здесь предлагается сумма продуманных советов на предмет ведения земледельческого хозяйства, советов, опирающихся не только на традицию, но и на личный опыт и личные наблюдения автора. И как он сам являет собою в столь раннее время замечательную фигуру рачительного и расчетливого хозяина, так и произведение его представляет оригинальную, первую в европейской литературе попытку рациональной трактовки актуальной экономической проблемы, в данном случае — проблемы выживания индивидуального земледельческого хозяйства.
Гесиод исходит из убеждения в всеобщности соревновательного стремления к богатству. Эта тема раскрывается в начале первой, общей части поэмы в виде притчи о двух Эридах, из которых одна рождает раздор и войны, а другая побуждает людей к полезному соревнованию в труде (ст. 11-41). Симпатии поэта-труженика целиком на стороне этой последней:
Эта способна понудить к труду и ленивого даже;
Видит ленивец, что рядом другой близ него богатеет,
Станет и сам торопиться с насадками, с севом, с устройством
Дома. Сосед соревнует соседу, который к богатству
Сердцем стремится. Вот эта Эрида для смертных полезна.
(ст. 20-24).
И далее следует знаменитая гнома, метко выражающая суть отношений людей друг к другу в мире, где господствуют частная собственность, товарное производство и сопутствующая всему этому всеобщая жесточайшая конкуренция:
Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник;
Нищему нищий, певцу же певец соревнуют усердно.
(ст. 25-26).
Основу — и притом здоровую основу — успеха на хозяйственном и вообще жизненном поприще поэт видит прежде всего в неустанном труде; с ним он связывает надежды на материальный достаток и соответствующее почетное положение в обществе:
Помни всегда о завете моем и усердно работай,
Перс, о потомок богов, — чтобы голод тебя ненавидел,
Чтобы Деметра в прекрасном венке неизменно любила
И наполняла амбары тебе всевозможным припасом.
Голод, тебе говорю я, всегдашний товарищ ленивца...
Труд человеку стада добывает и всякий достаток,
Если трудиться ты любишь, то будешь гораздо милее
Вечным богам, как и людям: бездельники всякому мерзки.
Нет никакого позора в работе: позорно безделье.
Если ты трудишься — скоро богатым, на зависть ленивцам,
Станешь. А вслед за богатством идут добродетель с почетом...
Стыд нехороший повсюду сопутствует бедному мужу, —
Стыд, от которого людям так много вреда, но и пользы.
Стыд — удел бедняка, а взоры богатого смелы.
(ст. 298-302. 308-313. 317-319).
Вместе с тем поэт прекрасно понимает, что труд, чтобы быть успешным, должен быть рационально организован, и вот этой теме —рациональному ведению земледельческого хозяйства —он и посвящает вторую и большую, конкретно-паренетическую часть своего сочинения (ст. 293 слл.). Здесь не только обосновываются необходимость и значение труда, — выше мы только что привели подборку наиболее характерных отрывков из этого раздела (ст. 298-380), —но и методично преподносятся советы о том, как следует осуществлять конкретные виды сельскохозяйственных работ, связанных с двумя важнейшими отраслями — хлебопашеством и виноградарством (ст. 383-608 и 609-617), а затем, как реализовывать полученную сельскохозяйственную продукцию с помощью морских перевозок для последующей продажи на рынке (ст. 618-694). Напоследок приводятся различные житейские советы (ст. 695-764) и календарь дней, более всего пригодных для занятия тем или иным делом (ст. 765-825).
В излагаемой Гесиодом программе целесообразного хозяйствования показательно наличие таких моментов, которые выдают не про
сто рациональный зачин, характерный для архаического времени, когда стремительно свершался переход от мифа к логосу, но именно сознательную установку на ведение хозяйства с должным размахом, с использованием чужого труда и прибыльной реализацией продукции на рынке, ради обогащения. И прежде всего показательно естественное допущение Гесиодом использования зажиточным и расчетливым хозяином чужого труда, а именно в двух, по всей видимости, формах: труда наемных работников, батраков-фетов, и труда рабов. Отвлекаясь сейчас от сложного и трудного вопроса о соотношении этих форм — вопроса, разрешение которого упирается, в частности, в правильное определение категории работников, скрывающихся за терминами δμώς и δμώος,—отметим самый факт привлечения идеальным земледельцем Гесиода дополнительной рабочей силы, без чего и не мыслится нормальное ведение хозяйства.
С соответствующими упоминаниями в поэме мы сталкиваемся достаточно часто. Так, на пашне с плужными быками должны работать женщина, «покупная, а не жена», т. е. определенно рабыня (γυνή <... > κτητή, ού γαμέτη, ст. 405-406), и сорокалетний крепкий работник, чье положение ближе не определяется (441). В другом месте говорится о том, что за работу на пашне своевременно должны приниматься все — и работники, и сам хозяин (δμώές τε και αυτός, 459), а несколько ниже упоминается о помогающем при посеве мальчике-работнике (τυΌτός <... > δμώος, 469-470). Работники (δμώες) упоминаются и далее, при описании дел, связанных с хлебопашеством: в общей форме (502), на жатве (573), на молотьбе (597), на отдыхе после работ (608). Для времени по окончании главных сезонных работ рекомендуется обзавестись бездомным батраком-фетом и бездетной, также, по-видимому, наемной работницей (Όήτα τ' αοιικον ποιεΐσΟαι καί άτεκνον εριΌον δίζεσΌαι, 602— 603). В общей форме работники — «домочадцы» (δμώες) упоминаются и в начале росписи дней, пригодных для разных работ (766).
Заметим, что неясность контекста, где у Гесиода упоминаются работники — δμώες, не позволяет безоговорочно рассматривать их, подобно аналогичной категории у Гомера, как рабов. Тем не менее, очевидно, что в хозяйстве милого сердцу Гесиода крепкого хозяина работали не только батраки, но и рабы, а главное, что штат всех этих дополнительно привлекаемых работников был достаточно велик.17
Таким образом, можно думать, что осуществлявшееся с использованием чужого труда идеальное земледельческое хозяйство Гесиода было достаточно крупным и что производило оно не только минимум необходимого для жизни, но и какую-то избыточную продукцию. Вто
рым важным моментом, помимо привлечения дополнительной рабочей силы, и была широко уже практиковавшаяся реализация по крайней мере части произведенной продукции на рынке, по всей видимости в каком-либо городе, куда товар доставлялся морским путем. Об этом свидетельствуют достаточно подробные рекомендации о том, как надо совершать морские перевозки (а что они в принципе необходимы — это предполагается само собой разумеющимся, см. ст. 618-694). Подробно разъясняется, как следует содержать свой корабль (ναϋς), под которым, скорее всего, надо понимать небольшую парусную барку, как выбрать время для плавания, а главное, как лучше всего загрузить корабль ценным грузом (φόρτος, φορτία, φορτίζεσΰαι), чтобы воротиться домой с наибольшей выгодой, с барышом (κέρδος) (см., в частности, ст. 631-634, 643-645, 671-673, 689-691).18
Заявленный, таким образом, интерес к барышу заставляет нас еще раз вернуться к вопросу о главной жизненной установке Гесиода. Очевидно, что ее надо видеть в стремлении к материальному преуспеянию, в стремлении к богатству. Чтобы не загружать наше изложение пересказом соответствующих рассыпанных в поэме признаний (а их предостаточно), ограничимся приведением двух характерных примеров—двух заявлений, одно из которых открывает, а другое заключает главный корпус практических советов Гесиода. Начальное обращение гласит:
Если к богатству (πλούτου) в груди твоей сердце стремится,
то делай,
Как говорю я, свершая работу одну за другою.
(ст. 381-382).
И та же, по сути, мысль выражена в заключении:
Тот меж людьми и блажен и богат (ευδαίμων τε καί δλβιος),
кто, все это усвоив,
Делает дело, вины за собой пред богами не зная,
Птиц вопрошает и всяких деяний бежит нечестивых.
(ст. 826-828).19
Завершая обзор главных экономических идей или представлений Гесиода, подчеркнем, что его поэма «Труды и дни» вводит нас прямо
и непосредственно в хозяйственную деятельность людей архаической эпохи. Мир этих людей рисуется охваченным яростной конкуренцией, суровой борьбой за выживание, полярными следствиями которой были обогащение одних и обеднение и обнищание других. Успех первых поэт склонен объяснять их трудолюбием и рассудительностью, неудачу вторых — соответственно леностью и недальновидностью.
Такая интерпретация, не учитывающая сложного сплетения объективных факторов, действующих в массе своей, в условиях частной собственности и товарного производства, против мелкого хозяина, страдает очевидной субъективностью и односторонностью, но она показательна для жизненной установки Гесиода, который сам был зажиточным земледельцем и стремился сохранить и приумножить свое состояние. Для него именно характерно полярное отношение: отвращение к бедности, с недвусмысленным осуждением тех, кто обеднел, и влечение к богатству, со столь же осознанным и открытым отождествлением материального преуспеяния и счастья. Что может лучше подтвердить разложение традиционных общинных принципов и форм жизни, чем эти характерные, заявленные в поэме Гесиода со всею откровенностью, установки: признание закономерности и как бы естественности идущей среди людей конкурентной борьбы, которая сопровождается обогащением одних и обнищанием других, убеждение в решающем значении в этой жизненной борьбе за личной, исполненной надлежащей энергии и рационализма, инициативой, провозглашение не только материального, но и социального и даже этического превосходства богатства над бедностью.
Вообще характерной чертой времени была растущая имущественная дифференциация, углубляющаяся поляризация собственности. Темы богатства и бедности являются одними из заглавных в архаической поэзии, нашем главном литературном первоисточнике. Стремление людей к наживе, вечный страх перед разорением и нищетой, способы обогащения, необходимость соблюдения разумной, справедливой меры в делах собственности — все эти сюжеты социальной действительности на разные лады обсуждаются различными поэтами, крестьянином Гесиодом и родовитыми аристократами Алкеем и Феогнидом, авантюристом Архилохом и исполненным уравновешенной мудрости Со лоном. О воззрениях Гесиода было сказано уже достаточно. Разве что следовало бы упомянуть еще одну его сентенцию, в которой признание общего стремления к богатству сопровождается характерной оговоркой относительно безрассудства чрезмерного влечения, оговоркой, выдающей ориентацию также и Гесиода, при всем его индивидуализме, на некую норму, диктуемую этикой складывающегося гражданского общества. Порицая стремление иных людей совершать
плавания ради прибыли даже весной, в не установившуюся еще погоду, поэт замечает:
Но в безрассудстве своем и на это пускаются люди:
Ныне богатство для смертных самою душою их стало
(χρήματα γάρ ψυχή πέλεται δειλοΤσι βροτοΐσιν).
(ст. 684-686).
Нашедшая, таким образом, известное отражение уже у Гесиода, эта тема меры достигает своего полного развития в архаической поэзии на рубеже VII—VI вв., когда формирование гражданского общества, полиса, с его принципами социальной справедливости и законности, вступает в решающую фазу. Подтверждения можно найти в особенности в произведениях Солона, а затем также и Феогнида.
Но тема меры —тема, так сказать, вторичная, определяемая корректирующим воздействием полисной этики на исконное влечение людей к богатству. А первоначальным заглавным мотивом было именно самое это влечение, воспринимаемое как естественное и вечное, равно как и убеждение в определяющем значении богатства для общественного положения человека. Отголоски этих распространенных мнений мы обнаруживаем и у названных только что представителей высокой, проникнутой гражданскими мотивами лирики Солона и Феогнида. Вот элегия Солона, условно именуемая «К самому себе» (fr. 1 Diehl3).20 Афинский поэт отмечает всеобщность влечения к богатству:
Если иной небогат и томится от бедности тяжкой,
Все же мечтает всегда деньги большие (χρήματα πολλά)
иметь.
Ищут по-разному все: тот по рыбообильному морю
Плавает на кораблях, думая в дом привезти
Прибыль (κέρδος); он носится всюду, ветрами по свету
гонимый,
И не жалеет ничуть собственной жизни нигде;
Этот батрачит год за год, взрывая садовую землю;
Будет иному удел — плугом работать кривым;
Тот же искусство Афины и мастера, бога Гефеста,
Тонко усвоив, рукой хлеб добывает себе.
(ст. 41 слл., пер. С. И. Радцига).
При этом Солон подчеркивает ненасытность свойственной людям страсти к обогащению:
Ясных пределов нигде не положено людям в наживе
(πλούτου 5' ούδέν τέρμα πεφασμένον άνδράσι κεΐται).
Кто между нами сейчас разбогател больше всех,
Вдвое еще тот стремится. И кто же насытить всех мог бы?
(ст. 71-73).
Поэт признает, что и сам он охвачен желанием разбогатеть, но только честным путем, на чем и делается в элегии особенный акцент:
Также стремлюсь и богатство (χρήματα) иметь, но владеть
им нечестно
Я не хочу: наконец Правда (δίκη) ведь все же придет.
Ежели боги богатство (πλούτον) дадут, оно прочным бывает
От глубочайших корней вплоть до вершины самой.
Если же дерзостью (ύφ' υβριος) люди берут, не по чести приходит,
Несправедливым делам будет служить и тогда
Против желания. Но быстро приходит беда роковая.
(ст. 7 слл.).
В том же духе высказывался веком позже мегарский поэт Феогнид, в элегиях которого темы бедности и богатства представлены столь же, если даже не более, выпукло, как и у Солона.21 Феогнид признает достойным благородного человека лишь один способ обогащения — тот, что согласуется со справедливостью, и он даже заявляет, что честная бедность предпочтительнее дурно нажитого богатства (ср.: ст. 29-30, 145-158, 197-208 Diehl3). Вместе с тем он сетует, что на практике несправедливый и бесчестный чаще обретает богатство, а удел справедливого — бедность (743-752). Сам он, лишившись во время смут на родине своих наследственных владений (ср.: 345-350, 667-670, 1197— 1202), более всего страшится бедности (173-182, 351-354, 649-652) и мечтает на старости обладать хотя бы скромным достатком, чтобы, помимо немощи, не испытывать других мук (1155-1156). И он, разумеется, хорошо представляет себе могущество богатства, способного и приукрасить и облагородить кого угодно:
Всех ты божеств, о Богатство, желаннее, всех ты прекрасней!
Как бы кто ни был дурен, будет с тобою хорош.
(ст.1117-1118, пер. В. В. Вересаева).
Но, быть может, самым точным образом выразил всеобщее убеждение во всемогуществе богатства, в прямой зависимости социального значения человека от его имущественного состояния лесбосский поэт Алкей, живший, как и Солон, на рубеже VII-VI вв. Алкей повторяет суждение, высказанное будто бы легендарным царем Спарты Аристодемом, но, на самом деле, отражающее дух современной поэту эпохи:
Помнят в Спарте Аристодема
Крылатое слово: в силе слово то.
Царь сказал: «Человек— богатство (χρήματ' άνήρ)».
Нет бедному славы, чести нищему.
(Alcaeus, fr. 360 Lobel—Page, пер. Вяч. Иванова).
Надо, однако, заметить, что богатство чаще было спутником знатности; характерное обязательное сочетание этих двух моментов и определяло высокое положение аристократии в архаическом обществе (ср. указания Аристотеля на принцип замещения должностей в досолоновских Афинах —по благородству происхождения и по богатству, άριστίνδην καί πλουτίνδην, Aristot. Ath. pol., 3, 1 и 6). Разумеется, и аристократы могли беднеть, и простолюдины становиться богатыми. Однако разорение знатного человека не означало для него полной и, во всяком случае, немедленной социальной гибели: у него оставались важные родовые связи, традиционный престиж, возможность, наконец, поправить свои дела, женившись на богатой простолюдинке (ср. по этому поводу: Theogn., 183-196 Diehl3). Между тем состоятельность, обретенная человеком из народа, в условиях традиционного господства аристократии не повышала существенным образом его социально-политического статуса, тогда как обеднение и обнищание буквально бросали его на самое дно, ибо это было сопряжено для него с утратою даже тех небольших прав, которые знать еще оставляла на долю народа, а нередко, в случае большой задолженности и невозможности выплатить долг, — с утратою самой свободы.
Замечательным подтверждением массового обнищания и закабаления простого народа в архаической Греции может служить афинский материал, и прежде всего те данные, которые могут быть извлечены
из показаний такого важного современного свидетеля, каким был Солон. А он определенно ставил себе в заслугу избавление родной страны от двух страшных бед —от задолженности, метками которой были усеявшие поля аттических земледельцев закладные столбы (οροι), и от внутреннего, очевидно, кабального рабства (см.: Sol., fr. 24, 1-15 Diehl3).
Позднее Аристотель следующим образом — кратко, но четко — охарактеризовал состояние афинского общества на рубеже VII-VI вв. до н.э., накануне выступления Солона: «Надо иметь в виду, что вообще государственный строй был олигархический, но главное было то, что бедные находились в порабощении не только сами, но также и дети и жены. Назывались они пелатами (πελάται, что буквально означает «соседи», но здесь, по-видимому, также и «батраки». — Э. Ф.) и шестидольниками (έκτήμοροι), потому что на таких арендных условиях обрабатывали поля богачей. Вся же вообще земля была в руках немногих. При этом, если эти бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона... Конечно, из тогдашних условий государственной жизни самым тяжелым и горьким для народа было рабское положение. Впрочем, и всем остальным он был также недоволен, потому что ни в чем, можно сказать, не имел своей доли» (Aristot. Ath. pol., 2, 2, пер. С. И. Рад-цига).22
Недовольство массы общинников социальными тяготами, которые время обрушило на их головы, находило естественное выражение в неприязни к тем, кто на первых порах оказался в выигрыше, — к землевладельческой аристократии. Последняя, сильная экономически, обладала и вовсе подавляющим превосходством в сфере политической. В начале архаической эпохи — в основном, по-видимому, еще в VIII в. до н.э.— знать почти повсеместно ликвидировала патриархальную царскую власть, тяготившую ее своею опекою и страшившую возмож-
ностями союза с сельским демосом и превращением в тиранию (как именно и случилось с Фидоном Аргосским).23
К власти приходят аристократические кланы — на первых порах, как правило, те, которые прежде поставляли царей, а затем, по их устранении, гордились своим происхождением от них. Так, в Афинах стал править царский род Кодридов (Медонтидов), в Коринфе —также ведшие свое происхождение от царей Бакхиады, в фессалийской Лариссе —Алевады, в Митилене на Лесбосе — Пенфилиды, на Хиосе, в Эрифрах и в Эфесе — Басилиды, в Милете — Нелеиды и проч.
Отняв у царей высшую власть, знать вручала ее отныне избранным из своей среды на известный срок должностным лицам — одному (притан в Коринфе) или нескольким, которые, таким образом, делили между собою прерогативы ранее единой исполнительной власти (коллегия архонтов в Афинах). Из этого же круга лиц —на практике из отслуживших свой срок высших магистратов — комплектовался и государственный совет, значение которого непрерывно возрастало, причем в той именно степени, в какой падало значение народного собрания.24
Материальной основой господствующего положения аристократии было прежде всего наследственное крупное землевладение. Недаром, например, на Самосе господствующее аристократическое сословие так и называлось — «геоморы», буквально «обладающие долей земли» (Thuc., VIII, 21; Plut. Aet. Gr., 57, p. 303 e — 304 с). Обладая материальным достатком, позволявшим содержать боевых коней, аристократы поставляли главную воинскую силу архаического времени — конницу. Соответственно понятие «всадники» (ιππείς, ίπποβόται) также нередко использовалось для обозначения правящего аристократического сословия. Это засвидетельствовано Аристотелем, который выразительно подчеркивает связь первенствующей роли конницы в архаические времена с господствующим положением аристократии, причем подчеркивает это не только в общей форме, но и специально для Эретрии и Халкиды на Эвбее, для Магнесии-на-Меандре и других греческих общин в Малой Азии (Aristot. Pol., IV, 3, 2, p. 1289 b 36-40; V, 10, 10, p. 1297 b 16 слл.; ср. также: для Эретрии — ibid., V, 5, 10, p. 1306 a 35-36; для Халкиды — Her., V, 77; VI, 100; Aristot. ap. Strab., X, 1, 8, p. 447
= fr. 603 Rose3; для Колофона — Strab., XIV 1, 28, p. 643).25
Осознание знатью своего высшего привилегированного положения в архаическом обществе нашло яркое выражение в соответствующей, разработанной в русле аристократических традиций гомеровского эпоса, этико-социальной терминологии, образцы которой в изобилии рассыпаны в античной литературной традиции, и в первую очередь в лирической поэзии, творцами которой нередко были выходцы из той же аристократической среды. Представители высшего сословия величаются здесь людьми благородными (γενναίοι, εύγενεΐς, εύπατρίδαι), лучшими (άγαμοί, αριστοι, βέλτιστοι), достойными (έσΌλοί), тогда как простолюдины, наоборот, — дурными (κακοί), низкими (δειλοί), подлыми (πονηροί). И это величание не было пустым звуком —оно отражало вполне реальную жизненную ситуацию. Сосредоточив всю полноту административной и судебной власти в своих руках, превратив общинные органы управления — совет старейшин и народное собрание —в орудия своего исключительного господства, оперев это господство, как на своего рода фундамент, на традиционное свое лидерство в исконных родо-племенных подразделениях, система которых, в виде цепи род — фратрия — фила, продолжала оставаться единственной формой организации общества, землевладельческая аристократия вела дело к созданию настоящего кастового государства, где народной массе была уготована самая жалкая роль.
Народ, естественно, остро реагировал на происходящее. Уже Гесиод—мы имеем в виду все ту же его поэму «Труды и дни»—воспринимал современную ему действительность как сугубое воплощение социальной несправедливости. Идеализируя далекое прошлое и сетуя на зло настоящего, он изображал развитие человечества как непрерывную социальную деградацию — от блаженного золотого века к все более ущербным векам серебряному, медному, героическому, пока, наконец, в современном ему поколении железного века кумуляция зла не достигла своего апогея:
Если бы мог я не жить с поколением пятого века!
Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться.
Землю теперь населяют железные люди. Не будет
Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя,
И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им.
Дети — с отцами, с детьми — их отцы сговориться не смогут.
Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю — хозяин.
Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.
Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью.
И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею
Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право.
Стыд пропадет. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды
Людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет.
(Op. et dies, 174 слл.).
Это потрясающее по силе общее описание подкрепляется целым рядом более конкретных сетований на засилие знати. Самоуправство « царей-дароядцев» (βασιληες δωροφάγοι, ст. 38-39, 263-264) поэт иллюстрирует красноречивой притчей, где ястреб, схвативший соловья, поучает свою жертву:
Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!
Как ты ни пой, а тебя унесу я, куда мне угодно,
И пообедать могу я тобой, и пустить на свободу.
Разума тот не имеет, кто мериться хочет с сильнейшим:
Не победит он его — к униженью лишь горе прибавит!
(ibid., 207-211).
Однако Гесиод не ограничивается сетованием на нарушение сильными людьми социального порядка. Он предупреждает о божественном возмездии, о тех бедствиях, которые вездесущие и всевидящие боги посылают людям за проступки их правителей:
Целому городу часто в ответе бывать приходилось
За человека, который грешит и творит беззаконье.
Беды великие сводит им с неба владыка Кронион, —
Голод совместно с чумой. Исчезают со света народы...
(ст. 240-243).
И ниже еще раз, с прямым указанием на виновников этих бедствий, не чтущих правды царей:
И страдает
Целый народ за нечестье царей, злоумышленно правду
Неправосудьем своим от прямого пути отклонивших.
И берегитесь, цари-дароядцы, чтоб так не случилось!
Правду блюдите в решеньях и думать забудьте о кривде
(ст. 260-264).
Разумеется, реакция народа не ограничивалась сетованиями и предупреждениями. Рано или поздно наставал момент, когда долго накапливавшееся недовольство выплескивалось в более или менее стихийное выступление. При этом нередко было достаточно какого-либо внешнего толчка, чтобы всколыхнуть все общество. Так, в Афинах попытка захватить тираническую власть, предпринятая в 30-е годы VII в. до н.э. аристократом-олимпиоником Килоном (см.: Her. V, 70-71; Thuc. I, 126; Plut. Sol., 12),26 хотя и окончилась неудачей, тем не менее имела большой политический резонанс. Показав отсутствие единства в правящем сословии, шаткость традиционного порядка, она развязала политическую активность народной массы. «После этого,27 — свидетельствует Аристотель, — в течение долгого времени происходили раздоры (συνέβη στασιάσαι) между знатью и народом» (Ath. pol., 2,1).
И ниже, характеризуя обстановку в Афинах накануне выступления Солона, Аристотель еще раз указывает на засилие знати, недовольство народа и естественный результат всего этого — социальную смуту: «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок и большинство народа было в порабощении у немногих, народ восстал (άντέστη) против знатных. Смута была сильная (ίσχυρας δέ τής στάσεως ουσης), и долгое время одни боролись против других... » (ibid., 5, 1-2). Надо обладать поистине безграничным недоверием к античной традиции, чтобы, как это делается теперь некоторыми историками, игнорировать эти свидетельства, подкрепленные массою других данных, и отрицать накал социальной борьбы и революционный характер всей ситуации века архаики. Такую именно позицию занимает В. П. Яйленко, автор общего очерка архаической эпохи, опубликованного в составе новейшего коллективного труда о Древней Греции.28 Мы признаем за каждым право высказывать свое мнение, сколь бы парадоксальным
оно ни было, однако, со своей стороны, хотели бы воспользоваться не менее естественным правом и на возражение, коль скоро такое мнение переходит черту, отделяющую парадокс от заблуждения. Вместе с тем критическое изложение взглядов Яйленко может послужить хорошей иллюстрацией тому, к каким крайностям может привести увлечение модными сейчас среди части историков трактовками античности в примитивизирующем духе.
В самом деле, гиперкритицизм в отношении к античной традиции и принципиальный отказ от интерпретации исторического развития Греции в век архаики с позиций материалистической диалектики доведены в очерке В. П. Яйленко до степени nec plus ultra. Автор, солидаризируясь с мнением Ч. Старра и буквально повторяя его слова, подчеркивает, что «полис формировался в очень простом обществе, в котором бедные и богатые не слишком разнились друг от друга и чувствовали себя членами одного коллектива».29 Он пытается доказать, что в архаическую эпоху у греков «разница между богатством и бедностью была минимальной» и что «имущественная дифференциация на массовом уровне в это время еще отсутствовала».30 И он поступает вполне последовательно, когда свое «заключение об отсутствии существенной имущественной дифференциации в архаической Греции» делает основою для вывода, что «процесс возникновения и дальнейшего становления полиса происходил в основном эволюционно».31
Мало того, обращаясь к анализу социальной структуры архаического общества, В. П. Яйленко и здесь делает все возможное, чтобы затушевать существо исторической жизни — противостояние демоса и знати. Вслед за другим западным ученым Ю. Герлахом он готов признать, что отличительные признаки аристократизма в архаическое время сводились к «потенциально общечеловеческим свойствам», к таким моральным категориям, как обладание доблестью и стремление к славе, за которыми не скрывалось никакой сословной подоплеки.32 Спартанскую аристократию он растворяет в тиртеевском демосе, а знатные афинские роды попросту объявляет фикцией.33 И он не устает и здесь повторять, что в архаическом греческом полисе «не было и не могло быть серьезных различий в социальном статусе отдельных групп индивидуумов» и что будто бы нет ничего естественнее заключения «об отсутствии существенных социальных различий в гесиодовском обществе и в полисе эпохи его становления».34
Конечно, В. П. Яйленко не может не видеть реалий, противоречащих его позиции. Он вынужден признать, что в архаическую эпоху греческой истории «общая бедность страны являлась широким полем для социально-политических противоречий и столкновений»;35 что «в каждом полисе имелась и своя аристократия по рождению, и свои богачи, и средние по достатку слои, и беднота»;36 что защищаемое им положение о простоте и единстве архаического общества не может исключить вопроса: «а как же согласовать с таким тезисом угнетение человека человеком в досолоновских Афинах?».37 Но в том-то и дело, что и этот и другие подобного же рода вопросы остаются в работе Яйленко без разъяснения.
Равным образом и при рассмотрении путей формирования полиса В. П. Яйленко делает важное признание, что «возникновению и становлению полиса сопутствовало развитие существенной социальной стратификации в части греческого архаического общества» и что обусловленные этим факторы «дестабилизировали отдельные полисы, создавая коллизионные ситуации, а иногда и вооруженные конфликты».38 Однако это признание сразу же сводится на нет указанием на то, что «пути предотвращения полисами кризисного состояния или преодоления уже создавшейся конфликтной ситуации были многообразны и ни в коей мере не могут быть сведены только к радикальным формам социально-политической борьбы» и что, напротив того, «в источниках превалируют эволюционные пути разрешения противоречий».39 И далее, вопреки исторической правде и, в частности, преданию о неоднократно вспыхивавших смутах и возникавших тираниях, утверждается, что и в ионийских городах, и в Афинах преобладал именно эволюционный путь становления полиса.
В. П. Яйленко не отказывает себе в удовольствии поиронизировать над распространенным, в частности, и в советской историографии мнением относительно накала социальных противоречий в архаическом обществе: «Сколько было сказано и написано о разорении, обнищании народных масс и их борьбе за свои права, сколько раз Аттика рубежа VII-VI вв. выдавалась за пример ожесточенной классовой борьбы народа с аристократией.»40 Он убежден в противном: «Исходя из анализа афинских событий, едва ли можно говорить о классах, классовой борьбе и революции. Применительно к архаической эпохе упомянутые понятия не более чем модернизаторские фикции, в лучшем случае по
вторяющие картину IV в. до н.э. и последующих столетий, механически перенесенную Аристотелем, Плутархом и другими античными авторами на архаическую эпоху. Приведенные данные показывают, что становление полиса осуществлялось на ином, гораздо более примитивном уровне.. Этот процесс происходил повсеместно на эволюционной основе, и хотя ему были свойственны отдельные междоусобицы и крайности тирании, это не более как издержки становления полиса».41
Нетрудно, однако, убедиться, каким способом автор добивается нужного ему впечатления — односторонним подбором и тенденциозным перетолкованием исторических фактов. Показательно в этой связи и гиперкритическое отношение к античной традиции: то, что в ней не подходит к разрабатываемой схеме, отбрасывается как позднейшее измышление. Показательна, наконец, и манипуляция с обвинением в модернизаторстве — прием, который в последнее время широко используется такими защитниками сугубого своеобразия античности и противниками ее интерпретации в духе формационного учения, как М. Финли и Ч. Старр. На наш взгляд, предложенная Яйленко концепция — дань некритическому увлечению названным модным направлением. Мы позволим себе не согласиться с этой новейшей схемой и, не смущаясь возможными обвинениями в слепом следовании за античной традицией и в модернизаторстве, вернемся к рассмотрению так называемых «издержек становления полиса», т. е. той социальной напряженности, разрешавшейся вспышками сословной борьбы, которая, по нашему глубочайшему убеждению, составляла характерную черту, если угодно — суть общественной жизни греков в век архаики.
Итак, в какой-то момент архаической смуты недовольство народа стало выливаться в открытые формы. Трудно, однако, сказать, как сложилась бы судьба сельского демоса в Древней Греции и насколько успешно сумел бы он защитить свои права перед натиском всемогущих денег, долговой кабалы и произвола знати, если бы как раз в это время не пришла ему помощь со стороны. Дело в том, что одни и те же процессы вели и к расслоению сельской общины, к обогащению знати и разорению крестьянства, и к росту города, к формированию нового сословия горожан. Последнее непрерывно пополнялось благодаря притоку в город всех тех, кто надеялся разбогатеть, приспособившись к новым условиям жизни, обратившись к новым доходным занятиям — ремеслу и торговле. Насколько этот процесс был реальностью, в какой степени являвшимся в город новым людям удавалось там обосноваться и даже выдвинуться на первый план и с какой ревностью следила за этим старая знать, обо всем этом можно судить по следующим ха
рактерным, хотя, быть может, и несколько утрированным, сетованиям мегарского поэта-аристократа Феогнида (VI в. до н.э.):
Город наш все еще город, о Кирн, но уж люди другие.
Кто ни законов досель, ни правосудья не знал,
Кто одевал себе тело изношенным мехом козлиным
И за стеной городской пасся, как дикий олень, —
Сделался знатным отныне. А люди, что знатными были,
Низкими стали. Ну, кто б все это вытерпеть мог?
(Theogn., 53-58 Diehl 3, пер. В. В. Вересаева).42
Homines novi заставляли считаться с собою. Выходцы из сельской местности, эти изгои, утратившие связь с общиною, становясь богатыми и почтенными горожанами, заявляли претензии на уравнение в правах с аристократами, на доступ к политической власти. И делали они это с тем большей решительностью, что, как изгоев, знать их ни во что не ставила, тогда как сами они, по мере роста их богатства, склонны были держаться о себе все более высокого мнения. Что могло быть более естественным в этих условиях, чем блок между двумя утесненными в ту пору сословиями крестьян и горожан, которые равно были недовольны засилием знати?
Складывавшийся таким образом общий демократический фронт получал благодаря объединению сил большие шансы на победу. К тому же в его пользу действовали еще два очень важных обстоятельства. Во-первых, свершилась важная перемена в военном деле — возросла роль народного ополчения, фаланги тяжеловооруженных пехотинцев, гоплитов, без которых правящая знать с какого-то момента не могла уже более обходиться. Причина заключалась прежде всего в крайне осложнившейся политической обстановке. Ведь в ту пору, в условиях демографического взрыва и обострившейся вследствие этого борьбы за жизненное пространство, защита или тем более расширение пределов своего отечества стало делом гораздо более трудным, чем в прежние, гомеровские, патриархальные времена. При этом надо принять во внимание, что и для самих земледельцев — а они-то и составляли массу народа — полноценное участие в воинской службе стало, в сравнении с гомеровским временем, гораздо более реальным вследствие продолжающегося совершенствования и удешевления оружия. Из афинского постановления конца VI в. до н.э. о клерухах (военных колонистах) на Саламине известно, что военная экипировка, которую клерух должен был производить на свой счет, оценивалась в 30 драхм (ML, 14,
стк. 8-10), т. е., как здесь справедливо было отмечено В. П. Яйленко, в сумму не столь уже высокую.43 Это означает, что даже люди среднего достатка могли обзаводиться паноплией, т. е. полным набором как наступательного (меч, копье), так и защитного вооружения (щит, шлем, панцирь, поножи).
Соответственно изменилась роль войск и тактика построения и боя. Как в свое время, с падением царской власти и установлением корпоративного правления знати, герои-аристократы, выступавшие на колесницах, должны были уступить место отрядам всадников, так теперь эти последние были оттеснены в сторону вооруженною массою гоплитов, которые компенсировали личные недостатки в выучке и вооружении новым сомкнутым построением — фалангой. Что все это свершилось уже в первые века архаики — это бесспорно. Подтверждение тому доставляют и литературные источники, в частности великолепные описания спартанской фаланги у Тиртея (середина VII в. до н.э.),44 и данные археологии: элементы бронзовой паноплии нового типа — шлем и панцирь — обнаружены в погребении конца VIII в. до н. э. в Аргосе,45 а первое изображение строя фаланги доставляет вазовая живопись, в частности роспись на коринфском сосуде — энохое, или ольпе, из коллекции Киджи — середины следующего столетия.46
В выработке и усвоении новой гоплитской техники известную роль могли сыграть отдельные заимствования с Востока, от карийцев, лидян, ассирийцев, но в целом гоплитская реформа была оригинальным творением греков. Это, между прочим, с очевидностью следует из Геродотовой истории Греко-персидских войн, где тяжелое гоплитское вооружение и правильная тактика фаланги греков выразительно противопоставляются недостаточному вооружению и нестройному действию пехоты варваров (ср., в частности, при описании Платейской битвы, Her., IX, 61-63).47
Возможно, что изобретателями нового гоплитского вооружения и нового строя фаланги были в Греции аргивяне. В пользу этого говорят,
во-первых, указанные только что археологические находки, свидетельствующие о появлении в Аргосе вооружения гоплитского типа уже на исходе VIII в., а, во-вторых, согласные с ними античные предания. Так, в древнейшем из дошедших до нас оракулов Аполлона Дельфийского лучшими из мужей признавались «аргивяне, одетые в льняные панцири, подлинные стрекала войны (Άργεϊοι λινοΰώρηκες, κέντρα πτολέμοιο) ».48 Согласно традиции, сохраненной у Павсания, именно аргивяне первыми всем войском приняли на вооружение большие круглые щиты, так называемые аргосские, или арголидские (ασπίδες Άργολικαί, Paus., II, 25, 7; VIII, 50,1), от которых пошло и самое название нового рода тяжеловооруженной пехоты (όπλίται — от δπλον, что значит оружие вообще, но также и большой щит определенного типа). Вместе с этими щитами, по всей видимости, усвоили они и тактику сомкнутого пехотного построения, фаланги.49
Не исключено также, что решающие шаги в этом направлении были сделаны в Аргосе в правление Фидона, который вошел в историю как крупный воитель, пытавшийся восстановить аргосский контроль над всем «наследием Темена» (т. е. над всем северным и восточным Пелопоннесом), а вместе с тем и как крупный реформатор, с именем которого, как уже указывалось, был связан целый ряд преобразований.50 Но если даже и в самом деле честь новаторов принадлежала аргивянам, то очень скоро эта новация стала достоянием всех греков. В Спарте, во всяком случае, как это следует из Тиртея, гоплитское вооружение и тактика утвердились не позднее середины VII в. а к концу этого столетия переворот в военном деле, выразившийся в утверждении в качестве главной военной силы гоплитского ополчения, стал практически повсеместно свершившимся фактом.
Вместе с тем очевидны огромные политические последствия этой по видимости чисто военной перемены. Уже Аристотель отметил, что у эллинов в древнейший период «с ростом государств и тяжеловооруженная пехота получила большее значение, а это повлекло за собой участие в государственном управлении большего числа граждан», т. е. переход от древнейшей аристократии, олигархии всадников, к древнейшему виду демократии — гоплитской политии (см. Aristot. Pol., IV,
земледельцев — уже проглядывало лицо гражданского коллектива, полиса, хотя, разумеется, до окончательного воплощения дело дошло не сразу. Во всяком случае, прежде чем стать воплощенным полисом, гоплитской фаланге пришлось еще пережить более или менее длительный период, когда она была инструментом тирании.52
Между тем наряду с переворотом в военном деле в пользу подымающейся демократии действовал и другой вспомогательный фактор, чисто уже социального порядка. Именно складывавшаяся демократия тем скорее должна была обратиться к решительным действиям, что у нее с самого начала не было недостатка в политически развитых и энергичных лидерах. В самом деле, разъедающее воздействие денежного хозяйства испытывала не только масса сельского демоса, но и верхушка греческого архаического общества (ср. сетования на силу богатства и оскудение знати, в частности и собственное, у поэтов-аристократов вроде Феогнида). Члены захиревших аристократических родов или обойденные наследством младшие сыновья знатных семей также устремлялись в город, где они задавали тон оппозиционным настроениям и выступлениям. Именно эти отпрыски младших аристократических фамилий, достаточно образованные и предприимчивые, близкие по своему положению и к старой родовой знати, и к новому сословию горожан, с общего ли согласия, по желанию ли демоса, или, наконец, по собственному побуждению, становились инициаторами проведения различных мер, имевших в виду преобразовать общественные отношения с позиций разума, в интересах новых прогрессивных групп.
Можно без труда назвать целый ряд выдающихся представителей греческой знати, чье обращение к активной политической деятельности могло быть более или менее стимулировано ущербностью их общественного положения. Здесь достаточно будет привести три-четыре примера, чья хрестоматийная известность не должна служить препятствием к их использованию. Вот древний спартанский законодатель Ликург: прежде чем обратиться к реформаторской деятельности, он недолгое время был царем, но затем должен был уступить царство своему племяннику— сыну своего старшего брата (Plut. Lyc., 1-3). Другой
пример — коринфский тиран Кипсел: будучи по материнской линии, — но только по ней одной — Бакхиадом, он поначалу в силу нечистого происхождения был обречен на прозябание (Her. V, 92). В Афинах — Солон: этот, прежде чем стать законодателем, должен был заниматься торговлей, чтобы поправить пошатнувшееся семейное состояние, хотя и принадлежал к высшей афинской знати — был отпрыском рода Кодридов (Plut. Sol. 1, 2). В тех же Афинах уже на рубеже архаики и классики замечательным примером homo novus был Фемистокл: его крайнее честолюбие, болезненное стремление к первенству, равно как и его политический радикализм, в немалой степени объяснялись ущербностью происхождения, ибо хотя по отцу он принадлежал к знатному роду Ликомидов, но считался незаконнорожденным, поскольку мать была неафинянкой, а может быть, даже и негречанкой (Plut. Them. 1; Nep. Them., 1).
Приведенных примеров достаточно, чтобы судить о самом явлении, о том, как это, собственно, было. Что же касается его значения, то оно очевидно: присоединение к демократическому движению части знати, младшей или обедневшей, доставило этому движению развитых интеллектуально и политически лидеров, внесших в стихийно разворачивавшуюся борьбу важный рациональный момент. Присутствием этого рационального духа объясняется то, что решение первоочередных социальных проблем, как, впрочем, и завершение всего дела, было осуществлено посредством законодательной реформы — кодификации права, разумной реорганизации социально-политического строя и достаточно организованной колонизации. Оговоримся: мы не отрицаем объективный характер демократического движения в архаической Греции, поставленных тогда самой жизнью проблем. Но мы хотели бы подчеркнуть весьма рациональный, т. е. субъективно осознанный, а потому и весьма конструктивный метод их решения греками, особенно на начальной и заключительной стадиях архаической революции.