255

Позорная и возвышенная страсть

Среди девяносто девяти римских императоров можно обнаружить самые разные характеры — от полностью безликих до весьма своеобразных, от довольно привлекательных до крайне омерзительных. Но особое место среди них занимает знаменитый Нерон, оставшийся в памяти потомков как воплощение совокупности страшнейших человеческих пороков — звериной жестокости и наглого лицемерия, грязного разврата и подлой мстительности, неслыханной расточительности и предельной жадности. Сколь бесчисленны его преступления, столь же неисчислимы его жертвы. Достаточно вспомнить некоторые из содеянных им злодеяний, чтобы начисто отпало желание искать хоть какие-то оправдания этому человекоподобному существу, наводнившему Рим целой армией доносчиков и соглядатаев, по наущению которых подвергались казни люди абсолютно всех сословий. Вот некоторые из его кровавых «достижений».
Он предал изощреннейшей казни большую группу христиан, обвинив их в поджоге Рима в 64 г. По его приказу был отравлен Британник, сын императора Клавдия (41—54 гг.) — возможный соперник Нерона в борьбе за власть. Он велел покончить с собой своему учителю и наставнику философу Сенеке, вскрывшему вены и погибшему мучительной смертью. Он лживо обвинил свою первую жену, добродетельную Октавию, в прелюбодеянии, выслал ее из Рима и затем приказал умертвить. В припадке гнева он убил свою вторую жену. И наконец, он совершил то, что вообще противоестественно природе человека: организовал несколько неудавшихся покушений на свою мать и в завершении подослал к ней убийц, исполнивших эту страшную работу с особой жестокостью.
Уже этот далеко не полный перечень преступлений Нерона достаточен, чтобы он мог войти в историю как исчадие ада. По выражению римского историка Корнелия Тацита («Анналы» XVI 16), родившегося в самый разгар нероновских зверств, речь шла буквально о «потоке крови, пролитой внутри страны». Как видно, в этой нескончаемой реке человеческих страданий появилась та единственная капля, которая переполнила бурлящий поток и вывела его из границ, установленных даже далекими от гуманности обычаями рабовладельческого Рима: Нерон оказался первым императором, еще при жизни лишенным власти.
Таков облик этого демона преступности, заключенного в человеческое обличье. И именно с ним природа сотворила одну из своих величайших трагикомических шуток. Это существо, на протяжении всей жизни не ставившее ни в грош даже такие естественные человеческие чувства, как уважение к матери и привязанность к близким, с раннего детства и до самого последнего своего вздоха было целиком поглощено одной всепожирающей страстью. Она не

256

только занимала все мысли и чувства Нерона, она буквально испепеляла его. Это была бесконечная и пламенная любовь к музыкальному искусству, исходившая из самых глубин его коварной души. Своей страсти он отдавался полностью. Существует слишком много свидетельств того, что государственные и личные интересы он подчинял занятиям музыкой. Нерон считал себя кифародом, но не дилетантом-любителем, а профессиональным артистом.
Он словно жил двойной жизнью. Одна из них — государственная, с целой цепью преступных дел, а другая — художественная, связанная со служением высокому искусству. А оно для Нерона не было простой забавой, как для бесчисленного сонма властителей древнего мира (исключая, конечно, Птолемея-Авлета), благосклонно впускавших музыку к себе во дворец, любезно разрешавших ей садиться за их пиршественный стол и отрабатывать кусок царского пирога. Для Нерона кифародическая деятельность была смыслом существования и истинным призванием.
Для современников же кровавого диктатора его любовь к музыке представлялась таким же ужасным пороком, как и его кровожадность. Как уже указывалось в случае с Птолемеем-Авлетом, по бытовавшим тогда воззрениям, император, занимавшийся низменным и неблагородным делом музыканта, был достоин всякого осуждения. Поэтому к многочисленным порокам Нерона античный мир с охотой добавил еще один существеннейший изъян — гнусную приверженность к пению и игре на кифаре. Даже такой просвещенный для своего времени человек, как Корнелий Тацит («Анналы» XIV 14, 1), писал, что Нерон имел «отвратительную любовь играть на кифаре». А выдающийся поэт Ювенал («Сатиры» VIII 198—200) считал, что театральные выступления Нерона — позор для Рима.
Не берусь обсуждать вопрос, насколько сам Нерон осознавал, что большинство его поступков выходит за границы человеческой морали и нравственности. Это сложная проблема целиком в компетенции историков и психологов. Но совершенно определенно можно утверждать: Нерон отдавал себе полный отчет в том, что его профессиональные занятия музыкой являются открытым вызовом обществу. Однажды бросив этот вызов, он всю жизнь бился за право быть кифародом и выступать перед публикой. Еще один парадокс: человек, распоряжавшийся жизнями сотен и тысяч людей, бесконтрольный хозяин империи, должен был искать пути удовлетворения своего творческого экстаза. Будучи не в силах расстаться со своим «мусическим безумием» (Лукиан «Нерон» 6), он стремился различными способами оправдать его в глазах окружающих, находя ему религиозные и житейские причины.
По словам Тацита («Анналы» XIV 14, 1), он постоянно напоминал всем, что песнопения посвящены Аполлону, «изображения которого стоят не только в греческих городах, но и в римских храмах», а

257

потому пение является делом достойным. По сообщению другого историка, Светония («Нерон» 40, 2), Нерон распространял слух, что ему было якобы предсказано астрологами быть низвергнутым. Поэтому он часто повторял фразу, ставшую известной в Риме: «Прокормимся ремеслом». Возможно, вымыслом о таком предсказании (которое, кстати, сбылось) он хотел оправдать свои музыкальные занятия. Однако любые доводы здесь были бессильны, так как сама привязанность императора к музыке противоречила сложившимся представлениям и оскорбляла заносчивый и чванливый «римский дух».
Что известно о Нероне-музыканте?
Корнелий Тацит («Анналы» XIII 3, 3) — его, как и всех римских историков, никак нельзя заподозрить в симпатиях к Нерону, — писал, что будущий император еще с детства занимался резьбой, рисованием, упражнялся в пении, пытался сочинять стихи. Иначе говоря, любой воспитатель мог заметить у него ярко выраженные склонности к художественному творчеству (кстати, остается загадкой, как к этому относился его наставник Сенека). Придя же к власти, он немедленно пригласил к себе знаменитого тогда кифарода Терпна и стал учиться у него. Правда, Светоний («Нерон» 21) пишет, что Нерон «слушал его [то есть Терпна ] много дней подряд после обеда и до поздней ночи, а потом понемногу и сам стал упражняться в этом искусстве». Совершенно очевидно, что ограничившись пассивным слушанием, Нерон бы никогда не научился искусству кифарода. Значит, император, чуть ли не обожествлявшийся в Риме, снизошел до того, что захотел самым активным образом обучаться «низменному делу» у обыкновенного музыканта. На такой шаг, выходящий за рамки общепринятых норм жизни, можно было пойти, только неся в своей душе пламенную страсть к музыке.
Спору нет, в таком жутком типе, как Нерон, стремление к музицированию тесно соприкасалось с проявлением эгоизма и самолюбия. Его страсть к музыке была неотделима от желания показать всем окружающим свои собственные таланты: умение играть на кифаре и петь, свой артистизм и, как мы увидим, свои способности сочинять. Но у кого из великих артистов любых времен и народов самолюбие, пусть даже тщательно скрываемое, не было мощным импульсом для творчества? В этом отношении источник жажды славы Нерона ничем существенным не отличался от стимулов великих мастеров как античности и средневековья, так и нового времени.
Однако Нерону, в отличие от артистов, живших в другие времена, нужно было перешагнуть не только через традиционные воззрения на художественное творчество как на низменное занятие, но и переступить границу, отделяющую императора от кифарода. Природа, позаботившаяся о том, чтобы снабдить его качествами, помогавшими

258

поступиться многими человеческими ценностями, помогла ему преодолеть и эти преграды.
Но не нужно думать, что это были легкие шаги, даже для такого чудовища, каким был Нерон. Факты говорят о том, что и ему они давались с трудом. Так, чтобы сразу не бесчестить себя публичным выступлением в театре, Нерон в 58 г. учреждает игры под названием «Ювеналии» (от juvenis — юноша). Они предназначались для молодых людей различных сословий, желающих показать публике свое актерское мастерство в соревновании с другими юношами. Нерон думал, что его появление на подмостках сцены на таком всенародном празднике, наряду с многими участниками, будет воспринято не столь негативно, как это случилось бы при иных обстоятельствах.
Для человека, подставившего под меч свою мать и совершившего немало тяжких злодеяний, еще один явный или скрытый конфликт с окружением не мог служить сдерживающим фактором. И, вместе с тем, установление Ювенальных игр говорит именно о желании Нерона постепенно приучить римлян к мысли о том, что он не только император, но и кифарод.
С той же целью два года спустя он устанавливает новый вид игр, получивших название Неронии. По образцу общегреческих состязаний они проводились каждые пять лет. В их программу входили конные, гимнастические и музыкальные состязания. Неронии проводились со всей пышностью: освящались новые бани, каждый бесплатно пользовался маслом для обтираний, и даже судьи назначались «из консульского звания».
После выступления на этих играх, Нерон предпринимает «гастрольные поездки» в Неаполь (в 63 г.), а затем и в Грецию — на родину великих кифародов древности. Для него это тоже был сознательный акт самоутверждения. Ведь в представлении Нерона признание его мастерства на родине муз и Аполлона не могло идти ни в какое сравнение с аплодисментами грубых и плохо разбирающихся в музыке римлян.
Что пишут историки о Нероне-кифароде? Их мнение едино: он остался верен себе и в своей артистической карьере. Тацит («Анналы» XV 15) и другой историк рубежа II—III вв., Дион Кассий («Римская история» XI 20 и XIII 20), сообщают, что Нерон специально набрал группу около пяти тысяч (!) человек, прозванных «августианцами», которые аплодировали императору в театрах и постоянно превозносили его мастерство. За это они якобы отмечались наградами и почестями. Те же авторы утверждают, что во время выступлений Нерона в Неаполе, театр был специально заполнен солдатами и чернью, собранными по такому поводу не только из Неаполя, но и из близлежащих городов — Геркуланума, Помпеи, Путеол и прочих. Вся эта масса служила клакой, нанятой для создания оваций артисту-монарху. Более того, утверждается, что были вызваны такие же

259

клакеры из Александрии, как известно, находящейся на громадном расстоянии от Неаполя, в Египте. Когда же слушатели не выдерживали пытки искусством Нерона и стремились выйти из театра, то стража насильно возвращала их обратно. Историки даже пишут, что некоторые женщины были вынуждены рожать в театре, так как их не выпускали, а отдельные мужчины притворялись мертвыми, чтобы их выносили за ворота, ибо пока пел Нерон, иного пути из театра не было. Сообщается, что среди зрителей имелось немало агентов, следивших за реакцией и поведением людей и делавших соответствующие доносы. Затем с непокорными слушателями расправлялись. Так, будущий император Веспасиан (69—79 гг.) будто бы был обруган неким вольноотпущенником Фебом за то, что он сомкнул глаза, когда звучал божественный голос императора (Тацит «Анналы» XVI 5).
Нетрудно догадаться, что отношение историков к Нерону-человеку и к Нерону-императору было механически перенесено и на Нерона-музыканта. Конечно, вряд ли облачение Нерона в одеяние кифарода делало его другим. Но слишком уж много в приведенных сообщениях нагромождено нереальных и почти фантастических ситуаций, что дает право ставить под сомнение их достоверность. Вместе с тем, даже в сочинениях хулителей Нерона сквозь слой небылиц и побасенок с трудом, но все же пробиваются отдельные отголоски подлинных событий.
Прежде всего многие косвенные данные, вскользь приводящиеся теми же авторами, дают возможность частично реконструировать облик Нерона-кифарода. При сопоставлении таких сведений постепенно вырисовываются типичные черты артиста, так хорошо знакомые и по нашей, и по ближайшим к нам эпохам.
Как всякий певец, он постоянно берег свой голос и в любых ситуациях ни на минуту не забывал о том, что голос — главная его ценность и забота. Светоний («Нерон» 25, 3) свидетельствует о том, что «ради сохранение голоса... он всегда обращался заочно или через глашатая» даже к солдатам, от которых зачастую зависела судьба и сама жизнь римских императоров. Когда претор Галлии Виндекс начал издавать эдикты, поносящие Нерона, то император призвал сенат отомстить за него, но сам не явился в сенат, «ссылаясь на болезнь горла» (там же, 41, 1). А ведь речь шла о достоинстве императора и императорской власти. Присутствие в сенате наводящего на всех ужас Нерона Явно активизировало бы деятельность сенаторов. Но даже в такой ситуации император-кифарод счел возможным уделить больше внимания своему голосу, чем императорской чести. Светоний (там же, 20, 2) отмечает, что для укрепления голоса Нерон не гнушался никакими средствами из тех, в которые верили античные певцы: он ложился на спину, а на грудь клал свинцовый лист и в таком положении находился долгое время; очищал желудок

260

промываниями и искусственно вызываемой рвотой; воздерживался от пищи, способной, по его мнению, неблагоприятно воздействовать на голос. Плиний Старший (XIX 33, 108) пишет, что для сохранения голоса Нерон в определенные дни каждого месяца постился и питался только пореем в масле.
Разве все эти факты не напоминают нам хорошо известные привычки вокалистов, с благоговейным страхом относящихся к своим голосовым связкам?
Кроме того, отдельные данные говорят о том, что Нерон, как это ни странно, честно относился к своим профессиональным обязанностям кифарода и довольно последовательно подчинялся этическим принципам, принятым в актерской среде. Например, во время своих первых публичных выступлений он не стеснялся при всех настраивать кифару с помощью учителя (Тацит «Анналы» XIV 15). Ведь ему ничего не стоило осуществить такую настройку где-то рядом, в соседнем зале дворца, а не перед всеми зрителями. Однако Нерон пренебрегал этими условностями.
Как музыкант-профессионал он прекрасно понимал, что исполнитель — не машина, действующая безотказно, а живой человек. Поэтому, по его мнению, художественный уровень каждого выступления «дело случая», и он обращался к судьям, оценивающим состязания артистов, с призывом «не принимать во внимание эти случайности» (Светоний «Нерон» 22, 3). Своими словами он словно призывал судей обращать внимание на художественный замысел целого и не придавать решающего значения незначительным деталям. В этом также со всей очевидностью проявляются наблюдения человека, хорошо и близко знакомого с «кухней» исполнительского ремесла.
Сохранилось свидетельство того, как жестокий и властный император робел, выступая на сцене. Он мог лицемерить, когда высказывал свое уважение к судьям, которые всецело находились в его власти и зависели от него. Но ему не было никакого смысла притворно волноваться, о чем не забывает упомянуть Светоний (там же, 22, 2). Он также описывает, как Нерон переживал свою актерскую неудачу, когда у него на сцене выпал из рук жезл, и сколько труда стоило второму актеру успокоить его (там же, 24, 1). Все это признаки, хорошо известные в исполнительской среде, как «творческое волнение» и «творческое переживание».
Сюда же следует добавить, что Нерон разбирался не только в кифаре, но и в таком сложном инструменте, как орган. Известен случай, когда он долго пояснял знатнейшим гражданам Рима устройство органов (там же, 41, 2). Это может свидетельствовать о широте профессионального кругозора, не ограничивавшегося «своим» инструментом.
Как все подлинные артисты, Нерон любил успех. Когда он вернулся в Рим после гастролей в Греции и Неаполе, то въезжал

261

в «вечный город» не как триумфатор-победитель, а как триумфатор-кифарод — с олимпийским венком на голове и с пифийским в правой руке. Впереди него несли венки с надписями, в которых было обозначено где, когда, над кем и в каких произведениях он одержал победу (Светоний «Нерон» 25, 1—3). Как мы видим, единственное отличие Нерона от обыкновенного артиста заключалось лишь в том, что свою любовь к успеху он обставлял с императорской роскошью. Слабость вполне понятная.
Как все подлинные артисты, Нерон был ревнив к своим соперникам: злословил о них, иногда ругал при встрече как равных (там же, 22, 2). Особую ревность питал Нерон к кифароду Тразею из древнего города венетов Патавии (ныне Падуя) (Тацит «Анналы» XVI 21, 1). Подобно многим артистам Нерон больше всего обижался тогда, когда его считали плохим кифародом (Светоний «Нерон» 41, 1).
В Нероне была еще одна черта, выявлявшая в нем артистическую натуру. Он преклонялся перед греческим искусством и хотел получить признание на родине Орфея и Олимпа. Именно поэтому, как уже говорилось выше, он предпринял свои гастрольные поездки сначала в Неаполь, где проживало много греков, а затем — и в саму Грецию. Такое желание также вполне понятно и очень напоминает стремление оперных певцов XVIII—XX вв. получить признание на родине оперы — в Италии.
Вряд ли весь этот комплекс свидетельств можно рассматривать только как прихоть изверга, стремящегося во что бы то ни стало удовлетворить свои желания и всю жизнь играть одну и ту же выдуманную им самим роль. Слишком реалистичными кажутся многие дошедшие до нас сведения, переданные теми писателями, которые питали к Нерону только презрение.
Сохранилось воспоминание об одном эпизоде, сыграть который было бы трудно даже великому трагику. Когда Нерон был лишен императорской власти, все отвернулись от него, более того, его разыскивали, чтобы убить. Он же бежал из Рима, но вскоре понял, что ему далеко не уйти, и желая избавить себя от мучений, приказал вырыть себе могилу, а своему другу-актеру — заколоть себя. Все эти распоряжения он отдавал, постоянно повторяя фразу: «Какой великий артист погибает!» (Светоний «Нерон» 49, 1). Возможно, это легенда. Но она создана либо современниками, либо ближайшими к Нерону поколениями. А это также свидетельство того, что облик Нерона был неразрывно связан с образом артиста. Существует и другой факт. Через некоторое время после смерти Нерона распространилась весть о том, что он неким чудесным образом спасся. Ведь ходили самые различные и даже взаимоисключающие друг друга слухи о его последних минутах. Главным же оружием появившегося тогда Лже-Нерона, кроме внешнего сходства с подлинным, было, по свиде-

262

тельству Тацита («История» II 8,1), его «искусство в игре на кифаре и пение». Только при этих условиях самозванец мог рассчитывать на успех. Это еще один штрих к образу Нерона, созданному его современниками.
О самом же творчестве Нерона известно крайне мало.
Светоний («Нерон» 20—21 и 46, 3) и Дион Кассий (XII 22) указывают следующие. трагедии, которые «пел и плясал» Нерон: «Ниоба» и «Аттис», «Вакханки», «Орест-матереубийца», «Ослепление Эдипа», «Эдип-изгнанник», «Безумный Геркулес», «Роды Канаки». Все эти произведения основаны на знаменитых мифах о трагедии Ниобы, потерявшей четырнадцать детей, о фиванском царе Эдипе, об Оресте, убившем свою мать, о Геркулесе, в безумии погубившем своих детей, о Канаке (дочери бога ветров Эола), родившей от кровосмесительной близости с братом и покончившей жизнь самоубийством. Можно только представить себе, что творилось в душе Нерона, ведь сюжеты этих трагедий с разной степенью приближения были воплощены им в реальной жизни. Нетрудно догадаться, какие мысли и чувства обуревали и слушателей, когда они видели действия Нерона на сцене в трагической роли и сопоставляли их с проделками императора-изверга в действительности. Однако нет никаких намеков на то, что сам Нерон принимал какое-то участие в создании текста и музыки перечисленных произведений.
Вместе с тем, Ювенал («Сатиры» VIII 220) приписывает Нерону авторство трагедии «Крушение Трои».
Известно, что когда Гальба поднял в Испании бунт против Нерона, то на одном из пиров сам Нерон «пропел искусно сочиненные [им] песенки о вождях восстания» и, как говорит Светоний («Нерон» 42, 2), «их тотчас подхватили повсюду». Такие сообщения и пояснительные авторские ремарки также явно свидетельствуют о том, что Нерон не был лишен творческого дара.
Во время гастролей в Неаполе произошел такой инцидент. После окончания трагедии, когда все уже разошлись, здание опустевшего театра внезапно рухнуло, но, к счастью, никто не пострадал. По этому поводу Нерон «возблагодарил богов в сочиненных им гимнах» (Тацит «Анналы» XV 34).
Через одиннадцать месяцев после смерти Нерона в Рим под звуки труб вступил новый император Вителлий. Он взял себе за образец нероновский стиль правления. На праздничном пиру, когда гости наслаждались пением кифарода, новый император при всех попросил артиста исполнить «что-нибудь из хозяйского [репертуара ]». И тот сразу же начал петь какую-то «песню Нерона» (Светоний «Вителлий» II).
Флавий Филострат («Жизнь Аполлония Тианского» IV 39) несколько раз упоминает «песни Неронова сочинения», заимствованные «из разных Нероновых трагедий».

263

Таким образом, есть все основания считать, что Нерон был кифародом, создававшим и собственные сочинения (см. также: Светоний «Нерон» 43, 2; Лукиан «Нерон» 3).
Реально ли ответить на вопрос: какова была действительная ценность творчества Нерона? Ответ на него появился бы только в том случае, если бы была возможность восстановить подлинное мнение современников о выступлениях и сочинениях самодержца. Однако эта задача неразрешима по многим причинам. Во-первых, уже упоминавшееся отвращение всех историков к зверствам Нерона полностью исключает их объективные оценки. Во-вторых, никто из авторов, описывающих жизнь диктатора, не мог слышать его выступлений: самому старшему из них — Тациту — было всего тринадцать лет, когда смерть настигла Нерона, а Светоний родился семь лет спустя.
Наиболее объективной представляется оценка, данная Лукианом («Нерон» 6), родившимся через полвека после смерти Нерона, когда понемногу улеглись страсти, вызванные его преступлениями, и когда еще были живы люди, слышавшие Нерона. Вкратце оценка Лукиана сводится к следующему. Голос — не первосортный, но и не заслуживающий насмешек. Его звучание в целом неплохое, особенно в среднем регистре. Пел Нерон с большим напряжением, правда, умел скрывать дефекты голоса.
Но в этих словах — оценка только Нерона-певца. Вопрос же о достоинствах сочинений того, перед кем трепетали и кого ненавидели, остается одним из неразрешимых вопросов искусства и истории древнего мира.