248

ОЧЕРК ВОСЬМОЙ
ДИЛЕТАНТЫ И ПРОФЕССИОНАЛЫ

Тираны, цари, императоры

«Важнейшее различие в правовом положении лиц то, что все люди — или свободные, или рабы. Также среди свободных одни — свободнорожденные, другие — отпущенники. Свободнорожденные — это те, кто родился свободным, отпущенники — те, кто отпущены из законного рабства». Так знаменитый римский юрист II в. Гай («Институции» I 9) сформулировал основной закон, исповедовавшийся не только в Риме, но и во всем древнем мире.
Согласно бытовавшим в рабовладельческом обществе представлениям, существовали занятия, достойные свободного человека, и занятия, подходившие только рабу. Такова была общепринятая «идеологическая установка». В жизни же все было намного сложнее, и граница между делом свободного и делом раба не всегда проходила по четко намеченной прямой линии: были и зигзаги, и отклонения в разные стороны.
Такие же колебания наблюдались и в отношении к искусству. Вообще художественные занятия, как и физический труд, считались недостойными свободного человека. Плутарх («Перикл» 2, 1), отражая воззрения современного ему римского общества, писал, что преклонение перед высочайшими образцами художественного творчества у массы его соотечественников не вызывало стремления создать нечто подобное, не говоря уже о желании заняться ремеслом великих мастеров. Юноша, увидевший замечательные изваяния Зевса в Писе или Геры в Аргосе, не желал сделаться ни Фидием, ни Поликлетом. а ознакомившись с произведениями Анакреонта и Архилоха, не возгорался страстью достичь тех же вершин в поэзии.
Смысл вывода Плутарха достоин быть занесенным на скрижали самых парадоксальных воззрений человечества: если произведение вызывает восхищение, то это еще не означает, что его автор заслуживает подражания. Удивительным было общество, где художественный подвиг не способствовал зарождению попытки воспроизвести нечто подобное или хотя бы приближающееся к нему.

249

Безусловно, это не означает, что искусство не находило отклика в сердцах и умах людей. Нет! Но подход к нему был нередко чисто утилитарным. Считалось достойным делом построить храм в честь какого-либо божества, иметь в своем доме скульптуры, выполненные хорошими мастерами, слушать известных поэтов и музыкантов. Такие деяния украшали жизнь. Поэтому с точки зрения общепринятой морали искусство не следовало вообще отстранять от занятий. Конечно, вряд ли свободному гражданину к лицу в часы досуга засучить рукава и, взяв в руки резец, биться, обливаясь потом и раня свои руки, над трудно укротимым мрамором, создавая изображения богов и себе подобных. Куда благороднее взять в руки лиру, небрежно бряцать по ее струнам и напевать полюбившуюся песенку. А разве плохо пригласить на пир певцов и музыкантов, и после сытного обеда и беседы с друзьями внимать прекрасным, ласкающим слух звукам?
Попытаемся проследить, как, руководствуясь такими убеждениями, относились к музыке в различных слоях античных обществ. Начнем с тех, в руках которых была сосредоточена власть над судьбами народов.
Владыка финикийского города Сидона Стратон (VI в. до н. э.) славился тем, что на его пирах присутствовало множество певцов, авлетистов и танцоров, услаждавших слух и зрение хозяина и его гостей (Элиан «Пестрые рассказы» VII 2).
Пышный двор тирана Поликрата, правившего на острове Самос в конце VI в до н. э., выглядел буквально наводненным поэтами и музыкантами. По роскоши его двор превосходил дворцы восточных владык, но был украшен с эллинским вкусом. Среди придворных, прославлявших тирана, были такие выдающиеся мастера, как Анакреонт и Ивик из Регия. Геродот (III 40—41) рассказывает о Поликрате знаменательную легенду. Египетский царь Амасис посоветовал тирану пожертвовать чем-то очень дорогим для него, чтобы боги не позавидовали его счастью и не покарали. После нелегкой борьбы с самим собой Поликрат все же бросил в море драгоценнейший смарагдовый перстень с печатью. Однако через некоторое время кто-то из рыбаков поймал громадную рыбу и подарил ее тирану. В брюхе рыбы оказался выброшенный перстень. Амасис понял тогда, что Поликрат не кончит добром. Через некоторое время так и случилось. Сатрап лидийских Сард Орет обманом завлек Поликрата к себе и каким-то варварским способом, о котором даже Геродот (III 125) не захотел рассказать своим читателям, умертвил его, а тело распял.
Представляется, что искусство при дворе Поликрата было подобно тому же перстню: художественная жизнь здесь никогда не замирала: имея громадные средства, владыка мог приобрести любых художников. Их искусство обрамляло жизнь тирана, но не спасало его от духовной черствости.

250

Тиран Сиракуз Гиерон (умер в 467 г. до н. э.) был известен своим покровительством наукам и искусствам. Его воспевал Пиндар. К нему приезжал великий Эсхил. К сожалению, история не сохранила никаких сведений о его художественных вкусах. Из фрагментарных сообщений ясно только, что он покровительствовал тем мастерам, которые согласны были украсить его дворец или прославить его имя. Не вызывает сомнений, что кроме знаменитых Пиндара, Эсхила и Симонида Кеосского, в его дворце подвизались и посредственные ремесленники от искусства. Следовательно, причина его внимания к искусству была связана с удовлетворением собственных амбиций.
По сообщению Элиана («Пестрые рассказы» XIII 18), сицилийский тиран Дионисий Старший (405—367 гг. до н. э.), инициатор войн с карфагенянами, вдохновитель многочисленных придворных интриг, предавший смерти немало людей, высоко ценил искусство поэтов, создававших трагедии. Он и сам пробовал сочинять трагедии и считал себя талантливым поэтом. За одну трагедию он даже добился приза в Афинах. Правда, Дионисий относился отрицательно к комедии, ибо не признавал смеха. Ну что ж, — не велика беда. Вольно человеку любить один жанр и не любить другой, особенно если от жанра можно ожидать какого-либо подвоха. Комедия же — именно такой загадочный жанр. Она немедленно вызывает у всех смех и только потом начинаешь разбираться, кому этот смех адресован, и тут бывают всякие неожиданности. Поэтому удобнее не любить смех, а вместе с ним и комедию. Трагедия же — совсем другое дело. Здесь высокие страсти, мужественные образы, драматические события, в основе — мифологические сюжеты, где чаще всего все свершается по воле рока и богов, а не по предначертанию земных властителей. И Дионисий отдавал свой досуг трагедии.
По сообщению Плутарха («О судьбе и доблести Александра» II 1), при работе над одним произведением Дионисий обратился к поэту Филоксену за творческим советом, сопровождаемым просьбой (а что значит «просьба» тирана, было известно и в те давние времена) выправить некоторые стилистические огрехи текста нового опуса. Филоксен же, руководствуясь своим художественным вкусом и забыв о том, с кем он имеет дело, перечеркнул все сочинение. Результат оказался плачевным: Филоксен был сослан в каменоломни. Сам же Дионисий умер не как подобает поэту, а от чрезмерных пиршественных возлияний. Говорили даже, что кто-то вместо снотворного подсыпал ему яд.
Филипп, царь Македонский (382—336 гг. до н. э.), наставляя своего сына Александра, будущего покорителя мира, на одной из пирушек сделал ему выговор за то, что тот попробовал играть на струнном инструменте. Особенно возмутило Филиппа, что его сын заиграл довольно прилично: «Не стыдно тебе так хорошо играть?» Затем отец изложил сыну свое кредо об отношении монарха к

251

искусству. Его смысл сводится к тому, что царю достаточно слушать музыкантов, ибо он отдает дань музам уже тем, что бывает зрителем и слушателем на выступлениях других (Плутарх «Перикл» I 5). Вместе с тем, Филипп Македонский был глубоко убежден, что только ему дозволено судить как о ценности исполняемого произведения, так и о самой сути гармонии. Говорят, что именно по вопросу гармонии он заспорил однажды с каким-то музыкантом. Остается сожалеть, что история не сохранила нам имя этого смельчака. Ведь музыкант позволил себе спорить по проблемам профессии с всесильным монархом. Более того, Плутарх («О судьбе и доблести Александра» II 1), передающий этот эпизод, завершает его поистине шекспировским изречением. Когда Филипп подумал, что убедил музыканта в своей правоте, тот, снисходительно улыбнувшись, сказал: «Царь! Пусть не постигнет тебя несчастье, чтобы ты лучше меня разбирался в этом». Вот где глубокая мудрость музыканта-профессионала и гражданина.
Ну, а как же сын Филиппа, великий Александр, воспринял уроки отца? Судя по сохранившимся сведениям, в своем отношении к музыке он полностью следовал его заветам. Историки не оставили свидетельств о том, чтобы кто-либо видел Александра играющим. Да разве было время у завоевателя мира играть на музыкальных инструментах? Правда, как воспитывал его Филипп, он служил музам уже тем, что «устраивал множество состязаний трагических поэтов, авлетов, кифародов и рапсодов» (Плутарх «Александр» 4) и присутствовал на них собственной персоной. Особенно запомнились современникам организованные им театральные представления в честь Зевса и муз. Это произошло после покорения Фив, когда Александр решил начать свой великий поход. Праздник длился девять дней, и каждый день был посвящен одной музе (Диодор Сицилийский XVII 16, 1—4), то есть день — героической поэзии, день — трагедии, день — лирике и т. д.
Через шестнадцать лет после смерти Александра Македонского, сын одного из его соратников (Антигона Одноглазого) Деметрий Полиоркет, въезжая победителем в покоренные им Афины, представил всем неопровержимые доказательства своей любви к музыке. В сочинении Афинея (VI 252 а) сообщается, что афиняне приветствовали нового царя чем-то вроде торжественной кантаты. А Деметрий с триумфом вступал в знаменитый город бок о бок с авлетисткой и куртизанкой Ламией. В глазах восхищенных подданных интерес царя к ней должен был быть неразрывно связан с его увлеченностью музыкальным искусством.
Таковы некоторые факты из истории Греции. А как обстояло дело в Риме?
У кровожадного диктатора Суллы (138—78 гг. до н. э.) любовь к искусству проявлялась почти так же, как и у Деметрия Полиоркета.

252

Сулла, еще будучи молодым, распутничал дни и ночи с мимами и актерами и продолжал в том же духе, когда стал всесильным властелином (Плутарх «Сулла» 2, 5).
Никто из историков ничего не сообщает о музыке в жизни знаменитого Юлия Цезаря. Либо искусство было ему безразлично, либо политические события не давали возможности хотя бы на время отвлечься от государственных забот и украсить свой досуг музыкой, как это делали многие современники Цезаря. Однако и его не миновало соприкосновение с музыкой, хоть и не наяву, а в вещем сне.
В ночь с 9 на 10 января 49 г. до н. э. командующий войсками Римской Республики в Галлии Юлий Цезарь стоял перед рекой, называвшейся Рубикон, отделявшей Умбрию от римской провинции Цизальпинская Галлия, то есть Северной Италии. Его мучили сомнения: вести ли свои легионы на Рим? В эту судьбоносную ночь во время сна он увидел человека, играющего на свирели. Но на звуки этого пастушеского инструмента сбежались не только пастухи, но и воины, среди которых были и трубачи, служившие в войске. Неожиданно человек, игравший на свирели, вырвал у одного из них трубу, протрубил боевой сигнал и бросился в реку. Проснувшись, Цезарь понял, что это было знамение судьбы. Труба незнакомца звала его в поход на Рим, и он должен перейти Рубикон. И тогда, приняв решение, Юлий Цезарь произнес свою знаменитую фразу, ставшую поговоркой: «Жребий брошен!» С этого возгласа фактически началась новая история Рима (Светоний «Божественный Юлий» 32).
Римский полководец Антоний (82—30 гг. до н. э.) и египетская царица Клеопатра VII (69—30 гг. до н. э.) проводили многие дни под звуки авлосов, кифар и хоров (Плутарх «Антоний» 56, 7). Как мы видим, их интерес к музыке был таким же прикладным, как и у абсолютного большинства их современников. Может быть, для подлинного римлянина Антония это было совершенно естественно. Однако для Клеопатры, дочери Птолемея XII (правил в 80—58 гг. и в 55—51 гг. до н. э.) такое отношение к музыке выглядит несколько странным, и вот по какой причине.
Ее отец вошел в историю как Птолемей-Авлет. Страбон (XVII 1,11) говорит, что он вел беспутный образ жизни, и вдобавок играл на авлосе, аккомпанируя хороводам. С точки зрения общепринятой морали, когда царь Египта играет на авлосе — это более, чем недоразумение, так как подобное поведение в корне противоречит нормам жизни свободнорожденного и, в конечном счете, дискредитирует царскую власть. Вспомним, что в древнем мире благосклонно относились лишь к музицированию свободных граждан на лире. Авлос же всегда считался презренным уделом профессионалов различных рангов — от победителей всегреческих Национальных игр до музыкантов, промышлявших в портовых притонах. И никто из уважавших себя

253

людей не прикладывал мундштук этого плебейского инструмента к своим благородным губам. Только представьте всю степень возмущения свободнорожденных подданных Птолемея XII, терпевших столь порочную страсть их монарха. На протяжении многих поколений они не были избалованы царями рода Птолемеев, ибо, как говорит Страбон, Птолемеи «испорчены жизнью в роскоши». Однако можно было привыкнуть к царям-развратникам, так как их было немало, но царь-авлет — это уж слишком! Кличка «Птолемей-Авлет» запечатлела презрение современников к тому, кто отошел от установленных норм морали.
Но самое ужасное состояло в том, что Птолемей XII и не пытался скрыть свою постыдную страсть к авлосу и музыке, более того, гордился ею. Он не только не стеснялся устраивать в царском дворце соревнования авлетов, но и участвовал в них, вступая в состязание с простыми музыкантами. Это был буквально вселенский позор, который не шел ни в какое сравнение с тем, что уже испытал древний мир в нравственной сфере. Через некоторое время после Птолемея XII античность узнает еще одного монарха, осмелившегося иметь пламенную, всепоглощающую страсть к музыке (о нем речь впереди). Но то была страсть, связанная с благородной кифарой и искусством кифарода. Несмотря на все отрицательные стороны, такой недостаток императора в какой-то мере терпим. Здесь же — необъяснимая любовь к музыке, звучавшей на инструменте театра, притонов и погребальных шествий...
Казалось бы, что дочь Птолемея-Авлета Клеопатра унаследует его страсть к музыке и сможет вслед за отцом перебороть царскую спесь, отдавая свой досуг музыкальному искусству. Но, как известно, ее интересовали власть и любовь мужчин, а музыка служила всего лишь изящным обрамлением этих двух важнейших стимулов женщины-царицы.
Приблизительно также относился к музыке римский император Октавиан Август, который для развлечений приглашал музыкантов (Светоний «Август» 74).
Другой римский император, Гай Цезарь Август Германский (37— 41 гг.), получивший прозвище Калигула («сапожок», так как с малолетства жил с родителями в военных лагерях и одевался по-военному), еще в молодости по ночам шлялся по подозрительным кабакам и притонам, где с большим удовольствием плясал и пел. Когда он стал императором, то продолжал наслаждаться своим умением петь и плясать. Но это не мешало ему осуждать людей на смерть и, подобно разбойнику, завладевать их имуществом. Кроме тою, он делил свою любовь к музыке с ремеслом гладиатора и возницы, в чем также добился значительных успехов. Судя по всему, стремление Калигулы музицировать — просто блажь самодура, аналогичная его поистине великой алчности, удивительным образом

254

сочетающейся с фантастической расточительностью. Чуть ли не за год он промотал огромное наследство своего предшественника Тиберия и сразу же ввел непомерные денежные налоги. Поборы совершались с жестоким произволом и откровенным садизмом. Однако ночью он позволял себе предаваться «искусству».
Светоний («Калигула» 54, 1—2) рассказывает такой случай. Однажды, уже за полночь, Калигула вызвал во дворец трех сенаторов и рассадил их на сцене. Зная коварный и злонамеренный характер императора, сенаторы трепетали в страхе, так как ожидали самого худшего. Но Калигула выбежал к ним в женской тунике и под звуки тибий и кротал проплясал танец, а затем ушел. Явное самодурство, а не интерес к искусству, могли заставить человека проделать подобное представление. Недаром Светоний пишет, что Калигула всегда чувствовал «помутненность своего рассудка».
Трудно что-то сказать об императоре Тите (71—81 гг.), который, по словам того же Светония («Тит» 3, 2), был так близко знаком с музыкой, что «искусно пел и играл на кифаре». Остается загадкой, насколько это было «искусно и красиво».
Ставший императором после Тита Домициан (81—96 гг.) учредил, как уже указывалось, игры в честь Юпитера Капитолийского, где наряду с гимнастическими и конными состязаниями проходили и музыкальные конкурсы. Здесь кроме кифародов выступали и кифаристы — как в качестве солистов, так и в ансамбле с хором (Светоний «Домициан» 4, 4). Флавий Филострат («Жизнь Аполлония Тианского» VII 12) свидетельствует, что Домициан сам увенчивал победителей соревнований лавровыми венками и вслед за этим некоторых из них сразу же казнил. Таким образом, отдельные кифароды пели на играх в честь Юпитера Капитолийского свою лебединую песнь. Перед нами вновь яркий пример не любви к музыке, а пристрастия к пышным празднествам, где музыка играла подсобную роль; жизнь же самих музыкантов находилась в руках необузданного самодура.
Император Траян (97—117 гг.), подобно Домициану, основал состязания музыкантов, но не в Риме, а в подвластной Греции. Их назвали Траяниями.
Император Адриан (117—138 гг.) хвастался тем, что за его пиршественным столом сидели многочисленные инструменталисты и певцы.
Грязный развратник Гелиогабал, императорствовавший с 218 по 222 гг., любил петь под аккомпанемент свирели, сам вроде даже играл на трубе, пандуре и органе. Существуют отрывочные свидетельства, что следующий римский император Александр Север (222— 235 гг.) упражнялся в игре на лире, свирели, органе и трубе. Но во всех приведенных случаях мы лишены возможности опереться на точные факты.