211

Боспор Киммерийский

• 1. Боспор Киммерийский во время греческой колонизации.....211
• 2. Греко-варварские отношения на Боспоре в конце первой — третьей четвертях V в. до н. э......238
• 3. Боспор и варвары в последней четверти V —IV в. до н.э......262
• 4. Боспор и варвары в конце IV — III в. до н.э......276

Как хорошо известно, Боспор получил название по древнему наименованию Керченского пролива — Боспор Киммерийский (рис. 15). В соответствии с традиционным представлением о границе между Европой и Азией, которую в античный период обычно проводили по р. Танаису (Дон), Меотиде (Азовскому морю) и Боспору Киммерийскому (см.: Herod. IV, 45; Strabo. VII, 4, 5; XI, 2, 1), западный берег пролива именовался европейским, а восточный — азиатским.¹ С созданием единого государства при ранних Спартокидах (см. ниже), когда под власть боспорских владык перешел весь Восточный Крым, Таманский полуостров, земли, простиравшиеся до современного Новороссийска, и районы нижнего и среднего течения Кубани, можно говорить о двух частях государства — европейском и азиатском Боспоре. Политические границы этого образования, особенно на востоке, были достаточно подвижны, какие-то земли присоединялись к Боспору, к примеру, район донской дельты, а какие-то отпадали от него. Центром государства, так сказать, его сердцевиной всегда оставалась область, прилегающая к проливу, и в этом смысле название Боспор имеет глубокий смысл.²

1. Боспор Киммерийский во время греческой колонизации

1.1. Демографическая ситуация на Боспоре в VI в. до н. э.

Освоение греками берегов Боспора Киммерийского является составной частью общегреческого колонизационного процесса, который определялся как положением в метрополии, так и ситуацией в районе колонизации. Последняя, как уже говорилось выше, может быть сведена к комплексу геогра-

¹ Впрочем, мнение о Танаисе как о границе между Европой и Азией не бесспорно (см.: Куклина. 1985. С. 143-161).
² Совсем не исключено, что первоначально Боспором именовался Пантикапей или, быть может, принадлежащая ему территория. Эта идея, высказанная еще в XIX в. (см.: Орешников. 1884. С. 14; Brandis. 1897. Col. 757, 766-767), сейчас развивается А. Н. Васильевым (1985а. С. 289 сл.: 1992. С. 121-124).

212

Рис. 15. Боспор Киммерийский. Карта-схема (подчеркнуты названия полисов)

фических, экологических и демографических особенностей. Несомненно, плодородие земель Керченского и Таманского полуостровов, рыбные богатства пролива, наличие удобных гаваней и т. д. имели огромное значение для греческих поселенцев (см.: Шелов-Коведяев. 1985. С. 54 сл.). Тем не менее имеются веские основания полагать, что экологические особенности района не объясняют всех особенностей колонизационного процесса на Боспоре, не определяют всей специфичности освоения греками Восточного Крыма и Таманского полуострова (Вахтина, Виноградов, Горончаровский, Рогов. 1979. С. 76). Особое значение в этом отношении приобретают факторы демографические, т. е. густота и характер заселения района колонизации туземными племенами, общественная организация данного общества, уровень его социально-экономического и культурного развития, политическая организация и т. д. (Брашинский, Щеглов. 1979. С. 36).

Разумеется, интерес к вопросам демографической ситуации на Боспоре в VI в. до н. э. нельзя считать явлением сугубо новым, скорее наоборот. Многие российские и советские ученые (М. И. Ростовцев, С. А. Жебелев, В. Д. Блаватский, В. Ф. Гайдукевич и др.) неоднократно обращались к данной проблематике. Благодаря их усилиям были выделены основные группы источников, свидетельствующих о греко-варварских контактах, намечены главные закономерности в их развитии и на их основе сформулированы научные концепции, многие положения которых, несмотря на все несходство

213

подходов и различие трактовок, не потеряли своего значения до настоящего времени.

Уже давно было показано, что греки на Боспоре столкнулись как с оседлыми земледельческими племенами — меоты, синды и пр. — на азиатской его стороне (см.: Каменецкий. 1988. С. 82 сл.), так и с кочевыми скифами на европейской (см.: Яковенко. 1974. С. 7 сл.). Именно это обстоятельство — наличие оседлого и кочевого населения — составляет одну из важнейших особенностей района Боспора Киммерийского, в чем-то сближая его с районом Северо-Западного Причерноморья, в целом отличает от прочих центров греческой колонизации понтийского бассейна. Нет сомнений, что многие особенности освоения греками берегов Керченского пролива в немалой степени зависели от данной непростой ситуации.

Сложность изучения вопросов греко-варварских связей в момент греческой колонизации объясняется еще и тем, что археологические исследования последних лет на Боспоре демонстрируют отсутствие здесь какого-либо стабильного туземного населения. Этот факт можно считать практически общепризнанным (см.: Виноградов Ю. Г. 1983. С. 370-371; Шелов-Коведяев. 1985. С. 53; Масленников. 1987. С. 15). Однако само по себе признание данного факта еще не приближает нас к пониманию, так сказать, боспорской специфики, ибо такое же положение фиксируется и в другом районе греческой колонизации Северного Причерноморья — Нижнем Побужье, о чем уже было сказано. Выход из очерченной ситуации вполне очевиден — необходимо конкретизировать эту чересчур обобщенную формулировку и, подобно тому, как это было сделано выше для района Северо-Западного Причерноморья, попытаться выяснить, что же из себя представляло это нестабильное туземное население и в какой степени оно могло повлиять на ход греческой колонизации района.

Представляется почти самоочевидным, что своеобразие Боспора в отношении воздействия на него местной среды следует прежде всего связать с близостью к району Керченского пролива Прикубанской Скифии (см.: Мурзш. 1978. С. 22 сл.). Вожди номадов, подчинившие себе Предкавказье и курганы которых (Келермесские, Ульские, Костромской) насыпались на подвластной им территории, конечно, без особого труда могли установить контроль над проливом. Формы этого контроля не обязательно следует рассматривать как очень жесткие — они вполне могли сводиться к обычной в подобных ситуациях дани или традиционным подаркам для кочевой аристократии со стороны греческих апойкий, однако, еще раз подчеркнем, этот, пусть даже не очень жесткий контроль предкавказских скифов над районом Боспора Киммерийского был, во-первых, легко достижим и, во-вторых, достаточно эффективен.

214

Второе обстоятельство, на которое следует обратить внимание в связи с поставленной проблемой, отчасти связано с первым. На наш взгляд, оно заключается в том, что в скифскую эпоху район Боспора Киммерийского не был изолирован от крупных исторических событий, происходивших в Северном Причерноморье. В этом отношении Керченский полуостров никак нельзя считать лишь своего рода «аппендиксом» причерноморских степей, в культурно-историческом плане его роль представляется гораздо более значительной.

По данным античной письменной традиции можно заключить, что кратчайший путь из Приднепровья в Предкавказские степи, который пролегал через Крым и Керченский пролив, активно использовался скифами прежде всего во время военных походов, но имеются основания полагать, что этим дело не ограничивалось, а район Боспора был связан не только с маршрутами военных походов кочевых скифов, но и с путями их сезонных передвижений (см.: Вахтина, Виноградов, Рогов. 1980. С. 155 сл.). У древних авторов сообщений о сезонных перекочевках содержится немного. По понятным причинам повседневная жизнь скифов занимала их меньше, чем события военной истории. Однако такие сообщения все-таки имеются.

Прежде всего, приведем свидетельство схолиста к Аристофану, который писал, что «скифы зимою, вследствие ее невыносимости, складывают свое имущество на повозки и уезжают в другую страну» (Schol. ad Arist., avv., 945; перев. В. В. Латышева). Вряд ли можно сомневаться, что речь здесь идет именно о сезонных перекочевках.

Очень интересные сведения содержатся у Дионисия, автора II в. н. э. (Perieg., 665-710). Его чрезвычайно популярное в период поздней античности землеописание, вероятно, сохранило ряд явно устаревших для своего времени сведений (Ростовцев. 1925. С. 81; ср.: ВДИ. 1948. № 1. С. 237). В стихотворном описании северных земель Дионисий особое место уделяет Кавказу, упоминает меотов и савроматов, затем описывает границу Европы и Азии — реку Танаис. Она, как специально отмечает автор, несет свои воды через скифскую равнину. Последней посвящается следующий пассаж: «Несчастны те люди, которые обитают в этой стране: всегда у них холодный снег и пронизывающий ветер, а когда настанет от ветра страшная стужа, своими глазами увидишь умирающих коней или мулов или пасущихся под открытым небом овец, даже сами люди, которые остались бы под теми ветрами, не уцелели бы невредимыми; но они, запрягши свои повозки, удаляются в другую страну, а свою землю оставляют на волю холодным ветрам» (перев. В. В. Латышева).

Обратим внимание на то, что, несмотря на фрагментарность сохранившейся информации, античные письменные источники донесли до нас определенное представление о зимних передвижениях кочевников, которые рас

215

ценивались как уход в другую страну. Небезынтересно, что внимание при этом акцентировалось даже на такой, казалось бы, маловажной детали, как повозки номадов. Но где находилась эта «другая страна», куда кочевники уходили зимой, из контекста приведенных источников не ясно. По-видимому, на это может указывать свидетельство Геродота о зимних переправах скифов через замерзший Боспор Киммерийский (IV, 28). Отец истории отмечает, что «скифы, живущие по эту сторону рва, толпами переходят по льду и на повозках переезжают в землю синдов» (перев. В. В. Латышева).

Основываясь на комментарии данного места Г. Штайна (Stein. 1877. S. 30. Anm.7), вслед за В. Ф. Гайдукевичем (Гайдукевич. 1949. С. 33; Gajdukevic. 1971. S. 40) можно предположить, что эти переправы имели место во время сезонных перекочевок скифской орды на зимние пастбища в Прикубанье (Вахтина, Виноградов, Рогов. 1980. С. 157). Правда, В. Ф. Гайдукевич считал, что здесь имеются в виду скифы Восточного Крыма, с чем трудно согласиться. Под скифами, живущими «по эту сторону рва», Геродот, всего скорей, подразумевал скифов северопричерноморских степей. Во-первых, в данном отрывке явно говорится о рве, вырытом в Крыму потомками «слепых рабов». Во-вторых, в описании границ Скифии у Геродота указывается, что рубежами, ограничивающими земли скифов с востока, служат Танаис, Меотида и Киммерийский Боспор (IV, 100), то есть Дон, Азовское море и Керченский пролив. В другом месте отмечается, что занимаемая царскими скифами местность простирается к югу до Таврики, к востоку до рва, вырытого потомками слепых, и до торжища Кремны на Меотиде (IV, 20). Поскольку Геродот, описывая Северное Причерноморье и населявшие его народы, «ориентировался, имея исходным пунктом Ольвию, которую он, может быть, посетил лично» (Ростовцев. 1925. С. 18), то скифами, «живущими по эту сторону рва», для него могли быть только скифы причерноморских степей. Их земли ограничивались с востока перечисленными рубежами, а информацию об этом древний историк мог получить у ольвиополитов.

В справедливости такого предположения нас может убеждать и то, что небольшое пространство Керченского полуострова в отрыве от более обширных степных массивов не могло быть базой для ведения полноценного кочевнического хозяйства. Во всяком случае, трудно поверить в то, что кочевники Восточного Крыма были столь могущественны, что могли совершать перекочевки на зимние пастбища в чужие земли. Вне всякого сомнения, скифы Северного Причерноморья в рассматриваемое время имели для этого необходимые военные предпосылки. Нельзя исключать того, что именно их подразумевал Ксенофонт, когда писал, что «в Европе скифы господствуют, а меоты им подвластны» (Mem. Sokr., II, 1,10). Приведем и сообщение Плиния Старшего об области, называемой Скифия Синдика (NH, IV, 84). Вполне можно допустить, что в этом случае Плиний опирался на источ

216

ник, содержавший информацию о ранней истории скифов (Скржинская. 1977. С. 54).

Предложенная гипотеза о регулярных сезонных миграциях какой-то части кочевых скифов из Поднепровья на зимние пастбища в Предкавказье не противоречит данным, известным о ранней истории скифов. На основании письменных источников можно заключить, что предкавказские степи были той территорией, на которой, собственно, и началась скифская история в Восточной Европе (Мачинский. 1971. С. 32-33; Хазанов. 1975. С. 226).

Археологические материалы позволяют ряду исследователей указывать на существование тесных связей между Прикубаньем и Поднепровьем еще в так называемую «предскифскую эпоху», что выразилось в находках импортных кавказских вещей в поднепровских комплексах и, наоборот, оружия и украшений степных типов в археологических комплексах Кавказа (см., например: Иессен. 1952. С. 127. Рис. 16, 17; Крупнов. 1960. С. 343 сл.; Тереножкин. 1961. С. 152 сл; 1976. С. 152-155, 170 сл.; Ванчугов. 1987. С. 32-33; Алексеев, Качалова, Тохтасьев. 1993. С. 89. Карта — см. ареал памятников типа Новочеркасского клада). Существовали они и ранее (Нечитайло. 1984. С. 127 сл.; 1987. С. 30-32) и, что особенно важно, сохранились позднее. Как уже говорилось, в этих районах появляются древнейшие в Причерноморье памятники скифской культуры. Вполне возможно, что знаменитые прикубанские курганы — Келермесские, Ульские, Костромской — были оставлены скифами (Ростовцев. 1925. С. 310 сл.; Смирнов А. П. 1956. С. 7; Ильинская. 1968. С. 64-65; Ильинская, Тереножкин. 1983. С. 56 сл.; Виноградов В. Б. 1972. С. 42; Хазанов. 1975. С. 228; Алексеев. 1992. С. 43 сл.). Очень показательно близкое сходство вещей из таких ранних скифских памятников, как Келермесские курганы (Предкавказье) и Литой курган (Поднепровье).

Тесные связи с районом Предкавказья можно проследить и по материалам лесостепных памятников Поднепровья, прежде всего Посульской курганной группы. Эти связи выступают во многих категориях инвентаря: оружие, конская упряжь, украшения и т. п. (Ильинская. 1968. С. 64-65). Эти курганы, которые являются «наиболее скифскими среди всех остальных групп времени скифской архаики» (Ильинская, Тереножкин. 1983. С. 330), очень близки прикубанским даже по составу медных сплавов (Барцева. 1983. С. 95). В отношении днепровского Правобережья С. А. Скорый предположил, что сюда передвинулась часть кочевого населения из Прикубанья и Северного Кавказа (Скорий. 1987. С. 42 сл.).

В общем, скифская культура получила распространение в Поднепровье в тех же формах, что и в Предкавказье. Развивая идею М. И. Ростовцева (Rostovtzeff. 1922. Р. 42), В. Ю. Мурзин считает, что в рассматриваемое время северокавказские степи были «местом пребывания скифских племен

217

и своеобразным продолжением северопричерноморской Скифии» (Мурзін. 1978. С. 30; ср. 1984. С. 99 сл.). В связи с изложенным встает вопрос о конкретном осуществлении связей между двумя обозначенными районами, который во многих важнейших аспектах в настоящее время все еще остается неясным. Разумеется, совсем не обязательно памятники Поднепровья и Прикубанья, давшие сходные вещи, были оставлены одним и тем же «народом». Но нельзя ли предположить, что обозначенное сходство в какой-то степени определялось и реальными контактами племен, населявших названные районы. Одним из вероятных механизмов осуществления этих контактов, на наш взгляд, могли служить периодические перекочевки номадов из Поднепровья в Прикубанье и обратно.

Подчеркнем, что вряд ли допустимо какое-либо преувеличение роли этих перекочевок в скифской истории Северного Причерноморья. Их никак нельзя именовать своего рода ключевым моментом в процессе историко-культурного развития региона, да и вообще вряд ли уместен подобный явно упрощенно-схематический подход. Другое дело, что в истории Боспора рассматриваемого времени передвижения номадов могли сыграть весьма значительную роль. Логично предположить, что они в немалой степени определяли систему заселения района греками, повлияли на характер и общий облик выводимых апойкий, но подробнее эти вопросы будут освещены ниже.

Сейчас же несколько слов следует сказать о том, что кратко изложенная здесь гипотеза о возможности существования пути скифских перекочевок из Поднепровья в Прикубанье через район Боспора Киммерийского среди отечественных исследователей нашла неоднозначный прием. Некоторые ее положения приняты А. А. Масленниковым ( 1987. С. 15). Э. В. Яковенко прослеживала «торный путь» из Предкавказья в Северное Причерноморье в киммерийскую и скифскую эпохи (Яковенко. 1985. С. 15, 17). По мнению этой исследовательницы, кроме всего прочего, он хорошо маркируется находками наиболее архаичных скифских изваяний, собранных П. Н. Шульцем ( 1976. С. 218 сл.).¹ В. Н. Корпусова, в общем поддержав идею о перекочевках, высказала предположение, что скифские зимние пастбища в рассматриваемое время находились не в Прикубанье, а в окрестностях Пантикапея (Корпусова. 1980. С. 104). С этой точкой зрения вряд ли можно согласиться — ни письменные источники, ни данные археологии, ни экологические условия района не могут быть основанием для подобного заключения. Родосско-ионийская ойнохоя, обнаруженная В. Н. Корпусовой в кургане у с. Филатовка (Корпусова. 1980), очень хорошо ложится на путь сезонных

¹ Предкавказские особенности (шлем, положение акинака) прослеживаются на изваянии, обнаруженном недавно в районе Днепровского Правобережья. Оно датируется второй половиной VI — началом V в. до н. э. (Бокий, Ольховский. 1994. С. 160).

218

миграций скифов из Поднепровья в Прикубанье, как, впрочем, и сосуд из Темир-Горы, вероятно, полученный скифами от жителей античного поселения на острове Березань (Вахтина, Виноградов, Горончаровский, Рогов. 1979. С. 78; Вахтина. 1991. С. 7), и известные находки из Цукур-Лимана (Прушевская. 1917. С. 31 сл.; Вахтина. 1993. С. 56 сл.). Весьма любопытным в этой связи представляется наблюдение А. А. Щепинского и E. Н. Черепановой о том, что «в скифское время степи Присивашья не были местом постоянного обитания. Здесь проходила, очевидно, только дорога, соединявшая Приднепровье с центральным Крымом и Керченским полуостровом» (Щепинский, Черепанова. 1969. С. 64). От себя добавим — и с Предкавказьем.

Резкой критике эта гипотеза была подвергнута Ю. Г. Виноградовым (Vinogradov. 1980. S. 74-75), а вслед за ним и другими исследователями (Толстиков. 1984. С. 25. Примеч. 8; Шелов-Коведяев. 1985. С. 66). Ю. Г. Виноградову импонировало предположение Б. Н. Гракова, считавшего что в приведенном выше сообщении Геродота о зимних переправах скифов через замерзший Боспор Киммерийский (IV, 28) говорится о военных походах против синдов (Граков. 1954.С. 17; ср. Сокольский. 1957. С. 94; Алексеев. 1992. С. 96,119). Эти скифские походы Ю. Г. Виноградов относил к периоду сравнительно позднему и весьма специфичному — времени, непосредственно предшествовавшему образованию объединения Археанактидов, о чем подробнее будет сказано ниже. Особое значение для понимания отрывка, по его мнению, имеет интерпретация глагола ΣΤΡΑΤΕΥΟΜΑΙ, означающего, конечно, «выступать в поход» или «совершать поход». Но не все исследователи Геродота трактуют его столь однозначно. Как известно, Г. Штайн вообще не усматривал здесь свидетельства о каком-либо военном передвижении (Stein. 1877. S. 30. Anm.7). Аргументируя свою точку зрения, он отмечал, что упоминание повозок в рассказе Г еродота не соответствует описанию военного похода, к тому же, по его мнению, слово ΣΤΡΑΤΟΣ означало не только «войско», но и «толпа», «множество» (ср. Herod. I, 126). Ф. Г. Мищенко (1884-1886) и В. В. Латышев, Е. А. Бессмертный (SC, I. С. 19) в своих известных переводах следовали именно такому пониманию. Ю. Г. Виноградову приведенная трактовка показалась необоснованной, и, в общем, его критика Г. Штайна в филологическом отношении представляется весьма убедительной.

Правда, в связи с изложенным возникает принципиальный вопрос — до какой степени точно Геродот в своих терминах отражал реальную жизнь кочевых скифов. Ведь быт номадов вообще до известной степени носит военизированный характер. Постоянная готовность к защите своих стад и кочевий от нападений противника или, наоборот, набеги на соседние земли — специфические особенности жизнедеятельности кочевых обществ (см., например: Худяков. 1985. С. 107; Khazanov. 1984. Р. 222). Любое крупное пе

219

редвижение кочевников, надо думать, закономерно приводило к усилению военизированной стороны, тем более, если это, как в данном случае, касалось передвижения в чужую страну. Последние с этой точки зрения вполне можно считать походами. Разумеется, одним из важнейших факторов скифских перекочевок в Прикубанье была эксплуатация подвластного земледельческого населения, что вообще типично для взаимоотношений номадов с оседлыми обществами. Но признание этого факта еще отнюдь не означает, что цели скифских походов были исключительно грабительскими или карательными. Одновременно, а, вероятно, даже прежде всего они были связаны с потребностями функционирования экономической системы скифского кочевого общества, удобствами пребывания на зимних пастбищах Прикубанья.

Критику Ю. Г. Виноградовым положения Г. Штайна о том, что упоминавшиеся повозки не соответствуют картине военного похода, вообще нельзя признать удовлетворительной. Трудно поверить, что Геродот написал о них лишь для того, чтобы наглядно продемонстрировать прочность льда в проливе (Vinogradov. 1980. S. 75). Упоминание повозок в контексте скифских переправ через Боспор должно акцентировать наше внимание как раз на мирном их характере. Ведь у Геродота специально оговаривается, что жилища скифов были на повозках (IV, 46, 3), в которых, надо полагать, передвигались женщины и дети. У родственных скифам массагетов повозки принадлежали именно женщинам (1,216). Весьма показательно, что во время войны с Дарием скифы вообще избавились от повозок, отправив их на север (IV, 121 ). Полностью созвучно с сообщениями Геродота и свидетельство Псевдо-Гиппократа, писавшего, что в скифских кибитках «помещаются женщины, а мужчины ездят верхом на лошадях» (De aere, 25). Не противоречит высказанному и сообщение Страбона о роксоланах (VII, 3, 17).

Количество подобных примеров можно было бы расширить. В противоположность этому, Ю. Г. Виноградов среди всей совокупности сообщений древних авторов нашел всего одно, которое, по его мнению, указывает на то, что скифы все-таки использовали повозки во время военных походов. Это эпизод междоусобной борьбы сыновей боспорского царя Перисада I за престол. Как известно по рассказу Диодора Сицилийского, на стороне наследника престола Сатира, наряду с прочими воинскими подразделениями, выступали скифы (XX, 22, 3), при этом войско располагало большим обозом. Когда развернулись боевые действия, повозками был окружен лагерь Сатира, что, конечно, само по себе очень показательно. Однако при трактовке данного свидетельства, на наш взгляд, необходимо твердо осознать, что здесь описывается войско боспорского царя, отправившегося в далекий поход, а не просто скифские отряды. К тому же состоит оно более чем на 2/3 из пеших воинов: 24 тысячи пехоты против 10 тысяч конницы. По нашему глубочайшему убеждению, рассказ Диодора Сицилийского, при всей его кра

220

сочности и обилии деталей, не содержит информации о характерных особенностях военных походов кочевых скифов, и, следовательно, критика Ю. Г. Виноградовым вывода Г. Штайна в этом важном аспекте представляется абсолютно неубедительной.

Кратко резюмируя сказанное выше, подчеркнем, что пока нет особых оснований отказываться от изложенной гипотезы о сезонных миграциях какой-то части кочевых скифов из Поднепровья на зимники в Прикубанье через район Боспора Киммерийского. По нашему мнению, она является вполне вероятной, во всяком случае, одной из возможных интерпретаций имеющихся материалов. Отметим, наконец, и то, что, несмотря на ряд различий в осмыслении фактов, в концепции Ю. Г. Виноградова имеется немало общего с гипотезой, против которой он выступал. В очерке политического развития полисов Северного Причерноморья он, в частности, писал: «Текстологический анализ отрывка Геродота (IV, 28) заставляет прийти к однозначному его пониманию: скифы совершают регулярные зимние переходы через Боспор, имея целью внеэкономическую эксплуатацию синдов, а вместе с тем устройство удобных зимников в кубанских плавнях» (Виноградов Ю. Г. 1983. С. 402). Такая трактовка вполне созвучна с тем, что было сказано нами выше, и не вызывает никаких возражений. Оговоримся, однако, что мы склонны относить ее не ко времени Археанактидов, а к более раннему периоду — периоду архаики (VII—VI вв. до н. э.), на который, собственно, и приходится греческая колонизация Северного Причерноморья (ср. Васильев. 1974. С. 167. Прим. 33).

1.2. Некоторые особенности греческой колонизации Боспора Киммерийского

Рассмотрев в общих чертах демографическую ситуацию на Боспоре во время освоения его греками, попытаемся кратко охарактеризовать ее влияние на колонизационный процесс в данном регионе и, прежде всего, на Керченском полуострове как наиболее изученном в археологическом отношении. Априорно можно предполагать, что древние греки получили здесь определенные преимущества от регулярных контактов с периодически пересекающими пролив кочевыми скифами. Совсем не исключено, что именно демографический фактор являлся одним из важнейших при выборе места для выведения апойкий. Это суждение, однако, нуждается в подкреплении какими-то конкретными материалами, в противном случае столь же возможным будет и прямо противоположное заключение.

В настоящее время есть веские основания полагать, что древние греки появились в районе Керченского пролива не на рубеже VII—VI вв. до н. э., как это казалось еще совсем недавно, а значительно ранее, хотя по каким-то причинам на берегах пролива они сразу не закрепились. Первое греческое

221

поселение в этой части Северного Причерноморья было основано в Приазовье, в районе г. Таганрога, может быть, еще в третьей четверти VII в. до н. э. (см.: Копылов, Ларенок. 1994 С. 5; Копылов. 1999. С. 174-175). Это раннее поселение полностью разрушено Азовским морем, но материалы греческой привозной посуды, которые периодически выносятся морскими волнами, о времени его существования позволяют предполагать вполне определенно. Почему же греки на этом этапе миновали Боспор Киммерийский? Почему не вывели ни единого раннего поселения в этом столь удобном месте? Логично ожидать, что в это время они считали район пролива слишком опасным, а значит, желали закрепиться в местах более спокойных и, так сказать, присмотреться к местной обстановке. Наиболее реальной причиной такого любопытнейшего положения, вероятно, можно признать периодические миграции кочевых скифов, которые для греческих переселенцев были абсолютно непривычными и по этой причине грозившими самыми нежелательными последствиями.

Лишь приблизительно через 40 лет, накопив определенный опыт существования в Северном Приазовье, наладив столь необходимые для жизни в новом районе связи с местными племенами, древние греки начали активное освоение Боспора Киммерийского. Безусловно верным представляется мнение Д. П. Каллистова о том, что нельзя выделять колонизацию Боспора в какое-то особое явление, отличное от всей греческой колонизации (Каллистов. 1949. С. 77). Однако неверным было бы утверждение, что при освоении этих областей не проявилось никаких специфических закономерностей и особенностей. Одна из таких особенностей легко бросается в глаза — это обилие греческих поселений, в том числе и весьма крупных, рассеянных по берегам Керченского пролива на небольшом расстоянии друг от друга, часто даже в пределах видимости. Античная письменная традиция сохранила названия приблизительно тридцати боспорских населенных пунктов, некоторые из которых именуются городами (см.: Латышев. 1909. С. 61 сл.; Гайдукевич. 1949. С. 154сл.; Gajdukevic. 1971.32,170). В других районах греческой колонизации Северного Причерноморья подобного феномена не зафиксировано.

Вместе с тем хорошо известно, что письменные источники сообщают об основании лишь пяти греческих апойкий в Восточном Крыму и на Таманском полуострове. Это милетская колония Пантикапей (Strabo, VII, 4, 4; Plin. NH, IV, 26), милетские же Феодосия (Arr. P. Pont., 30; Anonym. P. Pont., 77) и Кепы (Ps.-Scymn., 896; Plin. NH, VI, 18), колония ионийского города Теоса Фанагория (Arr. Byth., fr. 55; Ps.-Scymn., 886 sq.) и Гермонасса, основанная либо ионийцами (Dionys. Per., 52), либо эолянами — выходцами из Митилены на Лесбосе (Arr. Byth., fr.55). Но кроме этих пяти городов античная традиция сохранила названия приблизительно тридцати боспор-

222

ских населенных пунктов (см.: Латышев. 1909. С. 61 сл.; Гайдукевич. 1949. С. 27 сл.; 154 сл.; Gajdukevic. 1971. S. 32 ff.). Правда, большинство из них именуется деревнями, но называются и города: Китей, Нимфей, Тиритака, Мирмекий и др. В принципе, допустимо предположение, что среди них имеются апойкии, информация об основании которых была утрачена. К подобной трактовке склонялся Д. П. Каллистов, усматривавший в небольших боспорских поселениях своего рода деградировавшие, некогда независимые полисы (Каллистов. 1949. С. 78).

Автор данного раздела в специальном исследовании попытался показать, что далеко не все боспорские города были автономными полисами. Основанием для этого послужила вся совокупность имеющихся источников: письменная традиция (сведения об основании колонии, упоминания города в контексте исторических событий), эпиграфика (упоминания в надписях этниконов типа «пантикапеец», «нимфеец» и пр.), материалы монетной чеканки и, наконец, данные археологии о боспорских городах как о центрах ремесленного производства, культовой жизни и т. д. При таком подходе полисами в Восточном Крыму и на Тамани можно считать лишь шесть центров (рис. 15): Пантикапей, Феодосию, Нимфей, Фанагорию, Гермонассу и Кепы (Виноградов Ю. А. 1993а. С. 79 сл., 86; 1995. С. 152-154).

Возможно, что к ним следует добавить седьмой. Это Горгиппия, где сравнительно недавно были открыты строительные комплексы второй половины VI в. до н. э. (Алексеева. 1991. С. 9 сл.). Если верно широко распространенное отождествление Горгиппии с Синдской Гаванью, то о последней известно, что она была «населена эллинами, пришедшими из соседних мест» (Ps.-Scymn., 889), а это, в общем, можно рассматривать как свидетельство об основании поселения. Порой к горгиппийскому чекану относят так называемые синдские монеты (см., например: Болтунова. 1964. С. 146; Грач. 1972. С. 133 сл.; Шелов. 1981. С. 241 сл.), но это, в общем, сомнительно (см.: Тохтасьев. 1984. С. 141; Шелов-Коведяев. 1985. С. 125 сл.). Зато не вызывает сомнений чеканка городом монеты в позднеэллинистическое время, а она к тому же имеет этникон «горгиппийцев» (Шелов. 1956а. С. 176. Табл.IX. 115; Анохин. 1986. С. 72 сл. № 209-211). Из Горгиппии происходят также такие важные и редкие на Боспоре эпиграфические документы, как списки личных имен, относящиеся, правда, к эллинистическому и римскому времени (КБН, 1137-1191). Если допустимо в этих поздних свидетельствах усматривать намек на особое положение поселения и в более раннее время, то можно согласиться с E. М. Алексеевой и признать Горгиппию (Синдскую Гавань или Синд) еще одним полисом (Алексеева. 1991. С. 19 сл.).

Остальные пункты, в том числе и те, которые древние авторы называют городами, считать автономными центрами особых оснований нет, скорее всего они входили в состав того или иного города — государства. Для запад-

223

Рис. 16. Греческие поселения в Восточном Крыму. Карта-схема

(1 — примерные гранииы полиса Пантикапей;. 2 — примерные гранииы полиса

Нимфей; 3 — древние валы; 4 — греческие города; 5 — сельские поселения)

ного берега Керченского пролива можно предположить, что сюда были выведены всего две древнегреческие колонии — Пантикапей и Нимфей, при этом поселения северо-восточной части полуострова (Тиритака, Мирмекий, Парфений, Порфмий и др.) входили в состав пантикапейского полиса. Юго-восточная часть, отделенная Чурубашским озером и грядой холмов, принадлежала Нимфею (рис. 16; ср. Кругликова. 1975. С. 30).

Сравнивая колонизационный процесс двух античных центров Северного Причерноморья, Боспора и Ольвии, следует указать на одно бросающееся в глаза различие. Сельскохозяйственная округа Ольвии в архаическое время, как было сказано в соответствующем разделе, состояла из большого числа сравнительно некрупных поселений (деревень). На Боспоре же, особенно европейском, все обстоит по-иному. В монографии И. Т. Кругликовой, посвященной изучению сельского хозяйства Боспора, имеются данные лишь о трех (точнее, четырех) архаических сельских поселениях на Керченском полуострове и восьми на Тамани (Кругликова. 1975. С. 27-28). Благодаря разведкам Я. М. Паромова число известных архаических поселений на азиатской стороне значительно увеличилось (Паромов. 1986. С. 72; 1990. С. 63), но, к сожалению, ни одно из них по-настоящему не раскопано и соответственно сведения об их облике, культуре и т. п. пока отсутствуют. К тому же этот район, обладающий значительной спецификой в палеогеографическом отношении, должен был отличаться от Восточного Крыма и по характеру освоения греками сельскохозяйственных территорий. Но в отноше

224

нии последнего новейшие археологические исследования заметного количественного роста сельских поселений архаического времени не дают. По-прежнему число поселений IV в. до н. э. и даже позднеэллинистического и римского времени в сравнении с более ранними представляется здесь просто огромным. Остается предположить, что в Восточном Крыму возобладала другая система заселения сельскохозяйственной территории — не кустами деревень, а в виде сравнительно крупных поселений, расположенных по берегу пролива на небольшом расстоянии друг от друга в местах, удобных для обороны. Эти поселения, впоследствии превратившиеся в «аграрные городки» типа Мирмекия или Тиритаки, скорее всего и составили сельскую округу Пантикапея, а возможно, и некоторых других боспорских полисов (подробнее см.: Виноградов Ю. А. 1993а. С. 88 сл.).

Что же тогда заставило греков в VI в. до н. э. тесниться в довольно крупных поселениях вдоль Керченского пролива? Почему в это время им не удалось освоить степные пространства полуострова?

По всей видимости, этому препятствовали периодические передвижения номадов через район Боспора Киммерийского, о которых речь шла выше. Признание вероятности таких передвижений, конечно, отнюдь не ставит под сомнение устоявшуюся точку зрения о мирном характере колонизации берегов Керченского пролива (см.: Виноградов Ю. Г. 1983. С. 273; Толстиков. 1984. С. 27; Шелов-Коведяев. 1985. С. 62), хотя и вносит в ее понимание определенный нюанс. Представляется отнюдь не случайным, что греки в это время не сумели освоить территории, сравнительно далеко отстоящие от берега моря. По понятным причинам небольшие деревни, расположенные на пути движения кочевой орды, не были гарантированы от всякого рода случайностей. Безопасней было селиться относительно крупными коллективами на берегу пролива в местах, удобных для обороны, с небольшими интервалами между поселениями (Яйленко. 1983. С. 135, но ср. 140). Но и подобная система расселения, разумеется, не давала стопроцентных гарантий безопасности.

В настоящее время уже нельзя однозначно согласиться с заключением Ф. В. Шелова-Коведяева о том, что греко-варварские взаимоотношения на Боспоре первоначально были мирными, поскольку на поселениях VI в. до н. э. отсутствуют как оборонительные сооружения, так и следы разрушений или обширных пожаров (Шелов-Коведяев. 1985. С. 62). Новейшие археологические исследования показывают, что на некоторых памятниках такие следы выявлены, имеются основания и предполагать наличие оборонительных сооружений. Так, на городище Патрей обнаружен слой пожара, относящегося к весьма раннему времени, по заключению Б. Г. Петерса — до 512 г. до н. э. (Петерс. 1989. С. 96-97). Следы пожара в Кепах датируются третьей четвертью VI в. до н. э. (Кузнецов. 1992. С. 32, 42).

225

Явные признаки сильного пожара засвидетельствованы в последние годы в Мирмекии — поселение горело приблизительно в середине VI в. до н. э. Материалы из серии ранних ям, обнаруженных у подножья мирмекийского акрополя, относятся в основном ко второй четверти столетия. Всего скорей, они представляют сброс мусора, образовавшегося в результате пожара, — обожжена значительная часть расписной керамики, сильно оплавлены некоторые амфорные находки. С этим событием следует также связывать прослойку сажи, фиксирующуюся над материком в некоторых местах участка. Пока еще трудно судить, связан ли этот пожар с нападением неприятеля или же объясняется иными причинами, — наконечников стрел, обломков оружия и т. п. в ямах не обнаружено. Однако в связи с изложенным особое значение приобретает еще одно открытие на городище Мирмекий — некоторые ямы середины VI в. до н. э., а также упоминавшаяся прослойка гари перекрываются мощной кладкой необычного архаического облика (ширина — 1 м), препятствующей доступу на акрополь по некрутому подъему между двумя обрывистыми выступами скалы. Более того, эта кладка неплохо увязывается с остатками других стен, образующих в совокупности систему (выявленная длина более 20 м), которая состоит из двух уступов или бастионов. Оборонительное значение конструкции при таком понимании открытых строительных остатков вполне очевидно.

Рискнем высказать предположение, что в Мирмекии удалось обнаружить оборонительную систему архаического времени, которая является самой ранней не только на Боспоре, но и во всем Северном Причерноморье (Виноградов Ю. А. 1994а. С. 19 сл.; 1995а. С. 157; 19956. С. 33 сл.). Отметим, наконец, что при раскопках Порфмия были обнаружены следы пожара и остатки оборонительной стены, по конструкции очень близкие к мирмекийским, которые датируются второй половиной VI в. до н. э. (Вахтина. 1995. С. 32-33). Разумеется, приведенные археологические факты нуждаются в дополнительной проверке, поскольку они закономерно могут привести к значительным коррективам существующей картины греческой колонизации района Боспора Киммерийского. Решающую роль в этом отношении должны сыграть будущие полевые исследования. Тем не менее господствующая схема мирной колонизации берегов Керченского пролива, оставаясь в целом верной, уже сейчас нуждается в оговорках.¹

¹ В отношении изложенного следует обратить внимание на факт прекращения функционирования одного из самых ранних поселений региона — так называемого Таганрогского поселения на северном берегу Азовского моря. Считается, что это произошло в первой четверти V в. до н. э., совпадая с временем дестабилизации в степях Северного Причерноморья (см.: Тохтасьев. 1984. С. 135; Житников. 1987. С. 12; Копылов. 1991. С. 45). Большой интерес, однако, привлекает отсутствие среди сделанных здесь находок наиболее показательных позднеархаических материалов —

226

Как представляется, сталкиваясь с греками на Боспоре, номады сами не использовали эту зону в экономическом отношении, а лишь проходили через нее во время сезонных миграций. Подобная ситуация зафиксирована для различных исторических периодов во многих регионах, в том числе и в степях Евразии (Khazanov. 1984. Р. 33). В принципе, она может создать немалые трудности для обеих сторон — как для кочевников, так и еще в большей степени для земледельцев. Такое положение, с одной стороны, таило в себе возможность возникновения взаимной вражды, конфликтов и т. п., а с другой, во избежание их, — вело к заключению всякого рода договоров, соглашений и т. д. Сообщение Стефана Византийского об основании Пантикапея при согласии скифов — одно из возможных свидетельств в пользу такого положения (St. Byz. s.v. ΠΑΝΤΙΚΑΠΑΙΟΝ).

Любопытно, что Нимфей в VI в. до н. э. имел возможность вывести немногочисленные деревни, к примеру, Героевку и Южно-Чурубашское (рис. 17, см.: Виноградов Ю. А. 1993а. С. 89 сл.). Это, по-видимому, может опять же объясняться тем, что скифы на Керченском полуострове в это время пребывали лишь проходом. Они стремились к самому удобному месту для переправ, т. е. к наиболее узкому месту пролива, греческому Порфмию, название которого определенно связывается со словом «переправа» — ΠΟΡΘΜΕΙΑ (Гайдукевич. 1949. С. 33; Кастанаян. 1972. С. 77; Gajdukevic. 1971. S. 37). На этом пути они не могли миновать Пантикапей; Нимфей же, расположенный в более южной части района, прикрытой грядой холмов и Чурубашским озером, как можно предполагать, интересовал их в меньшей степени, и, соответственно, обстановка здесь была сравнительно спокойной.

Такая же обстановка, по всей видимости, имела место в рассматриваемое время на азовском побережье полуострова. Здесь работами экспедиции А. А. Масленникова обнаружены довольно ранние памятники, среди них погребение, которое исследователь относит к VI в. до н. э. (Масленников. 1980. С. 90). Вполне допустимо, что в названном районе, всегда весьма далеком от наиболее развитых областей Боспора (Блаватский. 1954б. С. 23,25), число ранних памятников будет постепенно возрастать, во всяком случае, археологические исследования в этом направлении кажутся вполне перспективными.

Резюмируя сказанное, необходимо отметить, что влияние скифских передвижений на характер греческой колонизации Восточного Крыма нельзя

фрагментов аттической чернофигурной посуды и даже хиосских пухлогорлых амфор. Последние вообще являются наиболее типичными и многочисленными находками на всех античных памятниках региона конца VI — первой половины V в. до н. э. Вероятнее всего, поселение прекратило функционирование в третьей четверти VI в. до н. э. (Копылов, Ларенок. 1994. С. 5).

227

Рис. 17. Лепная керамика архаического времени из греческих поселений Боспора (1,2,9, 10, 11 — Торик; 3,4, 14 — Нимфей; 5-8, 12, 13 — Мирмекий; 15 — Пантикапей)

228

считать одноплановым явлением. С одной стороны, они, вероятно, притягивали греков возможностью торговых контактов, а с другой — создавали определенные затруднения, прежде всего в освоении сельскохозяйственной территории, препятствовали продвижению в глубинные районы Керченского полуострова. Выход из затруднительного положения, по всей видимости, был найден в организации вокруг Пантикапея серии довольно крупных поселений, впоследствии превратившихся в "аграрные городки" (Тиритака, Мирмекий, Порфмий и пр.). В освоении Боспора таким, необычным для других районов Северного Причерноморья, способом, очевидно, следует усматривать специфическое, скорей, даже негативное воздействие демографической ситуации на характер греческой колонизации. В этом отношении, конечно, нет никакой возможности говорить о сложении «добровольной трудовой кооперации» или чего-нибудь подобного, что В. П. Яйленко считает «одним из наиболее продуктивных, если не основных, вариантов экономического взаимодействия между греческим колониальным и туземным мирами...» (Яйленко. 1983. С. 152).

Небольшие «аграрные городки», на наш взгляд, никогда не были автономными центрами. В этом плане принципиально верным представляется уже сравнительно давно высказанное предположение об их возникновении в результате вторичной (внутренней) колонизации (Жебелев. 1953. С. 63, 160; Гайдукевич. 1949. С. 29; Блаватский. 1954б. С. 20; Васильев. 1985а. С. 17; 1985б. С. 294-296). Немалое значение для понимания обозначенного процесса имеет фиксируемое археологически время основания поселений. Несмотря на близость этих событий в пределах нескольких десятилетий, все-таки традиционно считается, что наиболее ранней апойкией на Боспоре является Пантикапей, возникновение которого относят к рубежу VII—VI вв. до н. э. или 590-570 гг. до н. э. (см.: Сидорова. 1962. С. 107 сл.; Блаватский. 1964. С. 15 сл; Виноградов Ю. Г. 1983. С. 368; Шелов-Коведяв. 1985. С. 51; Кошеленко, Кузнецов. 1990. С. 35; Кузнецов. 1991. С. 33). Другие поселения (Феодосия, Нимфей, Мирмекий, Тиритака и пр.), по мнению ряда исследователей, возникают во второй четверти VI в. до н. э. (Кошеленко, Кузнецов. 1990. С. 35-36; Кузнецов. 1991. С. 33-34), что отнюдь не исключено. Второй половиной столетия датируется основание Порфмия (Gajdukevic. 1971. S. 185). Китей возник уже в последней четверти V в. до н. э. (Молев. 1985. С. 59). Выявляющаяся постепенность процесса колонизации Восточного Крыма, на наш взгляд, весьма показательна. Есть основания полагать, что если не сейчас, то в будущем, археологические материалы позволят создать наглядную модель внутренней колонизации Боспора. В настоящее время можно указать лишь на то, что Тиритака, Мирмекий, Порфмий и пр. поселения северо-восточной части полуострова возникли, скорей всего, по инициативе Пантикапея, направлявшего в эти пункты прибывающих пере

229

селенцев, и происходило это вскоре после основания главного центра, а не на столетие позднее, как представлялось С. А. Жебелеву (Жебелев. 1953. С. 122, 159). Думается, что именно в этом должен заключаться основной смысл внутренней колонизации Боспора, в частности европейской его стороны.

Надо сказать, что в последние годы накопился весьма интересный археологический материал о ранних этапах развития городов Боспора Киммерийского. Прежде всего, на многих поселениях были открыты архаические полуземлянки, связь которых со строительными традициями местного населения представляется достаточно очевидной. Подобные строительные комплексы открыты в Пантикапее, Мирмекии, Тирамбе, Фанагории, поселении на месте Анапы (Толстиков. 1992. С. 59 сл.; Виноградов Ю. А. 1991а. С. 204 сл.; 1992. С. 101 сл.; Коровина. 1968. С. 55,63; Басовская, Долгоруков, Кузнецов, Шавырина, Яйленко. 1981. С. 105; Алексеева. 1990. С. 19 сл.; 1991. С. 9 сл.). Наконец, уже сравнительно давно они были зафиксированы в Нимфее, но, по-видимому, ошибочно отнесены к скифскому поселению, существовавшему здесь до основания греческой апойкии (Скуднова. 1954. С. 306 сл; Худяк. 1962. С. 13 сл.).

О феномене земляночного домостроительства на античных поселениях Северо-Западного Причерноморья подробно говорилось выше. Сейчас же необходимо поставить вопрос о закономерности этой стадии практически во всех районах Северного Причерноморья, вовлеченных в сферу распространения колонизационного процесса. Переход к наземному домостроительству происходит немалое время спустя после появления в этих районах греков. Есть основания предполагать, что на Боспоре он имел место приблизительно через 70-80 лет после возникновения здесь ранних поселений. В Мирмекии это происходит на рубеже VI-V вв. или, скорее, в начале V в. до н. э. (Виноградов Ю. А. 1992. С. 105), в Пантикапее, вероятно, несколько раньше — с последней или даже с третьей четверти VI в. до н. э. (Толстиков. 1989. С. 41; но ср.: 1992. С. 62 сл.). Сейчас есть все основания вслед за С. Д. Крыжицким полагать, что «генезис и общее направление эволюции жилых домов Боспора аналогичны в целом ольвийской зоне, хотя и имели некоторые отличия» (Крыжицкий. 1982. С. 66; ср. 1993. С. 41 сл.). Любопытно, что переход к наземному домостроительству в Пантикапее практически синхронен с аналогичным явлением на Березани (см.: Соловьев. 1994. С. 93). Строительство сырцово-каменных наземных зданий в Ольвии, по мнению С. Д. Крыжицкого, относится ко времени не ранее начала V в. до н. э. (Крыжицкий. 1982. С. 30; 1993. С. 42-43), то есть практически одновременно с процессами, фиксируемыми на Боспоре, в частности в Мирмекии. Имеющиеся исключения из общего правила, прежде всего наземные постройки Торика, возведенные не позднее середины VI в. до н. э. (Онайко.

230

1980. С. 94), демонстрируют определенную специфику, но вряд ли позволяют сомневаться в обоснованности приведенной концепции. Иными словами, можно признать, что в обоих районах, в ольвийской зоне и на Боспоре, влияние местной традиции на характер домостроительства античных поселений, столь заметное на самом раннем этапе функционирования греческих апойкий, уменьшается приблизительно через 70-80 лет с момента их возникновения. Ощутимый рубеж этого процесса приходится на конец VI — начало V в. до н. э.

Отнюдь не исключено, что сходную картину можно получить на основании анализа лепной керамики ранних греческих поселений района. Следует отметить, что в изучении боспорской лепной керамики достигнуты немалые успехи. Важной вехой в этом отношении является монография Е. Г. Каста-наян (Кастанаян. 1981).

Признавая заслуги авторитетнейшей исследовательницы, необходимо подчеркнуть, что ее работа отнюдь не исчерпала информативных возможностей этой своеобразной категории археологического материала. Прежде всего, в исследовании Е. Г. Кастанаян очень слабо очерчены составляющие комплекса лепной керамики боспорских поселений, которые могут быть связаны с теми или иными массивами местного населения. О динамике развития этих составляющих в количественном и формально-типологическом отношениях на более-менее узких хронологических срезах также почти ничего не говорится. По названным причинам приходится констатировать, что, несмотря на немалые достижения, изучение лепной керамики апойкий Боспора Киммерийского явно отстает от уровня разработок этой категории источников для района Ольвии.

Если следовать логике исследования комплекса лепной керамики ольвийского района, о чем речь шла выше, то и для Боспора, пусть пока в значительной степени априорно, следует признать его неоднородность. Как говорилось, в комплексе лепной посуды Березанского поселения и Ольвии К. К. Марченко выделяет компоненты, сопоставимые с синхронными материалами, происходящими с памятников степной и лесостепной зон Причерноморья, а также Карпато-Дунайского бассейна (Марченко К. К. 1988. С. 109 сл,).

Для боспорских поселений рассматриваемого времени следует обратить внимание на отсутствие показательных керамических форм, сопоставимых с фракийскими образцами, что, в принципе, в силу значительного расстояния, разделяющего две области, не представляется удивительным. Но на Боспоре отсутствует и лепная керамика, которую безусловно можно отнести к типам, характерным для лесостепных территорий Северного Причерноморья, к примеру — горшков с проколами под краем. Этот факт заслуживает самого пристального внимания, ибо разницу расстояний между лесо

231

степью и Ольвией и, соответственно, лесостепью и Боспором нельзя признать особенно существенной, чтобы помешать распространению данного культурного элемента только во втором случае. Причина такого положения, на наш взгляд, кроется в чем-то ином. В высшей степени любопытно, что горшки с выделенным горлом и отогнутым наружу краем, но без проколов (тип 1, по К. К. Марченко), характерные прежде всего для степных районов Северного Причерноморья, хорошо представлены во всех боспорских городах (рис. 17, 1-5). Объяснение этому факту, вероятнее всего, следует искать в тесных связях боспорских греков с кочевыми скифами, ориентации их политики, в первую очередь, на номадов, а не на земледельцев лесостепей Северного Причерноморья. Очень может быть, что глубинная причина такого положения опять же кроется в своеобразии боспорской демографической ситуации — периодическими передвижениями через район каких-то кочевых орд.

Логично ожидать, что на сложение комплекса лепной керамики боспорских поселений особое влияние оказывали земледельческие племена, населявшие горный Крым и Прикубанье. Для центров азиатской стороны наиболее оправдано усматривать влияние меотских племен Прикубанья (Каменецкий. 1988. С. 91). Действительно, раскопки в Торике, на раннем поселении в Анапе и в Тирамбе отчетливо демонстрируют присутствие лепной керамики меотского облика (Онайко. 1980. С. 84-90; Алексеева. 1990. С. 29; 1991. С. 10-11; Коровина. 1968. С. 59. Рис. 4,10-11). Наиболее показательные среди них грушевидные горшки с непрофилированным краем (рис. 17. 9, 10). Заинтересованность греков-колонистов в контактах с туземным земледельческим населением Прикубанья проявляется на этих материалах вполне отчетливо.

На европейской стороне пролива картина, вероятно, была несколько сложней. Прежде всего, материалы лепной керамики позволяют судить об определенном кизил-кобинском, т. е. крымском влиянии (рис. 17. 14, 15). Однако Э. В. Яковенко, анализируя комплекс лепной керамики VI-V вв. до н. э. из Нимфея, настаивала на скифском ее происхождении, а связь некоторых типов по форме, декору и технике орнаментации с лепной посудой Северного Кавказа и горного Крыма объясняла промежуточным положением Керченского полуострова. Это промежуточное положение между Кавказом и горным Крымом, по мысли исследовательницы, обусловило для скифского населения Керченского полуострова роль посредника, благодаря чему в культурах обозначенных районов сложились сходные черты (Яковенко. 1978. С. 42), В общем, не оспаривая этой точки зрения, хотелось бы указать, что сейчас она уже не объясняет всей сложности картины, возникающей при сопоставлении синхронных комплексов лепной керамики, происходящих из различных боспорских центров.

232

Весьма неожиданный, на наш взгляд, результат был получен в ходе исследования строительных комплексов времени архаики в Мирмекии. Одни из наиболее ранних здесь на сегодняшний день комплексов — круглая в плане полуземлянка и яма, датируются приблизительно серединой VI в. до н. э. При их исследовании обнаружен интереснейший набор керамики, от 24 до 37% среди которой (без учета амфорных материалов) составляли фрагменты лепной посуды. Данный комплекс, однако, показателен не только многочисленностью, но и составом. Многие образцы лепной керамики, прежде всего, грушевидные горшки с непрофилированным венцом и серолощеные миски, имеют близкие аналогии на меотских памятниках (рис. 17. 6-8, 12, 13; см.: Виноградов Ю. А. 1991б. С. 13, 15; 1992. С. 102). Эти наблюдения подтвердились при раскопках других ранних строительных и хозяйственных комплексов Мирмекия, в результате чего приходится признать, что по набору лепной посуды данное поселение гораздо ближе центрам азиатского Боспора (Торик, Тирамба и др.), чем европейского, в частности Нимфея.

Несмотря на явную недостаточность материала об архаическом Боспоре вообще и лепной керамике этого времени в частности, можно отважиться еще на одно предположение. Совсем не исключено, что различие наборов лепной посуды отдельных городов, к примеру Нимфея и Мирмекия, не является случайным, а отражает некоторую закономерность. Эта закономерность, как представляется, лежит в плоскости вовлечения местного населения, в первую очередь, разумеется, земледельческого, в орбиту сначала экономического и политического влияния греческих колоний, а затем и включения определенных туземных контингентов в состав апойкий, где они, скорее всего, составили слой зависимого населения. Весьма близкая картина фиксируется сейчас в районе Нижнего Побужья, где археологические материалы демонстрируют показательные признаки этнокультурного различия сельского населения ольвийской округи (см. выше).

Мирмекийские материалы, а Мирмекий в последние годы стал одним из сравнительно хорошо изученных архаических памятников Боспора, позволяют провести еще одно сопоставление с Ольвией. К концу VI в. до н. э. количество лепной посуды здесь сокращается в 2-3 раза, составляя не более 15% в керамических комплексах. Обратим внимание, что аналогичная картина в это время имела место и в Нижнем Побужье, при этом процент лепной керамики в Мирмекии значительно превосходит показатель Ольвии, приблизительно совпадая с показателями сельских поселений района (см. выше). Упрощается и набор лепной посуды, который в Мирмекии сводится практически к одному типу горшка с выделенным горлом и отогнутым наружу краем, прикубанские влияния на этих материалах уже не прослеживаются (Виноградов Ю. А. 1991а. С. 74, 76; 1992. С. 105). Как говорилось выше, очень схожие процессы происходили в это время и в ольвийском районе.

233

Более того, унификация набора лепной посуды с начала V в. до н. э. охватила всю территорию Северного Причерноморья, включая и районы лесостепей, что, вероятно, было связано с приходом новой волны номадов, установлением их гегемонии в регионе.

Данное обстоятельство, а именно — уменьшение количества лепной керамики и упрощение ее набора, показательное само по себе, имеет принципиальное значение также и в том, что обозначенный процесс предшествовал или, возможно, сопровождал другую важную перемену. Как было сказано выше, приблизительно в конце VI — начале V в. до н. э. на Боспоре можно констатировать переход к наземному домостроительству. На поселениях, как явствует из раскопок Мирмекия, возводятся многокамерные здания с сырцовыми стенами на каменных цоколях, внутренними мощеными двориками, улицами с тротуарами и пр. Поселения, наконец, приобретают городской облик, хотя в плане социально-экономическом многие из них, еще раз подчеркнем, всего скорее, так и остались большими деревнями или « аграрными городками», населенными земледельцами.

И еще раз несколько слов о торговых связях греков с варварами на Боспоре в VI в. до н. э. Можно с уверенностью сказать, что они либо излишне преувеличиваются, либо вовсе игнорируются. Современный уровень археологической изученности района заставляет предполагать, что греки во время колонизации не встретили здесь стабильного оседлого населения. Еще раз повторим, что демографическая ситуация в районе в основном определялась передвижениями кочевых скифов. Выражая эту ситуацию на языке этнографии, можно сказать, что на Боспоре вошли в непосредственный контакт два хозяйственно-культурных типа: скотоводов-кочевников и пашенных земледельцев. Признание этого факта имеет большое значение по той причине, что кочевники, как показывают многочисленные исторические и этнографические материалы, в отличие от земледельцев никогда не могли жить замкнутым обществом и легко вступали в контакт. В подтверждение этого приведем некоторые наблюдения.

В отношении монголов Б. Я. Владимирцов писал, что из насущных предметов им недоставало «муки, оружия, а затем и всяких “предметов роскоши” прежде всего тканей» (Владимирцов. 1934. С. 43). Т. А. Жданко также считает, что «кочевники не могли существовать без продукции земледелия и ремесла и регулярно обменивали скот, кожу, шерсть на хлеб и ремесленные изделия» (Жданко. 1968. С. 278). И. Я. Златкин даже пришел к выводу, что «на всем протяжении евразийских степей кочевое скотоводство приобретало характер устойчивого и развивающегося производства в тех случаях, когда оно находило там рынок сбыта для излишков и источник снабжения продуктами оседлых земледельцев и ремесленников» (Златкин. 1973. С. 69). Такое положение нашло отражение даже в таджикской народной по-

234

словице, на которую обратил внимание академик В. В. Бартольд, — «нет турка (кочевника) без таджика (земледельца)» (Бартольд. 1963. С. 460). Количество подобных примеров можно было бы расширять практически безгранично (см.: Хазанов. 1973. С. 9; Якубов. 1977. С. 128 сл.; Khazanov. 1984. Р. 82, 202). Все они однозначно убеждают нас в том, что кочевники в силу специфики их хозяйства были заинтересованы в торговле с земледельцами, легко вступали в контакт с ними, подчас отстаивая свое право на торговый обмен силой оружия.

Отсюда можно сделать несколько предварительных выводов в плане торговых связей Боспора рассматриваемого периода.

Во-первых, при рассмотрении контактов с кочевниками нельзя ограничиваться ближайшими окрестностями греческих колоний, что делает, скажем, Т. С. Нунен (Noonan. 1973. Р. 81 ). Это методологически неверно. В силу подвижности кочевников, товары, которые они получали при торговом обмене с греками, могли попадать в самые отдаленные районы причерноморских степей. Мы склоняемся к мысли, что археологические материалы, отражающие ранние греко-варварские связи на Боспоре, следует искать не только в областях, прилегающих к городам, но и «в конечных пунктах перекочевок номадов — в Прикубанье и Поднепровье, где в результате контактов с оседлым земледельческим населением этих районов и в силу относительной стабилизации жизни кочевников этот материал мог попасть в археологические комплексы» (Вахтина, Виноградов, Рогов. 1980. С. 160).

Во-вторых, исходя из общих представлений о характере торговых связей кочевников с земледельцами можно предположить, что для скифов греческие колонии в рассматриваемое время были важны прежде всего как земледельческие центры и, очевидно, как центры ремесла. О последнем, правда, на Боспоре мы имеем слишком мало данных. Но находка литейной формы в Пантикапее для изготовления предметов в зверином стиле все-таки весьма показательна (Марченко И. Д. 1962. С. 51 сл.). Кроме того, вполне вероятно, что в мастерских Пантикапея, Нимфея и других полисов могли производиться и прочие изделия, находившие сбыт среди варваров, в первую очередь, — предметы вооружения (Онайко. 1966а. С. 159 сл; Марченко И.Д. 1971. С. 146 сл.; Черненко. 1979. С. 185-186). Конечно, в торговлю сразу стали вовлекаться, а со временем все в более и более крупных масштабах, вино и предметы роскоши, различные ювелирные изделия, в которых была заинтересована скифская племенная верхушка (Максимова. 1954. С. 281 сл.; Прушевская. 1955. С. 336; Вахтина. 1984. С. 9-10). Некоторые из последних, впрочем, следует рассматривать не как товары, а как «дипломатические дары», служившие важным элементом регулирования отношений между античными центрами и варварскими объединениями (ср. Wells. 1980. Р. 72,77).

235

Но в начальный период существования греческих колоний на Боспоре, как нам представляется, грек-земледелец (ремесленник) для скифа-кочев-ника был более предпочтительным торговым партнером, чем грек — владелец изящных ваз. Хрупкие вазы, добавим, совершенно не приспособлены к кочевому быту. И если такие вазы все-таки вовлеклись в обмен, то сами по себе они могут свидетельствовать о довольно значительном развитии торговли продуктами земледелия, с одной стороны, и продуктами скотоводства, с другой, торговли, которая, по понятным причинам, не находит прямого отражения в археологических источниках.

Данная гипотеза или, скорей, догадка значительно отличается от довольно распространенной точки зрения на греко-варварскую торговлю, в которой предполагается посредническая роль кочевой аристократии в поставках хлеба от туземных земледельческих племен в греческие города (см.: Онайко. 1970. С. 81, 86; Артамонов. 1972. С. 59,62; 1974. С. 113). Такая ситуация вполне могла иметь место в IV в. до н. э., как это в большинстве случаев и считается, т. е. она представляла собой итог довольно длительного развития торговых контактов. Для начального же периода, для времени их становления мы вправе предполагать совершенно обратное, а с другой стороны наиболее типичное в плане взаимодействия двух различных хозяйственно-культурных типов.

Такой в общих чертах представляется нам греческая колонизация на Боспоре, прежде всего на его европейской стороне, в том аспекте этого процесса, который определялся демографической ситуацией. Основными факторами этой ситуации, как мы старались показать, были близость к данному району Предкавказской Скифии и периодические передвижения какой-то части кочевых скифов из Северного Причерноморья через Крым и Керченский пролив на зимние пастбища в Прикубанье. Таким образом, греческие колонии здесь пришли в непосредственное соприкосновение с местными племенами в лице кочевых скифов с самого момента их выведения, что имело огромное значение для дальнейшего развития этих центров. Одним из результатов контакта можно считать особенность освоения сельскохозяйственной территории некоторыми колониями (на европейской стороне — Пантикапеем) путем выведения достаточно крупных дочерних пунктов, которые впоследствии превратились в своего рода «аграрные городки», а не путем основания обычных поселений типа деревень. Эта специфическая черта, раз сложившись, и в дальнейшем являлась одной из отличительных особенностей района Боспора Киммерийского в сравнении с другими районами греческой колонизации Северного Причерноморья. Как можно предполагать, она наложила свой отпечаток на характер историко-культурного развития Боспора на протяжении всей античной эпохи.

236

2. Греко-варварские отношения на Боспоре в конце первой — третьей четвертях V в. до н. э.

2.1. Некоторые общие замечания

Кардинальные изменения, происшедшие в степях Северного Причерноморья и приведшие к обострению здесь военно-политической обстановки, как можно ожидать, наложили свой отпечаток на исторические судьбы античных государств региона, в том числе, а, вероятно, уместно сказать прежде всего, на исторические судьбы апойкий Боспора Киммерийского, которые всегда являлись своего рода форпостом античной культуры на пути передвижений номадов с востока. Обозначенный хронологический отрезок в истории боспорских колоний занимает особое место: это время от образования объединения Археанактидов (480/79 г. до н. э.) до утверждения династии Спартокидов (438/37 г. до н. э.). Понятно, что перечисленные важнейшие события не могли быть изолированными от взаимоотношений Боспора с туземным миром. Априорно даже можно предположить, что в это время в их системе происходят существенные перемены. Важнейшими среди них следует признать следующие: во-первых, с исторической арены сходит Предкавказская Скифия и, во-вторых, прекращаются периодические продвижения скифов из Поднепровья в Прикубанье через район Боспора Киммерийского. Иными словами, исчезают главные факторы, определявшие демографическую ситуацию в районе в период колонизации.

Надо сказать, что письменные источники прямого ответа на вопрос о времени прекращения скифских передвижений через Боспор не дают. Однако исходя из косвенных свидетельств, а также из археологических данных можно сделать некоторые предварительные заключения.

Прежде всего, поскольку многократно упоминавшийся пассаж из труда Г еродота о переправах скифов через замерзший Керченский пролив (IV, 28) мы относим к весьма широкому хронологическому отрезку, то не представляется возможным его рассматривать как свидетельство каких-то изменений, происходивших в Скифии в V в. до н. э. Из других сообщений Геродота можно заключить, что после войны с Дарием скифы еще контролировали предкавказские степи. Во всяком случае, во время переговоров с царем Спарты Клеоменом о совместном походе против персов (VI,84), у них не возникло сомнения о возможности прохода в Персию известным маршрутом через Кавказ. Если поход Дария, по всей видимости, относится к 519 г. до н. э., а дата смерти Клеомена приходится на 491 г. до н. э., то можно предполагать, что какое-то время между этими событиями степи Предкавказья еще оставались частью Скифии. Но, очевидно, вскоре после скифского посольства в Спарту (конец VI — начало V в. до н. э.) ситуация изменилась и при этом весьма кардинально.

237

Материалы археологии позволяют со всей уверенностью говорить, что на рассматриваемом этапе в Предкавказье отсутствуют скифские царские курганы, подобные Келермесским, Костромскому и Ульским, хотя, в принципе, их нет и в Северном Причерноморье. Что касается верхней хронологической границы названных комплексов, то, несмотря на расплывчатость существующих датировок, самые поздние из них (Ульские) можно относить лишь к рубежу VI-V вв. до н. э. (Анфимов. 1987. С. 52) или к началу V в. до н. э. (Артамонов. 1966. С. 25-28; Ильинская, Тереножкин. 1983. С. 69). Этот факт, безусловно, заслуживает самого пристального внимания.

Картина глобальных изменений, происходящих в регионе в это время, пока еще далеко не ясна, для ответа на ряд важнейших вопросов не хватает конкретных материалов. Осознавая это, укажем на некоторые аспекты, которые, по всей видимости, нельзя считать случайными. К примеру, в V в. до н. э. резко уменьшается доля северокавказского сырья в цветной металлообработке Скифии (Барцева. 1981. С. 90-91). Изменения фиксируются в сфере изобразительного искусства региона, в том числе и Прикубанья. В. В. Переводчикова, посвятившая работу исследованию прикубанского варианта скифского звериного стиля, пришла к ряду интересных выводов. Показательно, что памятники раннескифского времени (VII—VI вв. до н. э.) не дают локальных вариантов, они едины на всей территории распространения. При этом Прикубанье и лесостепь Северного Причерноморья образуют одну провинцию скифского звериного стиля — западную (Переводчикова. 1987. С. 49-50,54). В V-IV вв. до н. э. происходят значительные перемены. В изобразительной системе фиксируется усиление влияния Средней Азии, Казахстана, Алтая и особенно Ирана. В целом звериный стиль Прикубанья этого времени скорее относится к восточной провинции скифского звериного стиля, нежели к западной (Переводчикова. 1987. С. 50 сл.).

В высшей степени показательно, что по археологическим данным жизнь на некоторых городищах Прикубанья начинается именно в конце VI — начале V вв. до н. э. (Гайдукевич. 1949. С. 226). Среди них, прежде всего, следует отметить Семибратнее городище (Анфимов. 1951. С. 224; 1953. С. 102; 1958. С. 49). Ближе к середине V в. до н. э. насыпаются самые ранние богатые погребения местной племенной знати (Семибратние курганы), о которых речь пойдет ниже.

Сущность происшедших изменений В. Ю. Мурзин видит в том, что с конца VI в. до н. э. восточная граница Скифии стабилизировалась по Дону, а в степях Прикубанья остались кочевники, не связанные политически со скифами Северного Причерноморья (Мурзін. 1978. С. 35). В этом отношении, вероятно прав В. Б. Виноградов, считавший, что приблизительно с этого времени степи Предкавказья оказались включенными в сферу савроматских кочевий (Виноградов В. Б. 1971. С. 179, 182).

238

Иными словами, есть все основания полагать, что к рассматриваемому периоду один из значительнейших центров варварского политического и экономического влияния на апойкии Боспора, каким ранее, вне всякого сомнения, была Предкавказская Скифия, сходит с исторической арены. Потеря скифами контроля над Прикубаньем, вероятно, ставшая одним из результатов кардинальных военно-политических и демографических перемен в степном коридоре, имела огромное значение в плане дальнейшего историко-культурного развития региона. Вряд ли можно согласиться с В. Ю. Мурзиным, который считает, что скифы отказались от власти над Прикубаньем чуть ли недобровольно, когда они осознали выгоды контроля торговых коммуникаций, связывающих античные центры Северного Причерноморья с лесостепным Поднепровьем (Мурзін. 1986. С. 7 сл.). Выгоды от северопричерноморской торговли при утере прикубанской и — шире — кавказской вряд ли можно признать самоочевидными для такого ответственного заключения, а особую расчетливость скифов при оценке происшедших перемен, скорее всего, вообще следует игнорировать. Более историчной, хотя сейчас и не вполне удовлетворительной, представляется концепция, высказанная известными советскими скифологами В. А. Ильинской и А. И. Тереножкиным. Названные исследователи относили ослабление связей скифского мира с Кавказом к середине V в. до н. э. (датировка, на наш взгляд, излишне завышенная) и объясняли это явление окончательной стабилизацией границы между скифами и савроматами по Дону, укреплением могущества Боспора и консолидацией синдо-меотских племен, вошедших в состав Боспорского царства (Ильинская, Тереножкин. 1983. С. 72). Как видим, здесь наряду с прочими причинами внимание определенно концентрируется и на боспорских событиях.

2.2. Ситуация на Боспоре

Обозначенный хронологический отрезок, как уже отмечалось, в истории Боспора был ознаменован очень важными событиями. Среди них первостепенное значение имеет проблема объединения Археанактидов. По существу, об Археанактидах и приходе к власти Спартока мы знаем из единственного свидетельства, содержащегося в «Исторической библиотеке» Диодора Сицилийского (XII, 31, 1), которое сводится к тому, что в 438/37 г. до н. э. «в Азии исполнилось 42 года царствования на Киммерийском Боспоре царей, называемых Археанактидами; царскую власть получил Спарток и правил 7 лет» (перев. В. В. Латышева).¹ Понятно, что однозначной его трактовки нет и быть не может. В последнее время в отечественной науке интерес

¹ В переводе В. В. Латышева упущено выражение «в Азии». О возможных причинах такого положения см. в заключении главы.

239

к проблеме образования Боспорского государства заметно возрос (см.: Виноградов Ю. Г. 1983. С. 394 сл.; Толстиков. 1984. С. 24 сл.; Шелов-Коведяев. 1985. С. 63 сл.; Васильев. 1992. С. 111 сл.). Все исследователи стремятся подходить к решению проблемы, основываясь не только на тексте Диодора, но и на имеющихся эпиграфических, нумизматических, археологических и сравнительно-исторических материалах. Из их совокупности попытаемся акцентировать внимание на археологических источниках, поскольку до сих пор в исторических реконструкциях они, как представляется, используются не в полной мере (см.: Васильев. 19856. С. 5). Не исключено, что с этой позиции некоторые спорные вопросы покажутся более ясными.

Археологических материалов о городах Боспора V в. до н. э. пока что известно не очень много. Период накопления материалов по данному вопросу еще продолжается, и в этой области следует ожидать самых неожиданных открытий.

Однако общий облик боспорских городов этого времени, монетная чеканка некоторых центров и т. д. не позволяют говорить о каких-то кризисных явлениях в экономике или культуре и тем более об их упадке. Напротив, для одного из полисов — Гермонассы фиксируется период расцвета, который приходится на VI-V вв. до н. э. (Зеест. 1974. С. 92), ранний период процветания городской жизни в Мирмекии относится к первой четверти V в. (Виноградов Ю. А. 1992. С. 106). В связи с приведенными фактами можно указать также, что в Ольвии V в. до н. э., как об этом говорилось выше, несмотря на резкую редукцию хоры, сам город процветал.

Но наряду с этим самого пристального внимания заслуживают факты наличия на некоторых памятниках слоев пожаров и разрушений, датирующихся первой половиной V в. до н. э. В. П. Толстиков, специально собравший данные по этому вопросу, отмечает, что такие слои зафиксированы в следующих боспорских городах: Нимфее, Тиритаке, Зенонове Херсонесе, Фанагории, Кепах (Толстиков. 1984. С. 30 сл.). При этом в слое пожара в Фанагории были обнаружены обломки железных мечей местных типов (Кобылина. 1983. С. 53). В дополнение сводки В. П. Толстикова можно привести Мирмекий, где раскопками последних лет, особенно на участке «Р», был обнаружен мощный слой разрушения приблизительно конца первой четверти V в. до н. э. (Виноградов Ю. А. 1992. С. 107; Виноградов, Тохтасьев. 1994. С. 58). В нем обнаружено немало бронзовых наконечников стрел скифских типов, некоторые из которых имеют погнутые острия, детали конской узды и пр. (рис. 18). Показательно, что в западной части Мирмекия на участке, плотно застроенном в последней трети VI — первой четверти V в. до н. э., фиксируется явное запустение во второй четверти столетия (Виноградов Ю. А. 1991а. С. 76). Следы пожара первой трети V в. до н. э. зафиксированы также в Порфмии (Вахтина. 1995. С. 33).

240

Рис. 18. Находки из слоя разрушений конца первой трети V в. до н. э. в Мирмекии (1-8 — наконечники стрел; 9 — бронзовая монета-стрелка; — бронзовое украшение конской узды; 11 — обломок брозового псалия)

241

Несмотря на крайнюю ограниченность наших знаний о ранних поселениях хоры Боспора, приходится признать, что и на них фиксируются следы пожаров (Толстиков. 1984. С. 30). На Андреевке Южной он, вероятно, относится к первой половине V в. до н. э. (Кругликова. 1975. С.49). Какое-то потрясение переживает поселение у с. Героевки, возможно, оно даже было оставлено жителями и находилось в запустении до конца V в. до н. э. (Кругликова. 1975. С. 31). В пределах третьего-четвертого десятилетий столетия прекратило свое существование Алексеевское поселение около Горгиппии (Салов. 1986. С. 195; Алексеева. 1991. С. 18-19).

Закономерной в этой связи представляется тенденция к активному фортификационному строительству, проявляющаяся в ряде боспорских городов. В первой четверти V в. до н. э. возводится оборонительная стена Тиритаки (Марти. 1941. С. 13 сл.; Гайдукевич. 1952. С. 15 сл.). Ширина стены составляла 1,7-1,8 м, в трассу ее были включены стены некоторых разрушенных домов, что явно свидетельствует о поспешности строительства (Толстиков. 1984. С. 29). Оборонительная стена вокруг Фанагории был возведена в V в. до н. э.; судя по сохранившимся субструкциям, она достигала в ширину 3,5 м (Кобылина. 1969. С. 98). В конце первой трети V в. до н. э. городская стена, имевшая 3 м в ширину, была построена в Мирмекии. Значительный ее участок открыт на западной окраине городища (Виноградов Ю. А. 1992. С. 107; Виноградов, Тохтасьев. 1994. С. 54 сл.).

В могйльниках азиатского Боспора для раннего времени отмечается большое количество погребений с оружием. Эта специфически местная черта отличает их от синхронных памятников Греции (Braodman, Kurtz. 1971. P. 75). Так, в некрополе Тирамбы оружие во второй половине VI — первой половине V в. до н. э. столь обычно, что А. К. Коровина пришла к выводу о поголовном вооружении мужского населения этого города (Коровина. 1987. С. 8). В Тузлинском некрополе, очевидно принадлежавшем Корокондаме, большое количество предметов вооружения фиксируется с рубежа VI-V вв. до н. э. (Сорокина. 1957. С. 21 сл., 52).

Думается, что приведенные факты достаточно отчетливо свидетельствуют об ухудшении военно-политической ситуации на Боспоре рассматриваемого периода, произошедшем в результате дестабилизации обстановки в северопричерноморском регионе. Скепсис А. Н. Васильева в этом отношении представляется абсолютно необоснованным (Васильев. 1992. С. 116 сл.). Ухудшение ситуации, как следует полагать, было связано с усилением агрессивности скифов, что, как говорилось выше, проявляется не только на Боспоре, но и в Северо-Западном Причерноморье. В связи с изложенным приходится согласиться с уже давно высказанной идеей о том, что объединение греческих колоний Боспора Киммерийского в 480/79 г. до н. э. было вызвано угрозой со стороны варварского окружения (Латышев. 1909. С. 71; Гай-

242

дукевич. 1949. С. 44-45; Каллистов. 1949. С. 197; Блаватский. 1954. С. 39).

B. П. Толстиков, суммируя последние разработки по этой проблеме в отечественной науке, отмечет, что одной из важнейших причин объединения Археанактидов «являлась необходимость в консолидации всех сил для защиты от скифской угрозы, для организации эффективной обороны хоры, являвшейся основой экономики боспорских городов» (Толстиков. 1981. С. 15; ср.: 1984. C. 24 сл.; Виноградов Ю. Г. 1983. С. 349 сл.; Шелов-Коведяев. 1985. С. 63 сл.).

Традиционно считается, что важным мероприятием Археанактидов в деле отражения скифской агрессии было возведение Тиритакского вала или, во всяком случае, его обновление, если признать, что вал имел догреческое происхождение (Шмидт. 1941. С. 268 сл.; Гриневич. 1946. С. 160 сл.; Сокольский. 1957. С. 92 сл.; Гайдукевич. 1949. С. 189). Этот мощный оборонительный рубеж, имеющий 25 км в длину, отсекал от Керченского полуострова его восточную часть. В. П. Толстиков считает, что создание этого рубежа было «главной стратегической оборонительной мерой объединившихся боспорских полисов» (1984. С. 25). По его расчетам, для возведения Тиритакского вала было необходимо привлечение 7-8 тыс. дееспособных и боеспособных мужчин в течение не менее двух лет (Толстиков. 1984. С. 37). Мобилизация столь значительных людских ресурсов в условиях военной опасности только античными центрами была, по всей видимости, невозможна. Отсюда В. П. Толстиков усматривает одно из возможных направлений связей греков с синдами, которые, как и другие племена Прикубанья, были заинтересованы в ликвидации скифского владычества. Борьба против общего противника, безусловно, могла сблизить боспорских греков с синдами, привести к заключению союза между ними. Под защитой Тиритакского рубежа их объединенные силы, по мысли автора, вполне могли создать «непреодолимый заслон для кочевников» (Толстиков. 1984. С. 39). Проблема, однако, представляется сложней.

Несколько слов необходимо сказать о расположении Тиритакского вала. Начинаясь у Азовского моря, он идет к югу, включает в себя Золотой курган и обрывается у Тиритаки. По нашему мнению, вал ограничивал основную территорию Пантикапейского полиса, оставляя за пределами такой важный боспорский центр, как Нимфей (рис. 16). На этом основании делались предположения, что Нимфей не входил в объединение Археанактидов или даже попал под скифский протекторат (Толстиков. 1984. С. 42 сл.; Шелов-Коведяев. 1985. С. 81). Однако особых оснований для этого, как представляется, пока нет.

Само по себе возведение валов и стен — типичнейший способ защиты земледельческих народов от нападения кочевников, в качестве примеров чему можно привести Дербент, Великую Китайскую стену, русские засеки и т.д. (Григорьев. 1875. С. 19). Поскольку важным фактором демографиче

243

ской ситуации на Боспоре, как было сказано выше, были периодические передвижения скифов из Поднепровья в Прикубанье, то нетрудно предположить, что в ухудшившейся военно-политической обстановке в регионе они стали очень опасными для греческих колоний. В этой обстановке не было ничего более логичного и с практической точки зрения, безусловно, оправданного, как лишение номадов возможности доступа к месту переправ, к самому узкому месту пролива (к греческому Порфмию). Тиритакский вал в этом отношении выполнял свои задачи. Для включения Нимфея в систему обороны необходимо было проведение работ, значительно превосходящих масштабы работ по возведению Тиритакской линии (длина Тиритакского вала — 25 км, а более западного Аккосова — 36 км). Следующим этапом защитных работ, когда угроза со стороны скифов, по всей видимости, уже не была столь реальной, когда их продвижениям через Боспор Киммерийский был положен конец, являлось возведение или опять же возобновление Аккосова вала.

Вряд ли можно сомневаться, что после возведения Тиритакского вала скифские передвижения из Поднепровья в Прикубанье через Керченский пролив были практически прекращены, во всяком случае как систематическое явление. В. П. Толстиков во многом противоречит себе, когда, с одной стороны, подчеркивает непреодолимость Тиритакского рубежа для кочевников (Толстиков. 1984. С. 39), а с другой, вслед за некоторыми исследователями считает, что и после его возведения переправы могли продолжаться несколько южнее прежних, то есть не у Порфмия, а у Нимфея по направлению к Корокондаме (Толстиков. 1984. С. 41; ср.: Доватур, Каллистов, Шишова. 1986. С. 260. Примеч. 254). С этой компромиссной гипотезой согласиться очень трудно, ибо очевидно, что при таком положении вал не гарантировал безопасности ни синдов, ни греческих городов как на азиатской, так и на европейской сторонах Боспора.

Как представляется, система обороны Боспора Киммерийского была уже в то время несколько сложней, чем это представляется В. П. Толстикову (Виноградов, Тохтасьев. 1994. С. 61-62). В зимнее время она, конечно, не могла базироваться на Тиритакском вале, который подвижные отряды кочевников легко могли обойти по льду, к примеру, около Нимфея. Но могли ли такие рейды нанести большой ущерб боспорянам? Думается, что нет. Урожай на полях был в это время уже убран, а население могло легко укрыться под защитой городских стен, остатки которых, напомним, были открыты в Фанагории, Тиритаке, Мирмекии и Порфмии. Тиритакский вал был дополнительной защитой боспорских городов в летнее время и, что особенно важно, единственной защитой боспорских (прежде всего, пантикапейских) сельскохозяйственных угодий в весенне-летний сезон, когда они действительно могли пострадать от нападения номадов. Но, еще раз подчеркнем.

244

вал безусловно отсекал доступ кочевников к самому удобному месту для переправ через пролив. В этом отношении опять же следует признать, что если сооружение Тиритакского оборонительного рубежа не слишком затрудняло проведение зимнего военного похода, то для сезонных передвижений кочевников создавало серьезнейшее препятствие. Многокилометровый переход от Нимфея в направлении Корокондамы почти по кромке льда, осуществляемый сравнительно большой массой людей с повозками и, надо думать, стадами в условиях враждебного окружения, вряд ли реален. Иными словами, мы склоняемся к мысли, что скифские зимние переправы через пролив не начались во время прихода к власти Археанактидов или несколько ранее, как это считают наши оппоненты, а, напротив, завершились, по крайней мере, как регулярное явление.

Для понимания ситуации, сложившейся на Боспоре в V в. до н. э., принципиальное значение имеет изучение памятников Восточного Крыма. Как и в отношении сельских поселений боспорской хоры, необходимо признать, что их открыто весьма незначительное количество. В принципе, такое положение, на наш взгляд, отражает немногочисленность памятников данного времени в районе. В самой общей форме можно сказать, что для этого периода вдоль Азовского побережья Керченского полуострова известны погребения в каменных ящиках, об этнической атрибуции которых идут споры.

А. М. Лесков считает их таврскими ( 1961. С. 263 сл.), другие исследователи скифскими (Яковенко. 1981. С. 248 сл.; 1982. С. 68 сл.) или синдскими (Корпусова, Орлов. 1978. С. 74). А. А. Масленников, находя в них черты, характерные для синдских могил того же времени, попытался видеть здесь «памятники уцелевшего местного, автохтонного населения — легендарных киммерийцев или даже остатков индоарийцев» (Масленников. 1981. С. 27). Наиболее корректной представляется точка зрения Э. В. Яковенко, которая считала эти памятники скифскими, признавая возможность инфильтрации на европейский Боспор как таврских, так и синдских этнических элементов (Яковенко. 1981. С. 255). Погребения в каменных ящиках Азовского побережья Восточного Крыма, как было сказано выше, мы склонны трактовать в плане реакции на передвижения через этот район кочевых скифов. Открытые степи в это время были слишком опасным местом для существования небольших поселений. Побережье Азовского моря, находящееся в стороне от основного маршрута скифов, могло гарантировать определенную безопасность, конечно, безопасность относительную, для обосновавшихся здесь общин. Необходимо отметить, что публикации по данному вопросу чрезвычайно скудны. Не будет большим преувеличением сказать, что самые показательные бесспорные материалы V в. до н. э., происходящие из этого района, были приведены еще первооткрывателем каменных ящиков А. А. Дириным (1896. С. 131. Табл. VI, 17, 18).

245

В отношении степных памятников Керченского полуострова, очевидно, следует признать их некоторое численное увеличение в сравнении с более ранними. Э. В. Яковенко относила к V в. до н. э. два скифских погребения, а к рубежу V-IV вв. до н. э. еще 12 памятников в степных районах (Яковенко. 1970а. С. 115). К началу столетия принадлежит весьма богатый для своего времени комплекс, обнаруженный в кургане около с. Ильичево (Лесков. 1968. С. 165). Второй половиной V в. датируется погребение скифского воина в катакомбе, открытое в Акташском могильнике (Бессонова, Скорый. 1986. С. 165). Здесь же необходимо отметить могильник у с. Фронтовое на Ак-Монайском перешейке, то есть в самой узкой части Керченского полуострова, в котором В. М. Корпусова вполне обоснованно выделяет группу погребений начала V-IV вв. до н. э. (Корпусова. 1972. С. 42). Конечно, можно не согласиться с выводом исследовательницы о принадлежности данного памятника хоре Феодосии или даже сомневаться в непрерывности его функционирования на протяжении V-IV вв., однако не эти сомнения в контексте изложенного представляются принципиально важными. Главное, на наш взгляд, заключается в том, что с начала V в. до н. э. в ранее практически пустовавшем степном коридоре Керченского полуострова, своего рода «проходном дворе», появляется грунтовый могильник, существовавший и позднее, и вообще количество памятников в районе начинает постепенно, пусть очень медленно, возрастать. Совсем не исключено, что и в этом можно видеть одно из проявлений тех перемен, речь о которых шла выше. Особое значение здесь, разумеется, должно было иметь снятие такого сдерживающего фактора, как передвижения кочевых скифов из Северного Причерноморья в Прикубанье и обратно через Крым и Керченский пролив.

Кроме названных памятников для V в. до н. э. мы имеем группу совершенно новых, для более раннего времени почти неизвестных, — это курганы варварской знати, возведенные вблизи от боспорских городов. Как представляется, при их неформальном учете многие особенности развития Боспора в рассматриваемое время могут стать более понятными.

2.3. Курганы варварской знати V в. до н. э. в районе Боспора Киммерийского

Курганные комплексы, о которых речь пойдет в данном разделе, по большей мере давно и хорошо известны в научной литературе. В принципе, число их невелико (рис. 19). Это, прежде всего, Нимфейские курганы. Л. Ф. Силантьева выделила шесть комплексов, для которых характерно наличие ярко выраженных местных черт в погребальном обряде (Силантьева. 1959. С. 51 сл.). Отдельные находки еще, вероятно, из трех подобных комплексов находятся сейчас в Оксфорде (Gardner. 1884. Р. 62 sq.; Vickers. 1979; Чер-

246

Рис. 19. Курганы варварской знати V — начала IV в. до н. э. на Боспоре.

Карта-схема (1 — Темир-Гора, 2 — Баксы, 3 — Куль-Оба, 4 — Ак-Бурун, 1862 г., 5 — Нимфейские курганы, 6 — курган около Кеп, 1880 г., 7 — Фанагорийский курган № 2, 1852 г., 8 — курган Тузлинского некрополя, 1852 г., 9 — Семибратние курганы, 10 — курган у пос. Уташ, 1976 г.)

ненко. 1970. С. 190 сл.). Таким образом, в общей сложности под Нимфеем было открыто девять интересующих нас комплексов. Далее следует отметить курган, раскопанный на мысе Ак-Бурун в 1862 г. (Яковенко. 19706. С. 54 сл.; 1974. С. 104 сл.), раннее погребение в кургане у с. Баксы (ОАК. 1882-1888. C. IV сл.), ранний комплекс из Куль-Обы (ДБК. C. XXVIII сл.) и погребение № 83 на Темир-Горе (Яковенко. 1977. С. 140 сл.).

По мнению Э. В. Яковенко, погребения скифской, а вернее, варварской аристократии были характерны только для некрополей европейского Боспора, что рассматривается как своего рода феномен (Яковенко. 1985. С. 21 ). Однако внимательное изучение старых публикаций и некоторые новые открытия заставляют усомниться в обоснованности этого вывода. Погребения варварской аристократии вблизи от греческих городов известны и на азиатской стороне Боспора. Курганы V в. до н. э. были раскопаны под Фанагорией (Герц. 1876. С. 61,65) и Кепами (ОАК. 1880. C. XII). К этому же времени, очевидно, принадлежит конская могила, открытая под Тузлой (Герц. 1876. С. 49). Большой научный интерес представляет монументальная сырцовая гробница, открытая у пос. Уташ (25 км от Анапы в сторону Тамани) в 1976 г. (Алексеева. 1991. С. 30-34).

247

В этой связи, разумеется, не следует забывать знаменитые Семибратние курганы (Ростовцев. 1925. С. 351 сл.). Вряд ли можно сомневаться, что они представляют собой некрополь синдской знати. Названные комплексы, как известно, находятся довольно далеко от греческих городов, поэтому с формальной стороны не относятся к группе приведенных выше памятников. Однако, во-первых, это расстояние не столь велико, а во-вторых, что более важно, роль синдов в боспорской истории V в. до н. э. столь значительна, что рассмотрение Семибратних курганов в связи с общими закономерностями возникновения традиции возведения курганов варварской знати на Боспоре, по всей видимости, будет оправдано. Во всяком случае, пренебрегать данными памятниками при рассмотрении греко-варварских взаимоотношений V в. до н. э. недопустимо.

Выше уже отмечалось, что почти все перечисленные комплексы известны в науке давно и, значит, казалось бы, уже полностью введены в научный оборот. Однако это не совсем так. До настоящего времени отсутствуют полные публикации ряда важнейших памятников. Исследования отдельных эффектных находок или даже групп материалов, происходящих из тех или иных комплексов, дают многое, но, конечно, далеко не все. К тому же даже вещевые находки, исследованные и опубликованные на самом современном уровне, зачастую используются в научной литературе не в полной мере.

По нашему убеждению, названные памятники V в. до н. э., как и курганные комплексы других эпох, представляют собой не просто эфффектные погребальные сооружения со своеобразным смешением греческих и туземных особенностей обряда. Прежде всего, это памятники своей эпохи. Их углубленное изучение при четкой постановке задач, разработке методики использования на уровне интерпретации и т. д., несомненно, может привести к получению достоверной исторической информации по целому ряду вопросов.

Мы отнюдь не претендуем на создание абсолютной, всеохватывающей, целостной схемы. В настоящее время это просто невозможно. Попытаемся лишь наметить некоторые возможные пути использования этих памятников при реконструкции исторической ситуации V в. до н. э. на Боспоре. В своих построениях мы будем исходить из следующих взаимосвязанных и в общем достаточно очевидных посылок.

1. Курганы принадлежат варварской племенной аристократии в самых широких пределах их возможных этнических и социальных атрибуций. Следовательно, эти комплексы отражают контакты полиса, на территории которого они были насыпаны, с туземным миром, так сказать, на весьма высоком, иногда на самым высоком уровне.

2. Топографическое положение курганов около боспорских городов не случайно. Появление их в V в. до н. э. представляет собой результат как общего развития греко-варварских взаимоотношений на Боспоре, так и кон

248

кретных взаимоотношений данного античного центра (полиса) с тем или иным туземным «народом». В этом отношении следует подчеркнуть, что если бы курганы были насыпаны не под Нимфеем, а, скажем, под Тиритакой или Мирмекием, наше понимание истории Боспора в это время должно было бы существенным образом трансформироваться.

Любопытно, что именно около Тиритаки было открыто впускное курганное погребение, которое считается либо таврским (Безсонова. 1972. С. 106-107), либо скифским (Яковенко. 1980. С. 51). Но по обряду и по набору инвентаря оно вполне рядовое, отнести его к разряду погребений племенной аристократии никак нельзя. В плане нашей работы этот памятник имеет значение как хороший «негативный» пример, а именно — рядовое туземное население могло проживать в любом греческом городе, о чем свидетельствуют прежде всего материалы лепной керамики, а выходцы из социальной верхушки предпочитали лишь некоторые. Безусловно, права Э. В. Яковенко, когда пишет, что «скифская знать предпочитала жить постоянно или периодически в самых крупных и значительных центрах Боспора» (Яковенко. 1985. С. 21 ), но принципиально важно знать, в каких именно и на каких хронологических отрезках.

3. Дата возведения кургана по этой причине имеет первостепенное значение при использовании археологических материалов в исторических реконструкциях. Если бы те же самые Нимфейские курганы датировались второй половиной IV в. до н. э., в их интерпретации должно было бы измениться чрезвычайно многое.

4. Греческий центр, в окрестностях которого группировались курганы, по всей видимости, проводил независимую внешнюю политику, хотя бы в той ее немаловажной части, как контакты с варварскими племенами.

5. Этот центр в силу тесных связей с определенным туземным объединением обладал немалой военной силой в лице союзных варваров. Это могла быть реальная дружина, приходившая в город вместе со своим вождем, или же просто потенциальная поддержка данного полиса со стороны определенного племени или объединения племен в случае возможного военного конфликта. Последнее в реальной жизни, думается, имело не меньшее значение.

Количество посылок, очевидно, можно увеличить, но ограничимся пока приведенными пятью. Исходя из них, обратимся в первую очередь к рассмотрению топографии и хронологии перечисленных выше курганных комплексов, выполним в этом отношении классическое требование «единства места и времени» (см.: Виноградов Ю. А. 1989. С. 38 сл.; 19946. С. 72 сл.).

Топография их предельно проста. Четыре памятника находятся в окрестностях Пантикапея, иными словами — на территории Пантикапейского полиса. Это курган на мысе Ак-Бурун (1862 г.), курган у с. Баксы, ранний

249

комплекс из Куль-Обы и погребение № 83 на Темир-Горе. По одному памятнику открыто под Фанагорией (курган 1852 г.) и, возможно, под Гермонас-сой (курган у мыса Тузла). Последний к некрополю Гермонассы относил М. И. Ростовцев (1925. С. 351), правда, без особых доказательств. В общем, факт возведения курганов около Пантикапея и Фанагории не вызывает особого удивления, ибо названные центры, как известно, — две боспорские столицы. Любопытно, что один курган, вероятно, был насыпан на территории Гермонассы. Самого же пристального внимания заслуживает тот факт, что наиболее многочисленная и богатая группа памятников находится под Нимфеем. Одно это позволяет предполагать особую роль этого центра в боспорской истории V в. до н. э.

С датировкой перечисленных памятников дело обстоит несколько сложней. Правда, Л. Ф. Силантьева посвятила фундаментальное исследование изучению Нимфейского некрополя, где вопросы хронологии интересующих нас комплексов разобраны весьма основательно. Исследовательница считала, что наиболее ранней в этой группе является конская могила из кургана № 32, датирующаяся первой половиной V в. до н. э. (Силантьева. 1959. С. 86 сл.), а наиболее поздней — каменная гробница № 16 в сплошной могильной насыпи. В последней был найден чернолаковый сосуд первой четверти IV в. до н. э., хотя все остальные предметы (бронзовая посуда и т. д.) относятся к первой половине V в. до н. э. (Силантьева. 1959. С. 78 сл., 87). По самой поздней находке комплекс датирован первой четвертью IV в. до н. э. В принципе, такая датировка допустима, хотя, вероятно, предпочтительней говорить о начале столетия.

Предметы бронзового уздечного набора, происходящие из конской могилы, открытой на мысе Ак-Бурун в 1862 г., были изучены Э. В. Яковенко. Их стилистические особенности позволили исследовательнице датировать весь комплекс временем не позднее середины V в. до н. э. (Яковенко. 19706. С. 54; 1974. С. 105). По времени он близок самым ранним комплексам из Нимфейского некрополя.

Погребение № 83 на Темир-Горе определяется этой же исследовательницей как погребение скифской царицы. На основании находки части аттического краснофигурного кратера «мастера Пенелопы» Э. В. Яковенко отнесла памятник к концу V в. до н. э. ( 1977. С. 143). На наш взгляд, общий облик инвентаря требует некоторого расширения датировки. Более оправданно, очевидно, будет относить его к концу V — началу IV в. до н. э. Иными словами, погребение на Темир-Горе, как и комплексы, о которых речь пойдет ниже, хронологически близки наиболее поздним погребениям такого типа из некрополя Нимфея.

В уступчатом склепе Баксинского кургана, как считается, было совершено два разновременных захоронения (Gajdukevic. 1971. S. 278). Крайне

250

му, наряду с другими находками, принадлежит краснофигурная пелика конца V в. дон. э. (Горбунова, Передольская. 1961. С. 108; Передольская. 1971. С. 54). По всей видимости, этот памятник надо относить к концу V — началу IV в. до н. э.

Близкая ситуация, вероятно, имела место в Куль-Обе (ДБК. C. XXVIII). Под полом каменной уступчатой гробницы грабителями, как можно предполагать, было обнаружено погребение с комплексом предметов торевтики, в том числе знаменитой бляхой в виде фигуры лежащего оленя (рис. 20). А. Ю. Алексеев считает это погребение синхронным Солохе, т. е. относит к концу V или шире — 400-370 гг. до н. э. (1992. С. 148, 156. Примеч. 1).

На азиатской стороне Боспора некоторые памятники могут быть датированы V в. до н. э. только на основании описаний: никаких материалов, происходящих отсюда, не сохранилось. Обращает на себя внимание курган № 2, исследованный под Фанагорией в 1852 г. (Герц. 1876. С. 61,65; Ростовцев. 1925. С. 350 сл.). Как следует из описания, здесь в сырцовой гробнице, перекрытой деревянными балками, были обнаружены три мужских костяка в чешуйчатых панцирях и с богатым набором вооружения. В особом отделении гробницы находились костяки шести лошадей, еще пять костяков были обнаружены в специальной могиле. Эти детали позволяют предполагать довольно высокое социальное положение погребенных. Правда, инвентарь здесь не отличался особым богатством: три золотые бляшки и несколько керамических сосудов никак не позволяют считать погребение «царским». По всей видимости, здесь были захоронены представители среднего звена варварской племенной аристократии. По обряду и общему облику погребаль-

Рис. 20. Золотая бляха из Куль-Обы

251

ного инвентаря курган № 2 напоминает комплексы Семи братьев, которым он, по всей видимости, синхронен. А. К. Коровина не без основания отнесла этот памятник ко второй половине V в. до н. э. (Коровина. 1964. С. 9).

В окрестностях Кеп подобный памятник был раскопан в 1880 г. (ОАК. 1880. C. XII). Здесь под курганной насыпью находилась ограбленная сырцовая гробница, перекрытая деревянными плахами, в которой тем не менее был обнаружен человеческий костяк, а также остродонная амфора, бронзовое ситечко и множество бронзовых наконечников стрел. Рядом с ней была открыта вторая сырцовая гробница, наполненная лошадиными костями. Сопоставляя все эти факты, можно признать сравнительно высокий социальный статус погребенного здесь воина. А. А. Масленников указывал на сходство этого памятника с комплексом 4-го Семибратнего кургана и, соответственно, на этническую близость части верхнего слоя населения Кеп к обитателям глубинных районов Синдики (Масленников. 1981. С. 36-37) Датировка кургана в пределах середины — второй половины V в. до н. э. представляется очень вероятной.

В кургане, раскопанном на Тузле в 1852 г., была открыта непотревоженная гробница с погребениями двух лошадей, на которых сохранился богатый бронзовый уздечный набор (Герц. 1876. С. 49). Детали набора, оформленные в виде головок баранов, барсов, фигур грифонов и т. д., по описанию напоминают аналогичные уздечные наборы Семибратних курганов. М. И. Ростовцев в отношении этих находок высказал вполне допустимое предположение, что некоторые из них опубликованы в «Древностях Боспора Киммерийского» (Табл. XXIX, 8-13), где они фигурируют как детали узды, обнаруженные при раскопках в окрестностях Керчи в 1852 г. (Ростовцев. 1925. С. 351. Примеч. 1). Неточность топографических привязок в археологических публикациях — вещь не столь редкая даже в наше время, так что основания, чтобы согласиться с М. И. Ростовцевым, в общем, имеются. Если это так, то открытый на Тузле комплекс определенно относится к V в. до н. э., очевидно, ближе к его середине, если нет — описание вещей позволяет об этом предполагать.

Об этнической принадлежности названных погребений туземной знати на современном уровне изученности вряд ли можно делать категорические заключения. Однако, судя по сходству с Семибратними курганами, погребения варварской аристократии около греческих городов азиатского Боспора можно признать синдскими. Априорно выходцам из прикубанской знати можно приписывать и отдельные курганы на европейской стороне (см.: Троицкая. 1957. С. 69 сл.; Масленников. 1981. С. 36 сл.). Стилистическое сходство многих категорий инвентаря, происходящих из курганов обеих частей Боспора, не вызывает сомнения. Не удивительно, что М. И. Ростовцев считал поразительной близость нимфейских погребений к старшей группе

252

Семибратних курганов (1925. С. 393). Вместе с тем большего, на наш взгляд, внимания заслуживает их трактовка в плане взаимоотношений со Скифией (Гайдукевич. 1949. С. 277 сл.; Силантьева. 1959. С. 89 сл.; Артамонов. 1966. С. 35; Яковенко. 1974. С. 61). Нестабильная обстановка в Северном Причерноморье этого времени, чреватая раздорами и междоусобицами, вполне могла привести к такому положению, что для отдельных скифских племен, родов или их частей греческие города стали в некотором смысле ближе, чем их степные соотечественники. Соответственно, отдельные вожди, вероятно, с дружинами предпочитали проживать, трудно сказать — временно или постоянно, в этих центрах, постепенно сближаясь с греческой знатью и проникаясь ее интересами.

Как отмечалось выше, для датировки двух последних из приведенных комплексов большое, даже первостепенное значение имеют аналогии с Семибратними курганами. Однако хронология самих этих памятников в настоящее время все еще окончательно не разработана и в принципе остается дискуссионной. Напомним, что М. И. Ростовцев относил старшую группу Семибратних курганов (№ 2,4) к рубежу V-IV вв. до н. э., а младшую (№ 1, 3, 5-7) к IV в. до н. э. (Ростовцев. 1925. С. 358). Эта точка зрения, базирующаяся на отдельных наблюдениях над стилистическими особенностями предметов торевтики, была подвергнута справедливой критике А. К. Коровиной. Исследовательница предложила хронологическую схему, основанную на анализе развития погребального обряда Семибратних курганов и на датировке импортной греческой керамики, из них происходящей. В результате она пришла к следующему выводу: старшая группа курганов (№ 2, 4) относится ко второй половине V в. до н. э., близок к ним по времени курган № 5. Комплексы № 1, 3, 6 и 7 (младшая группа) датируются IV в. до н. э., при этом № 6 и 7 — второй-третьей четвертью столетия (Коровина. 1957. С. 186). В последнем случае основанием для датировки послужила, в частности, находка в кургане аттического арибаллического лекифа. Как оказалось, в датировке этого сосуда А. К. Коровина явно заблуждалась. Специальное его изучение, предпринятое А. А. Передольской, показало, что лекиф относится к 400-390 гг. до н. э. (1973. С. 67). Датировке крупнейшего отечественного специалиста в области краснофигурной вазовой росписи, безусловно, следует доверять, а значит, приходится признать, что датировка 7-го Семибратнего кургана А. К. Коровиной омоложена лет на 25-30. Примеры подобных несоответствий можно увеличить, все они свидетельствуют об одном — схема А. К. Коровиной может и должна быть уточнена. Эти уточнения, в основном, были сделаны Л. Ф. Силантьевой (1967. С. 46 сл.). Опираясь на ее выводы, а также на ряд специальных разработок и публикаций материалов Семибратних курганов, выполненных в последние годы, в основном сотрудниками Государственного Эрмитажа, попытаемся очер

253

тить хронологическую схему возведения этих важнейших памятников. Эта чисто археологическая аналитическая работа, как представляется, должна иметь самое непосредственное значение для понимания специфических особенностей боспорской истории V в. до н. э.

Можно считать твердо установленным, что наиболее ранними из Семибратних курганов являются 2-й и 4-й. При этом находки аттической чернолаковой керамики, по определению К. И. Зайцевой, позволяют датировать курган № 4 временем не позднее середины V в. до н. э. (см.: Билимович. 1970. С. 134; ср.: Анфимов. 1987. С. 94), а курган № 2 — третьей четвертью столетия (см.: Билимович. 1970. С. 132. Примеч. 35; ср.: Анфимов. 1987. С. 94). К близкому времени относится курган № 5, что можно заключить на основании значительного сходства обнаруженных здесь предметов конского убора с аналогичными находками их первых двух курганов, в этом А. К. Коровина, безусловно, права (1957. С. 186; ср.: Анфимов. 1987. С. 97).

Столь же оправданно ее заключение о практической одновременности курганов № 6 и 7, но в плане их абсолютной датировки А. К. Коровина, как уже частично говорилось, явно заблуждалась. Еще раз отметим, что лекиф из кургана № 7 датируется не второй-третьей четвертями IV в. до н. э., а 400-390 гг. до н. э. (Передольская. 1973. С. 67). К этому времени, очевидно, следует относить весь комплекс. Серебряный килик из кургана № 6 может быть датирован третьей четвертью V в. до н. э. (Горбунова. 1971 а. С. 20), бронзовое зеркало — второй четвертью V в. до н. э. (Билимович. 1976. С. 44, 61. № 30), а бронзовый кувшин и бронзовое этрусское ситечко — второй половиной столетия (Билимович. 1971. С. 218; 1979. С. 30-31 ).Отсюда же происходят костяные гравированные пластины, вероятно служившие украшением ларцов. Одна из них датирована К. С. Горбуновой 30-20-ми гг. V в. до н. э., другие — последней четвертью V — началом IV в. до н. э. (Горбунова. 1957. С. 47; 1971 б. С. 58). Но наиболее близким ко времени сооружения данного памятника следует считать покрывало, которое, по мнению Д. С. Герцигер, было изготовлено в самом начале IV в. до н. э. (Герцигер. 1972. С. 108). Тем самым подтверждается практическая одновременность курганов № 6 и 7, которые, скорей всего, были возведены в начале IV в. до н. э.

Курган № 1 датировать чрезвычайно трудно. Правда, судя по описанию раскопок, здесь были обнаружены обломки расписного краснофигурного сосуда (ОАК. 1876. C. IV), — находки обычно легко датируемые. Но что это за обломки — нам не известно. За исключением предметов вооружения, изученных Е. В. Черненко (1974. С. 65 сл.), до настоящего времени из этого комплекса не опубликовано ни единой находки. Отнесение кургана к началу IV в. до н. э., во всяком случае, очень вероятно (ср. Силантьева. 1967. С. 47).

Уточнить его датировку в плане относительной хронологии, возможно, позволяет погребение кургана № 3, которое, по мнению М. И. Артамонова,

254

является наиболее поздним в группе (1966. С. 38). По всей видимости, это действительно так — стилизация изображений животных на бронзовых украшениях узды достигает здесь просто кружевной ажурности (Артамонов. 1966. С. 39. Рис. 74. Табл. 135, 136). Безусловно, именно эти изделия как бы завершают собой интереснейший путь развития бронзовых украшений уздечных наборов из Семибратних курганов. Среди хорошо датированных находок из данного комплекса происходит клеймо фасосской амфоры. По классификации Ю. Г. Виноградова оно принадлежит к 1-й группе клейм Фасоса, которую он датировал концом V — первой половиной IV в. до н. э. ( 1972. С. 17,45). И. Б. Брашинский предлагал для этой группы более узкую дату — начало IV в. до н. э. (1980. С. 144). Любопытно, что именно к этому времени относил курган № 3 М. И. Артамонов ( 1966. С. 39), а вслед за ним и другие видные исследователи (Ильинская, Тереножкин. 1983. С. 218). Возможно, эта датировка не совсем верна, и более оправданно будет определить хронологические рамки комплекса в пределах первой четверти IV в. до н. э. (ср. Силантьева. 1967. С. 47).

По времени возведения последний из Семибратних курганов, очевидно, близок наиболее раннему из Елизаветинских на Кубани, в которых, добавим, нашла некоторое развитие традиция бронзовых ажурных украшений сбруи (Артамонов. 1966. С. 39. Рис. 73; С. 40. Рис. 75, 76. Табл. 138, 139, 142,143). Самым ранним здесь следует признать курган 1913 г., по находке панафинейской амфоры иногда датируемый концом V в. до н. э. (Артамонов. 1966. С. 41 ). Однако находки амфорной тары позволяют относить его опять же к первой четверти IV в. до н. э. (Брашинский. 1965а. С. 108).

Таким образом, Семибратние курганы в целом могут быть датированы концом первой половины V — первой четвертью IV в. до н. э. Напомним, что Л. Ф. Силантьева относила Нимфейские комплексы с местными чертами погребального обряда к первой половине V — первой четверти IV в. до н. э. В научной литературе давно обращалось внимание на черты сходства между Нимфейскими и Семибратними курганами. К примеру, М. И. Ростовцев считал, что их инвентарь поразительно напоминает друг друга (Ростовцев. 1925. С. 393; Троицкая. 1957. С. 69-70). В настоящее время в дополнение к этому можно сказать, что данные памятники в значительной степени синхронны: большая их часть была насыпана во второй половине V — начале IV в. до н. э. Представляется, что Нимфейская группа начала формироваться немного раньше, зато Семибратние курганы заходят, возможно, несколько дальше в IV в. до н. э.

Территориально и типологически Семибратним курганам близка сырцовая гробница, открытая в 1976 г. в районе пос. Уташ. В гробнице с деревянным перекрытием, разделенной на два отсека, найдены остатки саркофага, инкрустированного слоновой костью с резным орнаментом. Погребение

255

было ограблено, но сохранившиеся золотые штампованные бляшки, часть ожерелья и пр. дают основания судить о довольно высоком социальном положении лица, которое было здесь захоронено. E. М. Алексеева обоснованно считает, что склеп на Уташе и ему подобные принадлежали эллинизированной верхушке синдо-меотской знати. Наиболее вероятная дата погребения — конец V — начало IV в. до н. э. (Алексеева. 1991. С. 33-34).

В связи с изложенным нельзя не остановиться на проблеме синдского государства. Гипотезу о существовании государства у синдов для советской науки можно признать традиционной (см.: Мошинская. 1946. С. 203 сл.; Жебелев. 1953. С. 123; Шелов. 1956а. С. 43 сл.; Анфимов. 1967. С. 128; 1987. С. 91; Берзин. 1958. С. 124; Блаватская. 1959. С. 94 сл.; Устинова. 1966. С. 128 сл.; Крушкол. 1971. С. 80 сл.). В последние годы наметилась тенденция к ее пересмотру. Альтернативная точка зрения наилучшим способом аргументирована Д. Б. Шеловым. В докладе, подготовленном для II Всесоюзного симпозиума по древней истории Причерноморья (Цхалтубо-1979), он счел возможным изменить свою прежнюю позицию и пришел к выводу, что письменные и археологические источники ничего не говорят о существовании синдской государственности V в. до н. э. От других племен Прикубанья, как считал Д. Б. Шелов, синды отличались, главным образом, значительной степенью эллинизации, а в отношении экономического и социального развития можно судить лишь «об очень большой близости синдских и меотских племен» (Шелов. 1981. С. 241 ). С приведенной трактовкой созвучно мнение Н. Л. Грач, которая к тому же считала, что подобный подход «дает возможность снять ряд непонятных вопросов, необъяснимых противоречий и запутанных проблем, которые возникли в толковании многих положений истории азиатской части Боспора и Боспорского государства в целом» (Грач. 1972. С. 140).

Следует подчеркнуть, что возможно и даже наиболее вероятно, синды действительно не достигли в своем развитии зрелых форм государственности. Однако среди племен Прикубанья их выделяет не только высокий уровень эллинизации. Трудно оспаривать тот факт, что Семибратние курганы, если говорить о наиболее ярких и общеизвестных погребальных памятниках варварской аристократии, по пышности обряда и богатству инвентаря намного превосходят все синхронные комплексы Предкавказья и Северного Причерноморья. Само по себе это, безусловно, может указывать на весьма высокий уровень социально-экономической дифференциации в синдском обществе.

Столь же малоубедительными представляются и другие положения Д. Б. Шелова, за что они уже подвергались справедливой критике (Тохтасьев. 1984. С. 141; Шелов-Коведяев. 1985. С. 125 сл.). В общем, возврат к традиционной точке зрения на проблему Синдского государства можно при

256

знать вполне закономерным (Шелов-Коведяев. 1985. С. 133). Может быть, он несколько усложняет наше представление об истории Боспора рассматриваемого времени, что почему-то смущало Н. Л. Грач, но явно лучше согласуется со всеми категориями источников.

Подведем некоторые итоги. Курганы варварской знати появляются в окрестностях городов обеих частей Боспора начиная с первой половины V в. до н. э., скорей всего, ближе к его середине. Таким образом, при Археанактидах «как на скифской (керченской) стороне, так и на синдо-меотской происходили одни и те же процессы активного вовлечения местной знати в культурно-экономическую жизнь Боспора и тесного соприкосновения этих слоев населения с правящей верхушкой античных центров» (Ильинская, Тереножкин. 1983. С. 218). Весьма показательно, что курганы располагались около Пантикапея, Фанагории, Кеп, возможно, Гермонассы и особенно многочисленны под Нимфеем. Таким образом, мы назвали почти все полисные центры на Боспоре, речь о которых шла в предыдущем разделе, кроме Горгиппии. И это чрезвычайно важно! Приведенные данные позволяют предполагать, что в это время к установлению самых тесных контактов со знатью туземных племен стремились практически все античные государства района. Наличие курганов местной знати — одно из ярких проявлений этого процесса или, другими словами, одно из проявлений независимости внешнеполитического курса данных центров с местными племенами. С этой точки зрения представление об объединении Археанактидов как о централизованном государстве или даже державе кажется явно преувеличенным. В большей мере согласуется с имеющимися источниками представление о нем как о военном союзе, симмахии нескольких независимых полисов для отражения натиска скифов, о чем подробнее будет сказано ниже. В защите рубежей Боспора, надо полагать, принимали участие военные силы полисов, а также и воинские подразделения союзных каждому или некоторым из них варварских племен.

Следуя логике этих рассуждений, можно предполагать, что с образованием единого Боспорского государства при ранних Спартокидах варварские курганы будут насыпаться прежде всего под Пантикапеем и Фанагорией, как двумя столицами Боспора. В общем, это так и происходит, о чем речь пойдет ниже.

Л. Ф. Силантьева справедливо отмечала, что Нимфейские курганы отражают тот период греко-варварских связей, когда Нимфей был, «по-видимому, еще независимым от Боспора» (Силантьева. 1959. С. 96). С присоединением к Боспорскому государству данный центр полностью потерял право ведения самостоятельной внешней политики, прекращаются его политические связи с туземными племенами и, как следствие этого, прерывается традиция захоронения варварской аристократии в нимфейском некрополе.

257

По вопросу о времени захвата Нимфея среди исследователей единого мнения нет. Ф. В. Шелов-Коведяев относит это событие к 410-405 гг. до н. э. ( 1985. С. 113), Д. Б. Шелов — ко времени сразу после 405 г. до н. э. (Шелов. 1959. С. 70-71). М. М. Худяк связывал факт потери независимости с разрушением города в первой половине IV в. до н. э., которое, по его мнению, фиксируется археологически (1962. С. 33). Последняя гипотеза не находит подтверждения в письменных источниках, поэтому логичнее ожидать, что Нимфей в результате измены Гилона был захвачен при Сатире в конце V в. до н. э. Напомним в этой связи, что самый поздний комплекс с варварскими чертами из нимфейского некрополя (гробница № 16) относится к первой четверти IV в. до н. э. (Силантьева. 1959. С. 82 сл., 87), или, на наш взгляд, к началу этого столетия. Как видим, различия между существующими представлениями о дате подчинения Нимфея Боспорскому государству и времени прекращения совершения погребений варварской аристократии в нимфейском некрополе не столь значительны, чтобы трактовать их как изолированные явления.

О времени включения Синдики в состав Боспора также нет единой точки зрения. Царем синдов в боспорских надписях впервые именуется Левкон I (КБН. 6, 6а), который правил в 389/8-349/8 гг. до н. э. Логично ожидать, что присоединение Синдики стало возможным после захвата Феодосии не ранее конца 80-х — начала 70-х гг. IV в. до н. э. (см.: Гайдукевич. 1949. С. 59 сл.;Жебелев. 1953. С. 171; Шелов. 1956а. С. 49; Берзин. 1958. С. 124; Блаватская. 1959. С. 93 сл.; Шелов-Коведяев. 1985. С. 126). Ю. С. Крушкол относила это важное событие к 60-м гг. столетия ( 1971. С. 109), а Н. В. Анфимов — к середине IV в. до н. э. (1987. С. 91, 100). Принципиально важную дополнительную информацию по данной проблеме могли бы дать Семибратние курганы при детальной разработке их хронологии. В настоящее время самый поздний из них (№ 3) можно датировать первой четвертью IV в. до н. э. Приходится опять констатировать очевидную неслучайность этой даты. Курганы в некрополе синдских царей перестали насыпаться тогда, когда Синдика вошла в состав Боспорского государства (очевидно, 70-е гг. IV в. до н. э.) и здесь появились новые владыки — архонты Боспора, они же цари синдов (ср. Силантьева. 1967. С. 47).

Немалый интерес в связи с изложенным представляет вопрос, поставленный выше: если греческий полис, имевший тесные контакты с туземными вождями, обладал немалой военной силой в лице своих варварских союзников, то против кого эта военная сила могла использоваться? Уже говорилось, что, вероятно, именно опора на земледельческие племена Прикубанья способствовала успешному отражению скифского давления на полисы Боспора, т. е. в этой ситуации греки в выгодном для себя направлении сумели использовать противоречия между различными туземными племенами и,

258

в определенной степени, действовали против варваров руками других варваров. Но это совсем не исключает того, что когда скифское давление начало ослабевать, дружины союзных варваров могли использоваться для защиты границ полисов от посягательств соседей-греков. Вряд ли здесь уместна какая-либо идеализация. Постоянные спутники греческой истории — войны, рознь, кровавые междоусобицы. В этом отношении война греков против греков руками варваров в данном районе вполне вероятна. Вспомним, что в единственном дошедшем до нас описании военных действий на берегах Боспора Киммерийского царь Левкон приказал скифам стрелять в спины своих же греческих воинов (Polyaen. VI, 9, 4).

Завершая рассмотрение курганов туземной племенной знати V в. до н. э. на Боспоре, еще раз обратим внимание, что с образованием единого Боспорского государства варварские курганы насыпаются прежде всего под Пантикапеем и Фанагорией. При этом весьма любопытно, что памятники европейской части, датирующиеся концом V — началом IV в. до н. э., группируются в очень своеобразном и, надо думать, далеко не случайном месте. Топографически они тяготеют к району переправ через пролив. Курган у с. Баксы, Куль-Оба и погребение № 83 на Темир-Горе располагаются на этом старом скифском пути, там, где был насыпан самый ранний скифский курган с греческим расписным сосудом, на месте, овеянном традициями былых легендарных времен, воспоминания о которых, по всей видимости, еще сохранились.

Конечно, возведение скифских курганов на этом месте имело чисто символическое, возможно, сакральное значение. Никаких политических изменений, связанных с возобновлением скифских передвижений в Прикубанье, за этим фактом усматривать нельзя. Скифы, потерявшие контроль над этими землями, как мы считаем, в первой четверти V в. до н. э., уже не могли его вернуть. Синдика прочно вошла в состав Боспорского государства, цари Боспора проводили активную политику в Прикубанье, получая немалую выгоду от торговли с местными земледельческими племенами. С этой новой исторической реальностью было невозможно не считаться.

2.4. Основные выводы

Дестабилизация начала V в. до н. э. в степях Северного Причерноморья, как говорилось выше, к концу первой четверти столетия становится всеохватывающей и закономерно отражается на положении античных государств региона. В отношении Боспора Киммерийского приходится признать, что скифское давление здесь ощущалось весьма остро, в том числе и по той причине, что в сложившейся обстановке передвижения номадов через этот район, периодически предпринимаемые какой-то частью скифской кочевой орды на пути из Поднепровья на зимники в Прикубанье и обратно, стали явлением

259

чрезвычайно опасным. Как реакция на это, по всей видимости, и возникло объединение Археанактидов. Одним из факторов успешного отражения скифской угрозы, а значит и прекращения передвижений номадов через Боспор, следует считать поддержку греков со стороны синдов и, возможно, других племен Прикубанья, стремившихся избавиться от скифского владычества (ср. Блаватская. 1959. С. 97 сл.; Толстиков. 1984. С. 38 сл.). В совместной борьбе против скифов укрепились связи между греческими государствами и синдами, которые под непосредственным их влиянием достигли довольно высокой степени социально-экономического развития. В этом отношении можно считать, что сложение объединения Археанактидов и консолидация синдских племен представляли собой взаимосвязанные процессы.

Как мы старались показать, особым явлением в сфере взаимоотношений греческих центров Боспора с туземными племенами в это время стало возникновение традиции возведения курганов варварской племенной знати в окрестностях некоторых городов. Очень показательно, что курганы появляются на территориях почти всех боспорских полисов — Пантикапея, Нимфея, Фанагории, Кеп и, возможно, Гермонассы, что, на наш взгляд, может свидетельствовать о сохранении этими центрами в рамках объединения Археанактидов известной самостоятельности, прежде всего, права ведения самостоятельной внешней политики в отношении местных племен.

Четкая этническая атрибуция названных памятников, как уже отмечалось, вызывает немалые затруднения. Столь же трудно в настоящее время определенно говорить о реальном положении туземной племенной аристократии в греческих центрах Боспора. Л. Ф. Силантьева считала, что отдельные представители местной знати, имея общие интересы с греческим населением, переселялись в город, так сказать, на постоянное место жительства (Силантьева. 1959. С. 96 сл.). Но вполне можно предположить и другое — появления варварских вождей со своими дружинами были периодическими, и курганы местной знати около боспорских городов в этом отношении представляются как своего рода археологический аналог рассказу Геродота о посещении Скилуром Ольвии (IV, 78-79).

Выше говорилось, что наличие этих курганов на Боспоре позволяет предполагать известную степень самостоятельности в политике боспорских полисов. Необходимо добавить, что о том же самом свидетельствуют материалы монетной чеканки (Шелов. 1952. С. 151; Дюков. 1971. С. 6; Васильев. 1992. С. 128). Следовательно, имеются веские причины считать, что в рамках объединения Археанактидов боспорские полисы сохранили политическую независимость, а значит, широко бытующее представление об этом объединении как о едином государстве или даже державе необходимо признать сильно преувеличенным. Государство здесь сложилось, надо полагать, при ранних Спартокидах. А. Н. Васильев справедливо указывает, что един

260

ственный наш источник по данному вопросу —Диодор Сицилийский — ничего не говорит о существовании государства по обеим сторонам пролива в 480 г. до н. э. (Васильев. 19856. С. 14; 1992. С. 125).

В этом отношении абсолютно оправданной представляется трактовка объединения Археанактидов как оборонительного союза-симмахии (Каллистов. 1949. С. 183; ср.: Сопова. 1973. С. 144). Гипотеза о союзе боспорских полисов под главенством Археанактидов в недавнее время была развита Ю. Г. Виноградовым и поддержана рядом исследователей (Виноградов Ю. Г. 1983. С. 416 сл.; Толстиков. 1984. С. 25; Шелов-Коведяев. 1985. С. 63 сл.). На наш взгляд, в построениях этих исследователей наряду с признанием симмахии боспорских полисов, направленной на отражение скифской угрозы, акценты, в ущерб федеративного ее начала, сильно смещены на факторы централизации, тиранической природы правления Археанактидов, перерождения симмахии в тираническую державу Археанактидов и т. д., что не имеет абсолютно никакой опоры в источниках. Думается, что немалую роль в этом раздвоении мысли сыграл привычный стереотип видеть в Археанактидах целую династию.

Из сообщения Диодора Сицилийского (XII, 31,1) явствует, что Спарток получил власть в Азии (ΚΑΤΑ ΔΕ ΤΗΝ ΑΣΙΑΝ) в 438/7 г. до н. э., после того, как Археанактиды властвовали 42 года. Возникает вопрос: как следует понимать выражение «в Азии»? Кажется очевидным, что для Боспора оно может означать только азиатскую сторону, т. е. современный Таманский полуостров. Ю. Г. Виноградов вслед за В. В. Шкорпилом был склонен видеть здесь оборот КАТА + асс. в значении нового раздела повествования (Шкорпил. 1918. С. 58 сл.; Vinogradov. 1980. S. 67). Следовательно, Диодор здесь как бы хотел сказать, что переходит к повествованию о событиях в Азии. Однако, по правильному замечанию Ф. В. Шелова-Коведяева, при таком понимании пассажа получается синтаксическая и логическая неувязка, ибо оборот «перехожу к Азии» следует после хронологической привязки к спискам афинских архонтов и римских консулов (Шелов-Коведяев. 1985. С. 82. Примеч. 1 ).

Исследователи, которые стремились следовать буквальному пониманию источника, предполагали, что первоначально симмахия сложилась вокруг Гермонассы, то есть на азиатской стороне, а Пантикапей выделился позднее (Блаватский. 1954б. С. 36; 1985в. С. 210; Зеест. 1974. С. 92; Масленников. 1981. С. 40 сл.; ср.: Жебелев. 1953. С. 22; Brandis. 1897. Col. 757-758). Но все-таки, несмотря на то, что, по мнению И. Б. Зеест, Гермонасса в VI-V вв. до н. э. переживала период расцвета (1974. С. 82 сл.), а, по мнению других авторов, города и хора Таманского полуострова при Археанактидах были наиболее развитыми территориями Боспора (Блаватский. 1954б. С. 37; Масленников. 1981. С. 40 сл.), выгоды экономического и стратегического положения Пантикапея кажутся столь очевидными, что большинство исследо

261

вателей столицей объединения по-прежнему признают Пантикапей (Толстиков. 1984. С. 25; Шелов-Коведяев. 1985. С. 77; Vinogradov. 1980. S. 60 ff.).

Как представляется, вторую точку зрения все-таки нельзя признать безусловно верной. При решении вопроса о столице объединения Археанактидов нельзя забывать, что боспорская симмахия была союзом равноправных полисов, а столицей федеративных образований, как известно, не всегда являлись и являются самые крупные центры (Renfrew. 1984. Р. 27, 55). К примеру, и в наши дни столица США — не грандиозный Нью-Йорк, а довольно скромный Вашингтон. По понятным соображениям, сравнительно слабые члены союза всегда должны опасаться более сильного сателлита, принимать меры по ограничению возможного роста его политических амбиций. В этой связи можно напомнить пример Афинского (Делосского) морского союза.

Следовательно, вероятность того, что именно Гермонасса стала центром симмахии Археанактидов, нельзя считать абсолютно невозможной. Помимо того, что это хорошо согласуется с буквальным пониманием текста Диодора (XII, 31, 1), имеется и еще одно соображение, на которое в последнее время редко обращают внимание. Как известно, по одной из версий, Гермонасса был основана под руководством эолийца Семандра, уроженца г. Митилены (Arr. Bithyn. 55/60М; Eusth. ad Dion. 549). Но, как предполагается, одним из могущественных родов Митилены являлись как раз Археанктиды (см.: Борухович. 1979. С. 29). Не исключено, что члены этого рода приняли участие в выведении колонии на Боспор, а затем в силу своей бесспорной знатности, широких связей и большого авторитета встали во главе союза боспорских полисов в трудный для них час.

Симмахии, как показывает исторический опыт, очень недолговечны. Они либо распадаются под действием центробежных сил, либо перерождаются в гегемонию одного центра или тиранию одной личности над входящими в союз полисами (см.: Шелов-Коведяев. 1985. С. 72). На Боспоре после отражения скифской угрозы и стабилизации положения, что, по мнению В. П. Толстикова, произошло не позднее середины V в. до н. э. (1984. С. 44), в коалиции полисов также следует ожидать каких-то кризисных явлений, которые в конце концов привели к ее перерождению с 438/37 г. до н. э. в единое государство под властью династии Спартокидов.

В завершение необходимо подчеркнуть, что симмахия Археанактидов выполнила свою историческую роль. Помимо успешного отражения скифской угрозы она сумела продемонстрировать свои бесспорные преимущества, которыми обладало объединение, расположенное на стыке двух частей света (Европы и Азии), двух морей (Черного и Азовского), двух туземных миров (кочевнического и земледельческого). Немалое значение для его жизнеспособности, надо думать, имело то обстоятельство, что боспоряне в силу географического положения их оборонительного союза могли легко улавли

262

вать изменения, происходившие в варварском мире на самых широких тер. риториях от Северного Причерноморья до Кавказа. А уловив их, они могли своевременно сменить акценты в своей политике, достичь тем самым максимальной выгоды для себя или, по крайней мере, уменьшить негативные последствия этих изменений.

3. Боспор и варвары в последней четверти V — IV в. до н. э.

3.1. Ситуация на Боспоре. Обшие замечания

Стабилизация положения в Скифии, несомненно, привела к изменению военно-политической обстановки во всех прилегающих областях, в том числе и на Боспоре. В. П. Толстиков склонен относить соответствующие изменения ко времени не позднее середины V в. до н. э., что связывается с датировкой строительства храма Аполлона на акрополе Пантикапея (1984. С. 44). На наш взгляд, есть основания полагать, что стабилизация на Боспоре произошла несколько позднее. Во всяком случае, ранняя оборонительная стена Мирмекия в определенной степени потеряла свое значение лишь в третьей четверти V в. до н. э. (Виноградов Ю. А. 1992. С. 107; Виноградов, Тохтасьев. 1994. С. 59-60), приблизительно в это же время начинается возврат населения на городские участки, которые ранее запустели (Виноградов Ю. А. 1991а. С. 76-77).

Активизация жизни на сельскохозяйственной территории европейского Боспора по существующим представлениям происходит еще позднее. На хоре Пантикапея в V в. до н. э. существовали поселение у с. Андреевка Южная, где фиксируется заметное увеличение числа находок (Кругликова. 1975. С. 49 сл.), и группа усадеб у с. Октябрьское, датируемых V-IV вв. до н. э. (Кругликова. 1975. С. 30). Продолжали существовать поселения у с. Героевка, Южно-Чурубашское, на горе Опук (холм А). При этом на поселении у Героевки жизнь после перерыва возродилась в конце V в. до н. э. (Кругликова. 1975. С. 30). Как предполагалось выше, все эти поселения, возможно, относятся к хоре Нимфея. Б. Г. Петерс полагает, что хоре Нимфея принадлежали также клеры у с. Михайловского, размежевание которых, по его мнению, было произведено в V в. до н. э. (1978. С. 118). По подсчетам Я. М. Паромова, на Таманском полуострове в конце VI — начале V в. до н. э. существовало уже не менее 62 сельских поселений (в 3,5 раза больше, чем раньше), в V в. до н. э. их число достигает 102 (Паромов. 1990. С. 63).

Диссонансом в свете изложенного звучит мнение А. А. Масленникова, считающего, что число сельских поселений на Боспоре в VI-V вв. до н. э. постепенно возрастало, но к середине или к концу V в. до н. э. население поки

263

нуло деревни и ушло в города (Масленников. 1981. С. 15-16). Факты, на наш взгляд, позволяют говорить как раз об обратном. В противном случае необходимо будет признать, что вскоре население вновь вернулось в деревни, ибо в IV-III вв. до н. э. фиксируется расцвет сельских поселений Боспора (рис. 21).

Несмотря на недостаток материала, логично ожидать, что на Боспоре, как и в округе Ольвии, общее улучшение военно-политической обстановки в регионе сопровождалось попытками выведения сельских поселений во второй половине V в. до н. э., но резкий всплеск и пик этого процесса явно относится к IV в. до н. э. К сожалению, опять приходится констатировать, что хора Ольвии в этом отношении изучена гораздо лучше. Тем не менее, по материалам разведок и раскопок И. Т. Кругликовой, к IV в. до н. э. на Боспоре можно отнести около 250 поселений и местонахождений (Кругликова. 1975. С. 53 сл., 254. Рис. 101 ), а на Таманском полуострове, поданным Я. М. Паромова, — 186 ( 1990. С. 64). Показательно, что все они не имеют укреплений.

Об этносе жителей сельских поселений Керченского полуострова единого мнения не существует. Конечно, хора Боспора в это время имела сложную социально-экономическую и этническую структуру. Вполне обоснованной представляется точка зрения Э. В. Яковенко, которая, признавая возможность инфильтрации на территорию полуострова контингентов синдского и таврского этносов, решающую роль в формировании сельских поселений европейского Боспора отдает скифам (1981. С. 255). На азиатской стороне Боспора, вероятнее всего, подобную роль играли синды, но памятники сельского населения этого района изучены в недостаточной степени (Маслен-

Рис. 21. Поселения IV в. до н. э. в Восточном Крыму. Карта-схема (по И. Т. Кругликовой)

264

ников. 1981. С. 44 сл.). Можно, однако, предположить, что на хору в немалом количестве проникали или специально расселялись греками выходцы из прикубанских земледельческих племен.

Все обозначенные выше явления, нашедшие отражение в археологических источниках, происходили уже при Спартокидах, которые, по свидетельству Диодора Сицилийского, пришли к власти в 438/37 г. до н. э. (XII, 31,1). Конечно, огромное значение при этом могло бы иметь окончательное решение вопроса о происхождении основателя династии Спартока I. Но пока что до этого далеко. В современной литературе развиваются три давно и хорошо известные гипотезы по данной проблеме: фракийская (Виноградов Ю. Г. 1983. С. 418; Шелов-Коведяев. 1985. С. 83 сл.), скифская (Десятчиков. 1985. С. 17; Яйленко. 19906. С. 286) и греческая (Блаватская. 1959. С. 40; Васильев. 1977. С. 204; Масленников. 1981. С. 62). Гипотеза о синдо-меотском происхождении Спартокидов, в основе которой лежит представление о связи некоторых прикубанских племен (синдов) с фракийцами через киммерийцев, несмотря на авторитет выдвинувшего ее М. И. Ростовцева (1918. С. 29-32; Rostovtzeff. 1922. Р. 39), среди современных исследователей не находит приверженцев (Васильев. 1974. С. 145 сл.). Существует попытка объединить все три главные гипотезы на базе греческой: фракийское имя Спарток появилось среди греческого населения Боспора через скифов, поддерживавших тесные связи с фракийцами (Tohtasjev. 1986. S. 120). Аргументы сторонников всех названных концепций звучат весьма логично и основательно, но они, скорей, отражают субъективную убежденность исследователей в своей правоте, нежели совокупность бесспорных посылок, базирующихся на точных привязках к источникам. Источников по данному вопросу у нас катастрофически мало, и, как представляется, без открытия каких-то новых материалов надеяться на окончательное решение проблемы происхождения Спартокидов вряд ли возможно. Тем не менее для любого исследователя, даже при недостатке материалов, общий взгляд на эту кардинальную проблему имеет большое значение, та или иная концепция может представляться более привлекательной. Так, на наш взгляд, наиболее приемлемой является фракийская гипотеза. Совсем не исключено, что окажется верной догадка Д. А. Мачинского, считающего боспорского Спартока фракийским царевичем — братом Ситалка (Мачинский. 1993. С. 17), который, по сообщению Геродота, скрывался у скифов (IV, 80), но от этого вероятность других гипотез пока не стала меньше (Васильев. 1977. С. 194 сл.).

Можно ожидать, что приход к власти Спартока был связан с крупными изменениями в системе взаимоотношений Боспора с варварским миром, выдвижением на первый план связей со скифами. Однако по-прежнему немаловажное значение для Боспора имели контакты с синдами. Это явствует из рассказа Полиена о меотиянке Тиргатао и ее муже — синдском царе Гека-

265

тее (Strateg. VIII, 55). М. И. Ростовцев убедительно показал, что в его основе лежат реальные события из истории боспоро-синдских взаимоотношений (Ростовцев. 1915. G. 64 сл.; 1925. С. 130 сл.). Неудачная попытка династического брака, предпринятая Сатиром I, не увенчалась успехом и привела к конфликту с меотами. Наряду с прочим рассказ Полиена хорошо иллюстрирует сложность задачи подчинения туземных племен для боспорских политиков.

Решить ее удалось Левкону I лишь после того, как предшественник сумел подчинить Нимфей, а он сам — Феодосию. Во всяком случае, в боспорских надписях он первый именуется архонтом Боспора и Феодосии, царем синдов, торетов, дандариев и псессов (КБН. 6; ср.: 6-А, 1038), а затем царем синдов и всех меотов (КБН. 8). Этот титул имел и преемник Левкона Пери-сад! (КБН. 1039, 1040).

Большое значение в плане понимания взаимоотношений Боспорского государства с синдами в начале IV в. до н. э. имеет обнаруженное в 1985 г. на Семибратнем городище посвящение Левкона I. Впервые этот документ был изучен и опубликован Т. В. Блаватской (1993. С. 34 сл.). Несмотря на ряд непонятных мест в трактовке документа, предложенной исследовательницей, в целом с ее выводом можно согласиться: взаимоотношения Боспора с данным центром (Семибратнее городище — Лабрит посвящения) были одним из приоритетов в системе связей с варварскими племенами Прикубанья (Блаватская. 1993. С. 43-4 4). После Т. В. Блаватской к изучению документа обратились такие видные эпиграфисты, как Ю. Г. Виноградов и С. Р. Тохтасьев, при этом перевод последнего, на наш взгляд, наиболее адекватен (см.: Виноградов. 2002. С. 3 сл.; Тохтасьев. 1998. С. 286 сл.; 2001. С. 67 сл.). По мнению С. Р. Тохтасьева, Левкон посвятил изваяние Аполлону, владыке города лабритян (Семибратнего городища?), когда военной силой изгнал из земли синдов Октамасада, сына царя синдов Гекатея, который лишил отца власти. Имеющиеся источники позволяют предполагать, что Гекатей свергался дважды: первый раз ему помог Сатир I (Polyaen. VIII, 55), а второй, как явствует из надписи, — Левкон I. Можно предполагать также, что Левкон вернул Гекатею власть совсем ненадолго, поскольку очень скоро в боспорских надписях он стал именоваться «царем синдов» и других прикубанских племен (Тохтасьев. 1998. С. 300).

По всей видимости, присоединение Синдики, а затем и некоторых меотских племен было связано с военными действиями (Гайдукевич. 1949. С. 61 ; Масленников. 1981. С. 44; Шелов-Коведяев. 1985. С. 134). Вполне допустимо, что в своих завоевательных походах Левкон I опирался на поддержку скифов. Во всяком случае, во время конфликта с Гераклеей скифы выступают как его верные союзники (Polyaen. VI, 9, 4). Думается, что есть все основания предполагать наличие в это время договорных союзных отноше

266

ний между Боспором и скифами (Шелов-Коведяев. 1985. С. 136; Яковенко. 1985. С. 28).

К концу V — началу IV в. до н. э., т. е. к периоду правления Сатира I — Левкона I, наиболее оправдано относить сложение Боспорского государства (Васильев. 19856. С. 15). В это время формируется его своеобразная структура, включившая как бывшие полисы, так и варварские территории. Боспорское государство возникает и существует как греко-варварское, что очень важно для понимания всей его истории. При этом, как показал ход дальнейшего развития, данное соединение разнородных элементов оказалось весьма органичным и жизнестойким.

Греко-варварский характер Боспорского государства, который выразился в неоднородности этнического состава населения, дуализме культуры и т. д., нашел отражение даже в официальной титулатуре его владык (архонты греческих городов и цари варварских племен). Все это позволяет некоторым исследователям сближать Боспор с эллинистическими монархиями (Жебелев. 1953. С. 158; Minns. 1913. Р. 565, 577; Rostovtzeff. 1930. Р. 561, 568). Не возражая против правомерности такого сопоставления, следует обратить внимание, что в отечественной литературе оно получило расширительную трактовку, выразившуюся в так называемой теории протоэллинизма. Автором ее в 50-х гг. стал В. Д. Блаватский (1985а. С. 109 сл.; 19856. С. 123 сл.). Ф. В. Шелов-Коведяев, проанализировав аргументацию В. Д. Блаватского, пришел к выводу, что предположение о протоэллинизме как об особом этапе в развитии греческой периферии и о Боспоре при ранних Спартокидах как о вполне эллинистической монархии излишне (Шелов-Коведяев. 1985. С. 182 сл., 186; 1985а. С. 320). Как справедливо писал В. Ф. Гайдукевич, «задача состоит скорее не в том, чтобы подогнать Боспор под рубрику “эллинистических государств”, а в том, чтобы выявить в полной мере специфику Боспора как государства греко-туземного, сформировавшегося в результате особых условий, в каких оказались греческие колонии на Боспоре Киммерийском еще в VI в. до н. э.» (Гайдукевич. 1955. С. 114. Примеч. 1).

Не вызывает сомнения, что с активным освоением сельскохозяйственных территорий Боспора Киммерийского и, как следствие этого, увеличением массы товарного хлеба в руках боспорских владык самым тесным образом был связан расцвет хлебной торговли Боспора. Античные авторы называют очень высокие цифры боспорского хлебного экспорта: Демосфен сообщает, что ежегодно при Левконе 1 с Боспора в Афины вывозилось 400 тыс. медимнов хлеба (Dem. XX, 32), что при пересчете в метрическую систему мер составляет 16 380 т., Страбон говорит даже о единовременном вывозе 2100 тыс. медимнов (VII, 4,6), то есть 86 тыс. т. По мнению В. Ф. Гайдукевича, суммарный ежегодный хлебный экспорт Боспора в рассматриваемое время мог составлять 800 тыс. медимнов, иными словами, — около 33 тыс. т.

267

( 1966. С. 48. Примеч. 1 ). По всей видимости, какая-то часть товарного хлеба поступала на Боспор не только с собственной территории, но и от варварских племен. Подвластные племена, как можно предполагать, облагались определенной данью (Гайдукевич. 1966. С. 53), а независимые — поставляли хлеб в обмен на всевозможные греческие товары. Таким образом, зерно могло концентрироваться здесь с самых отдаленных территорий, населенных земледельцами, а именно из Прикубанья и лесостепных районов Северного Причерноморья. В последнем случае, как уже отмечалось, важная посредническая роль принадлежала, по всей видимости, кочевым скифам. Какова была доля этого хлеба в общем боспорском экспорте, определенно судить очень трудно. Однако допустимо предположить, что она была довольно заметной. В противном случае весьма трудно объяснить феномен массового ввоза античной продукции на отдаленные территории Северного Причерноморья и Прикубанья.

Принято считать, что с конца V в. до н. э. в Северном Причерноморье важную роль начинает играть импорт Боспора (Гайдукевич, Капошина. 1951. С. 169). Несмотря на привлекательность этой точки зрения, необходимо признать, что она имеет явно умозрительный характер. Подкрепить ее какими-либо материалами в настоящее время практически невозможно. Вообще, боспорский импорт в массе античного импорта выделить очень трудно. Это относится не только к товарам, которые следовали через Боспор транзитом, но и к продукции боспорских ремесленников, поскольку о последней мы знаем все еще очень немного.

Важное значение в этой связи имеет вопрос о месте производства предметов так называемой греко-скифской торевтики, в большом количестве открытых в погребениях туземной знати. М. И. Ростовцев считал, что центром их производства мог быть только Боспор, «так близко стоявший к Скифии и так хорошо знавший ее религию и быт» (1918. С. 54). Эта гипотеза нашла большое количество сторонников (см.: Гайдукевич. 1949. С. 120сл.; Иванова. 1953. С. 80 сл.; Артамонов. 1966. С. 61; Онайко. 1970. С. 51 сл.; 1974. С. 78 сл.; Яковенко. 1985а. С. 345; Gajdukevic. 1971. S. 132 ff.; Strong. 1966. P. 87). E. О. Прушевская признавала временем наивысшего расцвета художественной обработки металла на Боспоре конец V и IV вв. до н. э., когда, по ее мнению, в Пантикапее работала крупная мастерская (1955. С. 339). М. Ю. Трейстер, публикуя находку матрицы для изготовления украшений из тонкой золотой фольги и привлекая другие материалы, пришел к выводу, что существование мастерской торевтов в Пантикапее можно считать доказанным (1989. С. 97; см. также: Никулин. 1957. С. 89).

Возражения против гипотезы о производстве предметов греко-скифской торевтики на Боспоре высказала лишь А. П. Манцевич (1949. С. 220; 1962. С. 117 сл.; 1975. С. 112 сл.; 1980. С. 166). Она предполагала фракийское про

268

исхождение значительной части шедевров торевтики, открытых в памятниках Северного Причерноморья и Прикубанья. Однако эта трактовка не нашла поддержки среди исследователей (см.: Онайко. 1970. С. 51; Мелюкова. 1979. С. 192; Яковенко. 1985а. С. 345 сл.; но ср.: Грач. 1984. С. 107 сл.), поэтому есть основания полагать, что изделия греко-скифской торевтики, в основном все-таки имели боспорское происхождение. Данное положение имеет огромное значение отнюдь не только для изучения боспорского ремесла или взаимопроникновения, взаимовлияния двух культур, что само по себе важно. В принципе, среди этих драгоценных предметов, как уже неоднократно отмечалось, следует искать так называемые политические дары, служившие важным элементом всей системы греко-варварских взаимоотношений, в данном случае — между Боспором и Скифией (Яковенко. 1985. С. 27).

Тесные связи с туземным миром, определившие развитие Боспорского государства как греко-варварского образования, наряду с прочим отчетливо проявились здесь в смешении греческой и местной знати. Довольно красноречиво об этом свидетельствуют письменные источники. Приведем в этой связи сообщение Хрисиппа, известное в изложении Страбона, где он рассуждает о высоких моральных достоинствах, свойственных некоторым варварам (VII, 38). Если оно и не свидетельствует о варварском происхождении династии Спартокидов (Блаватская. 1959. С. 26 сл., 39 сл.), что, в общем, нельзя считать бесспорным (Грацианская. 1988. С. 120 сл.), то, во всяком случае, говорит об активном проникновении выходцев из туземной аристократии в состав боспорской знати. Большое значение в этом отношении, конечно, имели смешанные браки. Об их распространении на Боспоре имеются свидетельства античных авторов. Напомним о неудачной попытке Сатира I выдать замуж свою дочь за синдского царя Гекатея (Polyaen. VIII, 55) и о женитьбе Гилона на богатой скифянке (Aeschin. III, 172).

Немалое значение для понимания этого явления могут иметь и материалы курганов туземной знати, открытых на Боспоре.

3.2. Курганы варварской знати IV в. до н. э. на Боспоре

На европейской стороне Боспора к рассматриваемому времени относятся такие памятники, как основной комплекс Куль-Обы, курганы Патиниоти и на землях мирзы Кекуватского, позднее погребение в кургане у с. Баксы, Второй Змеиный, Трехбратний и, вероятно. Острый (рис. 22). Отнесение других комплексов к этому разряду вряд ли оправдано (Яковенко. 1974. С. 70 сл., 146. Табл. X).

Топография перечисленных памятников весьма показательна. В своем большинстве они сосредоточены в окрестностях Пантикапея. При этом здесь даже можно выделить две небольшие группы. Первая — к западу от Пантикапея (Куль-Оба, Патиниоти, Баксы). Эти курганы топографически тяготе-

269

Рис. 22. Курганы варварской знати IV в. до н. э. на Боспоре. Карта-схема (1- Куль-Оба; 2 — курган Патиниоти; 3 — Второй Змеиный; 4 — курган Кекуватского; 5 — Острый; 6 — Трехбратний курган; 7 — Фанагорийский курган № 1, 1852 г.; 8, 9 — Большая и Малая Близницы)

ют к старой скифской дороге к переправам через пролив. Не удивительно, что скифские черты выступают здесь очень ярко, особенно в знаменитой Куль-Обе (рис. 23). Вторую группу составляют курганы, входящие в некрополь боспорской знати Юз-Оба (Второй Змеиный, курган Кекуватского и Острый). Эти комплексы более скромны по инвентарю и обряду, в них более рельефно выступают черты эллинизации. Последние приглушили местные особенности обряда до такой степени, что об этносе погребенных здесь судить почти невозможно, хотя все же можно предполагать, что названные комплексы являются скифскими.

Конечно, возведение курганов племенной знати под столицей Боспорского государства вполне закономерно. Исключением из данного правила являются Трехбратние курганы, расположенные в глубине Керченского полуострова (Кириллин. 1968. С. 178). Территориально они ближе к Нимфею, чем к Пантикапею, однако эта близость весьма относительна. Сходство погребального обряда с обрядом более ранних нимфейских курганов, о чем пишут некоторые исследователи (Кириллин. 1968. С. 178;Яковенко. 1974. С. 70), также весьма проблематично. Тем более нет никаких оснований вслед за А. А. Масленниковым предполагать, что здесь были погребены потомки вождей, чьи курганы насыпались под Нимфеем в V в. до н. э. (1981.

270

Рис. 23. Золотая чаша из Куль-Обы

271

С. 56). Трехбратние курганы хотя и сравнительно богатые, но в целом — типичные памятники скифской культуры на Керченском полуострове. Наиболее значительным из них является погребение эллинизированной скифянки второй половины IV в. до н. э., открытое в Старшем (№ 1 ) кургане (Кириллин. 1968. С. 178 сл.; Бессонова, Кириллин. 1977. С. 128 сл.; ср.: Бессонова. 1973. С. 243 сл.). Надо думать, что погребение этой знатной женщины было совершено на землях, которые принадлежали ей или, скорей, ее фамилии. В принципе, этот комплекс имеет большое значение, но не для изучения политических контактов Боспорского государства с варварскими племенами, а скорее для понимания особенностей его территориальной организации.

Для остальных курганов туземной знати рассматриваемого периода на Керченском полуострове, в основном, характерны погребения мужчин с большим количеством предметов вооружения. На первом месте среди них, конечно, стоит Куль-Оба (ДБК. C. XXXII сл.; Ростовцев. 1925. С. 376 сл.; Артамонов. 1966. С. 62 сл.). Несмотря на свою общеизвестность, этот памятник, увы, полностью не изучен. На основании находки фасосской амфоры с клеймом погребение в Куль-Обе датируется последней четвертью IV в. до н. э. (Брашинский. 1965а. С. 104; 1975. С. 36 сл.; Алексеев. 1992. С. 156. Примеч. 1).

Топографически к Куль-Обе очень близок курган Патиниоти (Де Сансе. 1889. С. 78 сл.; Ростовцев. 1925. С. 386 сл.; Яковенко. 1974. С. 65). Гераклейская амфора с клеймом, происходящая из этого комплекса, позволила И. Б. Брашинскому датировать курган временем около середины IV в. до н. э. ( 1965а. С. 105). Высказанная точка зрения о том, что курган Патиниоти относится к III в. до н. э. (Масленников. 1981. С. 82), явно ошибочна.

Позднее погребение в кургане с уступчатым склепом у с. Баксы принадлежит воину с сопровождающими его тремя захоронениями коней. По всей видимости, оно относится ко второй половине IV в. до н. э. (Gajdukevic. 1971. S. 278).

Среди комплексов некрополя Юз-Оба прежде всего отметим курган на землях мирзы Кекуватского (ДБК. C. IV, XIX; Ростовцев. 1925. С. 192 сл.; Артамонов. 1966. С. 66). По находкам расписной пелики и остродонной амфоры он датируется серединой IV в. до н. э. (Яковенко. 1974. С. 65).

Второй Змеиный курган (ОАК. 1882-1888. C. CCXIV; ОАК. 1889. С. 11 сл.) замыкает на западе цепь курганов Юз-Обы. В его насыпи была найдена расписная ваза Ксенофанта, относящаяся к началу IV в. до н. э. (Передольская. 1945. С. 54). На основании этой находки курган обычно датируют IV в. до н. э. (Цветаева. 1957. С. 240; Яковенко. 1974. С. 66).

Еще раз подчеркнем, что все перечисленные памятники давно и, в общем, хорошо известны. Разумеется, число курганов с варварскими чертами обряда было гораздо большим, многие из них просто не сохранились. По

272

подсчетам Г. А. Цветаевой, те или иные черты местного обряда прослеживаются в 1/4 всех курганных комплексов некрополя Пантикапея рассматриваемого времени (Цветаева. 1957. С. 243). Но отдельные черты, разумеется, не могут говорить о варварской принадлежности погребенного, правда, следует оговориться, что нельзя оценивать однозначно все признаки погребения. В их иерархии, безусловно, существуют такие, которые занимают ведущее место и одним фактом своего присутствия довольно рельефно обозначают этнокультурную специфику памятника.

В этом отношении хотелось бы обратить внимание на так называемый Острый курган (ОАК. 1861. C. VI сл.; ОАК. 1862. C. V сл.). Он занимает центральное место в цепи Юз-Оба, а по своим внешним параметрам приближается к знаменитому Царскому кургану (высота — 17 м, диаметр — 80 м). Уже одно это позволяет предполагать особое положение данного памятника в контексте соседних курганов. Но Острый курган прежде всего интересен другим — в отношении открытого здесь погребального сооружения он вообще не имеет аналогов на Боспоре в IV в. до н. э. В кургане была выявлена катакомба, вырубленная в скале, вход в которую закрывался каменной кладкой. Погребение было полностью ограблено. Исследователями кургана отмечалось, что на полу катакомбы находилась масса досок от поломанных саркофагов, несколько опрокинутых плит, куча просеянного праха и мусора, более 20 медных гвоздей и один уцелевший алабастр (ОАК. 1861. C. VI сл.). Тщательность ограбления, по всей видимости, позволяет предполагать богатство погребения (погребений?).

Точная датировка катакомбы в Остром кургане затруднительна. Правда, находка алабастра — типичная деталь погребального инвентаря на Боспоре, в том числе и в курганах Юз-Обы. Очевидно, здесь будут уместны и некоторые соображения в плане его горизонтальной стратиграфии. М. И. Ростовцев считал, что некрополь Юз-Оба сформировался за сравнительно короткий промежуток времени, определяемый им как конец IV — начало III в. до н. э. (АДЖ. С. 101 ). В римское время, по его мнению, захоронений здесь не совершалось (Ростовцев. 1925. С. 217). К. Э. Гриневич приводит несколько иную датировку. По его наблюдениям, все курганы Юз-Обы были насыпаны между 360-330 гг. до н. э. и в целом они представляют единый комплекс, ярко раскрывающий своеобразие культуры Боспора в IV в. до н. э. (1952. С. 147). Последнее утверждение К. Э. Гриневич представляется нам принципиально верным, а датировка некрополя, конечно, может быть уточнена при специальном изучении материалов, хотя вряд ли можно ожидать, что она далеко выйдет в III в. до н. э. Находки стеклянных сосудов в грунтовых могилах у Павловской батареи и материалы римского времени, полученные на Юз-Обе в результате работ Η. П. Кивокурцева (Цветаева. 1957. С. 244), могут свидетельствовать лишь о том, что в это позднее время на

273

хребте совершались отдельные грунтовые погребения. Курганов позднеэллинистического и римского времени, как сейчас представляется, здесь не возводилось. Еще раз отметим, что Юз-Оба — это памятник культуры Боспора IV в. до н. э. Очевидно, и боспорянами он воспринимался приблизительно так же, а именно как символ яркой и самобытной исторической эпохи, как вполне сложившийся ландшафтообразующий элемент, нарушать который, надо думать, было просто запрещено.

Таким образом, по общим соображениям горизонтальной стратиграфии, а также по находке здесь алабастра, Острый курган может быть суммарно датирован временем функционирования некрополя Юз-Оба, т. е. IV в. до н. э., вероятнее — второй его половиной.

Охарактеризованный уникальный комплекс обойден вниманием ученых. Лишь Г. А. Цветаева в своем исследовании курганного некрополя Пантикапея уделила ему несколько строк. Отметив своеобразие Острого кургана, она высказала предположение, что этот памятник с его катакомбой может быть прототипом более поздних боспорских катакомб (Цветаева. 1957. С. 242. Примеч. 80). Искать в IV в. до н. э. прототип катакомб первых веков н. э., может быть, и возможно, но само по себе это предположение еще не объясняет появления на Боспоре в IV в. до н. э. единственного пока кургана с подобной погребальной камерой.

Трактовка данного археологического факта, на наш взгляд, не столь сложна. Катакомба — типичнейшая черта скифского погребального обряда (Ольховский. 1977. С. 108 сл.; Абрамова. 1982. С. 9 сл.), при этом по своим параметрам катакомба Острого кургана мало отличается от аналогичных памятников Скифии. Появление такого комплекса в некрополе боспорской знати еще раз указывает главное направление культурных и политических связей Боспора с местными племенами, которые в IV в. до н. э. явно вели в степи Северного Причерноморья.

На азиатской стороне Боспора курганы с местными чертами обряда немногочисленны (рис. 23). По всей видимости, к IV в. до н. э. относится сырцовая гробница в кургане № 1, исследованном под Фанагорией в 1852 г. Здесь открыты два довольно богатых погребения (мужское и женское), а также гробница с захоронениями четырех коней (Герц. 1876. С. 63 сл.; Ростовцев. 1925. С. 349 сл.). Обряд погребения и устройство гробниц напоминает комплексы Семибратних курганов. Вполне возможно, что этот погребальный комплекс синхронен с наиболее поздними из них.

Другой памятник подобного рода — знаменитая Большая Близница (АДЖ. С. 10 сл.; Ростовцев. 1925. С. 371 сл.; Артамонов. 1966. С. 68 сл.). Курган расположен в глубине Таманского полуострова вдали от греческих городов, чем несколько напоминает Трехбратние курганы на европейской стороне, но причина такого положения, надо думать, кроется здесь в дру

274

гом. Уникальность Большой Близницы для Боспора заключается в том, что в данном кургане совершали захоронения жриц. Единой их трактовки пока не существует (Шауб. 1987. С. 27 сл.), но местные особенности культа в деталях погребального инвентаря проявляются довольно неплохо. Кроме захоронений жриц большой интерес представляет гробница № 3, исследованная в 1865 г. (ОАК. 1865. C. IV сл.; ОАК. 1866. С. 5сл., 67 сл.). Здесь было открыто погребение мужчины с богатым набором вооружения. В его отношении высказано суждение, что погребенный здесь воин принадлежал к одному с жрицами семейству (ОАК. 1866. С. 6). В правомочности такого вывода вряд ли следует сомневаться. Совсем не исключено, что в выборе места для возведения погребального памятника жреческой семьи необходимо было пользоваться определенными правилами. Возможно, что удаленность от городов, выдвинутость вглубь сельскохозяйственной территории играла здесь не последнюю роль.

Относительная хронология комплексов Большой Близницы пока не разработана. По всей видимости, они были совершены в течение довольно узкого промежутка времени. Наиболее поздним среди них как будто является гробница № 4, которую В. И. Пругло датирует концом IV или концом IV — началом III в. до н. э. (1974. С. 77).

Подводя итог сказанному, необходимо обратить внимание, что и для IV в. до н. э. в распространении курганных комплексов с местными чертами обряда намечается некоторая закономерность. Большинство их находится на европейской стороне Боспора в окрестностях столицы государства — Пантикапея. На азиатской стороне в окрестностях античных городов имеется лишь один памятник, который предположительно можно отнести к рассматриваемому времени, — это курган под Фанагорией. В общем, даже несмотря на уникальность комплексов Большой Близницы в плане богатства и разнообразия погребального инвентаря, можно с большой степенью вероятности констатировать, что для IV в. до н. э., если судить по курганным памятникам, ведущая роль во взаимоотношениях с местными племенами принадлежала европейскому Боспору.

3.3. Основные выводы

Заключая данный раздел, еще раз подчеркнем, что стабилизация в степях Северного Причерноморья, проявляющаяся с третьей четверти V в. до н. э., в конечном итоге привела к расцвету в IV в. до н. э. материальной культуры как местных племен, так и античных центров. Начальный период этой стабилизации на Боспоре был ознаменован важными политическими переменами, связанными с приходом к власти династии Спартокидов. Думается, что это событие было обусловлено не только внутрибоспорскими, но и внешнеполитическими факторами.

275

Одним из проявлений благоприятной обстановки, сложившейся в это время, можно рассматривать активное освоение широких сельскохозяйственных территорий всеми греческими государствами северного берега Понта. В свою очередь это, а также развитие связей с земледельческими варварскими племенами, привело к увеличению вывоза хлеба в античные центры Средиземноморья. Особенно большого размаха, как известно, достиг боспорский хлебный экспорт, что, как представляется, в немалой степени определялось развитием греко-варварских взаимоотношений.

Характер взаимодействия греческой и местных культур в это время, безусловно, определялся доминированием греческой культуры. Уменьшение на античных памятниках числа находок, характерных для культуры местных племен (лепная керамика, украшения и т. д.), в IV в. до н. э. вполне очевидно. Сам этот факт, конечно, говорит не об ослаблении греко-варварских контактов, а об определенной однонаправленности этого процесса на данном этапе их развития.

В рассматриваемый период в окрестностях боспорских городов продолжают насыпаться курганы местной знати. Наряду с прочими материалами, они позволяют предполагать, что при Спартокидах, особенно с рубежа V-IV вв. до н. э., первостепенное значение приобретают связи со скифами. Относительная многочисленность курганов туземной знати на европейской стороне, а также общий облик их материальной культуры в этом отношении весьма показательны. По всей видимости, ориентация боспорской политики в отношении местных племен, прежде всего на самое мощное объединение Северного Причерноморья — на скифов, — приносила Боспору немалые выгоды.

Есть основания считать, что именно в рассматриваемое время связи Боспора со скифами достигли апогея, ярко обозначив тот феномен в историко-культурном развитии Северного Причерноморья, суть которого определил М. И. Ростовцев, вынеся в заглавие своей известной работы — «Скифия и Боспор». Теснейшие взаимосвязи, взаимовлияния обозначенных образований, как можно полагать, базировались на близости, до известной степени, слиянии основных экономических, политических интересов, культурных устремлений скифской кочевой аристократии и боспорских правителей.

По понятным причинам подобное положение могло устойчиво существовать лишь до тех пор, пока скифы оставались хозяевами степей Северного Причерноморья. Соответственно, кардинальные изменения в военно-политической и демографической обстановке в регионе должны были автоматически вести к крушению этой системы. Изменения такого рода происходят приблизительно в конце IV — начале III в. до н. э., и связаны они, как представляется, с продвижением на запад сарматских племен (Мачинский. 1971. С. 30 сл.).

276

4. Боспор и варвары в конце IV — III в. до н. э.

4.1. Историческая ситуация на Боспоре в конце IV — начале III в. до н. э.

С возрастанием сарматского давления на районы к западу от Дона, с усилением нестабильности в степном мире боспорская политика в отношении варварских племен должна была претерпеть существенные изменения, приспособиться к новой реальности. Само географическое положение Боспора таково, что сарматы вступили в прямой контакт с классическим миром, в первую очередь именно на его границах (Sulimirski. 1970. S. 92). Ю. М. Де-сятчиков считал, что сарматы проникли на Таманский полуостров во второй половине IV в. до н. э. ( 1973. С. 79). Такая точка зрения вполне согласуется с результатами археологических исследований последних лет в Прикубанье (см., например: Ждановский, Марченко. 1988. С. 42-43; Марченко И. И. 1988. С. 7 сл.; Шевченко. 1993. С. 98-99).

Передвижения кочевников на новые территории, как хорошо известно, обычно не носят мирного характера, — недаром время этих передвижений именуется периодом «завоевания родины». В этом отношении обратим внимание на то, что какие-то негативные явления во взаимоотношениях Боспора со скифами возникают уже в конце третьей четверти IV в. до н. э. Около 328 г. до н. э. Демосфен произносит речь против Формиона (Dem. 34,8). В ней он, в частности, говорит о торговой поездке Формиона на Боспор. Поездка была крайне неудачной, так как вследствие войны, которая происходила тогда между боспорским царем Перисадом и скифами, товары, привезенные Формионом, почти не находили сбыта. Сам по себе факт военных столкновений между скифами и Боспором в это время очень интересен, ибо скифы, если судить по данным античных письменных источников, и до, и после этого события выступали как союзники боспорских царей (Polyaen. VI, 9,4; Diod. XX, 22,4). Но еще более интересен, на наш взгляд, другой аспект этого сообщения, а именно тот, который свидетельствует о крупных торговых затруднениях Формиона. Боспорское государство во второй половине IV в. до н. э. занимало значительную территорию и граничило с различными варварскими племенами, а значит, локальный конфликт с одним из них, а именно так иногда трактуется сообщение Демосфена (Масленников. 1981. С. 43), вряд ли мог привести к столь бедственным последствиям. Не исключено, что уже в это время в силу каких-то причин вся система взаимоотношений Боспора с варварским миром испытывала некоторые трудности, что, в частности, могло привести к отрицательному воздействию на боспорскую торговлю. К сожалению, в силу своей краткости приведенное свидетельство не может быть основанием для более определенных выводов. Да и сама по

277

себе неблагоприятная ситуация для торговли на Боспоре в это время может рассматриваться не более чем симптом будущих потрясений. Однако все сказанное, конечно, не может умалять важности сообщения Демосфена для понимания особенностей взаимоотношений Боспора с местными племенами при Перисаде I.

Еще более интересен и, разумеется, несравнимо более информативен рассказ Диодора Сицилийского о борьбе за боспорский престол сыновей Перисада I: Сатира, Евмела и Притана (Diod. XX, 22,4). В самом кратком изложении его повествование сводится к следующему. В 310/9 г. до н. э. умер Перисад I. По старшинству власть переходит к Сатиру. Недовольный этим Евмел начинает оспаривать власть у брата. В своей борьбе он опирается на поддержку варваров во главе с Арифарном. Сатир, собрав значительные силы (34 тыс. воинов, из которых 30 составляли союзные скифы), выступил против Евмела и разбил 42-тысячное войско Арифарна. Затем он приступил к осаде крепости, в которой укрылись его противники, но при этом погиб. Власть над государством принял Притан, продолживший борьбу против Евмела, но неудачно. Войска Притана терпят поражение, сам он бежит в город Кепы, где и гибнет. Таким образом, полную победу одерживает Евмел. Воцарившись на боспорском престоле, он жестоко расправляется со своими противниками, а затем управляет государством очень умело и дальновидно, в результате чего Боспорское царство укрепляется, расширяются его границы и т. д.

Приведенный рассказ Диодора вызывал и вызывает большое количество споров среди исследователей. В немалой степени это, конечно, объясняется различным подходом к данному свидетельству, но еще в большей степени причину этому следует искать в специфических особенностях самого труда Диодора Сицилийского. Работая над своим сочинением, автор «Исторической библиотеки» чрезвычайно небрежно относился к источникам, использовал их без всякой критики, часто сокращал и комкал сведения, иногда даже весьма существенные (Мандес. 1901. С. 335 сл., 355,373,402,404; Бузескул. 1915. С. 212; Струве. 1968. С. 151). Не удивительно, что и в рассматриваемом отрывке встречается немало «темных», непонятных мест. Во многом по этой причине спорными остаются такие важные аспекты происшедших событий, как время и место военных действий, слои боспорского населения и варварские племена, вовлеченные в конфликт, и т. д.

Наибольшее значение в плане нашей работы представляют вопросы о месте столкновений враждующих группировок и о союзниках Евмела. Для локализции района военных действий обычно привлекаются такие детали из повествования Диодора, как название реки, через которую переправлялось войско Сатира: по разным версиям — ΔΙΑΒΑΣΤΟΝ ΘΑΤΗΝ ΠΟΤΑΜΟΝ или ΔΙΑΒΑΣΤΟΝ ΘΑΨΙΝ ΠΟΤΑΜΟΝ (ВДИ. 1947. № 4. С. 263. Примеч. 2),

278

большое количество здесь населенных пунктов и укреплений (ΠΟΛΙΣ МАТА ΚΑΙ ΧΩΡΙΑ), а также некоторые другие соображения.

«Отец боспорской археологии* П. Дюбрюкс отождествил с крепостью Арифарна городище Илурат, расположенное в 15 км к юго-западу от Керчи (Дюбрюкс. 1858. С. 62). Локализация места военных действий в ближайших окрестностях боспорской столицы противоречит всему повествованию Диодора, поэтому данная точка зрения почти не нашла поддержки. В какой-то степени ее поддерживает лишь Б. Н. Петерс, который, впрочем, считает, что события, связанные с борьбой сыновей Перисада, развернулись не под Илуратом, а поблизости от него — в районе городища у с. Михайловка, на протяжении ряда лет исследовавшегося экспедицией во главе с автором предположения (Петерс. 1985. С. 24). Правда, известна еще одна попытка локализации места конфликта в Крыму; в соответствии с ней, войска Сатира переправились через Салгир, а крепостью Арифарна было городище Чуфут-Кале (ВДИ. 1947. № 4. С. 263. Примеч. 2; С. 264. Примеч. 5). Но и она не соответствует имеющимся данным. Более правдоподобную точку зрения высказал В. В. Струве. Обратив внимание на ряд непонятных мест в описании Диодора, он предположил, что столкновение между сыновьями Перисада произошло на северном берегу Азовского моря в так называемых Кремнах (Струве. 1968. С. 160). Этот географический пункт известен по сообщениям Геродота (IV, 20; 110, 2) и Птолемея (III, 5, 4). Локализация Кремн в средней части северного побережья Азовского моря не вызывает особых сомнений (Доватур, Каллистов, Шишова. 1986. С. 242. Примеч. 223; Болтрик, Фиалко. 1987. С. 246).

Но более предпочтительное, даже господствующее положение в современной литературе получила гипотеза о том, что военные действия развернулись в Прикубанье (см.: Ростовцев. 1918. С. 98; Гайдукевич. 1949. С. 73; Каллистов. 1949. С. 221 сл.; Блаватский. 19546. С. 68; Анфимов. 1958. С. 19 сл.; Десятчиков. 1977. С. 45). Название реки, описание ландшафта, густозаселенность района — ничто не противоречит этой локализации. Как и большинство исследователей, мы разделяем последнюю из приведенных точек зрения.

Самое пристальное внимание ученых до настоящего времени привлекает вопрос о союзниках Евмела. У Диодора, как известно, они именуются фракийцами, что, конечно, является ошибкой, так как наемники-фракийцы выступали на стороне Сатира. Правда, М. И. Артамонов полагал, что наименование союзников Евмела фракийцами, возможно, не является случайной опиской, так как фракийцами могли считаться синды по их происхождению от киммерийцев (1974. С. 125). Но эта идея весьма сомнительна. Более оправданно видеть здесь одну из ошибок, столь обычных для труда Диодора Сицилийского. Уже сравнительно давно предложены исправления тек

279

ста, — две известные конъектуры: вместо «фракийцев»(ΘΡΑΚΩΝ) читать «фатеев» (ΘΑΤΕΩΝ) или «сираков» (ΣIΡΑΚΩΝ). Обе точки зрения имеют большое число сторонников.

Первая конъектура предложена А. Беком (CIG. 11,103-104). «Весьма остроумной» посчитал ее В. В. Латышев ( 1909. С. 67), позднее она была принята целым рядом исследователей (см.: Гайдукевич. 1949. С. 73; Каллистов. 1949. С. 221; Блаватский. 1954б. С. 85; Анфимов. 1958. С. 19 сл.; Шелов-Коведяев. 1985. С. 150;Яйленко. 1990б. С. 297). Надо сказать, что о фатеях мы знаем чрезвычайно мало. По боспорским надписям известно, что они были подчинены царям Боспора (КБН. 9,25,972,1015), а значит, трудно предполагать, что фатеи были в состоянии выставить 42 тыс. воинов, — больше, чем объединенные силы боспорского царя и скифов. Если даже Диодор преувеличил численность вовлеченных в конфликт сил, то общее их соотношение, надо думать, указано им верно.

С этой стороны предпочтительнее вторая конъектура, предложенная К. Мюллером (см.: Kissling. 1910. S. 759). Сарматское племя сираков вполне могло располагать значительными военными силами (см.: Виноградов В. Б. 1965. С. 108). Страбон свидетельствует, что при Фарнаке они выставляли 20 тыс. всадников (XI, 5,8). Считается, что и описка из ΣΙΡ ΑΚΩΝ на ΘΡΑΚΩΝ более вероятна. Не удивительно, что данная гипотеза также имеет большое число сторонников (см.: Жебелев. 1953.С. 177;Струве. 1968.С. 151;Башкиров. 1967. С. 96; Десятчиков. 1977. С. 46; Ждановский, Марченко. 1988. С. 47; Rostovtzeff. 1922. Р. 145; 1930. Р. 577; Sulimirski. 1970. Р. 95).

В пользу этой точки зрения будет нелишним привести еще одно соображение. Из сообщения Диодора можно заключить, что варвары, поддержавшие Евмела, скорей всего, были независимы от Боспора, а значит, вряд ли это были фатеи. Так, во время сражения Сатир, единолично командующий своими войсками, как отмечается в тексте, «по скифскому обычаю» встал в центре боевых порядков. Подобное построение, когда военачальник встает в центре войска, — характерный прием боевого построения не только скифов, но и других ираноязычных народов. Ксенофонт в этом отношении сообщает: «Все военачальники варваров занимают место в центре войска, полагая, что они таким образом находятся в наибольшей безопасности, если они с обеих сторон имеют свое войско, и что в случае необходимости передачи приказа войско будет оповещено о нем в половину времени (Anab. I, 8, 22; пер. М. И. Максимовой). Весьма показательно, что в центре враждебных Сатиру сил встал Арифарн, а Евмел находился на левом фланге. В. Д. Блаватский усмотрел здесь свидетельство о применении Евмелом тактики «косого клина», использованной знаменитым полководцем Эпаминондом в битве под Левктрами (1946. С. 101 сл.; 1954б. С. 88). Но это предположение ничем не обосновано (см.: Черненко. 1971. С. 37; 1984а. С. 72). Вполне оче-

280

видно, что роль Евмела в командовании войсками была весьма скромной. В эпизоде осады крепости Арифарна он даже не упоминается. Думается, что роль претендента на боспорский престол в подчиненном Боспору племени должна была быть несколько большей. Следовательно, логичнее ожидать, что варвары, поддержавшие Евмела, были независимым объединением, скорей всего, сарматами.

Наконец, отметим, что имя Арифарн — иранское, но не скифское. Корень «фарн» не встречается в именах скифских царей VII в. до н. э. — II в. н.э. (Мачинский. 1971. С. 47). Между тем для сарматов он засвидетельствован (Литвинский. 1968. С. 59; Vasmer. 1923. S. 33; Harmatta. 1952. P. 31), известен даже сарматский бог Уатафарн (Миллер. 1981. С. 129 сл.). Высказано вполне вероятное предположение, что и Сайтафарн, известный на основании декрета в честь Протогена (IOSPE. I²,32), был вождем сарматского племени (Мачинский. 1971. С. 47; Vasmer. 1923. S. 50; Harmatta. 1952. P. 52-53. ср. Zgusta. 1955. S. 263).

Кратко резюмируя сказанное выше, подчеркнем, что за союзниками Евмела при современной разработанности источников наиболее логично видеть сарматское племя сираков. Сарматскому войску противостояли силы Сатира — Притана, в подавляющем большинстве состоящие из скифов. В таком случае столкновение между братьями предстает перед нами уже не как простая междоусобица, не как «небольшая гражданская война», по выражению М. И. Ростовцева (Rostovtzeff. 1930. Р. 577), а как столкновение мощных варварских группировок (Башкиров. 1967. С. 96; Виноградов Ю. А. 1980. С. 7).

Что касается непосредственной причины конфликта, то можно признать справедливым предположение И. Б. Брашинского о нарушении порядка престолонаследования после смерти Перисада I (Брашинский. 1965б. С. 122 сл. ). Евмел вполне мог посчитать себя обойденным, а это, разумеется, более чем достаточный повод для конфликта. Но в дальнейшем, с вовлечением в борьбу варварских племен, спор за боспорский престол явно перерос рамки простой междоусобицы и превратился в явление отнюдь не чисто боспорской истории. Военно-политическая обстановка в конце IV в. до н. э., как можно предполагать, была такой, что и скифы, и сарматы в этой войне сражались не только за интересы боспорских царевичей, но и за свои собственные. Вторжения сарматов в области к западу от Дона сделали их непримиримыми врагами скифов.

В сложившейся ситуации поведение Евмела представляется вполне логичным. В своих притязаниях на боспорский престол он сделал ставку на поддержку сарматов, объединение в военном отношении, безусловно, очень сильное. Но и скифы, по всей видимости, поддержали Сатира в борьбе с братом не просто из личных симпатий к нему или из понимания правоты его

281

дела. В это время они были кровно заинтересованы в борьбе с сарматами, поэтому, очевидно, и предоставили в распоряжение Сатира столь значительные силы, игравшие в боевых действиях чрезвычайно важную роль. Не случайным в данной связи представляется и то, что после смерти Сатира Притан принимает власть и твердое решение продолжать борьбу с Евмелом лишь после того, как прибыл к войскам. Стремление войск, состоящих в основном из скифов, к продолжению успешно начатой войны сыграло здесь, по всей видимости, немалую роль.

Как известно, после своей победы Евмел устроил жестокую расправу со сторонниками Сатира и Притана, не пощадив даже членов их семей. Бегством удалось спастись лишь его племяннику, сыну Сатира царевичу Перисаду, который нашел убежище у скифского царя Агара, что опять же очень показательно. Думается, есть все основания рассматривать эту расправу с политическими противниками одновременно и как уничтожение сторонников прежней политической ориентации на союз со скифами. К тому объективно вела логика борьбы за власть.

Совсем не исключено, что Евмел, получивший власть над государством благодаря помощи сарматов, и в дальнейшем в своей внешней политике стремился опираться на союз с ними. Возможно, с их поддержкой следует в какой-то степени связывать его успехи в расширении границ и в укреплении международного престижа Боспора, о чем свидетельствует рассказ Диодора. Следует подчеркнуть, однако, что данное предположение, как будто вытекающее из общего хода событий, прямого подтверждения в труде автора «Исторической библиотеки» не находит.

Очень интересные сведения, на наш взгляд, подтверждающие высказанное предположение, содержатся у Лукиана Самосатского. Известно, какую отрицательную оценку дал этому автору М. И. Ростовцев в отношении достоверности содержащейся в его рассказах исторической информации (Ростовцев. 1915. С. 75 сл.; 1925. С. 108). Однако и сам М. И. Ростовцев, и другие исследователи, критически относившиеся к «полуисторичности» свидетельств Лукиана (Блаватская. 1959. С. 30), в практической работе не могли и не могут обойтись без сведений, содержащихся в его сочинениях. По этой причине вполне обоснованными представляются звучащие в последнее время призывы пересмотреть отношение к Лукиану, информация которого во многих отношениях представляется вполне достоверной (Хазанов. 1975. С. 22; Тереножкин. 1977. С. 9 сл.; Трубачев. 1979. С. 36). При всей специфичности этого источника нельзя оспаривать того, что Лукиан был хорошо знаком с исторической традицией эллинистического времени, и более того — общий характер взаимоотношений Боспора с варварскими племенами, который он обрисовал в своих рассказах, вполне отвечает исторической действительности.

282

Из диалога Лукиана «Токсарид или дружба» следует, что у скифов постоянно ведутся войны (Тох. 36): либо скифы подвергаются нападению, либо сами нападают на других. В частности, происходит столкновение с савроматами в области реки Танаис (Тох. 37,39-41 ). Под савроматами античные авторы римского времени, как известно, чаще понимали сарматов. Что касается взаимоотношений скифов с Боспором, то они далеко не дружественные. Часто в пределы Боспорского царства совершали нападения отдельные группы скифов, которых Лукиан называет разбойниками и за действия которых остальные скифы ответственности не несли (Тох. 49), но известно и крупное военное столкновение (Тох. 55). На стороне боспорского царя Евбиота при этом выступили савроматы. Отмечается к тому же, что сам Евбиот до воцарения находился у савроматов. В общем, из рассказов Лукиана следует, что между Боспором и савроматами (сарматами) существовали самые тесные и дружеские связи.

О Евбиоте мы знаем не только из повествования Лукиана. В 1927 г. были опубликованы отрывки романа II в. н. э. (PSI. 1927. VIII. 2. № 981), сюжет которого построен на фактах из истории боспоро-сарматских взаимоотношений (Блаватская. 1959. С. 143-1 46). На страницах романа фигурирует некий Евбиот. Одна черта роднит Евбиота, героя романа, с одноименным лукиановским боспорским царем. Оба были дружны с савроматами. Но имя Евбиот, как справедливо считал В. Ф. Гайдукевич, сопоставимо только с именем Евмела, единственного боспорского царя, его носившего (1949. С. 497). Еще раз обратим внимание, что Евмел пришел к власти благодаря помощи сарматов в конфликте с братом, которого поддерживали скифы. А Евбиот был призван на царство от савроматов, они же поддержали его в конфликте со скифами. Случайны ли эти совпадения? Думается, что нет. Остается предполагать, что античные авторы были неплохо осведомлены о том, что в конце IV — начале III в. до н. э. при Евмеле (Евбиоте) Боспорское государство находилось в самых дружеских отношениях с сарматами, тогда как отношения со скифами были весьма натянутыми.

Как нам представляется, события 310/9 г. до н. э. были до некоторой степени поворотным пунктом в истории Боспора. В это время традиционные союзнические взаимоотношения со Скифией прерываются и, возможно, начинается процесс переориентации боспорской политики по отношению к туземным племенам с акцентом на связи с сарматами. Состояние наших источников таково, что трудно судить, насколько этот процесс был продолжен или развит после смерти Евмела (304/3 г. до н. э.). Однако можно предполагать, что сильнейшее в регионе объединение сарматов продолжало играть важную роль в системе связей Боспора с варварским миром и позднее. Для более определенных суждений письменные источники оснований не дают.

283

4.2. Археологические данные об исторической ситуации на Боспоре в конце IV — III в. до н. э.

Обращаясь к рассмотрению археологических материалов, попытаемся проследить сложившуюся ситуацию не на Боспоре вообще, а в конкретных его частях (европейская и азиатская стороны, дельта Дона). Вполне очевидно, что уяснение специфики развития отдельных частей государства поможет лучше понять целое. Начнем с европейского Боспора. По всей видимости, о каком-либо упадке городов Восточного Крыма в III в. до н. э. вряд ли возможно говорить (Блаватский. 1960. С. 24 сл.). Многие центры расширяют свои границы и перестраиваются. Погребальный инвентарь также не позволяет судить о заметном обеднении населения. Так, группа погребений у Карантинного шоссе, датирующаяся первой половиной или первой третью III в. до н. э., дала великолепную серию серебряных сосудов (Максимова. 1979. С. 72).

Иная картина наблюдается на поселениях хоры европейского Боспора. Вторая четверть — середина III в. до н. э. — важный рубеж в ее истории, а значит, и всего Боспорского государства (Кругликова. 1975. С. 72; Масленников. 1981а. С. 156). В это время здесь исчезают неукрепленные поселения. На смену им приходят крупные усадьбы типа виллы, построенной около Мирмекия на рубеже IV—III вв. до н. э. или в самом начале III в. до н. э. (Гайдукевич. 1981. С. 57), а также укрепленные поселения, расположенные преимущественно по берегам моря и в местах, удобных для обороны (Кругликова. 1963. С. 74; Масленников. 1981а. С. 156).

Около середины III в. до н. э. фортификационные сооружения на сельских поселениях европейского Боспора были разрушены и, за немногим исключением, больше не восстанавливались (Масленников. 1995. С. 39). Происшедшие перемены носили столь фундаментальный характер, что, по мнению А. А. Масленникова, в Восточном Крыму со второй половины III в. до н. э. невозможно выделить археологические комплексы, которые можно было бы связать с чисто скифским этносом (1981. С. 67; 1981а. С. 153 сл.).

Вполне возможно, что население из неукрепленных поселений уходит не только на укрепленные усадьбы и т. п., но и под защиту городских оборонительных стен. Не исключено, что рост территории городов в это время в немалой степени был связан с притоком населения из степных частей полуострова. При этом если на сельских поселениях Восточного Крыма в III в. до н. э. отмечается явная тенденция к увеличению числа укрепленных пунктов, то и сами города Боспора в это время активно укрепляются. В III в. до н. э. новая оборонительная стена возводится в Мирмекии (Пругло. 1960. С. 269 сл.; Гайдукевич, Михайловский. 1961. С. 128 сл.; Гайдукевич. 1987. С. 149 сл.). В Тиритаке, где в конце IV — первой половине III в. до н. э. произ

284

водится обновление всей фортификационной системы, мощь отдельных ее звеньев усиливается еще и во второй половине III в. до н. э. (Марти. 1941. С. 16 сл.; Гайдукевич. 1952. С. 20). Во второй половине III в. до н. э. мощной крепостью становится Порфмий (Кастанаян. 1970. С. 78; 1983. С. 162). Концом IV в. до н. э. или первой половиной III в. до н. э. можно датировать возведение оборонительной стены Китея (Молев. 1985. С. 58; ср. 1986. С. 43). В Зеноновом Херсонесе на мысе Зюк раскопками открыто мощное основание оборонительной стены III в. до н. э. (Масленников. 1992. С. 142, 144, 146). Городские укрепления Пантикапея относятся к III-II вв. до н. э. В это же время возводятся укрепления на вершине г. Опук в Киммерике (Кругликова. 1958. С. 243 сл.). Оценивая все эти факты, следует согласиться с заключением В. П. Толстикова о том, что во второй половине III — начале II в. до н. э. на Боспоре происходит усиление фортификационного строительства (1981. С. 17), но в общем оно характерно и для первой половины III в. до н. э.

Интересное наблюдение о некоторых особенностях оборонительных сооружений этого времени принадлежит Е. Г. Кастанаян. Анализируя характер оборонительного строительства в Тиритаке, она отмечала, что во второй половине III в. до н. э. ухудшается техника кладки городских стен. Башни этого времени менее фундаментальны, чем башни раннеэллинистического периода, а дополнительный панцирь вместо прекрасной рустованной кладки состоит из бута. Объясняется подобное положение, по мнению Е. Г. Кастанаян, общим экономическим упадком государств (1959. С. 216). На наш взгляд, высказанное предположение не вполне убедительно. Возможно, объяснение этому факту надо искать не в экономическом положении государства или, во всяком случае, не только в нем. Допустимо предположить, что городу в это время угрожала реальная опасность, укрепления вследствие этого возводились с большой поспешностью, когда для тщательной отделки рустованных блоков просто не было времени.

Некоторые археологические материалы дают основание полагать, что в рассматриваемое время города европейского Боспора не просто испытывали военную угрозу, но и подвергались нападениям. При раскопках Нимфея был обнаружен проезд в оборонительной стене, заложенный большими камнями, так что оказалась оставленной лишь небольшая калитка. Около оборонительной стены были найдены каменные ядра и бронзовые наконечники стрел. М. М. Худяк относил данную ситуацию к концу IV в. до н. э. и связывал с событиями междоусобной борьбы сыновей Перисада (1962. С. 35). К сожалению, он не привел никаких соображений в пользу столь «узкой» датировки, к тому же в рассказе Диодора о столкновении братьев ничего не говорится о военных действиях на территории Боспора. Поэтому, как представляется, наблюдение М. М. Худяк следует рассматривать не в контексте

285

событий 310/9 г. до н. э., а в плане общей неспокойной военно-политической ситуации, сложившейся в это время на Керченском полуострове. Очевидно, в той же плоскости можно трактовать и сильные разрушения Порфмия, происшедшие около середины III в. до н. э. (Кастанаян. 1972. С. 81 ).

Какой враг мог угрожать городам и сельским поселениям европейского Боспора? Думается, что скорей всего это могло быть Скифское царство в Крыму, непосредственно граничащее с западными рубежами Боспорского царства (Гайдукевич. 1959. С. 277; Rostovtzeff. 1930. Р. 574). По всей видимости, положение Боспора в сложившейся ситуации в немалой степени было осложнено тем, что население сельских поселений Керченского полуострова в основном состояло из скифов, от позиции которых, конечно, зависело многое. В настоящее время по данному вопросу трудно делать какие-либо окончательные заключения. Любопытно, что из скифских погребений Восточного Крыма в первой половине III в. до н. э. исчезает оружие (Масленников. 1981а. С. 153). Однако уход скифов из неукрепленных деревень в усадьбы и укрепленные поселения, а также в боспорские города позволяет предполагать, что они в это время больше тяготели к Боспору, чем к своим собратьям, создавшим государство в Крыму (но ср. Масленников. 1993. С. 62 сл.).

На азиатской стороне Боспора археологические материалы интересующего нас времени свидетельствуют опять же не об упадке, а о расцвете городов. В литературе этот факт подчеркивается даже чаще, чем для городов европейского Боспора. Отмечается, что III-II вв. до н. э. — период заметного подъема ремесленного производства в Фанагории, процветания всей жизни города (Кобылина. 1956. С. 24 сл.). На то же время приходится период наивысшего подъема жизни в Кепах (Сокольский. 1963. С. 105), расцвет Патрэйского городища приходится на III—I вв. до н. э. (Крушкол. 1971. С. 121). Несмотря на то что период первого расцвета Гермонассы миновал (Зеест. 1974. С. 92), эллинистические слои ее богато насыщены археологическими материалами (Зеест. 1955. С. 114). На фоне этой ситуации несколько удивляет, что фортификационное строительство на азиатской стороне не достигло такого развития, как на европейской. Во всяком случае, лишь при раскопках Фанагории был обнаружен небольшой участок оборонительной стены III—II вв. до н. э. (Кобылина. 1956. С. 25. Рис. 6). Бурное фортификационное строительство фиксируется здесь в более позднее время (см.: Сокольский. 1976. С. 107, 116).

Погребальные сооружения в азиатской части государства сохраняют свойственную им в IV в. до н. э. пышность. При этом если на европейской стороне количество богатых погребений уменьшается и после середины III в. до н. э. они здесь довольно редки (Гайдукевич. 1949. С. 278), то на Таманском полуострове, и особенно в некрополях Синдики, пышность погребального обряда сохраняется и в III-II вв. до н. э. (Коровина. 1964. С. 14).

286

К сожалению, пока еще очень немногое может быть сказано о судьбе сельских поселений азиатского Боспора в III в. до н. э. В литературе отмечается, что здесь происходили процессы, аналогичные тем, которые ярко проявились в Восточном Крыму (Кругликова. 1975. С. 96; Масленников. 1981. С. 69). В общем, такое предположение вполне логично. Нестабильная ситуация, возникшая в результате сарматского продвижения в Прикубанье, несла угрозу прежде всего для неукрепленных поселений хоры. Напомним в этом отношении о положении на сельской округе Ольвии, Херсонеса и европейского Боспора. Но для района Таманского полуострова о подобных изменениях в настоящее время мы можем лишь предполагать. Археологическое изучение хоры городов азиатского Боспора еще только начинается, и дискретность в ее развитии выступает здесь отнюдь не с полной очевидностью. О сельской округе Горгиппии, к примеру, сейчас говорится лишь то, что плодородные земли в ее окрестностях использовались регулярно с IV в. до н. э. (Алексеева. 1980. С. 48). Я. М. Паромову также не удалось проследить на Таманском полуострове заметных изменений в системе расселения для эллинистического периода. Напротив, жизнь на сельских поселениях, по его мнению, в это время достигает максимума своего развития (Паромов. 1990. С. 64).

В. Б. Виноградов считал, что в результате сарматского продвижения к границам Боспора были оттеснены савроматы (Виноградов В. Б. 1963. С. 36, 39; 1965. С. 111). Более вероятна, на наш взгляд, точка зрения К. Ф. Смирнова, который полагал, что сюда проникли выходцы из общесарматской среды, а савроматы были лишь одним из компонентов этого объединения ( 1974. С. 40; ср. Ждановский, Марченко. 1988. С. 43, 45; Шевченко. 1993. С. 98). Этот процесс определил и проникновение сарматских групп в состав населения боспорских городов. Материалы, полученные при раскопках некрополей, позволяют предполагать инфильтрацию сарматских этнических элементов, как считает Ю. М. Десятчиков, со второй половины IV в. до н. э. (1973. С. 79).

Обратим внимание на то, что именно на азиатской стороне Боспора в погребениях конца III в. до н. э. представлены ранние образцы нового стиля в торевтике — так называемого полихромного. Для этого стиля характерны изделия, украшенные инкрустациями из полудрагоценных камней (гранатов, сердоликов и т. д.) или цветных эмалей (Гайдукевич. 1949. С. 132 сл.; Коровина. 1964. С. 14). Хорошо известно, что в процессе исторического развития боспорского искусства большая роль принадлежала местному населению, вкусы и специфические запросы которого учитывались греческими мастерами (Иванова. 1953. С. 93). Считается, что и полихромный стиль сложился в результате усилившегося влияния Востока (Higgins. 1966. Р. 156; Hoffman, Davidson. 1966. P. 10). Не исключено, что определенная роль в развитии этого стиля на Боспоре принадлежала новым этническим группиров

287

кам, проникшим в соседние с ним районы и принесшим свои вкусы и требования к предметам торевтики.

Подводя итог сказанному о положении в азиатской части Боспорского государства, прежде всего отметим, что, несмотря на близость к районам, подвергшимся вторжениям сарматов, положение здесь в целом было отнюдь не хуже, чем на европейской стороне. По всей видимости, в начальный период продвижения сарматов возможность их вторжения в пределы Боспорского царства была вполне реальной. Так, в конце IV в. до н. э. были разрушены стены Семибратнего городища (Анфимов. 1951. С. 242; 1958. С. 52). Обычно этот факт рассматривается в контексте междоусобной борьбы сыновей Перисада (Коровина. 1957. С. 187; Анфимов. 1958. С. 52). Трактовка, надо сказать, спорная, но и в этом случае, как мы пытались показать в предыдущем разделе, посвященном событиям 310/9 г. до н. э., причастность сарматов к данному разрушению вполне вероятна.

В дальнейшем, с развитием боспоро-сарматских взаимоотношений, угроза сарматских вторжений, по всей видимости, была сведена до минимума. Весьма показательно, что ни один из греческих городов Таманского полуострова не был разрушен, для этого времени даже не отмечается активного фортификационного строительства. Эти факты, на наш взгляд, не вполне соответствуют заключению В. П. Яйленко о том, что «почти все данные о Боспоре первой половины III в. до н. э. могут быть трактованы в плане мобилизации боспорскими царями внутренних сил и внешней помощи по отражению варварской угрозы» ( 1990. С. 303). Не уменьшая сложности военнополитической ситуации в регионе, хотелось бы подчеркнуть, что в условиях конфликта с варварами боспорские цари могли опираться не только на внутренние силы или на помощь со стороны греческих государств, но и на союз с другими варварами, враждебными противникам Боспора.

Очень важным в связи с этим представляется тот факт, что в конце IV в. до н. э. в Прикубанье на месте меотского поселения возникает Елизаветинское городище. Названный центр, расположенный в самой гуще прикубанских племен, стал форпостом боспорского экономического влияния в этом районе (Анфимов. 1967. С. 130). Есть все основания полагать, что правители Боспора в рассматриваемое время придавали особое значение развитию связей с племенами Прикубанья, в том числе и с сарматами.

Кратко охарактеризуем ситуацию, сложившуюся в конце IV—III в. до н. э. в дельте Дона. Как известно, с V в. до н. э. здесь существовало Елизаветов-ское городище, центр греко-варварской торговли в данном районе (см.: Брашинский, Марченко. 1980; Марченко, Житников, Яковенко. 1988; Marcenko. 1986). На продвижение сарматских племен оно отреагировало возведением мощных оборонительных сооружений (Марченко Κ. К. 1974а. С. 256). Но в конце концов жизнь на городище прекращается. В этой связи обратим

288

внимание на одно из важнейших открытий последних лет археологического изучения Елизаветовского городища. Здесь были выявлены остатки так называемой «боспорской колонии», существовавшей приблизительно 25-30 лет с конца 90-х по конец 60-х гг. III в. до н. э. (см. Марченко, Житников, Яковенко. 1988. С. 75 сл; Марченко К. К. 1990. С. 130-133; 1992. С. 176сл.; Кац, Федосеев. 1986. С. 105; Магбепко. 1986. S. 394). Эта попытка упрочения боспорского влияния в дельте Дона не была успешной, и поселение погибло, вероятно, в результате нападения сарматов (Марченко К. К. 1992. С. 184-186; Магбепко. 1986. S. 398), но для понимания основных направлений греко-варварских контактов начала III в. до н. э. оно чрезвычайно показательно, тем более что полным успехом было ознаменовано выведение другого боспорского центра в дельте Дона — Танаиса.

Как считал Д. Б. Шелов, Танаис был основан в первой четверти III в. до н. э. ( 1970. С. 23). По сообщению Страбона, его основали боспоряне (XI, 2,3). Очень скоро этот город, расположенный, по существу, на пути варварских передвижений, стал важным экономическим центром, самым большим торжищем среди варваров после столицы Боспорского государства — Пантикапея (Strabo VII, 4,5). Очень вероятно, что в рассматриваемое время Танаис был автономным полисом (Шелов. 1989. С. 48 сл.). Однако даже при таком положении вряд ли есть основания сомневаться в том, что. он стал важным центром боспорского влияния в районе Нижнего Подонья — Приазовья прежде всего в экономической и стратегической сферах. Опираясь на Танаис, Боспор твердой ногой стоял в пункте, который давал ему несомненные выгоды в плане экономического освоения района, торговли с местными туземными племенами, а также позволял без труда ориентироваться в изменениях военно-политического характера, происходивших в подвижном мире северопричерноморских варваров (ср. Гайдукевич. 1963. С. 306). Если и ранее Боспорское государство в силу своего географического положения имело реальный и, по всей видимости, легкий доступ в Крым и Поднепровье из европейской части и к Кавказу из азиатской, то теперь в зону его активного влияния вошло и Приазовье.

В принципе, ситуация в дельте Дона, по нашему мнению, сильно напоминает положение на Таманском полуострове. А именно — после периода дестабилизации и угрозы вторжения наступает период, благоприятный для активизации боспорского проникновения. Это нашло выражение в возникновении на Елизаветовском городище греческой колонии, а затем и основании Танаиса; на Кубани возникает Елизаветинское городище, памятник хотя типологически иной, чем два первых, но ставший важным центром боспорского экономического влияния. Любопытно, что и в отношении торговых связей Танаиса с античным миром четко выступает его близость к городам азиатского, а не европейского Боспора (Шелов. 1975а. С. 9).

289

Не исключено, что в плане затронутых вопросов следует рассматривать такой известный факт боспорской экономической истории, как кризис хлебной торговли со Средиземноморьем в III в. до н. э. До последнего времени почти единодушно признавалось, что кризис боспорской хлебной торговли был вызван конкуренцией более дешевого хлеба птолемеевского Египта (см., например: Жебелев. 1953. С. 84 сл., 147; Гайдукевич. 1949. С. 76-78; Каллистов. 1949. С. 234 сл.; Блаватский. 1964. С. 101; Граков. 1971. С. 53; Шургая. 1973. С. 51 сл.). Тезис о возможности конкурентной борьбы в античном мире был подвергнут серьезной критике М. К. Трофимовой (1961. С. 46 сл.), и основные положения ее следует признать вполне убедительными. В этой связи большого внимания заслуживает следующая интерпретация причин кризиса хлебной торговли Боспора. Сущность ее хорошо выразил Д. Б. Шелов, который отметил, что поскольку Афины, этот основной торговый партнер Боспор в IV в. до н. э., всегда нуждались в привозном хлебе и поставки из Египта отнюдь не удовлетворяли все потребности, то «боспорский вывоз хлеба в Аттику должен был сократиться не столько под давлением египетской торговой конкуренции, сколько вследствие экономических и политических изменений в жизни Северного Причерноморья» (Шелов. 1970. С. 36). Развивая эту точку зрения, И. Б. Брашинский связывал кризис понтийской хлебной торговли, а равно и изменение всей системы черноморской торговли, с изменениями военно-политической и демографической ситуации в Северном Причерноморье, вызванной сарматской экспансией и опустошением Скифии ( 1985. С. 203). Не лишним в этой связи будет напомнить мнение М. И. Ростовцева, который ещев 1914г. писал,что основной удар по экспорту хлеба с Боспора был нанесен отнюдь не конкуренцией Египта и Малой Азии. Решающую роль здесь сыграли начавшиеся варварские передвижения, в результате которых «рушилась земледельческая и культурная жизнь скифских государственных образований на Буге, Днепре и на Дону (Ростовцев. 1914. С. 199).

В рассматриваемом аспекте особый интерес представляет положение на сельских поселениях Боспора. В литературе уже отмечалось, что существование большого числа неукрепленных поселений на Керченском и Таманском полуостровах хронологически совпадает с периодом расцвета боспорской хлебной торговли (Кругликова. 1957. С. 227; 1975. С. 53). В этом отношении сокращение числа сельских поселений неизбежно должно было привести к уменьшению объема получаемого товарного хлеба. Возникающие в это время крупные усадьбы имели иной хозяйственный уклон — не хлебопашество, а виноделие (Гайдукевич. 1958. С. 365; 1966. С. 55 сл.). Если ранее, как представляется, часть товарного зерна боспорские купцы получали от местных земледельческих племен (непосредственно или через кочевников), то сарматское передвижение нарушило устоявшуюся систему

290

взаимоотношений с варварским миром. Обширные области Северного Причерноморья и Прикубанья испытывали в это время сильные потрясения и не могли стать надежным источником получения излишков хлеба.

По всей видимости, с уменьшением «зернового потенциала» Спартокидов самым тесным образом было связано такое явление, как монетный кризис на Боспоре в III в. до н. э. В. А. Анохин датирует его 275-210 гг. до н. э. (1986. С. 48 сл.). Кризис выразился в прекращении чеканки монет из драгоценных металлов, широком выпуске медной монеты с частой сменой типов, использованием перечеканок и надчеканок. Период денежного кризиса на Боспоре изучался в отечественной науке очень интенсивно. Причины нехватки драгоценных металлов в боспорской казне видят во внутренних и внешних факторах. Д. Б. Шелов акцентирует внимание на первых, правда, среди них он называет усобицу сыновей Перисада I, событие, как мы старались показать, для Боспора не чисто внутреннее, и войну Перисада со скифами, факт явно не внутренней, а внешней истории (1956а. С. 144). В. Ф. Гайдукевич видел причины монетного кризиса в затруднениях внешней торговли, совпавших с крупными передвижениями племен в Северном Причерноморье (1949. С. 76-77). Эту точку зрения в основном поддержал B. М. Брабич, поставивший боспорскую монетную чеканку в прямую связь с внешнеполитическими событиями (1956. С. 67). Данная гипотеза представляется нам вполне приемлемой при одной оговорке. Кризис внешней торговли Боспора не просто сопровождался серьезными передвижениями племен в Северном Причерноморье, а был их следствием (ср. Щеглов. 1989. C. 56-58).

Заключая вышесказанное, еще раз обратим внимание, что после сарматского передвижения в различных частях Боспорского государства (Керченский полуостров, Тамань, дельта Дона) сложилась отнюдь не одинаковая обстановка. Более благоприятной в плане развития греко-варварских взаимоотношений следует признать ситуацию на Таманском полуострове и в донской дельте. Попытаемся теперь проследить, в какой степени обозначенная ситуация нашла отражение в материалах погребений варварской племенной аристократии на Боспоре.

4.3. Курганы варварской знати конца IV — III в. до н. э. на Боспоре

Богатых курганов с ярко выраженными туземными чертами для рассматриваемого времени не столь много (рис. 24). На европейской стороне известен единственный памятник — курган, раскопанный на мысе Ак-Бурун в 1875 г. (ОАК. 1875. C. XXXII сл.; ОАК. 1876. С. 5 сл.; Ростовцев. 1925. С. 388). На азиатской стороне их явно больше, Зеленской (OAK. 1912. С. 48; Шкорпил. 1916. С. 22 сл.; Ростовцев. 1925. С. 290сл.), комплексы Васюрин-

291

Рис. 24. Курганы варварской знати конца IV — III в. до н. э. на Боспоре. Карта-схема (1 — Ак-Бурун , 1875 г.; 2 — Зеленской курган; 3 — комплексы Васюринской горы; 4, 5 — Большая и Малая Близнииы; 6 — Буерова могила)

ской горы (АДЖ. С. 30сл.), Буерова могила (ОАК. 1870-1871. C. IX сл., XXI сл.; ОАК. 1882-1888. C. LXXXII; Ростовцев. 1925. С. 550) и, возможно, Малая Близница (ОАК. 1864.С.Хсл.;ОАК. 1882-1888. C. XVI, XXXVIII; ОАК. 1907. С. 84 сл.; ОАК. 1913-1915. С. 146 сл.; Ростовцев. 1925. С. 374).

Некоторые из перечисленных памятников датируются, в общем, неплохо. Ак-Бурун по находке панафинейской амфоры, относящейся к 320/19 г. до н. э. (Максимова. 1961. С. 18), и статера Александра Македонского (Зограф. 1945. С. 90 сл.) может быть датирован концом IV — началом III в. до н. э. Очень близок ему по времени сооружения Зеленской курган. Здесь также найдена панафинейская амфора 320/19 г. до н. э. или 317-315 гг. до н. э. и статер Александра Македонского 30-20-х гг. IV в. до н. э. (см.: Максимова. 1961. С. 17; Зограф. 1945. С. 95). Еще более показательны материалы клейменой амфорной тары, позволяющие датировать этот комплекс именно концом IV — началом III в. до н. э. (Брашинский. 1984. С. 140)

Сложнее обстоит дело с датировкой Васюринских курганов, которые, как известно, были сильно ограблены. Курган, исследованный в 1868-1869 гг., был датирован М. И. Ростовцевым по чернолаковой пиксиде и прочим находкам временем не позднее середины III в. до н. э. (АДЖ. С. 40; Rostowzew. 1931. S. 332). Курган 1871/72 гг. он относил к тому же времени на основании стилистических особенностей украшений колесницы (АДЖ. С. 53 сл.).

292

Это определение принято современными исследователями без всяких поправок (Гайдукевич. 1949. С. 293 сл.; Масленников. 1981. С. 79; Gajdukevic.

1971. S. 301). Однако уже сам М. И. Ростовцев сомневался в его бесспорности и высказывал предположения о разновременности данных комплексов. Так, он обратил внимание, что в конских захоронениях кургана 1871 г. представлены сравнительно поздние вещи ( фалары со стеклянными вставками и пр.), близкие находкам из причерноморских степных памятников конца II в. до н. э. (Ростовцев. 1925. С. 373). Позднее была омоложена дата плитовой гробницы, открытой в 1870 г. (Максимова. 1962. С. 130).

Еще сложней хронологическая атрибуция Буеровой могилы и Малой Близницы. М. И. Ростовцев считал, что в последнем памятнике не обнаружено ни единой находки, которая могла бы быть отнесена ко времени ранее конца III в. до н. э. (1925. С. 375). Совсем не исключено, что в этом заключении выдающийся антиковед заблуждался, и датировку Малой Близницы, сопоставляя ее с комплексами Большой Близницы (см. выше), следует удревнить.

Хронологические рамки Буеровой могилы определены в широких пределах III-II вв. до н. э. (Ростовцев. 1925. С. 550). Более точная ее датировка в настоящее время невозможна, так как инвентарь этого кургана, за исключением отдельных находок, еще не опубликован (Ростовцев. 1918а. Табл. II, 5, 7, 8; III, 4).

Приведенные комплексы интересны своей топографией — большая их часть находится на Таманском полуострове, и это весьма показательно. При этом памятники азиатского Боспора, несмотря на ряд новых черт погребального обряда, неизвестных здесь ранее, в целом все-таки продолжают линию развития погребальных традиций синдо-меотской знати (Масленников. 1981. С. 57, 79). Как говорилось, на европейском Боспоре для данного времени известен всего один комплекс — курган на мысе Ак-Бурун. Безусловно, здесь — это самый поздний памятник в ряду подобных ему курганов V—III вв. до н. э. Понятно, что его этническая принадлежность имеет принципиальное значение для понимания греко-варварских взаимоотношений на Боспоре в данное время ввиду возможного сохранения старых традиций или же, напротив, в плане перемен и новых культурных влияний.

Показательно, что в отношении Ак-Буруна, кроме господствующей точки зрения о скифской принадлежности сделанного здесь погребения (см.: Ростовцев. 1925. С. 388; Артамонов. 1966. С. 66; Яковенко. 1972. С. 267), неоднократно высказывалось суждение о его сарматском характере (Толстой, Кондаков. 1889. С. 47; Цветаева. 1957. С. 242; Масленников. 1981. С. 55). Специальное рассмотрение особенностей обряда и совокупность погребального инвентаря (рис.25) позволяют относить этот курган к кругу меото-сарматской культуры (Виноградов Ю. А. 19936. С. 38 сл.). Обряд погребения

293

Рис. 25. Комплекс находок из кургана Ак-Бурун (1875 г.)

294

имеет наибольшее сходство с савроматскими трупосожжениями, а сопровождающий материал находит аналогии в основном в прикубанских памятниках. Полусферические колпачки (рис. 25.1), шаровидная подвеска-амулет (рис. 25.4), золотой перстень с железной вставкой (рис. 25.5), комплекс вооружения (рис. 25.6, 7) связывают Ак-Бурун с культурой населения Прикубанья. Поясной крючок в виде птички (рис. 25.3) попал сюда из среднего Подонья, вероятно, через савромато-сарматский мир. Характер черепичного перекрытия могилы, наличие многих греческих вещей, при этом даже таких весьма специфических для чисто греческих погребений, как золотой венок, свидетельствуют о явной эллинизации погребенного. Такое смешение разнокультурных элементов в одном комплексе представляется очень показательным, связь его с эпохой кардинальных политических и демографических перемен в регионе, на наш взгляд, почти бесспорна.

Хронологически погребение в кургане Ак-Бурун очень близко событиям междоусобной борьбы сыновей Перисада I (310/9 г. до н. э.), о которых речь шла выше. Напомним, что в результате к власти на Боспоре пришел Евмел, опиравшийся в борьбе за власть, как представляется, на сарматское племя сираков. В этом отношении весьма вероятным представляется предположение В. Ф. Гайдукевича о том, что в Ак-Буруне был погребен один из варварских сподвижников Евмела (Gajdukevic. 1971. S. 142).

В дальнейшем на европейской стороне курганы племенной аристократии вообще перестают насыпаться, тогда как на азиатской стороне эта традиция сохраняется. Следовательно, можно предполагать, что с III в. до н. э. ведущая роль в плане греко-варварских взаимоотношений, разумеется, в той их части, которая выступает на материалах курганных комплексов, переходит на азиатскую часть государства. Контакты с меото-сарматским миром, по всей видимости, имели в это время для Боспора первостепенное значение; былой опоре на Скифию явно приходит конец. В этом отношении можно сказать, что за время между возведением Куль-Обы (последняя четверть IV в. до н. э.) и кургана Ак-Бурун (конец IV — начало III в. до н. э.) в боспорской политике по отношению к местным племенам произошли кардинальные перемены.

4.4. Основные выводы

Рассмотрев различные группы источников по вопросу о взаимоотношениях Боспора с варварским миром в конце IV — III в. до н. э., можно прийти к выводу, что в это время в их развитии происходили важные перемены. После сарматского продвижения на восток расстановка сил в регионе стала совсем другой, чем, скажем, в начале IV в. до н. э. Происшедшие изменения требовали определенной корректировки всей системы боспоро-варварских

295

связей. Ориентация на Скифию уже не могла дать боспорским правителям тех выгод и преимуществ, которыми они обладали ранее.

Крушение Скифии и общая дестабилизация обстановки в причерноморских степях отразилась на Боспоре в ряде кризисных явлений. Среди них выделяются два: упадок хлебной торговли со Средиземноморьем и монетный кризис III в. до н. э. Можно предполагать и какие-то политические трудности. Однако, как представляется, последние в значительной степени исходили не от сарматов, а со стороны Скифского царства в Крыму. Во всяком случае, археологические материалы позволяют говорить, что ситуация в азиатской части Боспора, граничащей с районом Прикубанья, где появились сарматы, выглядит более стабильной, спокойной, чем на Керченском полуострове.

Как представляется, сарматы довольно быстро заняли важное место в системе взаимоотношений Боспора с варварским миром. Одним из элементов в процессе переориентации Боспорского государства на сильное сарматское объединение послужила борьба за власть сыновей Перисада I (310/9 г. до н. э.). При поддержке сарматов власть захватил Евмел, который, надо думать, и в дальнейшем продолжал политику сближения с сарматскими племенами. Как можно предполагать, это сближение в немалой степени способствовало укреплению боспорских позиций в дельте Дона, что выразилось в выведении сюда сначала колонии на Елизветовском городище, а затем Танаиса, вскоре ставшего крупным центром связей греков с местными племенами.

Другим проявлением этого процесса являлось изменение облика погребений варварской знати, совершавшихся на Боспоре в конце IV — III в. до н. э. Исчезновение скифских черт при появлении сарматских и устойчивом сохранении синдо-меотских традиций — их отличительная особенность. Характерно, что курганы рассматриваемого периода возводились в основном на азиатской стороне Боспора. В этом отношении можно согласиться с Ю. М. Десятчиковым, который полагал, что сарматизация Боспора на азиатской стороне определила ее ход и в европейской части государства (1974. С. 3).

Важные изменения в рассматриваемое время происходят в боспоро-скифских отношениях. Подчеркнем, что если даже наше предположение верно и скифы с конца IV в. до н. э. действительно потеряли главенствующее место в системе взаимоотношений Боспора с варварским миром, то их роль в ней все-таки оставалась весьма значительной. Скифское царство в Крыму было сильным соседом, и открытая конфронтация с ним, надо думать, не была в интересах Боспора. Можно даже предполагать, что на протяжении III в. до н. э. и, главным образом, позднее могли иметь место периоды сближения Боспорского и Скифского государств. Обстановка в причерноморских степях могла измениться очень быстро, что объективно вело к переменам во

296

взаимоотношениях этих двух государств. Так, для II в. до н. э. имеются данные о налаживании тесных политических, надо полагать, дружественных связей между Боспором и крымской Скифией, поддерживаемых династическими браками (Виноградов, Молев, Толстиков. 1985. С. 590 сл.; ВиноградовЮ.Г. 1987. С. 55 сл.; Щеглов. 1985.С. 196). Не исключено, что такой поворот в боспоро-скифских отношениях был вызван не только существованием давней традиции таких связей, но и новыми изменениями военно-политической и демографической обстановки в степях Северного Причерноморья. Как полагает Д. А. Мачинский, в это время здесь появилось новое, враждебное сарматам образование — роксоланы (1974. С. 127 сл.).

Безусловно, Скифское царство было постоянным и важным фактором в боспорской политике. Но все-таки для всего эллинистического периода нельзя признать верной трактовку В. П. Толстикова, который по этому вопросу пишет: «Наличие общего грозного врага для позднескифского царства и Боспора в лице сарматских племен, надо полагать, способствовало сближению обоих государств» (1981. С. 18). Во всяком случае, для III в. до н. э. можно говорить о совершенно иной ситуации.

В конце IV — III в. до н. э., как мы старались показать, взаимоотношения с сарматами имели для Боспора большее значение, чем взаимоотношения со скифами. По всей видимости, установление тесных связей с самым сильным из варварских объединений являлось важным элементом в системе взаимоотношений с туземными племенами вообще. Опора на одно племя для нейтрализации другого и тем самым для получения собственных выгод — старый и широко бытовавшийся прием, который, надо думать, активно использовался боспорскими правителями.

Разумеется, к обозначенной проблеме нельзя подходить излишне прямолинейно, к тому же для понимания ее во всей полноте у нас просто нет достаточного материала. В каждой конкретной исторической ситуации к тому же имелись свои специфические черты, в немалой степени влиявшие на реализацию потенциальных возможностей. Иногда варварские объединения, появлявшиеся в Северном Причерноморье, занимали открыто враждебную позицию по отношению к Боспору. Но даже и в этом случае взаимоотношения с данным, сильным в военном отношении объединением имели важное значение для дальнейшего существования Боспорского государства, накладывали неповторимый отпечаток на специфику развития прилегающих областей.

Подготовлено по изданию:

Греки и варвары Северного Причерноморья в скифскую эпоху / отв. ред. К. К. Марченко. — СПб. : Алетейя, 2005. — 463 с. ; ил. — (Серия «Античная библиотека. Исследования»).
ISBN 5-89329-800-0
© Коллектив авторов, 2005
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2005
© «Алетейя. Историческая книга», 2005