79

5. Орест и Пилад Орест — одна из определенно выраженных прадионисийских ипостасей. «Сын отчий» — (Aesch. Ch. 1051) и столько же маска Диониса-Аида, сколько Агамемнон — Зевса, недаром приходит он гостем на навьи гостины афинских Анфестерий, безмолвный в круг безмолствующих, как и подобает гостю с того света. «Горец» по имени, пришелец с парнасских предгорий, он — подобие «горного скитальца» (oreiphoites), Великого Ловчего 2. Его гонит, как Актеона, охотничья свора Ночи и, обреченный Аиду обетным постригом, он одержим безумием: вот отличительное в его страстном обличий. Дельфийской Орестии предшествовала дионисийская, как дельфийскому Аполлону парнасские менады Ночи. Эта Орестия оставила явные следы в Аркадии, где он отожествлен был (Paus. VIII, 3, 1. 2) с Орестеем, сыном Ликаона 3, — и, по-видимому, не случайно: не в силу только общности имени, но и в силу внутренней связи местного хтонического и фаллического (daktylos) Орестея-Ореста с аркадским оргиастическим культом Эриний, богинь Ночи, вдыхающих в человека безумие (Maniai). Первоначально матереубийство — убиение жрицы двойного топора — мыслилось содеянным 2 Фанокл (erotikos апёг, по цитате у Плутарха, quaest. conv. IV, 53, р. 671 С — Мог. VI р. 171 Bern.): Горный скиталец, узнал Дионис, как прекрасен Адонис: Шествует, быстрый, на Кипр, и похищает его. 3 О следах Орестова культа в Аркадии срв. Hofer у Roscher, Myth. Lex. ΙΠ, 985f. 4 Значение топора в характеристике Клитемнестры чутко выдвинул, не вскрыв, однако, религиозных корней Эсхилова образа, Виламовиц-Меллендорф (gr. Tragoe-dien II, Orestie, S. 40): «Klytaimestra erschlagt Agamemnon mit einem Beile, und sie lasst sich dasselbe wieder aus ihrem Frauengemache holen, als sie erfahren hat, dass der blutracher gekommen ist (Choeph. 880), aber wir erfahren nicht, weshalb es in ihrer Kammer als alter Mordgeselle schlief (1116), weshalb sie iiberhaupt ein Beil nahm: es war offenbar dasselbe, welches Atreus zum Zerhacken der Kinder gebraucht hatte, der er wie Opferthiere schlachtete und zerlegte. Es hatte in der Sage festgesessen; das merkt man bei Homer, wenn sie ihn fallen, wie die Holzhacker eine Eiche. Aber wennder Geschlechtsfluch hoher hinaufgeschoben ward, so musste auch das Corpus delicti alter sein... Das alte Symbol wirkt kaum noch (?!)». Но дело не в coprus delicti, а в тотеме и фетише. Определеннее означить круг обрядовых представлений, связанных с действом страстей Агамемноновых, чем это сделал Эсхил, — нельзя. Непосредственно после приведенного Виламовицем восклицания Кассандра переходит к другому видению: «А! а! . . Вот, вот... Держи, прочь от быка гони корову! . . Рог бодает... Рог черный прободает плоть, увитую полотнами»... Это образы из культового круга обоюдоострой секиры и жертвенного бога-быка; и что культ этот имеет изначала отношение к pathos Агамемнона, показывает цитата из Гомера в комментарии Виламовица.

80

в безумии, как и Алкмеоново матереубийство, по некоторым вариантам мифа 1? непредумышленно и бессознательно. Безумие как последствие матереубийства — уже аполлонийская версия. Певцы Гомеровой школы, вообще чуждающиеся оргиастического мифа, предпочли вовсе умолчать об этом темном деле. Очищение, во всяком случае, было совершено, согласно аркадскому преданию, «черными» богинями, превращающимися в «белых»: так дионисийский Меламп очищает обезумевших от Диониса Пройтид. Эсхилово действо в некотором смысле реакция против аполлонийского видоизменения легенды и частичный возврат к более древней ее форме: Аполлон опять оказывается немощным очистить Ореста; очищает его, конечно, и не Ареопаг, чье решение только улаживает договор с Эвменидами; последнее слово и завершительное снятие недуга остается за ними. Пилад, «вратник» по своему имени 2, одноименный, как с Пилаохом-Аидом (Pylaochos), так и с Гермием-Пилием, и явно лик последнего, т. е. подземного Гермия, с имени которого начинается Эсхилова трагедия, которого не напрасно же призывает, стоя на отцовском кургане, Орест, и не напрасно дает Оресту в спутники Аполлон, — молчаливый Пилад составляет с ним такую же чету, как с Дионисом хтоническим и фаллическим юный Просимн 3. Орест умирал не раз: он был растерзан собаками и, как кажется, размыкан конями (уже Одиссея учит, что обманы, к которым прибегают герои, суть — версии истинного мифа, и потому неспроста выдумана заговорщиками повесть о смерти Ореста на ристалище); он, наконец, пал жертвой Артемиды таврической. Мало того: еще младенцем погиб он от Телефа, — героя, конечно, дионисийского, — потом от Эгисфа, — и старцем — от укуса змеи (как змием, сосущим 1 Именно, в трагедии Астидаманта: «Алкмеон», Stoll у Roscher's Myth. Lex. I, 244, no Welcker'y, gr. Trag. III, S. 1056. 2 Напрасно имя это сближают с Фермопилами, когда Pylai значит по преимуществу pylai Aidao (Theognis, 427), Haidu pylai (Aesch. Ag. 1291), pylai eis Aidao (h. Orph. XVIII). Из этого гомеровского (напр. П. IX, 312) образа, а не наоборот, развивается представление о domoi Aidao, ибо порог и ворота служили местом погребения (Eitrem, Hermes und die Todten, S. 38). Pylai встречается в хтонических именах, как Эврипил. 3 Сравнить с этой четой можно не столько Алкмеона и Амфилоха, сколько чету Иакха, с двумя светочами в руках, и Эвбулея, с одним, в Элевсине и, быть может, Тесея и Пирифоя, сходящих в Аид.

81

грудь матери, привиделся он, по Эсхилу, во сне, накануне рокового дня, Клитемнестре). Tristis Orestes (по Горацию), он постоянно выходец из могилы, из недр того кургана, на котором стоит со своим неразлучным и безглагольным спутником, блюдущим вход и выход безмолвного царства, — стоит, возглашая свой чудесный возврат и укоряя в неверии живых, которые глядят на него — и глазам своим не верят. Историзирующая легенда по-своему спаяла разрозненные части таинственного мифа о вечно сходящем в могилу и из нее возвращающемся боге-герое в суховатую и отталкивающую биографию, которую она не умеет достойно закончить. Орест неразрывно и вместе антагонистически связан с Артемидой как Дионис: отсюда его дружба с Электрой, и противоположность Ифигении, и роль жертвы в Тавриде, и похищение кумира Tauropolos, несомненный знак сопрестольничества. Это похищение, как было правильно отмечено Рошером 1, находит параллель в мифе о критском Кнагее, бледном, но явно дионисийском отражении Ореста. 1 Roscher's в его Myth. Lex. II, 1250.