§ 4. Немецкая историография античности

В Германии после первой мировой войны историческая наука переживала трудные годы. Длительная империалистическая война истощила силы страны и до предела накалила социальную обстановку. Непрекращающиеся экономические и финансовые трудности, уменьшение государственных дотаций на развитие образования и науки и обусловленное этим сокращение штатов университетских преподавателей и научных работников имели тяжкие последствия, в частности и для немецкого антиковедения. Резко сокращается публикация книг и диссертаций, приостанавливается выход ряда периодических изданий. Резкое снижение научной активности привело к тому, что немецкая наука об античности утратила свое первенствующее положение, уступив место более интенсивно развивавшемуся антиковедению Франции, Англии и США.

Но дело не ограничилось одним лишь сокращением научной продукции. Именно в Германии наиболее полно обнаружился тот внутренний, идеологический упадок, тот кризис мировоззрения, который в эпоху империализма стал характерен вообще для всего буржуазного мира. И общее неустойчивое положение и личные невзгоды, обрушившиеся в Германии на буржуазную интеллигенцию средней руки, которая в основном и поставляла кадры для науки, содействовали росту пессимистических, декадентских настроений и вызвали к жизни соответст-

 

вующие философские доктрины. Огромный успех имела написанная еще во время войны, а опубликованная только теперь книга мюнхенского литератора Освальда Шпенглера (1880 — 1936) «Закат Европы» (1920 — 1922).

Шпенглер решительно выступил против традиционной доктрины историзма, т. е. представления о прогрессивном, обусловленном действием определенных законов развитии человеческого общества. Этому представлению о едином историческом процессе Шпенглер противопоставил свое учение о самостоятельных культурах, или циклах развития, каждый из которых совершается на основе известной расово-географической общности. Таких особенных культур Шпенглер насчитывает восемь: египетская, индийская, вавилонская, китайская, «аполлоновская» (греко-римская), «магическая» (византийско-арабская), «фаустовская» (западноевропейская) и майя. Ходом истории, по Шпенглеру, управляет судьба. В каждой культуре действуют свои особенные, присущие только данной расе, мистические и иррациональные начала, саморазвитие и самовыражение которых и составляет содержание отдельного цикла. Конгениальное познание этих начал людьми другой культуры в принципе невозможно; исключение делается лишь для людей «фаустовской», западноевропейской культуры, которая, таким образом, провозглашается высшей из всех.

Философия Шпенглера была философией упадка не только потому, что она силилась дать сочувственное объяснение упадку современной буржуазной цивилизации, но и потому, что она знаменовала отказ от традиционной научной методологии. Взамен объективной исторической закономерности она выдвигала на первый план мистическое начало, прадуховный характер рас, создавая тем самым повод для мистического, расистского перетолкования истории. Неслучайно, что именно философия Шпенглера стала одним из источников формирования нацистской идеологии.

После войны возобновилось участие немецких ученых в археологическом обследовании очагов древней цивилизации. Важное значение имело участие Адольфа Шультена в работе специальной испанской комиссии, которая на протяжении ряда лет вела раскопки одного из важнейших центров древней Иберии — Нуманции. Начатая еще до войны публикация результатов этих раскопок была теперь доведена Шультеном до конца (т. I — IV, 1914 —

 

1931). Немецкие археологи продолжали также исследование полосы римских пограничных укреплений времени империи (так называемого лимеса), главным образом между Средним Рейном и Дунаем. Результаты этих работ, много давших для уточнения наших представлений об отношениях Рима с древними германцами, публиковались в фундаментальном труде «Верхнегерманско-ретийский лимес Римской империи» (I — XIV, 1894 — 1938).

Подготавливались к изданию очередные тома фундаментальных сводов греческих и латинских надписей («Inscriptiones Graecae», большое и малое издания; «Corpus Inscriptionum Latinarum»). Гиллером фон Гертрингеном было завершено переиздание сборника важнейших греческих надписей, составленного в свое время Вильгельмом Диттенбергером (т. I — IV, 1915 — 1924).

Усиленно трудились папирологи. Наряду с продолжением начатых ранее серийных изданий (среди них крупнейшее — «Собрание греческих источников из Египта» Ф. Прейзигке, Ф. Билабеля, У. Кисслинга, (т. 1, 1915 — 1916) Ульрихом Вилькеном было предпринято новое издание деловых папирусов птолемеевского времени (т. 1 — 11, 1922 — 1937). На основе предварительных работ Ф. Прейзигке началось издание пособий, без которых теперь не обходится ни один папиролог, — «Общего лексикона греческих деловых папирусов и надписей из Египта» (1925) и «Списков исправлений к уже изданным деловым папирусам» (1922 — 1926). Вышли также новые «Введения в папирологию» В. Шубарта и К. Презенданца (1933).

Наряду с исследованием вновь обнаруженных эпиграфических и папирологических первоисточников продолжалось изучение и традиционных литературных источников. Здесь особо надо отметить труд Феликса Якоби, предпринявшего новое издание фрагментов сочинений древнегреческих историков с исчерпывающими филологическими и историческими комментариями (1923). Это колоссальное мероприятие затянулось на полстолетия и лишь сейчас близится к завершению.

Приток новых материалов стимулировал деятельность немецких антиковедов старшего поколения. Эд. Мейер продолжал работать над переизданием своей «Истории древности». Вместе с тем увидели свет его новые капитальные труды, посвященные римскому принципату и возникновению христианства (о них пойдет речь ниже),

 

К. Ю. Белох наряду с завершением переиздания своей «Греческой истории» выпустил труд по истории раннего Рима «Римская история до начала Пунических войн» (1926) — сочинение, отличающееся характерными для Белоха обстоятельностью изложения и склонностью к рискованным датировкам и реконструкциям. У. Вилькен помимо специальных папирологических штудий, о которых уже упоминалось, и исследований по времени эллинизма дал общий очерк греческой истории «Греческая история в рамках древней истории» (1924). Наконец, Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф, признанный глава немецкой классической филологии, следуя своему представлению об универсальном характере науки классической филологии, уже в преклонном возрасте создал ряд ценных трудов, посвященных важнейшим аспектам социально-политической и культурной жизни древних греков: «Государство и общество греков» (1923); «Эллинистическая поэзия во времена Каллимаха» (1924); «Вера эллинов» (т. 1 — 11, 1931 — 1932). Наряду с представителями старшего поколения в послевоенные годы выступили и новые ученые, чье участие в особенности проявилось в разработке отдельных периодов и тем античной истории. С этим новым поколением все более стали вторгаться в науку об античности и те новые идеи, рождение которых было обусловлено кризисом буржуазного миросозерцания и буржуазного историзма. Правда, эти новые веяния обнаружились не везде сразу и с одинаковой силой. Так, в изучении раннегреческой истории на первых порах сохранялось традиционное направление (например, книга Фиммена «Крито-микенская культура», 1921; труд Э. Форрера, 1924, и Ф. Зоммера об Ахийяве, 1932).

В послевоенный период упал интерес к классическим эпохам греческой истории. Зато возросло внимание ко времени эллинизма, и объяснялось это не одним лишь притоком новых материалов. Военные и социальные потрясения последних лет породили в немецкой буржуазии тоску по «сильной власти», способной окончательно подавить революционно-демократическое движение и установить в стране «железный порядок». Шовинистические и реваншистские настроения еще более подогревали эту тягу к «новому порядку» и «новому рейху». Естественным было то внимание, которое стало уделяться немецкими буржуазными историками переходному времени между классикой и эллинизмом, когда, по их представлениям,

 

разложившийся от избытка свободы греческий мир был спасен целительным вмешательством македонских царей. Отсюда ставшие уже традиционными для немецкой буржуазной историографии развенчание Демосфена и идеализация его противников — Филиппа и Александра.

Показательной в этом отношении была уже появившаяся в конце войны книга Дрерупа «Из истории древней адвокатской республики» с подзаголовком «Демосфен и его время» (1916). Автор выносит суровый приговор Демосфену и другим афинским «адвокатам», которые своими речами подстрекали народ к ненужной войне с Филиппом. Истинным патриотом был Исократ, «человек с крепкими политическими убеждениями», «аристократическая натура».

В этом же году, когда Дреруп опубликовал свой памфлет против афинской демократии, ряд крупнейших немецких антиковедов выступили с публичными, характерно составленными докладами об Александре Македонском: В. Кольбе — в Ростоке, В. Отто — в Марбурге и У. фон Виламовиц-Меллендорф — в Берлине. После мировой войны тема Александра — его личности, его завоевательных походов, его империи — становится одной из излюбленных в немецкой историографии. У. Вилькен публикует ряд статей, посвященных отдельным аспектам политической деятельности Александра (1921 — 1923), а затем и сводную работу «Александр Великий» (1931), где личность и дела македонского царя представлены в сильно идеализированном виде. Но особое значение имела книга молодого мюнхенского ученого Берве «Империя Александра на просопографическом основании» (T.I — II, 1926).

В труде Берве собран большой фактический материал. Вместе с тем книга Берве свидетельствовала об утверждении в немецкой исторической науке нового просопографического направления в его наиболее реакционной форме. Автор не только ставил в центр исследования выдающуюся историческую личность; он все развитие избранного периода сводил к действиям этой наделенной особыми гениальными качествами сверхличности, помыслы и поступки которой будто бы определялись . непостижимыми, иррациональными побуждениями ее духа. В такой трактовке места и роли личности в истории надо видеть отражение восходящего к Ницше и ставшего характерным для немецкой буржуазной исто-

 

риографии культа героев; вместе с тем это предвосхищение одного из важнейших моментов в фашистской интерпретации всемирной истории.

В истории Рима, как и в истории Греции, классическая эпоха республики не вызывала особого интереса. Внимание ученых сосредоточилось на переходных, кризисных периодах, причем и здесь преимущественный интерес вызывала деятельность выдающихся полководцев и политиков. В 1918 г. вышла в свет монография Эд. Мейера «Монархия Цезаря и принципат Помпея». В противовес Моммзену, видевшему в римском принципате своего рода диархию, а с другой стороны, и тем исследователям, которые склонны были подчеркивать в принципате его монархическое начало (Гардтхаузен и др.), Мейер доказывал аристократически-республиканский характер принципата. Август, по его мнению, действительно стремился к восстановлению республики. Результатом его усилий явилось создание особой формы республиканского устройства, при которой вся полнота власти принадлежала сенату, а его охранителем был первый человек в государстве — принцепс.

Если у Эд. Мейера повышенное внимание к политическому творчеству выдающихся римлян носит еще скорее традиционный характер, то у представителей молодого поколения это внимание принципиально обосновывается и находит выражение в сознательно культивируемом просопографическом направлении их штудий. Показательными были в этом отношении работы М. Гельцера и Ф. Мюнцера.

Маттиас Гельцер в книге «Нобилитет Римской республики» (1912) выступил против моммзеновского понимания политической борьбы в Риме. Согласно Моммзену, эта борьба в последние два века республики сводилась к борьбе оптиматов и популяров, в которых надо видеть соответственно аристократическую и демократическую партии. Гельцер отрицал возможность такого прямолинейного, явно модернизаторского понимания борьбы оптиматов и популяров как принципиального противостояния аристократии и демократии. До такого четкого размежевания политических принципов римская действительность никогда не доходила. Практически политическая жизнь направлялась аристократическими кланами и их выдающимися вождями, по именам

 

которых и обозначались так называемые партии (рагtes); понятие же «популяр» означало не принципиальную политическую программу, а скорее тактику отдельных вождей нобилитета.

Воспринявший эти взгляды Ф. Мюнцер в своей книге «Римские аристократические партии и аристократические семьи» (1920) доказывал, что политическая жизнь Рима в первую очередь определялась борьбой знатных родов за влияние и власть. Родовые, семейные и личные связи между отдельными представителями знати играли в политической жизни Рима гораздо большую роль, чем это принято думать.

Исследования ученых просопографического направления имели известное научное значение. Они предостерегали против прямолинейной модернизации политической жизни древних, указывали на действительно большую роль традиций, фамильных и личных связей, инициативы отдельных политиков. Однако в конечном итоге они вели к искажению исторической картины. Игнорируя социальные основания политических течений, принципиальный характер конфликтов между знатью и народом, закономерность и значимость выступлений рабов, неполноправных италиков и провинциалов, они сводили все богатое содержание социально-политической борьбы в Риме к столкновениям внутри одного нобилитета, к борьбе лидеров этой привилегированной группировки за власть.

В более академическом духе выдержаны исследования Эрнста Штейна по истории позднеантичного государства. Знаток политических институтов, Штейн особое внимание уделял анализу структуры и функций государственного аппарата. Его самый значительный труд — «История поздней Римской империи», первый том которой вышел в 1928 г. В этом томе рассматривается заключительный период собственно античной истории — от начала правления Диоклетиана до падения Западной Римской империи, т. е. с 284 до 476 г. н. э. (второй том вышел в 1949г.). Изложение отличается исключительной обстоятельностью, особенно в том, что касается эволюции государственного строя. Однако и Штейн тоже склонен к переоценке роли «творческой личности»: уделяя известное внимание социальной жизни, положению и составу различных сословий, он все решающие перемены в государственной жизни Ри-

 

ма объясняет реформаторской деятельностью тех или иных императоров.

Наряду с углубленной разработкой отдельных исторических периодов продолжалась работа и по изучению важнейших аспектов античной цивилизации. Здесь также наряду с продолжением старых исследовательских линий можно было заметить появление новых тенденций. В области античной экономики в 20-е и 30-е годы продолжалась начатая в конце XIX в. К. Бюхером и Эд.Мейером дискуссия о степени развития промышленности и торговли в древнем мире. Линию Бюхера продолжал Иоганн Хазебрек: «Государство и торговля в Древней Греции» (1928); «История хозяйства и общества у греков доперсидского времени» (1931). Его оппонентами выступали Э.Цибарт и В.Шван (см., например: История морского пиратства и морской торговли в Древней Греции. М., 1929). Из работ по истории античного государства и права помимо упомянутых в другой связи трудов Э. Штейна выделяются исследования Ульрнха Карштедта и Виктора Эренберга по истории греческого, в особенности спартанского полиса. Первый систематически исследовал государственные институты, греческое государственное право «Спарта и ее союз», (1922), второй сосредоточил внимание на главных этапах формирования полисного строя «Основатели государств», (1925). В области изучения античной культуры известное значение имели: общий очерк Вальтера Отто «История культуры древности» (1925), где автор обращается к культурному наследию Древнего Востока н взаимодействию цивилизаций Запада и Востока в век эллинизма; трехтомная монография Эд.Мейера «Происхождение и начало христианства» (1921 — 1923), ценная скрупулезным анализом новозаветного предания, но беспомощная в своей концепции наивного историзма, сводящего историю христианства к истории проповедника Иисуса. Книга Макса Поленца «Политическая мысль и учение о государстве у греков» (1923) полна внимания и сочувствия к монархической доктрине и тоски по «сильной руке» в Греции в период кризиса полиса (IV в. до н. э).

Эти характерные для послевоенной буржуазной историографии настроения — страх перед усугубляющейся революционной ситуацией и тоска по «сильной власти» — особенно проявились в тех работах, которые специально

 

трактовали социальную борьбу в древности и связывали упадок античной цивилизации с разрастанием классовых антагонизмов.

Характерной была в этом отношении позиция Отто Зеека, который еще до мировой войны в труде своем о падении античного мира выступил с теорией «истребления лучший». Теперь он опубликовал отдельное извлечение из этого труда под заглавием «История развития христианства», сопроводив его новым «принципиальным» введением (1921). Это злобный памфлет на пролетариат, пролетарскую революцию и Советскую Россию. Автор вновь развивает свой любимый тезис о том, что причиной гибели античной цивилизации было именно «истребление лучших». Он проводит прямую параллель между тем, что происходило в позднеантичный период, и тем, что делается в Советской России, где власть взяли в свои руки «худшие», и на этом основании пророчит русским полную и окончательную гибель. Патологическое неприятие Зееком любого равенства находит выход в злобных нападках на античное христианство, которое, по крайней мере в начальный период, прокламировало такое равенство среди верующих в Христа.

У. Карштедт выступил со статьей «Основы и предпосылки римской революции» (1926), своего рода памфлетом против пролетариата и пролетарской революции. Достаточно сказать, что он находит диктатуру пролетариата и большевизм в Коринфе (149 — 146 гг. до н. э.) и прославляет римский меч, разрушивший Коринф.

Эти примеры ярко показывают усиление реакционных тенденций в немецкой буржуазной историографии античности. Известная своими академическими традициями немецкая наука об античности все более оказывалась рупором самых реакционных идей.

* * *

Мировой экономический кризис 1929 — 1933 гг. с особой силой поразил Германию, еще не оправившуюся от всех последствий первой мировой войны. Катастрофическое падение производства, рост безработицы, резкое ухудшение жизненных условий всколыхнули активность немецкого пролетариата, во главе которого выступала Германская коммунистическая партия. Однако в те же

 

годы возросла активность и крайней реакционной партии немецких фашистов — национал-социалистов, которые, спекулируя на экономических и социальных трудностях, разжигали шовинистические и реваншистские настроения, возбуждали ненависть к «внутренним врагам» — коммунистам и вели разнузданную националистическую и расистскую пропаганду. В условиях резкого обострения социальных, классовых противоречий, опасаясь нового подъема революционного движения, немецкая буржуазия в начале 1933 г. форсировала передачу власти в руки фашистов. Новый режим уничтожил все демократические завоевания ноябрьской революции 1918 г. В стране установилась диктатура наиболее оголтелых реакционных кругов, объединившихся под знаменем нацизма.

Свершившаяся в стране политическая метаморфоза нашла свое отражение и в антиковедении; взяли верх те установки, которые профашистские публицисты разрабатывали еще в 20-е годы. Уже тогда началось тенденциозное переосмысление и перекрашивание античной истории с целью установить традиционность исповедуемых фашистами идеалов. Фашиствующий философ Эдгар Залин, автор книг «Платон и греческая утопия» (1921) и «Социализм в Элладе» (1923), выступил против усвоенных наукой представлений о том, что античным обществам была свойственна социальная борьба, что в Древней Греции, в частности, получило широкое развитие демократическое движение и были выработаны своего рода социалистические, уравнительные идеалы. Подобные представления Залин объявил злостными вымыслами. На самом деле, утверждал он, античная жизнь была безусловным «художественным целым» и в качестве такового должна служить образцом для немецкого народа.

Одновременно в тех же целях началось и более широкое перетолкование античности с расовой точки зрения. Германский север был объявлен прародиной древних классических народов, начались поиски «нордических элементов» в этнических конгломератах античности. При этом характерно было стремление обнаружить остатки «нордических элементов» именно среди слоя господ и силой или слабостью «нордических компонентов» объяснить расцвет или упадок отдельных древних цивилизаций. Ведущий фашистский «расовед» Ганс

 

Гюнтер одним из первых обратился к изучению расового вопроса в древности. В 1929 г. он опубликовал книгу «Расовая история эллинского и римского народа», где доказывал, что древнейшие сословия эвпатридов в Афинах, спартиатов в Спарте и патрициев в Риме являлись нордическим слоем господ.

Открытая политическая фальсификация античности, проводимая Гюнтером и ему подобными, вызывала протесты со стороны немецкой научной общественности. Однако сопротивление ученых было сломлено грубой силой. Специалисты, «политически неблагонадежные» или «расово неполноценные», были лишены права преподавать и заниматься научной деятельностью.

Одновременно с университетами подвергались «чистке» и «перестройке» все научные журналы. В 1935 г. во главе редакции авторитетнейшего в Германии «Исторического журнала» вместо неугодного Ф. Мейнеке был поставлен правоверный фашистский историк К. Мюллер. В передовой статье первого выпуска за 1935 г. новый редактор заявил, что в основу деятельности журнала будут отныне положены национал-социалистические принципы. Редакция стремится внести свою лепту в борьбу немецкого народа за «новую цивилизацию» и «подобающее положение» среди других государств. В том же номере был опубликован доклад В. Франка, директора вновь учрежденного «Имперского института истории новой Германии». Франк призывал ученых активно включиться в борьбу за новую эру «германского величия». Перед новым поколением немецких историков он ставил задачу «писать снова такую историю, чтобы творцы истории захотели носить ее в своих ранцах». Фашистский гауляйтер от науки предупреждал инакомыслящих, что любое их возражение против новых установок будет рассматриваться как «бунт дерзких рабов, который должен быть усмирен при помощи кнута».

Наряду с общими «перестройке» подверглись и специальные антиковедческие издания. В 1937 г. был вынужден уйти с поста редактора журнала «Клио» К. Ф. Леман-Гаупт — крупный ученый, основатель этого журнала и его бессменный глава на протяжении 30 с лишним лет. Леман-Гаупт не устраивал нацистов своими либеральными настроениями, своим последовательным выступлением в защиту академической науки. Взамен него редактором «Клио» был назначен извест-

 

ный своими реакционными убеждениями Эрнест Корнеманн. Равным образом должны были приспособиться к новым условиям и такие специальные журналы, как «Гермес» и «Гномон». Даже в очередных томах сугубо академической «Реальной энциклопедии» Паули начали появляться статьи, пропитанные фашистскими идеями. Так, например, в статье Фритца Шахермейра о Писистрате (Энциклопедия Паули-Виссова, 1937, Bd. XIX, Hbbd. 37) утверждалось, что этот афинский правитель «по своей крови несомненно в очень значительной мере имел северные показатели», что «его отношение к государству имело тоталитарное направление» и что «он стремился к примирению интересов всех групп».

Одновременное наступление на университеты и журналы привело нацистов к желаемой цели: научная работа была подчинена отныне задачам официальной нацистской пропаганды. Ведущими историко-философскими установками в немецком антиковедении стали нацистские положения о расовом родстве ведущих народов античности с высшей нордической расой — германцами, о достигнутом в образцово устроенных античных обществах, типа Спарты или Перикловых Афин, единстве народа и вождей, о провиденциальной роли наделенных особенной волей к жизни и власти героев.

Естественно, что в этих условиях все мало-мальски Оригинальные направления были обречены на смерть. Примером может служить судьба культурнического направления, представленного Вернером Егером, автором многочисленных фундаментальных трудов, среди которых особо выделяются два: эссе об Аристотеле (1923) и трехтомная «Пайдейя», посвященная формированию эллинского духовного типа (т. I — III, 1934 — 1947). Даже это исполненное прекраснодушного идеализма направление, которое никогда нельзя было заподозрить в интересе к жгучим социально-политическим проблемам, было пресечено в своем развитии враждебным отношением официальных нацистских кругов.

Немецкая наука об античности была поставлена под жесткий фашистский контроль и превратилась в рупор нацистской пропаганды. Окончательно тоталитарный охват немецкого антиковедения идеологией фашизма был завершен в годы второй мировой войны. Наука об античности должна была служить «делу нации» и вносить свой вклад в «великую борьбу немецкого народа».

 

Пример такого служения подавали Г. Берве, ставший руководителем нового ведомства, обеспечивавшего «участие науки об античности в войне», М. Гельцер, Э. Корнеман, Ф. Тегер, И. Фогт и др. Значительную часть печатной продукции этих и других немецких антиковедов составляли в годы войны популярные очерки и брошюры, в которых авторы на античном материале старались показать величие арийского, нордического духа, силу и свершения чистых нордических рас и их вождей. Немногие издания, претендовавшие на научное качество, — коллективные сборники «Спарта» (1940), «Новый образ античности» (т. I — II, 1942), «Рим и., Карфаген» (1943) — были выдержаны в том же духе. Нацистскими по своим главным установкам были общие обзоры античной истории: «Греческая история» Берве (т. I — II, 1931 — 1933), «Римская история» Корнеманна (т. I — II, 1938 — 1939) и «История древности» Тегера (т. I — II, 1939).

Характерно стремление фашистских историков дать новую концепцию этногенеза античных народов. Начало расистскому переосмыслению основ греческой истории было положено еще Шпенглером. Во 2-м томе своего «Заката Европы» он уже сформулировал принципиальное положение о противостоянии в древнейшей Эгеиде двух миров — микенского и минойского, мира поднимающегося, растущего и мира, шедшего к своей гибели. Эта идея была подхвачена реакционными историками и развита дальше в чисто нацистском духе. Корнеманн в работе «Положение женщины в догреческой культуре Средиземноморья» (1927) доказывал, что предыстория греков определялась конфронтацией двух рас и двух культур — северной, индогерманской, и южной, неарийской. Между тем как культуру южан отличает ведущее положение женщины и «использование быка», мигрировавшие же с севера индогерманцы привели с собой коня и утвердили «самодержавное царствование мужчины». Обладая благодаря этому абсолютным превосходством, они покорили слабый, изнеженный юг, положив этим начало собственно греческой истории.

В том же духе толковал предысторию греков в целом ряде своих работ Э. Бете; «Тысяча лет древнегреческой жизни» (1933), «Микены и Крит» (1934). Он тоже противопоставлял север и юг как два особых «культурных круга», воплощающих противоположные миры пол-

 

неценной и неполноценной расы. Север — родина арийцев-греков, которые были «здоровыми и сильными варварами» и обладали «мужским умом», требовавшим «войн и вооруженных действий». Юг — это «счастливый остров» Крит, где находилось «женское царство».

Не было недостатка в попытках подкрепить эти общие построения соответствующей интерпретацией археологического материала. Так, Г. Каро (до того как он не рассорился с фашистами и в 1939 г. не уехал в США) в обоснование тезиса о покорении Южной Греции «нордическими» племенами ахейцев ссылался на инвентарь древнейших микенских гробниц: находки оружия в так называемых шахтовых гробницах доказывают, по его мнению, «ярко выраженный мужской характеру микенских греков («Шахтные могилы Микен», 1930 — 1933). Свою лепту в обоснование исконного различия между северной, «германо-греческой», и южной, «иллирийской», культурами внес У. Шуххардт — в прошлом видный исследователь эгейской культуры, а затем, при фашизме, столь же крупный ее фальсификатор («Древнейшая Европа. Культуры, расы, народы», 1935). По Щуххардту, керамика с веревочным орнаментом и квадратный дом мегароновидного типа являются безусловными атрибутами северной культуры, а спиралевидный орнамент и круглая хижина — столь же верными признаками южной. Опираясь на эти будто бы твердо установленные показатели, Шуххардт рисует фантастическую картину постепенного продвижения индогерманских племен на юг и их контактов с иллирийцами. Различив таким образом археологические культуры, Шуххардт сумел столь же «четко» расчленить по расовому признаку и Гомера. В «Илиаде», по его мнению, выступают подлинные герои, истинные паладины германо-греческого типа, тогда как в «Одиссее» главное действующее лицо являет собой совершенно иной расовый тип — хитрого, но, по существу, трусливого иллирийца.

Противопоставление индогерманского севера неарийскому югу и востоку, а затем «чистых» и «здоровых» дорийцев «рассеверившимся» ионийцам и ахейцам легло в основу трактовки фашистскими историками и собственно греческой истории. Показательна была при этом идеализация дорийской Спарты, особенно ярко проявившаяся в работах Г. Берве «Греческая история», 1931 — 1935; «Спарта», 1937) и Т. Леншау «Возникнове-

 

ние Спартанского государства», 1937). В спартиатах нацистская историография видела чистый нордический элемент, подлинную расу господ, а в политической организации Спарты — идеальное воплощение тоталитарного государства. Поэтому спартанцы и Спарта беззастенчиво наделялись всеми превосходными качествами: превозносилась- непревзойденная мужественность спартиатов явно нордического происхождения и типа; подчеркивались особенные заслуги спартанцев в защите национального дела греков, в частности в греко-персидских войнах; восхвалялась несравненная гармоничность социально-политического строя Спарты, где не было тлетворной демократии, где рабы знали свое место, а господствующая группа была сплочена сознанием общности своих интересов и общею же верой в своих вождей.

Наряду с расовой проблемой и темой тоталитарного государства тема вождей также была одной из излюбленных в фашистской историографии. В частности, у Берве она нашла выражение в работах, посвященных истории Афин времени высокой классики (о Мильтиаде, 1937; о Перикле, 1940). Берве доказывал, что социально-политическое развитие Афин на рубеже VI — V вв. до н. э. определялось ведущей ролью знатных лидеров, стоявших вне и над полисом. Не гражданская общность, которая как суверенное целое будто бы не существовала вплоть до времени Перикла, а аристократическая сверхличность, не интересы социальных групп и классов, а воля к власти могучих владык — вот что, по Берве, определяло физиономию Афин того самого времени, когда, по современным представлениям, закладывались основы афинской демократии. Классическим образцом аристократического лидера Берве считает Мильтиада.

Менее тенденциозные, более выдержанные в академическом духе штудии можно обнаружить по истории эллинизма. Известный интерес представляет, например, работа Альфреда Хейса «Город и властитель эпохи эллинизма в их государственно- и международно-правовых отношениях» (1937), где, однако, неверный акцент на чисто внешней юридической стороне дела привел автора к парадоксальному, противоречащему действительному положению вещей утверждению, что греческие полисы в системе эллинистических монархий обладали подлинной политической самостоятельностью. В работе Бенгт-

 

сона «Стратегия в эллинистическое время» (т. I — III, 1937 — 1952) дано исследование, важное для понимания военных основ власти эллинистических правителей и их администрации.

По истории республиканского Рима наиболее значительными были работы Ф. Альтгейма: «Эпохи римской историй» (т. I — II, 1934 — 1935), «Lex sacrata» с подзаголовком «Начало плебейской организации» (1940) и «Италия и Рим» (т. I — II, 1941). В первое из них автор старается дать новую периодизацию римской истории;

исходными моментами при этом служат шпенглеровские представления об особом духовном начале каждого культурно-исторического цикла и о двух стадиях его развития — стадии роста и стадии упадка. Эти шпенглеровские положения Альтгейм дополняет собственными идеями о формировании нового исторического начала в связи с изменениями внешней обстановки и о провиденциальной роли великой личности.

Решающим для Рима фактором развития (до 168 г. до н.э., т.е. до разгрома Македонии) было взаимодействие с греческим миром, от которою он унаследовал идею мирового господства. После 168 г. до н.э. определяющим моментом вновь выступает внешний фактор — столкновения с молодыми варварскими народами — и лишь в зависимости от этого толкуется внутренний социально-политический кризис Рима. Именно Алътгейм развивает шпенглеровскую схему в ярко выраженном нацистском духе, говоря о выступлении сверхличности: «В той мере, в какой нация как целое перестает быть носительницей исторических событий, в какой она сама себя расхищает и разлагается на массу столичного населения, — в такой же мере освобождается место для великого единственного. Он с этих пор делается судьбой народа и государства».

В другой своей работе — «Lex sacrata» — Альтгейм занимается решением более частного вопроса о происхождении плебейской организации. Он ищет параллели в развитии социально-политических форм Рима и остальной Италии и в обычае италиков скреплять свои военные предприятия священной присягой (Lex sacrata) видит исходную точку для суждения о происхождении и характере плебейской организации. Плебс, согласно Альтгейму, никогда не составлял в Риме особой гражданской общины. Объединение плебеев было прежде

 

ксего военной организацией, возникшей по образцу древнейших италийских военных объединений, и, как и эти последние, освящалось и скреплялось клятвой. Соответственно решается вопрос и о плебейском трибунате. Альтгейм отвергает мнение Эд. Мейера в том, что плебейские трибуны были представителями четырех триб, и вслед за Моммзеном считает, что должность их возникла по образцу военных трибунов, поскольку они были именно военными предводителями плебеев. При спорности ряда выводов работа Альтгейма интересна стремлением решать вопросы социально-политического развития Рима в связи и по аналогии с развитием остальной Италии. Работа Альтгейма о происхождении плебейской организации написана в академической манере.

Известное сохранение академических традиций можно констатировать также и на примере исследований о римском принципиате. Здесь наиболее значительным явлением была монография А. Премерштейна «О становлении и сущности принципата» (1937). На большом историческом материале Премерштейн убедительно показал, как умело использовал Август традиционные доктрины (стоицизм), установления (патронат и клиентела) и нормы («авторитет» — auctoritas) для освящения своей власти. Особое внимание Премерштейн обратил на auctoritas Августа. Врученная ему сенатом, эта auctoritas как бы легализовала его исключительное положение в государстве. Не признавая моммзеновской концепции диархии, сильнее оттеняя монархическое существо принципата, Премерштейн полностью поддержал выводы Моммзена о юридических основаниях власти Августа — проконсульский империй и трибунские полномочия, но к этим двум он добавил третье — особенный «авторитет», воспринятый Августом от сената.

Работа Премерштейна, как и труды Моммзена, Гардтхаузена и Мейера, не выходила из круга формально-юридических штудий, и в этом был ее существенный недостаток. Все же на фоне общего упадка науки в фашистской Германии солидное исследование Премерштейна было положительным явлением. По той же теме принципата Августа тон задавали такие выдержанные в нацистском духе эссе, как очерк Г. Берве «Император Август» (1934) или книга В. Вебера «Принцепс» (1936). В этих работах Август прославлялся как совершенный

 

тип властителя, причем у Вебера героизация Августа доходила до того, что в его «Завещании» он видел подлинный религиозный памятник, сущее творение новоявленного божества.

Вообще одним из ведущих видов исследования стали просопографические штудий. Их развитию безусловно содействовал исповедуемый нацизмом культ героев. Со вниманием изучались биографии выдающихся политиков, полководцев и императоров, чья воля будто бы творила историю. При этом любимые герои, вроде Цезаря или Августа, подавались в совершенно апологетическом плане, как идеальные вожди, соединявшие высокое личное честолюбие с заботами о благе Римской державы и неизменно пользовавшиеся симпатиями своих солдат. Характерный пример такого рода работ — неоднократно переиздававшаяся монография М. Гельцера о Юлии Цезаре. Можно указать также на ряд других посвященных Цезарю работ (И. Фогт, 1940; Л. Виккерт, 1941; Виллрих, 1944). Все они, как правило, выдержаны в апологетическом духе. Исключение в этом плане составляет книга Г. Штрасбургера «Вступление Цезаря в историю» (1938), где Цезарь представлен гениальным авантюристом-неудачником. Однако, по существу, и она тоже являет собой пример индивидуализирующего этюда, где в центре внимания стоит исключительно личность, и лишь успехи этой личности оцениваются иначе, чем в большинстве других работ.

В русле просопографического направления стоят так же работы, посвященные карьере выдающихся современников Цезаря — Помпея и Цицерона. Наиболее крупными из них являются исследования М. Гельцера. Книга Альтгейма «Солдатские императоры» (1939), посвященная римской истории более позднего времени, несет на себе отчетливую печать этого доминирующего интереса к личности. Сводя сплошь и рядом политическую историю Римской империи к деятельности отдельных императоров, Альтгейм вместе с тем придает большое значение этнической принадлежности правителей и в учащавшихся случаях прихода к власти императоров «неримской крови» видит едва ли не важнейший симптом и фактор упадка Римского государства.