136

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПРАКТИЧЕСКОЕ КРАСНОРЕЧИЕ И ПАРАДНОЕ КРАСНОРЕЧИЕ

СЕНЕКА СТАРШИЙ

Судьбы красноречия, как и всякого иного литературного явления, тесно связаны с социально-политической и культурной жизнью и изменяются вместе с ней: расцвет ее способствует развитию красноречия, упадок ведет к его угасанию.

Перемены в политической структуре римского общества, т. е. установление принципата, привели к изменениям в характере, содержании и форме ораторского искусства. Новая обстановка была неблагоприятной для политического красноречия, монархический режим устранил необходимое для его процветания условие — возможность влиять на ход событий. Сенат уже не разбирал дела политической важности, обсуждения его потеряли значение и действенность. Формы общения людей изменились, роль оратора в обществе была подавлена системой принципата. Форум опустел, не стало свободных дискуссий, — «неизменная тишина в сенате и беспрекословное повиновение принцепсу умиротворили и самое красноречие» (Тацит, «Диалог об ораторах», 38); и оно, взращенное на республиканской основе общественной жизни римлян, замкнулось теперь в стенах риторских школ и в залах судов. Совещательное, или политическое красноречие шло на убыль. В новом мире единовластия ему не оставалось места, роль его как средства отстаивания политических идеалов и орудия общественной жизни ослабевала и утрачивалась.

Судебное красноречие продолжало существовать и в новых условиях, сопровождаемое возрастающим развитием юриспруденции, хотя больших политических процессов уже не было. Сенат, потерявший в значительной мере самостоятельность, ограничивался рассмотрением гражданских и уголовных дел.

Зато наливалось силой и прочно входило в моду то самое показное, эпидейктическое красноречие, которое, по словам

137

Цицерона, «годится только для забав и для парадов» («Оратор», 13, 42) ¹. Ораторское искусство стало играть все более важную роль в качестве определенного жанра художественной литературы.

Ко времени Сенеки Старшего (ок. 54 г. до н. э. — 39 г. н. э.) оно получило наименование «декламация». Вернее, термин этот, употреблявшийся и ранее, обрел теперь новый смысл, стал обозначать речь на вымышленную тему.

Первоначально слово «декламация» имело чисто вокальное значение — ясная, громкая, отчетливая речь; оратору необходимы были упражнения в декламациях для развития силы, устойчивости, гибкости голоса. Со времени Цицерона оно стало обозначать репетицию перед настоящим произнесением речи. Цицерон, рассматривая декламацию как «домашнее упражнение» («Письма к близким», IX, 16), декламировал в часы досуга перед двумя-тремя друзьями (Пансой, Гирцием, Долабеллой и др). Декламации имели таким образом практическую цель — подготовить оратора к действительному выступлению.

При Августе декламации сохраняли свой учебный характер, готовя молодых ораторов к практической деятельности. Учитель предлагал тему для декламации, объяснял задачу, указывал главные линии аргументации (Квинтилиан, VII, 1, 14), ученик составлял декламацию, развивая тему по-своему. После этого учитель вносил коррективы и ученик произносил ее перед учителем и товарищами дважды: сидя и стоя (там же, II, 2, 9).

Однако наряду с этим декламации обрели характер эпидейктический. По определенным дням в школах проводились показательные выступления учеников и самих риторов, где они демонстрировали перед приглашенными свое словесное мастерство. Так классная декламация среди соучеников постепенно превращалась в публичное выступление профессиональных риторов, состязавшихся в искусстве речи. Такие признанные риторы, как Порций Латрон, Альбуций Сил, Юний Галлион, выступая с образцами речей, учили в то же время принципам стиля и композиции. Ораторы становились декламаторами, выставляя себя в обучении как образец: это было новшеством. Именно здесь декламация получила то значение, которое сохранила до конца империи.

Декламации, как известно, были двух видов: свазории и контроверсии. Свазории относились к совещательному виду красноречия и считались более легкими упражнениями; они представляли собой увещевательную речь к историческому или

138

мифологическому персонажу, пребывающему в какой-либо затруднительной ситуации, когда надо сделать выбор — следовать какому-либо поступку или отказаться от него. Иногда речь произносилась от лица самого персонажа. Это был как бы монолог в драматическом действии, изолированный от него и произносимый в соответствии с характером воображаемого лица, как просопопея (там же, III, 8, 51).

Контроверсии, более сложные упражнения, были более употребительны и имели характер судебных речей о запутанных спорных казусах. Это были упражнения в доводах, опровергающих или отстаивающих какое-либо положение в фиктивных гражданских или уголовных процессах; ораторы здесь изощрялись в нахождении остроумных и свежих аргументов защиты или обвинения, в способе их диспозиции, в интересной мотивировке разбираемого казуса.

Прежде для свазорий использовались преимущественно реальные исторические ситуации, а для контроверсий реальные судебные дела. Иногда темы брались из практики греческих риторических школ и, соответственно видоизменяясь, приноравливались к римской жизни. В качестве упражнений ученикам предлагались общие вопросы философского, моралистического или бытового характера, так называемые theseis²: «Темы старинных контроверсий извлекались или из истории, как иногда делается до сих пор, или из действительных событий недавней современности... В старину такие упражнения назывались по-гречески «синтесы», потом стали называться контроверсиями. Темы их выдумывались или заимствовались из судебной практики» (Светоний, «О риторах», 25).

Теперь из этого материала были сохранены только воображаемые убеждения — свазории и воображаемые спорные казусы — контроверсии, на которых развертывались морально-психологические конфликты между законом и справедливостью, между двумя противоположными законами или двумя противоречивыми чувствами, между буквой закона и духом закона. К выдуманным казусам применялись обычно выдуманные статьи законов.

Термины declamatio и controversia в общем смысле использовал еще Цицерон, правда, лишь с оговоркой называя свои упражнения декламациями («Брут», 90, 310). Но темы его декламаций отличались и от тех, о которых говорит Светоний, и от тех новомодных, которые и Сепека Старший рассматривает как нечто недавнее, родившееся уже после него самого, а Квинтилиан называет novissime inventa (II, 10, I).

139

Сцены школьной жизни Помпейская фреска

В предисловии к своему сочинению Сенека указывает на возросшую разницу между декламациями старого и нового типа и говорит о соответствующих изменениях в терминологии школ³. Развитие, по его мнению, шло от тесиса («положения») к контроверсии, от дискуссии на общие вопросы к дискуссии по частным делам. «Цицерон произносил совсем не такие речи, какие мы теперь называем контроверсиями, и не такие, какие произносили до него и назывались «положениями».

Тот вид упражнений, каким пользуемся мы, настолько новый, что даже имя его является новым; мы называем их «контроверсиями», Цицерон называл «делами» (causae). Другое слово, которое мы используем, — scholastica; собственно оно греческое, но упрочилось как латинское — более свежее, чем контроверсии; и о «декламациях» ничего не найдем ни у одного древнего автора до Цицерона и Кальва» (Сенека, Контроверсии, I, вв. 12) ⁴.

Контроверсии из реальных, исторических или общефилософских становились со времен Плотия Галла⁵ все более вымыш

140

ленными и, по словам Тацита, «никоим образом не соприкасающимися с действительностью словесными схватками» («Диалог об ораторах», 31). Реальные судебные процессы они теперь напоминали все меньше и меньше. А если темы изредка касались исторических событий или лиц, то неистощимое воображение ритора расцвечивало более или менее правдоподобную ситуацию недостоверными, невероятными деталями⁶.

Разумеется, и сюжеты старых контроверсий не всегда были связаны с жизнью, а сюжеты новых изолированы от нее. Они по-своему отражали свой век, затрагивая достаточно современные проблемы собственности, наследственного права и усыновления, брачных отношений и отношений отцов и детей, положения рабов, вымогательств и различных уголовных преступлений. И четкой разделительной линии между старой и новой риторикой проводить не следует. В этот переходный от Цицерона к «новому стилю» период традиционализм и новаторские тенденции сосуществуют, еще не превалируя одно над другим. Практическое красноречие еще не истощилось настолько, чтобы уступить свое место показному: orationes соседствуют с declama-liones.

В судах еще звучат прежние республиканские мотивы — похвалы защитникам свободы и порицания тиранов, выражаются республиканские симпатии, порой даже неприкрыто, а чаще косвенным и завуалированным образом. В риторских школах еще выступают ораторы, сохранившие дух независимости и республиканские традиции, такие как Тит Лабиен и Кассий Север — представители антимонархической сенатской оппозиции, осуждавшие нравы своего времени и впоследствии жестоко поплатившиеся за это (сочинения первого были сожжены, второй отправлен в пожизненную ссылку на Крит); и даже среди риторов-декламаторов Альбуций Сил взывает к статуе Марка Брута, «законов и свободы творца и блюстителя» (Свазории, VI,

9), а Порций Латрон отваживается, рассуждая об усыновлении, сказать в присутствии Агриппы и самого Августа, намеревавшегося усыновить детей Агриппы: «Вот уже низкорожденный через усыновление становится знатным» (Контроверсии, II, 4, 12). Но представители практического красноречия (тот же Кассий) оказывались неважными декламаторами, а представители школьного, эпидейктического — не могли успешно выступать в судах центумвиров (Латрон).

На форуме оратор обращался к людям, заинтересованным в деле и влияющим на его исход, — в школе он обращался

141

к слушателям, от которых не ждал ничего, кроме одобрения и аплодисментов за свою peritia dicendi. К сути разбираемого казуса риторы были безразличны. Выход за пределы обычных жизненных ситуаций и отношений, мир условных персонажей, воображаемых законов мог развлечь слушателей, но волновать риторов он не мог. И ораторов и слушателей занимали лишь изобретательность в подборе доводов, оригинальность освещения темы, искусность речи. Это и понятно: первым приходилось изображать различные эмоции в выступлении pro или contra вымышленного лица в мнимом процессе, вторым воспринимать этот нереальный мир несуществующих персонажей, поставленных в необычные ситуации.

Декламация становилась не средством к достижению цели, а самоцелью; стилистические изыски и внешние эффекты речи существовали в ней как бы сами по себе, как нечто отдельное, вокруг какой угодно, пусть даже абсурдной, темы, обыгрываемой на разные лады, с целью возбуждения внимания слушателей. Декламации профессиональных риторов заполняли досуг публики, не занятой теперь политическими делами. Они были теперь своего рода театральным зрелищем, где выразительность голоса, жест и мимика ценились в риторе, как в актере. Декламатор, подобно актеру, перевоплощался в характер вымышленного героя. «Едва ли даже комедианту случается играть столько ролей на сцене, сколько им в декламациях», — говорит Квинтилиан, осуждая декламаторов, представляющих детей, отцов, богачей, стариков, суровых, кротких, скупых, суеверных, трусов, насмешников (Контроверсии, III, 8, 51).

Новое содержание закономерно выливалось в новую форму. Небывалому, условному миру отношений и ситуаций вполне соответствовал входивший теперь в моду аффектированный, рубленый, сентенциозный стиль, присущий азианизму с его необычными сочетаниями слов, антитезами, интенсивной орнаментацией, введением общих мест, красочных описаний и моралистических заключений. Экстравагантная живая манера произнесения и сентенциозный блеск встречались с энтузиазмом.

Так риторика в этот период сближалась с театром и поэзией, используя их специфические средства выражения в своих эстетических целях, и в свою очередь влияла на них. Смысл, eloquentia расширился, стал многозначным, применяясь теперь почти ко всей литературе. Сенека Старший, характеризуя красноречие как «обширное и разнообразное искусство» (там же, III, вв. 11), убежден, что оно «снабжает оружием даже тех, кого не

142

готовит для самого себя» (там же, II, вв. 3). Декламации оказывали влияние на различные литературные жанры — и на поэзию, и на повествовательную прозу. В частности, они послужили пробуждению интереса римлян к новелле, разновидности нового литературного жанра — романа и послужили его развитию. «Стилистический опыт риторики позволил отделать язык и слог романа в соответствии с требованиями «высокой литературы» ... психологический ооыт риторики с ее этопеей и техникой убедительности позволил придать эффектную выразительность изображению чувств»⁷. Риторическая манера выражения оказала влияние на стиль последующих римских писателей, прославивших эту эпоху: следы риторического образования видны в языке Овидия, Лукана, Веллея Патеркула, Флора, Сенеки-философа и многих других⁸. Само искусство декламации высоко оценили гуманисты Ренессанса Эразм Роттердамский и Томас Мор ⁹.

Тем не менее многие римские писатели с предубеждением относились к декламациям времени принципата и империи, видя в них угрозу истинному красноречию. Упреки относились главным образом к оторванности от жизни их тематики, к цветистости и напыщенности их стиля. Кассий Север, Вотиен Монтан, Сенека Старший и после них — Сенека-философ, Светоний, Плиний Младший, Тацит, Петроний, Марциал единодушно признают спад красноречия в послереспубликанский период. Суждение Сенеки Старшего о том, что со смертью Цицерона «красноречие пошло вспять» (там же, I, вв. 6), стало чуть ли не общим местом в критицизме древних авторов, как, впрочем, и современных исследователей¹⁰, которые, следуя их традиции, подчеркивают абсурдность и бессодержательность декламаций, их неэффективность для подготовки оратора к практической деятельности.

Сомневаться в истинности мнения о спаде красноречия в период принципата и империи не приходится. Но вряд ли можно согласиться, что риторические декламации являлись пустыми и никчемными занятиями. Ведь декламации были отнюдь не бесполезны для судебного красноречия, вырабатывая у будущего оратора практические навыки и ловкость в выдвижении или отводе аргументов, и, несмотря на невероятность ситуаций, тренировали гибкость ума и так или иначе стимулировали правовую мысль. Они учили не только умению находить всевозможные доводы, логически их распределять и образно представлять, но и эмоциональным и эстетическим приемам воз

143

действия на чувства и воображение слушателей. Нельзя забывать о ценности декламаций и как средства общего образования. Декламации были средством популяризации новых философских идей, получивших свое развитие позднее, у стоиков. Например, в них звучали порой довольно смелые сентенции о равенстве людей: «природа не создает ни свободных, ни рабов — судьба дает потом эти названия различным людям» (там же, VII, 6, 18), или: «у всех людей одно происхождение и одинаковая кровь» (там же, II, 1, 10); в них говорилось, что лучше славная смерть, чем жизнь в рабстве (Свазории, 6 и 7); прославлялись гуманность, честь, мужество; осуждались жестокость, безнравственность, несправедливость. И далеко не всегда это были только аргументы адвоката, только расцветки, к которым прибегал ритор в интересах дела, только прекрасные слова и никчемные философствования, как полагают некоторые исследователи ^п.

Что же представляют собой эти памятники ораторского искусства времени принципата, каково их конкретное содержание и форма? Чем они навлекли на себя нелестные отзывы многих своих современников и ближайших потомков, и насколько справедливы их упреки? Какова ценность декламаций как определенного рода литературного творчества, и в чем их жанровые особенности?

О темах декламаций могут дать некоторое представление сочинения Квинтилиана, Светония, Кальпурния Флакка, Филострата и др. Ответить же на поставленные вопросы, хотя и далеко не полно, поможет анализ сочинения Сенеки Старшего «Изречения, разделения и расцветки ораторов и риторов» («Oratorum et rhetorum sententiae divisiones colores»), в котором собрана богатая коллекция фрагментов и пересказов образцовых речей более ста ораторов и риторов времени принципата Августа и Тиберия. Это сочинение отражает ту эпоху и ту среду, в которой жили и творили представители ораторского искусства и выразители культуры и идеологии своего века, наглядно представляет период в эволюции языка художественной прозы от Цицерона к Квинтилиану. Оно сообщает ряд ценных для истории литературы сведений и являет собой образец состояния литературно-критической мысли в Риме послецицероновского периода. Наконец, оно дает возможность оценить стиль и самого Сенеки, определить его эстетический идеал, характерный для определенной социальной среды на переломном этапе исторического развития.

144

Луций Анней Сенека Старший, уроженец Кордубы, из сословия всадников, получил первоначальное образование в Испании, затем в Риме, обучаясь в школе ритора Марулла вместе со своим другом Порцием Латроном. Во время пребывания в Риме он имел возможность общаться с такими известными ораторами и риторами, как Кассий Север, Вотиен Монтан, Юний Галлион, Пассиен и др., слышать Азиния Поллиона в юности и в уже преклонном возрасте. Прекрасно разбираясь в искусстве красноречия, он мог критически ценить их мастерство и осуждать их недостатки.

И поэтому он с готовностью и охотой откликнулся на просьбу своих сыновей (Марка Новата, Луция Аннея Сенеки — будущего философа, Аннея Мелы — отца Лукана) познакомить их с образцами речей ораторов и риторов старшего поколения, кого он знал и слышал, а им услышать не довелось ¹². «Потому что, — говорит он, — сочинений выдающихся декламаторов теперь почти нет, а по рукам ходят их подложные декламации. Из декламаций этих красноречивейэтих риторов теперь нынешние школьники-декламаторы выхватывают лучшие места, сентенции и выдают их за свои» (Контроверсии, I, вв. 10). Сенека одобряет желание сыновей не довольствоваться знанием образцов современного красноречия: «Чем больше образцов будет у вас перед глазами, тем большего вы достигнете в красноречии. Подражать надобно не одному, как бы велик он ни был, никогда ведь подражателю не сравняться со своим образцом. Такова природа вещей: копия всегда ниже оригинала» (там же, 6) ¹³.

Усердное упражнение в декламации полезно, по мнению Сенеки, и как средство образования при любых занятиях (там же, II, вв. 3).

Сенека принадлежал эпохе первого утверждения императорской власти; будучи свидетелем спада высокого красноречия, он различал симптомы упадка общественной жизни, пытаясь понять причины этого и объяснить естественным ходом событий, когда, по его словам, период взлета сменяется периодом затухания (там же, I, вв. 6, 8).

Предлагая сыновьям образцы красноречия, Сенека говорит им: «Вы можете судить, в какой степени талант убывает изо дня в день, и, по какой-то несправедливости природы, красноречие идет вспять: все, в чем римское красноречие могло равняться славой с гордой Грецией или превзойти ее, процветало в век Цицерона; тогда родились таланты, чье искусство прида

145

вало блеск нашим занятиям; с тех пор дела идут все хуже и хуже» (там же, I, вв. 7).

Еще в своем историческом, не дошедшем до нас труде ¹⁴, развивая биологическую концепцию пяти возрастов исторического развития, Сенека осознавал приближение Рима к своей старости. И теперь, на склоне лет своих, выступая в роли историка декламации, он вводит исторический элемент в литературную критику, обусловливает развитие ораторского искусства, этого своеобразного литературного жанра, временем и средой, связывает его упадок с общей деморализацией, роскошью, праздностью и развращенностью, пагубной для ума и таланта: «Умы юношества коснеют в безделье, нет заботы ни о чем порядочном; сон, вялость, или — что хуже — стремление к дурному владеют умами» (там же, I, вв. 8—9). Говоря об испорченности молодежи, Сенека противопоставляет ей доблесть древнего Рима, восхищается твердостью духа Азиния Поллиона, который мог декламировать четыре дня после смерти своего сына.

У Сенеки была ясная цель: сохранить от забвения и искажения слова знаменитых ораторов и риторов и воспитать вкус своих сыновей, давая им примеры того, «чему следует подражать, а чего избегать» (там же, II, 4, 12; ср. IX, 2, 27). Его риторическая антология, как ее теперь называют, состоит из одной книги свазорий и десяти книг контроверсий, пять из которых (III—VI, VIII) представлены в извлечениях, сделанных в IV—V вв.

Книги I—IV, VII, IX и X снабжены предисловиями, написанными в форме обращения к сыновьям; они включают в себя общие вопросы, воспоминания, сообщают разнообразные сведения о жизни и манере речи ораторов и риторов, чьи выдержки приводятся в самих книгах. Сенека проявляет в них здравый критицизм по отношению к представителям ораторского искусства времени принципата Августа и Тиберия, наглядно показывая их достоинства и воздавая должное недостаткам путем сопоставления различных трактовок одних и тех же тем. Предисловия важны еще и тем, что именно они характеризуют самого Сенеку, дают возможность оценить его собственный стиль, определить его эстетический идеал.

Каждое из семи сохранившихся предисловий посвящено какому-то одному, двум или нескольким риторам, и в последующих контроверсиях данной книги сентенции, разделения и расцветки этих риторов рассматриваются с преимущественной полнотой. В предисловии к первой книге речь идет о Порции Лат-

146

роне, дается его портрет, описываются качества его стиля. Здесь же Сепека высказывается о причинах упадка ораторского искусства, касается вопроса о подражании, объясняет мотивы написания своей книги. В предисловии ко второй книге говорится об Ареллии Фуске и Папирии Фабиане; в предисловии к третьей — о Кассии Севере и о Цестии Пие; в предисловии к четвертой — об Азинии Поллионе; предисловие седьмой посвящено Альбуцию Силу, а неполное предисловие к девятой — Вотиену Монтану и его критике риторических школ. Наконец, предисловие к десятой книге дает живое представление о Мамерке, Эмилии Скваре, Тите Лабиене, Мусе и др. Отдельные сведения о декламаторах, приемы разработки ими отдельных тем, а также беглые оценки их Сенекой рассеяны по всему сочинению.

Превосходная память Сенеки (в молодости он «помнил две тысячи названий и впервые услышав двести имен мог повторить их от конца к началу» (там же, I, вв. 2) позволила ему воспроизвести с подробностями даже то, что он слышал полвека назад. Не исключено, что у него имелись какие-то записи речей, а также собственные заметки о выступлениях. Некоторые декламации к тому же публиковались (например, Цестия Пия, Галлиона, Скавра — там же, III, вв. 15; X, вв. 3, 8) и поэтому легко сохранились в памяти. Кроме того, существовало сочинение Юния Отона «О расцветках» в четырех книгах (там же, I, 3, 11; II, 9, 33), в котором могли содержаться интересные материалы.

Сенека знакомит читателей с ораторами и риторами времени Августа и Тиберия из Рима и других частей империи (Азии, Испании, Греции, Смирны, Пергама), с кем ему случалось общаться, кого он слушал, у кого и с кем учился. Он упоминает около 120 имен; среди них — консулы, преторы и эдилы; историки, философы и поэты. Одни были азианцы, другие аттикисты; одни приверженцами Аполлодора Пергамского, другие Феодора Гадарского ¹⁵. Из ораторов и риторов старшего поколения Сенека называет Азиния Поллиона, своего учителя Марулла, судебного оратора Пассивна и др.; из многочисленных сверстников — Порция Латрона, Альбуция Сила, Ареллия Фуска, Цестия Пия Квинта Гатерия, Волкация Мосха, из младшего поколения — Аргентария, Кассия Севера, Тита Лабиена, Юния Галлиона, Папирия Фабиана и многих других ^,б.

Мы узнаем из книги Сенеки о выдающихся ораторах оппозиции Лабиене и Кассие Севере. Лабиен, оратор и историк, даже

147

во время долгого мира сохранивший «помпеянский пыл», соединял в себе качества старого и нового стиля и был как бы символом переходного периода (там же, X, вв. 4—5). Кассий Север, судебный оратор, славился силой и убедительностью речи, говорил экспромтом, был одним из первых, кто использовал в своих выступлениях новый стиль в риторике.

Большое внимание Сенека уделял знаменитой «первой четверке» мастеров красноречия: Порцию Латрону, Юнию Галлиону, Ареллию Фуску и Альбуцию Силу. «Все они состязались в красноречии, слава была для Латрона, а пальма для Галлиона», — говорит он (там же, X, вв. 13). Латрон отличался неровным: и эмоциональным стилем, юмором и здравым смыслом, ненавидел изыски и украшения, речи готовил заранее; он предпочитал выступать перед учениками не как учитель, но как образец (там же, I, вв. 13; IV, 25). Ареллий Фуск, учитель Овидия, говорил пышным, изысканным, хотя и тяжеловатым слогом. Юний Галлион, напротив, был мастером простого стиля. Альбуций Сил, страстный любитель фигур, развивал quaestio как целую контроверсию. Из многих других ораторов и риторов, упоминаемых и оцениваемых Сенекой, можно назвать здесь лишь некоторых: Пассиен отличался многословием и пристрастием к развитию peroratio; Фульвий Спарс, ученик и подражатель Латрона, был любителем антитез, Цестий Пий, видный представитель азианского стиля и поклонник Вергилия, соперничал с Цицероном, увлекался сентенциями и описаниями, отличался вычурным стилем; Волкаций Мосх, аполлодоровец, злоупотреблял риторическими фигурами; Гатерий говорил по вдохновению стремительно и безудержно, не заботился об отделке своих речей, использовал старинные выражения и обороты Цицерона; Папирий Фабиан, декламатор и философ, учитель Сенеки-философа, любил описания; Мурредий подражал Публилию. При последующем рассмотрении декламаций эти краткие характеристики приобретут большую полноту и конкретность. Говоря о риторах и ораторах, Сенека вкладывает в эти слова разные понятия: риторы — это те, чье ремесло декламировать; ораторы — те, кто произносит речи не для ремесла, а с определенной целью.

Само заглавие книги Сенеки («Oratorum et rhetoruin sententiae divisiones colores») определяет его намерение воспроизвести блестящие мысли декламаторов, затем план речей и манеру представления событий, то положение, которое они приписывают персонажам. Контроверсия начинается с краткого сухого обозначения факта, подлежащего рассмотрению и обсуждению.

148

После чего следует трактовка одной и той же темы разными декламаторами в трех аспектах: сентенция, разделение, расцветка (sententia, divisio, color). Под сентенцией разумелась сжато и заостренно выраженная мысль, показывающая мнения декламаторов о виновности или невиновности обвиняемого лица в данном казусе. Сентенции использовались в речи повсюду. Под разделением имелся в виду анализ дела, план построения аргументации, т. е. расчленение найденных доводов на отдельные вопросы, которые служили юридическим обоснованием определяемого казуса, и расположение их в наиболее эффективном порядке. Эта часть была композиционной доминантой всей контроверсии¹⁷. Смысл divisio — выделить лежащую в основе контроверсии противоположность закона и долга (jus naequitas). В нем различали quaestio и tractatio; в первом рассматривался вопрос о праве обвиняемого на какое-то действие: имел ли он право сделать это (licet), во втором — о справедливости: должен ли был поступить таким образом (oportet). Даже если действие было законным, то расценивали, было ли оно морально оправдано. Quaestio поддерживалось доказательством (там же, I, 5, 9), или свидетельством (там же, VII, вв. 1); tractatio у всех декламаторов было разное (там же, I, 4, 6).

Применяя деление на jus и aequitas, риторы сделали его ведущим принципом: одни упражнялись в защите закона писанного, другие в защите справедливости, или закона естественного. Этот излюбленный конфликт между буквой закона и духом закона ясно представлен в контроверсии о дочери атамана пиратов (там же, I, 6), о которой речь ниже. Были и отступления от схоластического типа деления, иной раз довольно изобретательные. Так, в контроверсии о предполагаемой весталке, которая попала в плен, была продана своднику и убила своего клиента, Альбуций сказал: «Предположим, что есть три претендентки на место весталки: одна пленница, вторая — гетера, третья — убийца. Я отвергаю всех трех», — и приступил к трактовке дела под этими тремя пунктами. Ареллий Фуск предложил такой план: «Я покажу, что она недостойна быть весталкой, во-первых, даже если она чиста, во-вторых, потому что мы не знаем, чиста ли она, наконец, потому, что она не чиста» (там же, 1,2,16).

Разделение обычно делалось с помощью общих мест (Свазории, 6, 9) или фигур; оно могло заключать только общий совет в краткой форме, всего лишь в несколько строк, а могло быть и весьма детальным, занимая несколько страниц. В контроверсии о Попиллии, обвиняемом в убийстве Цицерона, предложено, на-

149

цример, следующее разделение: «Попиллий виновен в том, что убил человека, гражданина, сенатора, консула, Цицерона, своего защитника» (Контроверсии, VII, 2, 8).

Расцветкой (color) называлась образная трактовка темы, реконструкция и освещение казуса, предлагаемые мотивировки поступков и событий, позволявшие представить в благоприятном свете действия подзащитного или же, напротив, в неблагоприятном — действия его противника. Здесь, как и в реальных делах, усиленно применялась описательная амплификация и драматическая характеристика, воображаемый монолог, или диалог действующих лиц. Это было плодом фантазии декламатора: все эти подробности не были заданы условиями контроверсии, и каждый декламатор мог придумывать их по-своему. Слово color до Сенеки употреблялось нетерминологически — для обозначения общего колорита стиля, «цвета» слов, мыслей, или «окраски» речи со словом quasi (Цицерон, «Об ораторе», III, 25, 96; III, 52, 199). У Сенеки и риторов его времени это стало термином для «расцветки» уже не слов, а действия, для внесения мотивов, независимых от юридического сценария, служащих тому «неписаному праву», что, по словам Галлиона, «писаных всех вернее» (jura non scripta, sed omnibus scriptis certiora sunt — Контроверсии, I, 1, 14; IX, 5, 8).

Если сентенции и разделения были достаточно традиционными частями речи, которые остались от старой риторики (inventio и dispositio) и играли существенную роль в подготовке практического оратора, то расцветки были новым оригинальным элементом, который мог развиться лишь в применении к вымышленным сюжетам декламаций. Именно удачно найденными и искусно развитыми расцветками, придававшими теме романтический, драматический или комический характер, декламаторы добивались признания и желанных аплодисментов аудитории. Цо этим трем рубрикам Сенека распределил свой материал, исходя из задачи научить источникам нахождения материала, умению логически и ясно расположить доводы и показать искусство в изложении фактов ¹⁸.

Каковы же темы свазорий и контроверсий, сохраненные Сенекой Старшим? Из семи свазорий, все сюжеты которых фиктивны, пять заимствованы из греческой жизни, две — из римской. Первая и четвертая свазории связаны с историей Александра: «Александр Великий обдумывает, переплыть ли ему океан?» и «Александр обдумывает, войти ли ему в Вавилон, несмотря на ответ авгуров, возвещающий ему опасность». Во второй и пятой

150

дебатируется историческая тема: «Должны ли 300 спартанцев, оставленные армией в Фермопилах, оставаться или бежать?» и «Афиняне совещаются, уничтожить ли трофеи персидских войн, поскольку Ксеркс угрожает новой войной, если они их не уничтожат?». Третья свазория заимствована из мифологии: «Агамемнон обдумывает, принести ли ему в жертву Ифигению, если Калхас прорицает, что иначе плыть нельзя?». Наконец, в шестой и седьмой свазориях Сенека воспроизводит две версии популярной, но мало вероятной легенды о последних днях жизни Цицерона.

В одной из них стоит альтернатива; должен ли Цицерон предпочесть примирение с Марком Антонием или смерть; в другой ставится вопрос: сжигать ли ему свои сочинения, если Антоний обещает ему за это сохранить жизнь? По поводу первой Сенека замечает, что почти никто из декламаторов не осмелился советовать Цицерону примириться с Антонием, находя убедительные аргументы за предпочтение славной смерти жизни в рабстве и бесчестье. Альбуций же намекнул, что «кроме Антония у него были и другие враги». По этому поводу он привел такую сентенцию:

«Кое-кому из триумвиров ты не враг, но угрызение совести»,— и другую, еще более замечательную: «Проси о пощаде, Цицерон, умоли одного, чтобы стать потом рабом троих» (Свазории, 6, 9).

По поводу второй никто не допускал, что Цицерон согласится сжечь свои книги ради сохранения жизни. Цестий Пий, например, сказал так: «Это было наказанием хуже смерти, и именно поэтому Антоний его и выбрал; жизнь коротка, тем более для старика; надо позаботиться о своей репутации, которая сулит бессмертие великим людям, и не выкупать жизнь любой ценой. Эти условия неприемлемы: лучше претерпеть все, чем самому сжечь памятники своего гения. Это значило бы нанести ущерб римскому народу, язык которого он так возвысил, что красноречием, как и своей судьбой, превзошел усердие гордой Греции. Это значило бы нанести ущерб роду человеческому. Он бы раскаялся, что так дорого заплатил за право дышать, ибо ему пришлось бы стариться в рабстве, используя красноречие лишь для восхваления Антония. Не пристало ему сохранять жизнь, лишаясь таланта» (Свазории, 7, 10).

В собрании Сенеки 74 контроверсии, из них почти половина на уголовные темы, и почти столько же на гражданские. Часты темы, касающиеся подробностей личной жизни. Здесь встретятся

151

и сыновья, лишенные наследства, и похищенные девушки, и лжесвидетели, и злые мачехи, и неверные жены. Здесь есть и отравления, и убийства, и наговоры, и воровство, и кровосмесительные связи. Некоторые из тем совсем лишены правдоподобия (Контроверсии, I, 5; I, 4; VII, 4 и др.). Это о них скажет позднее Тацит: «Какие поистине несообразные и какие нелепые темы!» («Диалог об ораторах», 35), и Квинтилиан назовет их невероятными— supra fidem (II, 10, 5). Однако на таких темах риторы тренировались, соперничая друг с другом в придумывании необычных ситуаций, состязались в остроумии и умении блеснуть красноречием, стремясь удивить и позабавить слушателей новизной сентенций и колоров.

Вот, например, содержание нескольких, произвольно взятых, тем контроверсий из коллекции Сенеки:

Весталка, сброшенная с Тарпейской скалы за нарушение обета целомудрия, не погибла; следует ли ей сохранить жизнь, или повторить казнь? (I, 3) .

Закон дает право соблазненной девушке требовать смерти своего соблазнителя или женитьбы на ней без приданого. Некий юноша соблазнил в одну ночь двух девушек; одна из них требует его смерти, другая женитьбы на ней (I, 5).

Юноша, захваченный пиратами, просит отца выкупить его. Отец отказывается. Дочь предводителя пиратов берет с юноши клятву жениться на ней, и он получает свободу. Она уезжает с юношей, который женится на ней и возвращается к отцу. Отец приказывает ему бросить девушку и жениться на богатой сироте. Когда сын отказывается, отец лишает его наследства (I, 6).

Отец изгоняет сына. Изгнанный сын изучает врачебное дело. Когда отец заболевает и врачи отказываются его лечить, сын его вылечивает. Отец принимает сына в свой дом. После этого заболевает мачеха. Врачи не могут ее спасти. Отец просит сына вылечить мачеху. Сын отказывается, и отец вновь изгоняет его из дома. Возникает дело (IV, 5).

У бедняка был сын, а у богача, его недруга, дочь. Бедняк отправляется в странствие, молва доносит, что он погиб. Сын мирится с богачом и женится на его дочери. Но отец его возвращается и принуждает развестись с женой. За отказ он его изгоняет (V, 2).

Попиллий, обвиненный в отцеубийстве и защищаемый Цицероном, был оправдан. Когда Цицерон был подвергнут проскрипции, Попиллий, посланный Антонием, убил его и принес Антонию его голову. Обвиняется за свой поступок (VII, 2).

152

Муж после смерти своей жены, от которой имел сына, женится на другой, и она родит ему_дочь. Юноша умирает, муж обвиняет мачеху в отравлении; осужденная и подвергнутая допросу она говорит, что дочь была ее соучастницей. Дочь должна быть наказана. Отец ее защищает (IX, 6).

Большая часть контроверсий опирается на закон (типичная форма контроверсии: «Закон воспрещает», и далее идет тема). Чаще всего эти законы не встречаются в римском кодексе или уже устарели. И если даже верна основа закона, ее искажают добавленные детали. Никогда, например, не значилась ни в греческом, ни в римском законодательстве альтернатива, на которой основана контроверсия о соблазненных девушках (I, 5). Борнек, комментируя эту тему, говорит, что здесь смешан закон, по которому насилие наказывалось смертью, и обычай, по которому соблазнитель брал в жены свою жертву. Не было в римском своде законов статьи о лишении отцом своих детей права наследования, если они не кормят его, а это тема двадцати контроверсий. Не было также закона, по которому обвиняемый освобождался от допроса, если он называл своего соучастника (IX, 6).

Лишь в некоторых контроверсиях применены действительные римские законы (I, 4; IV, 4; V, 6; X, 1 и 6 и др.) ¹⁹.

Светоний указывает на новизну того, что в контроверсиях опускались имена действующих лиц, названия местностей, а законы, служащие основой всей аргументации, брались из воображаемого кодекса законов («О риторах», 25).

Действительно, хотя исторические темы и персонажи время от времени встречаются в контроверсиях (на римских темах построены сюжеты с Метеллом — IV, 2; с Фламинием — IX, 7; с Попиллием — VII, 2 и др.), события в них вымышлены или фальсифицированы. Похоже, что риторы в полной мере использовали предписание Цицерона: «Ораторам позволено переиначивать историю как угодно, лишь бы они могли сказать что-нибудь позатейливей» («Брут», II, 42; ср. «Об ораторе», II, 59, 241).

Условность как форма выражения мысли становится в это время средством ораторского искусства. В кратких темах контроверсий не обозначены ни характеры, ни обстоятельства, которые бы помогли решению дела, — в них лишь перечислены факты. Все обстоятельства и всевозможные психологические мотивировки защиты или обвинения риторы придумывали сами, по-своему повертывая материал, с тем чтобы заинтересовать и взволновать слушателя — это и были «расцветки»; новая, удачно найденная

153

расцветка, как и блестящая сентенция, освежая сюжет, служила залогом их успеха. В трактовке темы могли возникнуть различные вопросы, связапные с ситуациями сюжета, с характерами действующих лиц и мотивами их действий. В зависимости от них и развивалась аргументация риторов; опираясь исключительно на вымысел, она оперировала не фактами, а художественными образами.

В контроверсиях рассматриваются соотношения между законом и долгом, конфликты между законом и чувством, между двумя законами или двумя одинаково сильными чувствами, противопоставляются буква и дух закона.

Например, в контроверсии I, 4 о солдате, потерявшем на войне руки, возникает раздвоенность между законом и долгом: «Закон гласит: кто застанет виновных в измене и убьет их, не может быть преследуем²⁰. Храбрый солдат потерял на войне руки. Он застает жену с любовником и приказывает сыну убить виновных²¹. Молодой человек не решается на это, и любовник убегает. Отец обвиняет сына в пособии к прелюбодеянию и отрекается от него». Молодой человек связан долгом повиновения отцу и высшим законом — чтить мать. С другой стороны, обманутый муж имеет законное право убить неверную супругу, хотя физически не в состоянии осуществить наказание своими руками.

Конфликт между законом и чувством возникает в контроверсии VII, 1, в которой отец по наущению второй жены осуждает на смерть сына от первого брака, и поручает другому сыну, от того же брака, бросить его в море. Охваченный жалостью к брату, юноша усаживает его в челн без снастей и пускает на волю волн²². Невинно осужденный подобран пиратами и становится их предводителем. Позднее пираты захватывают в плен его отца, которого он освобождает. Отец по возвращении изгоняет из дома второго сына за ослушание.

Эта контроверсия также служит хорошим примером конфликта между jus и aequitas, столь любимого риторами. По действительным римским законам сын должен повиноваться отцу. Закон здесь на стороне отца. Но высший, неписаный закон любви к невинно осужденному брату на стороне сына.

Некоторые сюжеты контроверсий совпадают с ситуациями любовных романов. Например, контроверсия I, 2 о девушке-весталке, проданной пиратами в публичный дом, напоминает эпизод из анонимного романа «История Аполлония, царя Тирского», с аналогичной продажей Тарсии, дочери Аполлония, своднику.

154

Весталка пытается сохранить целомудрие теми же средствами, что и Тарсия, т. е. вызывая сострадание у клиентов к своей жалкой участи. Возможно, тема этой контроверсии послужила источником для автора анонимного романа об Аполлонии Тирском ²³.

В расцветках риторов развертывается порой настоящая фабула романа. Видную роль здесь играют мотивы скитаний героев, самоубийства и мнимой смерти, нападения пиратов, продажи в рабство; отравления, похищения, интриги, адюльтер — все это, типичное и для романной литературы, создавалось вымыслом и фантазией и ритора и романиста. Сходство внешних очертаний с романом может быть дополнено также формой ведения рассказа от первого лица.

В свое время некоторые исследователи²⁴ настаивали даже (разумеется, ошибочно) ²⁵ на происхождении самого жанра романа из риторических упражнений, ссылаясь на то, что правила для рассказов «о вымышленном событии, которое, однако, могло бы произойти», изложенные в «Риторике для Геренния», 1,12—13 и трактате Цицерона «О нахождении», I, 27, можно отнести и к роману. Среди зарубежных ученых развернулась целая полемика по этому вопросу. Если, например, Борнек²⁶ считал контроверсии первым наброском нового литературного жанра — роман. тической новеллы, или романа, то Перри²⁷ в своем недавно вышедшем фундаментальном труде об античном романе, возражает ему, ссылаясь на различные цели контроверсии и романа. Целью контроверсий, где герои не имели имен и не были связаны ни с историей, ни с мифом, ни с локальной легендой, было вдохновить учеников и самих учителей на искусную речь. Целью же, которая вдохновляла писателей романа, было развлечь читателей картинами страстей и приключений любовной пары, чьи имена всегда названы и имеют характерные черты локального мифа или исторической легенды. Перри отрицает всякую генетическую связь между контроверсией и романом, подкрепляя свое мнение тем, что рассказ в контроверсии дан в самых общих очертаниях: самый длинный из них содержит всего 11 строк (VII, 5), обычно же тема изложена на пяти строках, а все упражнения, посвященные данной теме, занимают 10—15 страниц. Практически рассказа здесь нет. Перри справедливо считает, что теория Борнека, по которой роман ведет начало от риторических упражнений, повторяет коренную ошибку в методе, допущенную Э. Роде в его книге об античном романе²⁸, который назвал роман продуктом второй софистики.

155

Все же, надо полагать, контроверсии сыграли свою роль в развитии нового литературно-повествовательного жанра — любовноприключенческого романа, способствуя выработке его тематики, оформлению его стилистических особенностей. Экфраса, этопея, рассуждения о любви, патетический монолог, диалог, насыщение основного действия деталями — все это совпадает с повествовательной техникой романа. И уже в стиле ранних греческих романов, например, романа о Нине (I в. н. э.), явственно проступают следы влияния риторики.

Так же, как и в романе, в контроверсиях внимание сосредоточивается на жизни отдельного человека, на его поступках, на его психологической характеристике, звучат мотивы уважения к человеческой личности, в частности признания достоинства женщины. Например, в контроверсии о дочери предводителя пиратов молодая женщина, которую хотят разлучить с ее возлюбленным, с достоинством говорит, что сама покинет его, не желая вносить разлад в тот дом, где она надеялась обрести счастье и радость. «Нет, — отвечает ее возлюбленный, — мы уйдем вместе, будем счастливы или несчастливы вместе» (Контроверсии, I, 6, 6). Это типично романная ситуация напоминает любовный роман с его неизменным мотивом разлуки влюбленных, и в особенности то место из отрывка греческого романа о Хионе, где героиня и ее возлюбленный готовы лучше погибнуть вместе, чем расстаться. Все выступающие в интересах дочери предводителя пиратов хвалят ее за чуткую и нежную душу, поднимают голос против абсолютной власти отца, стоящего на пути счастья влюбленных.

С другой стороны, декламаторы, выступающие против девушки, находят расцветки иного рода, стремясь превзойти друг друга неожиданностью трактовки сюжета. Один, например, говорит, что девушка уехала с молодым человеком с ведома отца, желающего выдать ее без приданого за честного человека; другой предполагает, что предводитель пиратов намеревался сделать свою дочь наводчицей, указывающей, где бы они могли поживиться; третий (Гатерий), как бы обращая предположение в действие, а роман в драму, для создания наибольшего впечатления развертывает перед слушателями живую сцену: неожиданно, начав с описания, он употребляет драматический прием обращения к герою; притворяясь, что слышит шум смятения, видит опустошения и разбой, охваченные огнем фермы, бегущих селян, он, «представив эту ужасную картину, добавил: «Что испугался, молодой человек? Это явился твой тесть» (там же, I, б, 12).

156

В другой контроверсии, не менее романтичной, ситуация такова: «Муж и жена связаны клятвой умереть вместе. Муж отправляется в путешествие, и, желая испытать жену, шлет ей ложную весть о своей гибели. Жена выбрасывается из окна, но остается жива. Ее отец требует, чтобы она бросила мужа, и, когда она отказывается, отрекается от нее» (там же, II, 2) ²⁹.

Сенека вспоминает, что этой темой занимался Овидий, ученик Ареллия Фуска, любивший в молодости декламировать свазории, которые давали возможность образно развивать общие идеи. Контроверсии же он любил только с психологическим сюжетом, поскольку ему была в тягость аргументация (там же, II, 2, 8— 12). Сенека пересказывает обработку Овидием этой темы, где он выступает против отца, в защиту его дочери и от имени ее супруга. В длинной тираде Овидий защищает молодых людей от упреков отца в неосмотрительности и неблагоразумии; любовь молодых, — говорит поэт, — не знает меры; и разве отцы должны вмешиваться в клятвы влюбленных, если не вмешиваются и сами боги? Жена решила умереть вместе с мужем. Таких женщин будут прославлять во все времена все таланты. И отец может только гордиться дочерью. Речь венчает патетическое обращение зятя к тестю: «Ты непреклонен, тесть! Прими дочь, я один виноват и заслужил наказание. Зачем жене терять из-за меня свое доброе имя, зачем отцу лишаться дочери? Я покину город, я удалюсь, я буду изгнанником и, как сумею, буду выносить тяжесть моего раскаяния с терпением бедственным и жестоким. Я умер бы, если бы должен был умереть один» (там же, II, 12).

Декламации Овидия, замечает Сенека (там же, II, 8), уже тогда рассматривались как стихи в прозе. Действительно, на примере Овидия можно видеть, как риторика смешивается с поэзией, как размываются границы между этими жанрами и происходит их сближение³⁰. В следующем поколении это станет еще более очевидным (хотя бы на примере Лукана и Сенеки-философа). И Квинтилиан скажет, что неумеренное подражание поэтам — порок нового красноречия, ведущий к испорченности стиля (VIII, вв. 25).

По-видимому, не один Овидий из поэтов был декламатором. Сенека называет, например, Альвия Флакка поэтом и декламатором. Он и сам был источником вдохновения декламаторов, как и Вергилий, которому подражали Цестий Пий и Ареллий Фуск. Сенека при случае цитирует поэтов как образец для декламаторов, сравнивая, например, их описания (Свазории, I, 23), и даже упрекает последних в отсутствии вкуса и недостаточном

157

чтении поэтов (Контроверсии, III, 7 эксц.). Приводя отрывок из поэмы Альбинована Педона (Свазории, I, 15) как образец для описания океана, он с сожалением отмечает, что римские декламаторы не слишком-то преуспели в подобном описании, и обращает внимание на безвкусность обращения Цестия Пия к Александру: «Океан взревел, словно в гневе, оттого что землю ты покидаешь», — противопоставляя этому вергилиевский метод описания, эффектный, но без всякой напыщенности («Энеида, VIII, 691). В свазории III, 4—5 Сенека сопоставляет описание луны Ареллием Фуском с простым и превосходным Вергилиевым описанием («Георгики», I, 427). Вообще, судя по реминисценциям и парафразам из Вергилия в свазориях и контроверсиях Сенеки, стихи его цитировались и обсуждались в риторических школах довольно часто.

Красноречие этого периода, как нам представляется, вполне возможно сопоставлять с поэзией: оно ведь такое же литературное творчество, хотя и в устной форме, и в нем также важную роль играют воображение и домысел. Домысливать поступки, поведение, слова героев, созданных воображением, — столь же необходимая особенность представителей эпидейктического красноречия, сколь и поэтов. «По сравнению со старым ораторским искусством декламационное красноречие знаменовало решительное обеднение идейного содержания, компенсировавшееся, правда, некоторым обогащением психологической трактовки образов и новыми эффектами патетического стиля. Проза сближалась с поэзией»,— говорит И. М. Тронский³¹.

Качественно это был уже иной род красноречия, принципиально отличный от старого. Это был новый литературный жанр беллетристического типа, возникший в результате использования риторами Рима богатого опыта предшествующей классической литературы, главным образом драматургической, где сюжетная разновидность обеспечивалась подробностями психологической мотивировки. Фиктивный материал встречался и в исторической литературе: Геродот, Ксенофонт, Ливий, Плутарх достаточно часто вводили выдуманные мотивы в свои сочинения.

Традиционные части прежней риторики (inventio и dispositio) заменяются теперь другими: color и divisio. Воображению не было границ, им развивался сюжет контроверсий, находились новые аргументы и свежие краски. Риторам надо было проявить незаурядную изобретательность, чтобы их colores казались, согласно концепции Аристотеля³², правдоподобными, сколь бы странными и невероятными ни были темы контроверсий.

158

Это удавалось не всегда, а подчас выглядело даже забавно в своей нелепости, как, например, в контроверсии, I, 3, 11: чтобы объяснить, как весталка, сброшенная с Тарпейской скалы за нарушение обета девственности, оказалась цела и невредима, Юний Отон предположил, что она, предвидя свое наказание, упражнялась в прыжках и вполне овладела этим искусством. Иной раз правдоподобная расцветка звучала юмористично, как, например, в контроверсии I, 1, 18: Гаргоний для защиты отца, который обещал пиратам двойное вознаграждение, если они отрубят руки его взятому в плен сыну, придумывает такое оправдание: «Я продиктовал своему секретарю так: «Я заплачу вам вдвойне, если вы не отрубите ему руки», — писарь же по ошибке пропустил слово «не».

Желание завоевать сочувствие аудитории нередко вело к вводу в расцветки общих мест с целью эмоционального усиления логических доводов оправдания или обвинения, а также поэтических описаний. Широко практиковалось введение экспликаций — философских или моралистических рассуждений о бедности и богатстве, о переменчивости фортуны, о жадности, зависти, распутстве и т. п., сентенций на философские темы. Например, афоризм Юния Басса: «Никого нет без недостатка» (Nemo sine vitio est — Контроверсии, II, 4, 4) доказывается тем, что «Капитону недоставало умеренности, Цицерону твердости, Сулле милосердия». Философские loci communes вводились порой без надобности, например Альбуцием (там же, I, 7, 17). Развитием их были исторические exempla, применяемые в доводах обвинения или оправдания уместно (Латроном) или совсем неудачно и нелепо (Мусой— там же, VII, 5, 13). Большое значение общим местам морали придавал Фабиан, который всякий раз, как являлась возможность, не упускал случая обрушиться на пороки своего века (там же, II, вв. 2). Так, в контроверсии II, 9 он нашел удобный предлог для осуждения безрассудной роскоши современников.

Расцветка создавалась и с помощью разнородных описаний, связанных с сутью дела, как у Фабиана, «которого никто не превзошел в изобильном описании течения рек, положения городов и нравов народов» (там же, II, вв. 3), или вводимых неуместно, как в контроверсии II, 1, 26, где декламатор Фабий Галл просто уведомляет слушателей: «Я хочу описать любовь». Свазории давали наиболее богатую возможность для описаний, вводимых с целью «развлечь, а не убедить» (Свазории, II, 10), поэтому в них для возвышения тона использовались слова, придававшие изложению поэтический стиль (например, в шестой свазории),

159

Расцветки могли разнообразиться бесконечно, в зависимости от богатства воображения и словесного искусства декламаторов: одни из них, придавая своему герою неповторимые черты и свойства характера, были мастерами этоса, другие — пафоса, или, по справедливому замечанию Боннера³³, псевдопафоса. И тут они для усиления воздействия на слушателя прибегали к помощи различных риторических прикрас: апострофа, хиазма, тройного повторения, градации, как, например, в контроверсии I, 1, 17: «О Фортуна, ужасны твои причуды! Этот богатый недавно, недавно гордый человек просит хлеба, просит у своего сына, просит у отвергнутого им» (О graves Fortuna, vices tuas! .. Ille dives modo, modo superbus (хиазм), rogavit alimenta, rogavit filium suum, rogavit abdicatum suum (повторение и градация). Надежным способом достижения эффекта были неожиданность и контраст, поэтому риторы широко применяли антитезу в различных сочетаниях с риторическими вопросами и патетическим обращением к богам, судьбе или героям, гиперболу как выражение невероятного, а также хиазм, параллелизмы, аллитерации³⁴.

Расцветка могла иметь характер романтический, драматический или комический, с элементами и приемами мима³⁵. Для оправдания вины подзащитного использовались всевозможные аргументы: страх предзнаменования, сила чьего-то убеждения, власть эмоций, действие в состоянии опьянения и т. п. Риторы обычно пользовались своими любимыми расцветками: Латрон эмоциями, Фабиан описаниями, Юний Отон снами, что Сенека не одобряет. «Это смешно, — говорит он, — находить аргументы, которые не могут быть доказаны» (Контроверсии, II, 1, 33).

Снискать благоволение слушателей и возвысить свой авторитет ритору помогала и заостренная сентенция. Это достоинство сочетания в кратком предложении ряда мыслей Сенека отмечает в Кассии Севере, своем идеале, который и сам ставил Публилия Сира выше других греческих и римских писателей за его максимы (там же, II, 3, 8). Публилиевым сентенциям, по словам Сенеки, подражали многие молодые люди. Например, Мурредий «высказал следующие Публилиевы сентенции: «на отречениях замешал я отраву себе» и «смерть мою вылил он на землю». Помню, что Мосх, говоря о сентенциях такого рода — а ими уже было отравлено мастерство всех молодых людей, — жаловался, что ввел это слабоумие Публилий. Кассий Север, большой любитель Публилия, утверждал, что не он в этом виноват, но те, кто подражают в нем тому, что следовало бы отбросить, и не подражают тому, в чем он лучше всякого комика или трагика, как

160

римского, так и греческого; ни одного стиха, говорит он, не смог оп найти лучше этого: Tam dest avaro quod habet quam quod non habet; или такого, о том же самом: Desunt luxuriae multa, avaritiae omnia; или такого, который мог бы подойти к трижды отреченному: О vita misero longa, felici brevis!^35a и приводил еще множество отличнейших стихов Публилия. Далее он говорил, что недоразумение, происходящее при понимании одного слова о многих значениях, ввел в употребление Помпоний, сочинитель ателлан, от которого этому умению, подражая, научился сперва Лаберий, а потом Цицерон, превративший его в достоинство. . .» (там же, VII, 3, 8—9; пер. М. Гаспарова).

Публика восхищалась Овидием за обилие у него сентенций (там же, X, 4, 25); повсюду заучивались наизусть и передавались из уст в уста сентенции Латрона (там же, X, 1, 14). Сенека приводит многочисленные примеры сентенций: spes est ultimum adversum rerum solatium («надежда — последнее утешение в несчастье»—там же, V, 1, 1); или muliebrium vitiorum fundamentum avaritia est («в основе женских пороков — жадность» — там же,

II, 7 эксц.), или omnis instabilis et incerta felicitas («всякое благо изменчиво и ненадежно» — там же, I, 1, 3) и др. В контроверсии VII, 2, 10, «За Попиллия» Латрон придумал простой колор: он действовал, вынужденный необходимостью; в этом месте он произнес такую сентенцию: «Ты удивляешься, что Попиллий был вынужден убцть Цицерона в то время, когда Цицерон — умереть?» (miraris, si ео tempore necesse fuit Popillio occidere quo Ciceroni mori?). Силон Помпей, говоря за Попиллия, придумал такую сентенцию: «Мы наказаны оба, но по-разному: проскрипция для Цицерона быть убитым, для меня — убить» (uterque, inquit, sed diverso genere punitus est: Ciceronis proscriptio fuit occidi, mea occidere).

. .. Марулл, наш учитель, так повел речь: «Приказал, говорит, император, приказал победитель, приказал относительно того, кто проскрибирован: я не мог что-либо возразить тому, кому не смогла ничего возразить республика» (jussit, inquit imperator, jussit victor, jussit proscribebat: ego illi negare quiquam possem, cui nihil poterat negare res publica — там же, VII, 2, 11).

... Мурредий не преминул и в этой контроверсии выказать свою глупость: именно, описывая как Попиллий нес голову и руку Цицерона, изрек наподобие Попиллия: «Насколько по-иному, Попиллий, будучи подзащитным Цицерона, касался ты его головы и держал его руку?» (Popilli quanto aliter reus Ciceronis tenebas manum [est] — там же, VII, 2, 14).

161

В контроверсии VII, 4, в которой обсуждается тема, должен ли сын ехать выкупать отца, захваченного пиратами, или остаться дома, чтобы поддерживать ослепшую от слез мать, «некий ритор Фест высказал сентенцию на Публилиев лад: «... Пленник я, отец! Если участь пленника тебя волнует, то и она (мать) — пленница», — и как будто мы не поняли: «Разве не знаете, что говорится «глаза в темнице?».

Часто сентенции были непонятны и темны, и о смысле их можно было только догадываться. Например, в контроверсии VII, вв. 9 Альбуций сказал о юноше, который бросил в волны в челноке без весел своего брата, обвиненного в отцеубийстве: «посадил брата в деревянный мешок» ³⁶ (Imposuit fratrem in culleum ligneum). Или в контроверсии I, 4, 3 Фульвий Спарс, защищая солдата, обманутого женой, сказал: «Он потерял свои руки в войне, а руки своего сына в доме», т. е. во время мира (In bello suas, in domo etiam filii manus perdidit).

Результатом поиска сентенциозной краткости явилось культивирование парадокса, как, например, в контроверсии I, 5, 2: «Погиб бы ты, насильник, не заслужи ты смерть дважды» (ре-rieras, raptor, nisi bis perire meruisses) или в свазории 7, 4: «целью их жизни было храбро умереть» (causa illis vivendi fuit fortiter mori). Или в контроверсии III, 7, 2 о яде, данном отцом своему безумному сыну, который рвал свое тело на части, ритор Алвий Флав произнес такую сентенцию: «сам себе и снедью был и погибелью» (ipse sui et alimentum erat, et damnum), чем заслужил упрек Цестия в отсутствии вкуса и в недостаточном чтении поэтов, в частности Овидия, в чьих «Метаморфозах» такая же мысль выражена иначе³⁷.

Между тем и самому Цестию не хватало простоты и чувства меры, говорит Сенека (Контроверсии, IX, 6, 10), он был пристрастен к вычурному изложению, к применению тропов и фигур. Да и сам Овидий увлекался свойственными азианизму смелыми сочетаниями слов, резкими и парадоксальными антитезами, своевольно употреблял слова, проявляя чрезмерную изысканность в выражениях. Почитатель Латрона, он воспроизводил в своих стихах его сентенции и заимствовал выражения из его декламаций. Любопытен анекдот, рассказанный в связи с этим Сенекой, из которого явствует, что поэт знал свои недостатки, но любил их и не желал расставаться с тем, что ему нравилось, говоря: «небольшая оспинка на лице придает ему иной раз большую прелесть» (там же, II, 2, 12). Однажды друзья попросили Овидия упразднить три стиха, которые они ему укажут. Он согласился

162

при условии сохранить три, на которые укажет он. Но стихи, написанные ими для исключения, а Овидием для сохранения, оказались идентичными. Один был: «бык-получеловек и человек-полубык» (semibovemque virum semivirumque bovem — «Наука любви», II, 24); другой: «злобный Борей и незлобивый Нот» (et gelidum Borean egelidumque Notum — «Песни любви», II, 11, 10); третий стих неизвестен — в рукописи Сенеки лакуна.

Сенека не щадит цветистости в речи. Он высмеивает Геликона, разрушающего эффект волнующего события — переправы через океан напыщенным восклицанием: «Прощай, земля! Прощай, солнце! Македоняне устремляются в хаос!» (Свазории, I, 16); не одобряет речь Ареллия Фуска, перенасыщенную риторическими вопросами и восклицаниями (там же, II, 1).

Целью сочинения Сенеки было воспитать эстетический вкус своих сыновей и предостеречь их от излишества словесных изощрений: экстравагантностей и искусственности прикрас в стиле, бесполезных для существа дела отступлений, пустого фразерства, поддельного пафоса и манерности. К таким порокам он нетерпим и называет их «новым злом» (Контроверсии, II, 4, 11).

Дефекты речи риторов были следствием вычурного, надуманного сюжета. Риторы, соревнуясь в нахождении неожиданных, необыкновенных трактовок, нередко доходили до абсурда. Погоня за новизной трактовки казусов (там же, IX, 6, 16) была господствующей чертой в школах. Сенека дает многочисленные примеры такой погони, когда общие места развиваются нелепо, exempla приводятся неудачно (там же, VII, 5, 12), а риторические фигуры используются некстати. И хотя фрагменты, приводимые Сенекой, разрозненны и кратки, все же они дают возможность судить об индивидуальном стиле ораторов и риторов.

Основной критический материал Сенеки сосредоточен в предисловиях к книгам контроверсий и в спорадических замечаниях к свазориям. Преимущественно это краткие, типа беглого комментария, замечания о стиле декламаторов, порой довольно нерешительные. Вот так, например, он высказывается о разделении: «Прежнее разделение контроверсий было простым, современное же разделение, более ли оно тонкое или только более тщательное,— это судить вам, дети мои. Что до меня, я ограничусь изложением того, что древние нашли и что современники добавили» (там же, I, 1). Поэтому вряд ли возможно говорить о какой-то целостной концепции ораторского искусства у Сенеки или о четкости идейных и художественных критериев его критики. Он принадлежал переходной эпохе, когда еще не ушло старое и только утвержда

163

лось новое в красноречии, — отсюда и противоречивость его суждений об ораторском искусстве, вполне объяснимая самим этим временем столкновения противоборствующих тенденций и направлений.

Критерии его оценочных замечаний не отличаются особенной оригинальностью, но заимствованы большей частью из традиции и во многом сходятся с цицероновскими. В своих суждениях он исходит скорей всего из определения «идеального оратора» Катона Старшего (vir bonus dicendi peritus), которого почитает оракулом богов (там же, I, вв. 9). Однако, ориентируясь на образцы прошлого, он, с другой стороны, приемлет и тенденции нового, развивающегося.

Сенека упрекает риторов за пустоту и абсурдность мыслей, за использование в речи вульгарного словаря. Объектами его постоянных насмешек были Мурредий, Юний Отон, Муса, Гар-гоний, чьи неловкие и неуместные, или вовсе нелепые, расцветки и сентенции он воспроизводит; ему претит безвкусность их украшений (там же, IV, вв. 10), пристрастие к риторическим прикрасам и поразительным эффектам в ущерб смыслу (там же, VII, 4, 10). Он приводит вычурные сентенции талантливого, но лишенного здравого смысла Мусы, выражающие простую мысль о внезапной смерти таким образом: «Птицы, которые летают, рыбы, которые плавают, звери, которые бегают, находят свою могилу в наших желудках. Вот и спросите, почему мы вдруг умираем? Мы живем мертвыми!». И Сенека заключает, проявляя здесь известную снисходительность к таланту и свойственную ему терпимость: «Я не из тех слишком уж суровых критиков, чтобы сводить все к строгим правилам: думаю, многое следует прощать талантливым людям, но прощать промахи, а не уродство» (там же, X, вв. 9—10).

Сенека предпочитал ясность стиля и был согласен с Латроном, который вводил фигуры лишь затем, чтобы они служили аргументации, а не ради того, чтобы понравиться; не для украшения, но для экспрессии и для косвенного выражения того, что будет нарушено, будь оно выражено просто (там же, I, вв. 21—23). Это не явные средства, они эффективны именно потому, что скрыты; величайший порок искусства быть слишком очевидным, говорит Сенека. По его мнению, безрассудно искажать ясную речь применением не необходимых фигур. И он вспоминает забавный случай с любителем фигуральных выражений Альбу-цием Силом, которому случилось однажды выступать в Милане в действительном процессе перед судом триумвиров.

164

Стыдя своего противника за нечестие по отношению к родителям, Альбуций прибегнул к помощи одной из своих расцветок, имевших успех в риторической школе. Как бы предлагая ему поклясться, он сказал: «Клянись, но я тебе продиктую формулу клятвы: «клянусь прахом отца, который лежит непогребенный, клянусь памятью отца», — и так он продолжал, пока не исчерпал тираду. Его оппонент Аррунций тотчас встал и сказал: «Мы принимаем предложение, мой клиент поклянется». Альбуций вскричал: «Но это не предложение, это только фигура!». Аррунций настаивал. «Но тогда, — воскликнул Альбуций, — это конец риторическим фигурам!». «Пусть так, — был ответ, — мы обойдемся и без них» (там же, VII, вв. 7). Альбуций проиграл дело, ибо его восклицание было принято противником за предложение дать клятву, и он, сделав это, решил дело в свою пользу, так как клятва в суде, с согласия противной стороны, принималась как доказательство истины.

В другой раз, применяя фигуру сравнения, Альбуций в качестве аргумента сказал: «Почему бокал, когда падает, разбивается, а губка, когда падает, не разбивается?» Цестий Пий перебил его: «Приходите завтра, он объяснит вам, почему дрозды летают, а тыквы не летают» (там же, VII, вв. 8).

Другой талантливый, по мнению Сенеки, ритор Оск вредил сам себе, желая выражать всякую мысль с применением фигур. «Поэтому не без остроумия ритор Пакат приветствовал его, встретив утром в Массилии, такой фигурой: «Почему бы мне не сказать тебе: «Здравствуй, Оск!» (там же, X, вв. 10).

Не одобряет Сенека и многословия декламаторов, в чем явно следует своему идеалу — Цицерону, осуждающему азианцев «за то, что они говорят недостаточно сжато и слишком многословно» («Брут», 51), и Аристотелю, считающему, что чем фраза короче и чем сильнее в ней противоположение, тем она удачнее («Риторика», III, И, 1412 б, 20). Он рассказывает об Альбуции, который мог говорить перед публикой девять часов подряд, используя все свои словесные ресурсы, «потому что в каждой контроверсии хотел изложить не то, что должно, но все, что могло бы быть сказано в упражнении». Он аргументировал скорее неловко, чем тщательно, говорит Сенека, «нагромождал аргумент на аргумент, подкрепляя все свои доводы, как если бы ничего не было достаточно обосновано, новыми доказательствами. Был в его аргументах и другой недостаток: он развивал quaestio не как часть контроверсии, но как целую контроверсию» (Контроверсии, VII, ав. 1-2),

165

Другой ритор, Пассиен, блестяще произносил лишь заключительные части речи, и слушатели, зная это, расходились после его exordium, чтобы снова вернуться на peroratio (там же, III, вв. 10). Третий ритор, Бланд, любил в середину tractatio вставлять exempla (там же, I, 8, 10). За неумение ограничить себя в словах, за манеру повторять удавшееся Сенека порицает устами Эмилия Скавра оратора Вотиена Монтана, называя его «Овидием среди ораторов» и полагая, что «уметь говорить менее важное достоинство, нежели уметь остановиться» (там же, IX, 5, 15-16).

Ратуя, как и Цицерон, за чистоту языка, Сенека не одобряет декламаций сразу на двух языках; он вспоминает, как однажды Кассий Север в своей обычной манере, язвительно и остроумно оценил речь на латинском и греческом языке ритора Сабина Клодия, сказав: «male καί κακώς» (там же, IX, 3, эксц.). Общей чертой декламаторов было употребление отрывистого, «рубленого» стиля и ритмической речи. Например, в контроверсии I, 1, 2: «Нужно признать — я виноват; запоздало мое сожаление; и вот я наказан; я нищ» (Fatendum est crimen meum; tardius miseritus sum; itaque do poenas; egeo). Это был антипод периодической структуры. Ради ритма жертвовали обычной расстановкой слов и даже смыслом. И Сенека, критикуя тетраколон Мурредия, который кончается бессмыслицей, добавленной для сохранения ритма и симметрии ( там же, IX, 2, 87), вторит Цицерону, осуждающему эту манеру дробить и рубить ритм: «...у азианцев, более всего порабощенных ритмом, можно найти пустые слова, вставленные как бы для заполнения ритма» («Оратор», 69, 230).

Замечания Сенеки о языке и стиле риторов и ораторов вполне уместны и здравы, иной раз даже не лишены юмора и, во всяком случае, живой непосредственности. Лишь изредка он затрагивает более общие проблемы, например в контроверсии III, вв. 15 анализирует испорченность новой риторики, многие дефекты которой были идентичны дефектам азианских ораторов, говорит, что плохое красноречие есть результат испорченности вкуса, а в предисловии к первой книге контроверсий связывает упадок красноречия с политическими условиями времени, с моральным состоянием общества, с обычаем присваивать мысли великих ораторов прошлого и выдавать их за свои: «...и так высокое красноречие, которого превзойти не могут, не перестают осквернять» (там же, I, вв. 10) .

Итак, критицизм Сенеки направлен против экстравагантности и безвкусицы сентенций и ко лоров «новых декламаторов», против

166

небрежности в построении речи, слишком очевидной искусственности ее подготовки. Что же для Сенеки служит критерием хорошей речи? Каков его эстетический идеал? Фразы — не скудные, не перегруженные риторическими вопросами и восклицаниями (Свазории, II, 1); слова не архаичные (Контроверсии, IV, вв. 9), не грубые (там же, I, 5, 9), не банальные или пошлые (там же, VII, вв. 3), не бесполезные (там же, IX, 2, 24, 27). Во всем следует соблюдать умеренность, не злоупотреблять орнаментацией и искусственной экспрессией стиля (там же, I, вв. 21), изощренностью и цветистостью (там же, VII, 5, 13; Свазории, I, 16), избегать общих мест (Контроверсии, VII, вв. 1), нагромождения аргументаций (там же, VII, вв. 2) и пеуместных описаний (там же, II, вв. 1), заурядных или низких оборотов, предпочитая избранные (там же, III, вв. 7). Стилистический идеал Сенеки заключен в словах: «Стиль не небрежный и вялый, но полный огня и вдохновенности; развитие не тягучее и бессодержательное, но заключающее больше мыслей, чем слов» (там же, III, вв. 5).

Сенека полон восхищения Цицероном, он рекомендует его как эталон римского стиля (Свазории 6 и 7; Контроверсии, III, вв. 1; X, вв. 6) , всячески стремясь упрочить его пошатнувшийся в это время авторитет. Его сочинение отражает симпатии старшему поколению ораторов, неприятие всего искусственного и показного, что отличало стиль «новых декламаторов» и «школяров», критикуемых им в ряде контроверсий (I, 1, 14; I, 4, 6; I, 8, 11 —16 и др.). И сам он пытался сохранить простоту и здравый смысл в живом и непосредственном стиле предисловий бесед с сыновьями, стремился следовать своему идеалу.

Вместе с тем Сенека уступает и своему времени; многое написано им в сжатой, «рубленой» манере; его критические замечания и характеристики выражены в кратких сентенциях, с частым применением антитезы, анафоры, риторических вопросов и других фигур. Приведем в качестве примера небольшой отрывок из его сравнительной характеристики стиля философа Фабиана и ритора Ареллия Фу ска: «Фабиан учился у Ареллия Фуска, чьему стилю он подражал, и впоследствии затратил больше труда, чтобы избежать сходства с ним, нежели затрачивал на то, чтобы его добиться. Изложение Фуска Ареллия было полно блеска, хотя тяжело и запутано, украшения слишком изысканны, построение предложения слишком вялое, чтобы подходить уму, готовящемуся к занятиям столь высоким и значительным; предельная неровность стиля, то сухого, то непомерно расплывчатого и изобиль-

167

ыого: вступление, аргументы, рассказ произносились сухо, в описаниях же вне всяких правил допускалась свобода всех слов, лишь бы они были с блеском; никакой силы, никакой твердости, никакой грубости; блестящая речь, но скорее распущенная, чем легкая. От нее Фабиан скоро избавился, но если он, пожелав, отбросил пышность, то темноты избежать не смог; она сопровождала его вплоть до занятий философией. Часто он говорил меньше чем достаточно для слушателя, и в его стиле, столь высоком и столь безыскусственном, сохранились еще следы старых недостатков: иные фразы так внезапно заканчивались, что были уже не короткими, а куцыми» (там же, II, вв. 1—2) .

Желая заинтересовать читателя, Сенека оживляет свою книгу то занятными анекдотами, то эпизодами комического характера. Рассказывая, например, об умении Помпония придавать одному слову различный смысл, он говорит, что у него этому умению научились Лаберий и Цицерон, и рассказывает, как случилось им обменяться двусмысленными репликами: «Однажды после состязаний с Публилием Сиром Лаберий, возведенный Августом в сословие всадников, направился к местам всадников, желая занять между ними свое место. Но они сидели так тесно, что вновь прибывшим сесть было негде. В это время Цезарь ввел в сенат новых членов, чтобы пополнить сословие всадников, истощенное гражданскими войнами, и заодно отблагодарить тех из его сторонников, которые хорошо служили. Цицерон в шутку сказал проходившему мимо Лаберию: «Я бы посадил тебя, если бы мне самому не было тесно сидеть». Лаберий ответил Цицерону: «Конечно, ты ведь привык сидеть на двух стульях». (Ведь Цицерон имел дурную репутацию: он не был верным другом ни Цезарю, ни Помпею, но льстецом обоих.)». (Там же, VII, 3, 9).

В своем стремлении к живописанию Сенека пытается обновить стиль, разнообразить употребление терминов. Но, следуя понятиям нового ораторского искусства, он часто пренебрегает старыми терминами, опускает ряд употребительных в литературной критике слов, не нашедших своего применения ни в образцах выступлений риторов, ни в анализе их таланта³⁸. А ведь особенность сочинения Сенеки в том именно и состоит, что он не просто воспроизводит сентенции, разделения и колоры ораторов и риторов, но и судит их в меру своих критических возможностей. И это важно, потому что иные из его суждений в равной мере относятся и к нему самому, позволяя лучше понять особенности его собственного стиля, и выделить некоторые аспекты его воззрений на ораторское искусство.

168

Сурово критикуя риторические школы и новое красноречие в своих предисловиях и сознавая слабость риторов, особенно в отношении к литературным стандартам более ранних времен, он в то же время отмечает, что представители новой риторики обладают определенной жизненной энергией: «Гатерий перед народом декламировал без подготовки, он один из всех римлян, каких я сам изучал, перенес в латинский язык дар греков. Такова была стремительность его речи, что становилась пороком. Так что божественный Август прекрасно сказал: «Нашего Гатерия надо обуздывать». До такой степени казалось, будто он не бежит, а мчится. Он отличался не только изобилием слов, но и мыслей: говорил по любому поводу, когда бы ни пожелали и сколько бы ни пожелали, одно разнообразя фигурами, другое развертываниями, и всегда был неисчерпаем и безудержен» (там же, IV, вв. 7).

Во взглядах на ораторское искусство у Сенеки обнаруживается некоторое сходство с Цицероном. Что и неудивительно — ведь он заимствует у своего идеала его программу разносторонности и чувства меры: осуждение многословия, напыщенности, сухости, вульгарности речи, требование уместного и неброского применения риторических приемов, призыв к содержательности формы.

Но, с другой стороны, у Сенеки, как и у риторов ему современных, есть немало и отступлений от Цицерона. Исходя из результатов, достигнутых исследователями языка Сенеки, в частности и главным образом А. Бардоном³⁹, можно отметить, в общих чертах разумеется, наиболее очевидные из них. При этом не надо забывать, что сочинение Сенеки — не трактат об ораторском искусстве, а литературные воспоминания о его деятелях, критически представленных в образцах; и предполагает оно иной язык, который далеко не всегда целесообразно сравнивать с цицероновскими нормами⁴⁰.

Первое, что обращает на себя внимание, в плане сопоставления с Цицероном, — это частое опущение Сенекой и риторами терминов, как общих, так и специальных, выражающих черты стиля у Цицерона. Это легко понять. Цицерон подчинял технические детали стиля философской концепции оратора; широта его взглядов, согласованность философской теории и политической практики обеспечивали многообразие критического словаря с заимствованиями из словаря философии, права, политики, а также богатство специальной технической терминологии. Риторы же, обращаясь в одном и том же, весьма ограниченном, кругу идей, не могли особенно разнообразить и увеличивать свой словарь. А когда

169

они делали это, то обычно обращались непосредственно к греческим терминам (thema, schema, scholasticus, phantasia, solecismus и др.), в отличие от Цицерона, избегавшего слов греческого происхождения; или стремились обновить его и латинскими неологизмами (descriptiuncula, vitiatio, aride и др.)» придать некоторым латинским терминам иной смысл: вспомним, например, употребленные ими в новом значении declamatio, controversia, color (см. выше) или sententia; у Цицерона это только острое и меткое высказывание, у риторов — способ выражения общего места в более узком смысле, которым оратор заставляет признать его мнение в спорном вопросе. Кроме того, желая произвести эффект выразительной формой в драматических или романтических аспектах представления темы, риторы обновляли словарь за счет введения в него поэтической лексики (echo, hendecasyllabus и др.).

Для Сенеки риторика — основа образования (там же, II, вв. 3). «Усердно изучай красноречие, и впоследствии, даже оставив его, ты легко овладеешь другими знаниями, ведь оно снабжает оружием и тех, кого не готовит для себя», — советует Сенека сыну Меле. Эта мысль противоположна с точки зрения образования взгляду Цицерона: красноречие вскармливается всеми знаниями, «так как требует от оратора знаний сразу по многим наукам» («Об ораторе», I, 6, 20).

Сочинение Сенеки является промежуточным звеном в развитии и трансформации языка и вкуса римлян на пути восстановления классической доктрины, которое произойдет во второй половине I в. н. э. Оно отражает целый период в развитии римского ораторского искусства, от Цицерона до Квинтилиана, сообщая ценные сведения об ораторах и риторах этого периода, иногда даже не упоминаемых другими источниками, об их стиле и методах, а также множество любопытных подробностей об обстановке, в какой произносились декламации, о вкусах слушателей, по-разному реагирующих на выступление риторов: то криками и рукоплесканиями, то молчанием или насмешками (Контроверсии, IX, вв. 5; I, 1, 21; II, 3, 19 и др.).

Практика декламаций вызывала немало насмешек и у самих риторов. Отрицательно оценивал новомодные декламации видный оратор сенатской оппозиции Кассий Север, речь которого была «сильна, обработана, полна замечательных мыслей» (там же, III, вв. 2). Обладатель яркого красноречия, он тем не менее был слаб в декламациях, и объяснял это тем, что даже великие умы отличались только в одном роде творчества: «Красноречие оставляло Цицерона в его стихотворениях; Вергилия счастье его та

170

ланта покидало в прозе; речи Саллюстия читают только из уважения к его «Истории»; речь красноречивейшего мужа Платона в защиту Сократа не достойна ни защитника, ни обвиняемого» (там же, III, вв. 8) .

Кассий Север четко определяет разницу между красноречием форума и красноречием декламаций, когда объясняет Сенеке, почему ему не удаются декламации: «...взор оратора обращен на судью, а декламатора на слушателей; первый отвечает противнику, второй самому себе; на форуме нет места тому, что не относится к делу, в школьных же декламациях что не лишнее, когда сами они излишни?» — иронически замечает он. «Когда я говорю на форуме, я делаю что-то, но когда декламирую... кажется, будто я действую во сне. Сама задача различна: одно дело бороться, другое — наносить удары по воздуху. Всегда так считали: школа — игра, форум — арена» (там же, III, вв. 12-13).

Но придерживаясь основ древнего практического красноречия, Кассий, как, впрочем, и сам Сенека, не избег влияния своего времени и знаменовал, по словам Тацита, новый период красноречия («Диалог об ораторах», 19). Сенека приводит его красочную, вполне во вкусе современников, речь в контроверсии против человека, увечившего беспризорных детей и заставлявшего их нищенствовать (Контроверсии, X, 4, 2). И этим самым он как бы отдает дань времени, представляя такого выдающегося судебного оратора в качестве примера для подражания в школьных декламациях, а не в судебных речах, что было бы гораздо естественней.

Подобно Кассию, высказывается о декламациях другой судебный оратор, Вотиен Монтан: «Тот, кто готовит декламации, пишет не для froro, чтобы победить, но чтобы понравиться; он отыскивает всякие соблазны стиля, и обходится без аргументации, которая скучна и мало пригодна для украшения; он довольствуется тем, что прельщает аудиторию сентенциями и амплификациями. Он хочет стяжать успех себе, а не делу»; далее он говорит о разнице между оратором форума и декламаторами, которые «воображают своих противников дураками и отвечают им, что хотят и когда хотят; ошибки их не влекут никакого наказания. Их глупость не стоит им ничего. Когда они приходят на форум и каждый их жест не сопровождается аплодисментами, они или вовсе замолкают, или путаются» (Контроверсии, IX, вв. 1—3) ⁴¹.

Действительно, в настоящих судебных процессах далеко не

171

всегда были уместны пространные, перегруженные риторичеческими изысками речи. Поэтому риторам, выступавшим в судах, приходилось подчас испытывать затруднение и чувство неловкости. Иногда они даже оказывались беспомощными перед аудиторией, как, например, Порций Латрон, которому пришлось выступать защитником в суде триумвиров под открытым небом, и он так растерялся, что начал речь с обмолвки и попросил перенести разбирательство в привычную для него обстановку — базилику, где он давал уроки своим ученикам (там же, IX, вв. 3; ср. Квинтилиан, X, 5, 18).

В другом месте Сенека приводит рассказ Кассия Севера о случае с модным тогда ритором Цестием Пием, лидером антицицероновской партии, который тоже оказался беспомощным в непредвиденных обстоятельствах; неподготовленный к борьбе мнений, возражениям и нападкам, он, хотя и воображал себя красноречивее Цицерона, не смог продолжать речь из-за насмешливой реплики Кассия, вступившегося за честь великого оратора. «Вошел я однажды в зал, — рассказывает Кассий, — в тот момент, когда Цестий собирался читать опровержение на речь Цицерона «За Милона». Исполненный восхищения своими собственными речами, он, по своему обыкновению, сказал: «Будь я гладиатором, я был бы Фуском, будь пантомимом, был бы Бафиллом, а будь конем, был бы Мелиссием». Я не в состоянии сдержать гнев, воскликнул: «А если бы ты был клоакой, то был бы cloaca maximal». Все громко засмеялись, школьники смотрели на меня, спрашивая, что это за грубиян. Цестий же, который собирался возражать Цицерону, не нашел ничего, чтобы ответить даже мне: он заявил, что не станет продолжать, пока я не покину зал» (Контроверсии, III, вв. 16). В другой раз, привлеченный Кассием Севером к суду за оскорбление имени Цицерона, Цестий не смог защищаться сам и взял адвоката (там же, III, вв. 17).

Впрочем, Цестий Пий сознавал свои недостатки и даже считал их необходимыми: «Я знаю, что высказываю нелепую мысль. Но я говорю многое не потому, что это нравится мне, но потому, что нравится публике» (там же, IX, 6, 12). И действительно, Сенека постоянно сетует на испорченность вкуса молодежи, которая предпочитает Цестия Цицерону и учит наизусть его декламации, а из Цицерона читает только те речи, на которые возражал Цестий (там же, III, вв. 15), что она презирает примеры прошлого, в то время как сам он восхищается силой и энергией римлян времен республики, которые могли сравниться с надменными греками, а Цицерон мог быть им противопоставлен (там же,

172

X, вв. 6; Свазории, 6, 7); он высоко ценит Овидия и часто обращается к Вергилию, называя его образцом для подражания.

Сочувствующий сенатской оппозиции, Сенека одобрительно относится к высказываниям о декламациях Кассия Севера и Вотиена Монтана, не будучи уверен в полезности подготовки практического оратора на искусственных воображаемых темах (КонтроЕерсии, I, 7, 15; III, вв. 13—15; IX, вв. 1; X, вв. 12). Приводя их суждения, он, очевидно, намеревался предупредить сыновей от чрезмерного увлечения декламацией. Но в то же время, в противоречие себе самому, он говорит о необходимости декламаций как средства образования будущего оратора (там же,

II, вв. 3) и считает красноречивейшими слишком многих декламаторов, заботливо цитируя в качестве образцов красноречия их сентенции и разделения. Правда, в предисловии к последней книге он вносит ясность в свою оценку декламаций, недвусмысленно заявляя: «Мне кажется, что долгое время я не занимался ничем серьезным. Таковы эти школьные упражнения: когда занимаешься ими слегка, они развлекают, но когда изучаешь подробно и в большом количестве — надоедают» ⁴².

Итак, древние критики (за исключением Квинтилиана, который рассматривает декламации как полезное средство совершенствования оратора и говорит о тесной связи тем декламаций с делами, проходящими в судах,— VII, 4, 11) весьма определенно утверждают, как слабо готовили они судебных деятелей, в один голос говорят об отдаленности их от повседневной ораторской практики, от реальной жизни.

Не отрицая маловероятный характер некоторых тем, приведенных Сенекой, все же следует отметить, что многие из них находят свои параллели в римской действительности⁴³. Наряду с фиктивными и надуманными темами, в декламациях несомненно есть отзвуки современности, тот подтекст, который сопровождает сюжеты, несмотря на всю их невероятность и необычность. В ряде тем в основе лежит жизненный материал, чему подтверждением служат «Анналы» Тацита, где найдется немало намеков на подобные уголовные дела; в судебных процессах часто разбирались дела об отравлениях, доносах, вымогательствах, изменах, о чем свидетельствуют, кроме Тацита, и Светоний, и Ювенал. Социальные явления принципата и империи так или иначе находили свое отражение в декламациях. И хотя сюжеты, ситуации, персонажи, обрисованные в ходе выступления оратора, и их взаимоотношения непосредственно не обусловлены римской действительностью и не создают картины римской жизни в целом, все же

173

они дают возможность судить об отдельных ее явлениях. «Содержание казусов давала реальная жизнь, а в риторической школе они типизировались, и им придавалась литературная форма»⁴⁴.

Таким образом, декламации отражали свой век в присущей им художественной форме — через воображаемое и невероятное. Поэтому правомерно заключение советских ученых, вопреки мнению ряда зарубежных исследователей⁴⁵, об эффективности упражнений в воображаемых судебных процессах, т. е. декламаций, в подготовке адвокатов: «Риторическая школа начала I в. при всех своих стилистических увлечениях все же готовила своих питомцев прежде всего для судебной практики» ⁴⁶.

Подготовлено по изданию:

Кузнецова Т.И., Стрельникова И.П.
Ораторское искусство в древнем Риме. Москва, "Наука", 1976.
© Издательство «Наука», 1976 г.