Глава 10
Но медик это еще специалист, ремесленник. Хотя у «Гиппократа» и Галена можно найти интересную и справедливую идею, — столь современно звучащую, — что такое ремесло, какова медицина, если заниматься ею как должно и исчерпать ее до дна, может представлять собой совершенную форму высшей самодостаточной культуры (в некотором смысле медик способен стать «философом»1 и медик-философ — уже полубог2), эта мысль не становится достоянием общественного мнения в эллинистическую эпоху. Обычно ремесленник как таковой не рассматривается как просвещенный человек. Сам Гален, который последователен в отстаивании совершенства и всеобщности своего ума, не удерживается от того, чтобы сообщить нам: он изучал и еще кое-что кроме медицины - после усиленных занятий в средней школе (причем - примечательный факт — не презирая и математики) он, прежде чем заняться медициной, отправился в философскую школу; затем он изучал два предмета параллельно - например, в Смирне он слушал медицинский курс Пелопса и по платоновской философии — Альбина. Он никогда не терял интереса, не считая своей профессии, к грамматике и логике... 3
На самом деле то, что определяет подлинно просвещенного человека, — это не научные или медицинские занятия, интересующие лишь узкий круг специалистов. Таковым может считаться лишь получивший одну из двух форм высшего образования, которые остаются наиболее распространенными и в наибольшей степени сохраняют свой классический характер: это философская и ораторская культуры, то соперницы, то сотрудницы, обозначенные, как мы уже видели, Платоном и Исократом.
Первенствует среди них, несомненно, вторая: она накладывает свой глубокий отпечаток на все проявления эллинистического духа. Для громадного большинства студентов получить высшее образование значит слушать уроки ритора, быть посвященным с его помощью в искусство красноречия.
Прежде чем начать, необходимо подчеркнуть важность этого явления. В историческом плане Платон был побежден — ему не удалось навязать будущему свой педагогический идеал. В общих чертах это удалось Исократу, ставшему воспитателем Греции, а потом и всего античного мира. Этот успех, уже чувствительный в эпоху обоих великих мастеров, только все более и более явно укреплялся от поколения к поколению: риторика осталась специфическим объектом высшего образования и высокой культуры для Греции.
Первая реакция историка на это — удивление; для него неожиданным будет то, что успех ораторского искусства пережил те общественные условия, которые вызвали его рождение и дали ему играть первую скрипку, а именно полисный режим, и прежде всего демократический, которым, как мы видели, объясняется, начиная с V века, расцвет красноречия и его техники. Но в эллинистическую эпоху песенка свободного и независимого города спета; нормальной обстановкой политической жизни является абсолютная монархия; время оратора, кажется, ушло. Теперь политическая фигура авансцены — придворный советник, который умеет завоевывать доверие господина и влияет на правительственные решения в силу своего влияния на него лично; многие эллинистические интеллектуалы рисковали сыграть эту роль: это была в какой-то момент (на что я указал по поводу Академии) даже стоическая специализация... Из трех разновидностей речей, которые, начиная с Аристотеля, разграничивает теория, речи-рассуждения, речи судебной и речи эпидейктической — первые две отошли на второй план из-за упадка полисной системы; все время есть рассуждающие собрания, но, за редкими исключениями (например, когда город во время смут вынужден принять сторону одного царя против другого) значения обсуждаемые дела не имеют более никакого значения, кроме местного. Везде имеются суды, но и в них, если тот или иной процесс имеет политический характер, он опять-таки будет местного значения. Эмоциональный центр человеческой жизни и цивилизации уже не находится здесь, как то было в VI или V веке. Процветание сохраняется лишь за третьим жанром: эпидейктическим, или торжественным. Скажем ближе к духу французского языка: речь идет о жанре лекции.
Но этот последний не только сохраняется: он развивается, становится богаче, вторгается в сферу соседей и подчиняет себе все. Мы его встречали в гимназиях для эфебов — но даже астроном и медик становятся лекторами! Что же говорить о литера-
туре? Из-за привычки к чтению вслух размывается грань между книгой и словом; красноречие навязывает свои формы всем разновидностям духовной деятельности — поэзии, истории и, как мы увидим, даже философии. Эллинистическая культура — в первую голову ораторская культура, и ее ведущий литературный тип — публичная лекция.
Любопытный пример обратной реакции: художественный престиж, признаваемый за оратором, приведет к тому, что косвенно последний приобретает и некоторый политический вес. В римскую эпоху, когда город располагает в числе своих сыновей одним из этих артистов слова, профессиональных лекторов с установившейся репутацией, он охотно делает последнего своим глашатаем. Я не имею в виду только то, что на него рассчитывают для придания блеска общественным церемониям, празднествам и играм — все это пока лишь торжественное красноречие без большой важности; речь идет о более реальных услугах. Когда город и провинция сталкиваются с затруднениями во взаимоотношениях с верховным владыкой или другой страной, для них вполне естественно выбрать знаменитого ритора в качестве посла (20), и не только потому, что, как сочли бы во времена Демосфена, таким образом их дело будет лучше защищено, их аргументы развернуты более убедительно, но также и потому, что личный авторитет оратора, восходящий в своей основе к престижу, которым пользуется его искусство вообще, а priori обеспечит ему внимание, благосклонность и уважение — и опыт показывает, что этот расчет неплох. Любопытная и весьма характерная черта эллинистической и римской эпохи, и здесь можно привести множество примеров для каждого их этапа вплоть до самого конца античности (21). Но будем осторожны, чтобы не нарушить последовательность факторов, принимая результат за причину: ораторский характер эллинистической эпохи не есть основной (и парадоксальный) повод к тому, чтобы заставить образование уступить риторике первое место, как мы это видим. Это вторичное и производное явление. Основа заключается в том, что, со времени софистов и Исократа, красноречие не переставало быть, несмотря ни на какие политические революции, главной целью высокой культуры, венцом всякого свободного воспитания, желающего полноты.
Без сомнения, лишь со значительными трудностями мы можем воссоздать историю античных риторических школ (22), в наших документах есть пропуски; однако мы знаем достаточно для того, чтобы утверждать, что традиция никогда не прерыва-
лась: после Исократа риторика не переставала быть общепринятой формой высшего образования.
Почему? Если угодно, можно вспомнить о рутине; педагогика не является поприщем добровольных инноваций; привычки в ней увековечиваются молчаливым возобновлением, даже тогда, когда их побудительные причины остались в прошлом. Но исключительное расположение, которым пользовалась риторика в античных школах, может и должна найти более прямое объяснение: я напомню читателю образование Исократа и его замечательное учение о Слове. Научиться хорошо говорить значило одновременно и научиться хорошо размышлять, и даже хорошо жить. Красноречие обладало в глазах древних чисто человеческой ценностью, выходящей за рамки практического применения, дозволяемого историческими обстоятельствами, — оно несло в себе то, что делает человека человеком, все культурное наследие, которое отличало цивилизованного человека от варвара; от Диодора Сицилийского4 до Либания5 это везде подразумевается. Как же теперь удивляться, что риторика оставалась центральной частью высшего образования, всей культуры?
Παιδεία! Нужно задуматься над фундаментальной двусмысленностью этого слова, обозначающего сразу и образование, и культуру; это нас заставит понять тот характерный аспект эллинистической и римской цивилизации, в котором современные люди столь охотно видят симптомы упадка (23): я имею в виду школьный характер литературной жизни. Эллинистическая культура, как я уже сказал, — прежде всего культура лекции; но эти публичные чтения, чье обаяние так велико для культурных кругов, по существу не отличаются от школьных риторических упражнений, с которыми нам предстоит познакомиться. У нас вызовет улыбку общественное благо, «которое не устает от риторических занятий», мы выкажем даже некоторую скуку перед этой «литературой профессоров и хороших учеников»: но, в той мере, в какой занятия красноречием были овладением Словом, они соприкасались с абсолютными ценностями и становились в некотором роде самоцелью. Невозможно было представить себе что-либо более великое, и различие между «культурой» и «образованием», столь внятное для нас, стремилось к полному исчезновению.
Мы можем очень четко представить себе, чем были занятия этой столь
ценимой риторикой. Окончив курс словесности, подросток покидал грамматика ради школы учите-
ля — профессионала в красноречии, ритора, σοφιστής, ^>ήτωρ (24). Таких учителей, похоже, можно было отыскать в любой точке греческого мира, в любом городе, достойном этого названия; мы видели, что меценат находит такового для эфебов в Эретрии6; они были многочисленнее — и котировались выше — в больших «университетских» центрах, чьи школы с именем привлекали иностранных студентов. Могло случиться так, как это часто бывало у медиков, что ученик, заботящийся о совершенствовании своих знаний, последовательно переходил от одного учителя к другому, но столь дорогой античной педагогике принцип личной связи между учителем и учениками не терпел от этого ущерб: группа учеников одного учителя охотно обозначается словом «хор», «братство», χορός, θίασος, άγελη, φρατρία, которые придают оттенок чего-то священного их духовному единству (25).
Содержание этого образования не претерпевало глубоких изменений со времен Исократа: оно продолжало развиваться по своему собственному пути, все более и более углубляя свой технический характер. Это четко проявляется в первом из трех элементов, из которых состояло это образование: теории, изучения образцов, практического применения.
Исократ, как мы помним, хотел свести к минимуму посвящение в теорию: в этом пункте он не был услышан. Уже Аристотель вводит в свою Риторику новые понятия и определения. Он мог полагать, что его мощный синтез, опирающийся на систематическое исследование всех ранее опубликованных трактатов, Συναγωγή τεχνών7, установит технику этого преподавания. Ничего подобного не произошло: от поколения к поколению педагогика еще усложнялась, чтобы дойти до тех многословных и утомительно-мелочных трактатов, которые мы с удивлением листаем в собраниях Rhetores Graeci.
С 1885 года, когда риторика исчезла из программ нашего среднего образования, мы так хорошо забыли, чем может быть эта кодификация ораторской работы, что нам трудно и представить себе, до какой степени аналитический дух — эта отличительная черта греческого гения — может довести свои завоевания в этой области (26). В каком-то смысле эта забывчивость досадна; за отсутствием знания этой дисциплины, столь привычной для всех древних, классическая литература становится для нас менее доступной. Многие вещи у греческих и латинских авторов удивляют нас — а ведь они объясняются только этим школьным фоном.
Уже преподавание грамматики заставляет нас усматривать почти болезненную склонность к систематизации и регламентации; она попадает на подготовленную почву в области красноречия. Посвящение в риторику осуществлялось путем классификаций и определений: студент прежде всего должен был усвоить целый технический словарь и раскрыть для себя неожиданные ответвления анализа. Изучение риторики включало пять частей: нахождение, расположение, высказывание, запоминание и действие. Нахождение предоставляло целый набор замысловатых средств для раскрытия идей: это знаменитая теория «мест», τόποι: внутренние, внешние и т.д. Теория весьма далеко продвинулась в детализации, снабжая анкетными схемами, годными как для всех видов поставленных вопросов, так и для всех жанров речи, для той или иной манеры обращения с предметом.
Чтобы дать читателю по меньшей мере приблизительную идею утонченности, которой могла достигнуть риторика, я выберу для примера похвальную речь, έγκώμιον: уже известно, что она фигурировала в числе подготовительных упражнений, προ γυμνάσματα; именно с нее, как представляется, начинается та область, которую ритор еще защищал от вторжений учителя грамматики. Похвальное слово составляло, как мы видели, типичный предмет состязания в словесности на конкурсах эфебов в Афинах эпохи Империи. Но похвала — гораздо больше, чем школьное упражнение (подчеркнем еще раз: между школой и жизнью границы не существует), она не только входит основной частью (сопровождаемая «утешением») в план надгробной речи, жанра, чьи разные подразделения столь популярны, но и сама по себе составляет излюбленный жанр литературной речи. Большое количество общественных состязаний, и среди них наиболее знаменитые — Панафинейские, Пифийские, Истмийские — предусматривают в своих программах соревнования в похвальных речах, будь то в прозаической или стихотворной форме; они официально появляются в I веке до Р. X., и их волна не прекращает прибывать при Империи (27).
Если поставлена задача восхвалить конкретное лицо, живущее или умершее, реальное или мифическое, теория предусматривает для нашей работы серию из тридцати шести определенных типичных пунктов, которые строятся по следующим подразделениям и субподразделениям8:
I. Внешние достоинства:
а) прославить благородное происхождение героя, ευγένεια;
b) его окружение: его родной город, его народ,
превосходство его политического режима, его родителей и его семью;
c) его личные преимущества: полученное воспитание, друзей,
приобретенную славу,
общественные должности, которые он занимал, богатство,
число и достоинства его детей,
его благополучную смерть, ευθανασία.
II. Физические достоинства: здоровье,
силу, красоту,
живость ощущений, ευαισθησία.
III. Духовные достоинства:
a) добродетели души: мудрость, воздержанность, храбрость, справедливость, благочестие, благородство, чувство величия;
b) вытекающие из этого действия:
A) с предметной точки зрения: проявления бескорыстия,
имеющие в виду благо, а не пользу или удовольствие, в общественных интересах, осуществленные, несмотря на опасности;
B) с точки зрения обстоятельств: своевременность,
подвиги, совершенные в первый раз, в одиночку,
если герой совершил их более, чем другие, если у него было лишь немного помощников, если он действовал, опережая возраст, вопреки всем ожиданиям, не без труда, быстро и хорошо.
К этим основным пунктам можно еще добавить соображения, которые нетрудно извлечь из хорошего мнения об этом герое замечательных людей; предположения о еще более замечательных подвигах, которые он не преминул бы совершить, если бы смерть не прервала его деятельность; изящные реплики по поводу его имени (по поводу личностей с «удачными именами», например, Демосфен, «сила народа», τοϋ δήμου σθένος); омонимии, которая позволяет сопоставить его с другими известными фигурами, прозвищ, которые он мог получить (Перикл Олимпиец)...
Понятна польза, которую может оказать оратору владение подобными схемами, но понятно также и то, каких усилий стоит от ученика и от учителя усвоение такой сетки схем на все случаи жизни. Тем более что нахождение, будучи наиболее детально разработанной частью ораторского образования, вовсе не заслоняет собой остальные четыре части. Так, расположение учило составлению плана, и каждая речь должна была состоять из шести частей:
1) вступление (exordium),
2) изложение темы (narratio),
3) разделение на пункты (divisio),
4) обоснование (probatio),
5) отступление от темы (digressio),
6) заключение (peroratio),
причем каждая часть была предметом собственных наставлений. Выражение (elocutio) давало стилистические советы: чистота языка, блеск (благодаря словесным фигурам и фигурам мысли), ритм (сюда примыкают Горгиевы находки и столь разработанная теория ритмического исхода периодов), соответствие предмету (откуда разделение трех жанров: низкого, среднего и высокого). Затем следовало искусство запоминания, чаще всего основанное на методе ассоциаций со зрительными образами; в практической области оно играло большую роль, в то время как в теории вершиной ораторского искусства была импровизация9; но импровизация — литературная или музыкальная — всегда лучше чувствует себя, когда опирается на обильные кладовые памяти (не это ли самое имеет место в технике hot нашего джаза?). Наконец следовало действие, искусство представлять речь, определять ее манеру и управлять голосом, прежде всего искусство удваивать силу речи выразительной жестикуляцией. Греки — не будем этого забывать — жители Средиземноморья, и мимика, даже чрезмерная, им не претила. Но совре-
менного человека и здесь поражает прежде всего то, насколько мелочны советы, на кои не скупятся ораторы: они кодифицировали жесты, как и другие элементы искусства, и довели это до такой степени, что «игра руками», χειρονομία (28), стала настоящим символическим языком, которому мы не можем найти эквивалента, кроме как в условностях индийской пластики. «Восхищение выражается легким поворотом руки к небу с пригибанием пальцев одного за другим, начиная с мизинца, потом — обратным движением, рука одновременно раскрывается и обращается в противоположную сторону...» 10.
Опасность, которой не избежала эллинистическая школа, заключалась в том, что обладание столь разработанной техникой может внушить слишком преувеличенное мнение о ее действенности. Этот арсенал правил, формул и рецептов, где были оприходованы все возможные аспекты любой речи, которую только можно было себе представить, внушал ритору (и ритор часто поддавался этому внушению) уверенность, что он владеет надежным методом, действующим без сбоев, позволяющим преподать любому ученику, кто бы это ни был, секреты великого искусства.
Без сомнения, овладение теорией в принципе находило противовес в изучении образцов, которыми новички могли восхищаться и которым они могли подражать. Как Исократ, как до него первые софисты, учителя красноречия охотно предоставляют ученикам для работы собственную продукцию, особенно, как великие ораторы эпохи Империи, если они не только учителя, но и популярные лекторы. Тем не менее классическая традиция также и в этой области стремится навязать типичные модели, шедевры, утвержденные в таком качестве единодушным восхищением. Преподавание красноречия располагало — как и в поэзии — каноном, твердым списком авторов, а именно Десяти аттических ораторов (29), чье влияние на рукописную традицию было не менее тираническим, чем в случае с трагиками. Кажется, что литературное изучение этих великих речей, а может быть, и историков, у которых можно было найти прекрасные примеры ораторского искусства, не отдавалось на откуп грамматикам, или по крайней мере одним грамматикам: ораторов и историков «читали» именно в школе ритора; комментарий, который учитель охотно доверял своему помощнику 11 меньше ориентировался на литературную критику и эрудицию, чем на изучение ораторской деятельности, осуществление технических наставлений.
Каждая школа, каждый учитель привязывался к одному из этих классиков, который, как ему казалось, в наибольшей степени воплощает его идеал красноречия: один делал своей излюбленной моделью Демосфена, другого привлекали изящество и трезвый стиль Лисия и т. д.
Нужно подчеркнуть, что, к несчастью, это изучение не всегда проводилось таким образом, чтобы извлечь из него наибольшую пользу: известно, что, начиная с Дионисия Галикарнасского, все более ярко выраженное течение увлекало риторические школы на путь сознательного и прилежного подражания аттическим писателям золотого века. Но если мы хотим точнее понять, что именно ораторы эпохи Империи, мастера того направления, которое принято называть «второй софистикой», называют «аттицизмом» (30), можно заметить с удивлением, смешанным с некоторой долей разочарования, что речь идет о явлении не столько литературного, сколько грамматического порядка. Меньше усилий затрачивается на то, чтобы вернуть достоинства стиля и вкуса великих афинских писателей, чем на то, чтобы восстановить словарь, морфологию и синтаксис классического диалекта в его минувшей «чистоте», удаляя из литературного языка все, что возникло в разговорном языке эллинистической эпохи. Проблема заключалась в том, чтобы ограничиваться словами и формами, употребляемыми классиками12, быть готовым привести по поводу каждого пример из рекомендованного автора, чтобы оправдать употребление1S. Достаточно забавный метод, и уже Лукиану доставляло удовольствие высмеивать его: «Выбери дюжину аттических слов, от силы двадцать; чаще упражняйся в их произношении, чтобы всегда были под рукой; держи всегда на кончике языка эти редкие формы, чтобы сдабривать ими речь, как приправой... Сделай себе набор терминов, чуждых употреблению, которые нельзя найти, кроме как у старинных писателей, и обрушивай на тех, кто беседует с тобой»14. Поскольку лингвистические занятия приучили нас рассматривать языки как постоянно развивающиеся организмы, это усилие воспретить путь течению, отбросить художественный язык за пределы жизни нам кажется обреченным на бессмысленность: однако нужно видеть, что оно вполне естественно связывалось с классическим идеалом единожды навсегда определенного совершенства (ne varietur!) и что можно пытаться искать новое, но не превзойти.
После теории и подражания наступал третий этап изучения красноречия, практические упражнения. Продолжая труды, уже
начатые грамматиком, ритор снова заставлял ученика пройти весь ряд «подготовительных упражнений», προγυμνάσματα, из которых каждое было объектом все той же мелочно расписанной регламентации: мы только что установили это для похвальной речи (к которой прибавлялась, по тем же схемам, ее противоположность, порицание); потом, по порядку: сопоставление (пример: провести параллель между Ахиллом и Гектором15), создание характера, этопея (пример: жалобы Ниобы над трупами ее детей16), описание (пример: Акрополь Александрии17), тезис, рассуждение по общим вопросам (классический пример18 — знаменитый вопрос «нужно ли вступать в брак?», чьи риторические варианты, прежде чем послужить подпиткой для остроумия Рабле, дадут материал для трактатов de Virginitate *, составленных Отцами Церкви), предложение закона (поддержка законопроекта или, напротив, противодействие ему, например: «Запрещено убивать любовника, застигнутого с чужой женой на месте преступления» 19).
Последние из этих подготовительных упражнений уже приближаются к речам-рассуждениям и судебным речам: студент в конечном итоге приступал к их составлению, постоянно опираясь на ряд советов и строгих рекомендаций, анализируя различные аспекты, элементы, разновидности каждого типа речей. Здесь я в состоянии только указать читателю на невероятную сложность этой системы преподавания: мы теряем дар речи перед лицом такого развития отвлеченностей, которое мог вызвать, например, анализ «состояния дел», στάσεις, одного из основных элементов подготовки судебной речи. Убил ли обвиняемый? Вопрос о событиях: это «предположительное состояние дел». Это убийство является ли преступлением? Это состояние «определения», и т. д.; следуя различным школам, можно было различить одно, два, три (классический вариант), четыре и вплоть до девяти состояний дел20. Жанры торжественного красноречия также были предметом изучения и кодификации: ритор снабжал своего ученика типичными планами свадебных речей, поздравлений с днем рождения, надгробных, посольских, прощальных...21
Но наиболее характерная черта эллинистического преподавания риторики заключается в том, что постепенно она упускает из виду подготовку оратора к реальной жизни, к речам, которые ему придется на самом деле произносить по серьезным по-
* О девственности (лат ). — Прим. переводчика.
водам. Главное место в этом образовании занимают фиктивные речи, которые наши эрудиты продолжают называть декламациями (declamationes), техническим термином, который послужил для латинских ораторов переводом греческого μελέται. Достойно внимания, что этот тип школьных речей, который решительно поворачивается спиной к жизни, появился во время Деметрия Фалерского22, который был хозяином Афин от лица Кассандра, царя Македонии, с 318/317 по 307 год (31), то есть именно в тот момент, когда потеря политической свободы отнимает всякое значение у реального красноречия; школьное красноречие сохраняется, но, лишенное цели, оно находит таковую в самом себе и соответствующим образом перестраивается.
Эти «упражнения» (это собственный смысл слова μελέται) включали две основные разновидности: не знаю, послужит ли это помощью читателю, — настолько ныне забыт этот словарь! — если я назову их технические обозначения: контроверсии и суазории. Прежде всего — фиктивные защитительные речи, υποθέσεις δικανικαί, по-латыни controversiae. В принципе это непосредственное обучение судебному красноречию; вполне естественно обучать будущего адвоката составлению фиктивных защитительных речей, прежде чем подвергать его риску перед судом в реальном процессе. Но в то время как преподавание софистов в V веке (как видно по Антифонту) пыталось приблизиться насколько возможно к реальным условиям судебной практики, эллинистические риторы предлагали ученикам не просто вымышленные процессы, но в высшей степени фантастические и нелепые случаи, требующие применения причудливых законов, созданных по обстоятельствам: всяческие тираны, пираты, хищения, насилия, лишенные наследства сыновья в самых невероятных обстоятельствах; эти темы контроверсий напоминают нам весьма романтические и в такой же степени неправдоподобные интриги, столь излюбленные в Новой комедии (это создания одной эпохи: Менандр был другом Деметрия Фалерского). Угодно ли пример? (32) Закон приговаривает к смерти иностранца, который отважился бы подняться на городские укрепления; во время осады иностранец поднялся на укрепления и своей доблестью помог отразить вражеский штурм; нужно ли его казнить в согласии с буквой закона? 23 Или еще: философу удалось убедить тирана покончить с собой; он требует вознаграждения, обещанного законом для тираноубийцы, — имеет ли он на это право? 24 Молодой человек, которого отец лишил на-
следства, изучил медицину и лечит своего отца, лишившегося рассудка и покинутого врачами. Признательный отец возвращает ему права наследства. Потом юный медик отказывается лечить свою мачеху, лишившуюся рассудка в свою очередь; он снова лишен наследства и обращается к судье25. Все происходит так, как будто эллинистическая педагогика, в отличие от нашей, столь озабоченной приближением школы к жизни, решительно повернулась спиной к реальности: ее неправдоподобные сюжеты (άδοξοι), любезно объяснял ритор Фаворин из Арелата (II век по Р. X.), пригоднее всего для того, чтобы будить воображение, изощрять диалектику, приучать к трудным случаям26.
Та же ориентация обнаруживается и во второй категории μελέται, в суазориях (отметим, что, в отличие от явлений, которые мы наблюдаем в латинской среде, греческая школа предпочитала их контроверсиям): они относятся не к судебному жанру, но к жанру рассуждения, συμβουλευτικόν γένος. Но, будучи далеки от реальных поводов, которые могли быть заимствованы в повседневной жизни, предложенные сюжеты размещаются в рамках исторического или мифологического вымысла (один не отличается от другого: античная мысль не располагает современной — или христианской — категорией историчности, времени: для нее интереснее живописная или патетическая красота анекдота, а не то, произошло ли это, пережито ли это на самом деле). Если шла речь, например, об опытах в жанре выступления посла, πρεσβευτικός λόγος, воспроизводились речи посланных от Агамемнона к Ахиллу, в IX песни Илиады^.
То же самое происходит и с политическим красноречием: то это был Солон, который брал слово ради возобновления своих законов, после того как Писистрат получил телохранителей28, то — афинский народ, обсуждавший, следует ли посылать подкрепления Никию во время Сицилийской экспедиции29, или Демосфен, добровольно приносящий себя в жертву ради искупления Херонейского разгрома30. Но наиболее избитые темы из всей греческой истории поставляли Мидийские войны — «Прежде всего тебе нужны Марафон и Кинегира: без них ничего не получится! Пересеки на парусах Афонскую гору, перейди пешком Геллеспонт; пусть персидские стрелы затмят солнце... Расскажи мне о Саламине, об Артемисии, о Платеях!» Лукиан заставляет говорить эти слова своего Учителя риторики31, и он пишет, конечно, издевательски; но реальность вполне заслужила эти сарказмы: послушаем, как ритор Полемон (II век по Р. X.) прославляет с витиеватым лиризмом легендарный подвиг Ки-
негиры, этого афинского гоплита, который, во время Марафонской битвы, пытался задержать персидский корабль правой рукой32, потом, когда она была отрублена (здесь говорит уже не Геродот, а легенда33), левой и, наконец, зубами! «Кинегира первый завязал морской бой, не покидая суши... Для каждого члена его тела найдется место в яростной битве...»34. Да что там: «О царь, говорят персы, мы встретили железных людей, которые не обращают внимания, если отрубить им правую руку, чья правая рука стоит целого корабля!»35. Был целый репертуар в этой области, который, раз утвердившись, передавался в школах от поколения к поколению, вплоть до конца античности.
Эти примеры, несмотря на свой беглый характер, все же могут дать представление о сложности риторического образования, беспрерывно возраставшей из-за появления новых рекомендаций и требований. Теперь не вызывает удивления, что требовались долгие годы, чтобы пройти его до конца. В IV веке по Р. X. мы видим, как студенты из Каппадокии, заканчивая свое ораторское образование в Афинах, — речь идет о св. Василии Кесарийском и св. Григории Назианзине — проводят там в школе первый четыре года, а второй пять и, может быть, восемь! (33). На самом деле изучать риторику не заканчивали никогда: как я сказал, не было границы между школой и литературной жизнью; античный образованный человек никогда не прекращал составлять декламации, μελέται: переход от школьного упражнения к публичной лекции проходил так, что его невозможно было заметить. На самом деле мы констатируем, что знаменитейшие ораторы Второй софистики не стыдились заниматься этими школьными жанрами, включая даже такой элементарный, как похвальная речь. Разумеется, для испытания остроты ума они выбирали наиболее неожиданные сюжеты: Лукиан написал Похвальное слово мухе36, Дион - попугаю37, Фаворин — четырехдневной лихорадке38 (34). Но, можно сказать, кроме сочинения литературных произведений, образованный человек эпохи эллинизма не прекращал, как студент, упражняться в декламации, чтобы набить руку, сохранять форму: этим занимались до старости, до могилы. Филострат нам рассказывает (вполне серьезно), как великий софист Полемон, умирая, велел, чтобы его несли в могилу не дожидаясь, пока он испустит дух: когда она сомкнулась и близкие стали плакать, был услышан громкий голос: «Дайте мне тело, я еще хочу говорить!»
Нам трудно понять такое рвение: для нас, современных людей, риторика — синоним искусственности, неискренности,
упадка. Может быть, это потому, что мы более не знакомы с нею и вновь стали варварами. Да, конечно, риторика составляла свод произвольных законов; но, коль скоро они приняты и к ним приспособились, свобода художника находила поприще внутри этой системы: в совершенстве владея этим сводом, ритор мог им пользоваться для того, чтобы выразить собственные идеи и собственные чувства, не подвергая искренность никакому ущербу. Совершенно не ставя препятствий оригинальности таланта, формальные затруднения, напротив, предоставляли возможность достигнуть наиболее утонченных эффектов. Нужно сопоставить риторику с другими системами произвольных законов, в другие классические эпохи предложенными для различных искусств: в качестве примера можно привести законы перспективы в живописи, гармонии в нашей музыке, от Баха и Рамо до Вагнера, наконец, законы стихосложения — вплоть до эпохи символизма французские поэты подчинялись правилам столь же случайным и строгим, как и риторические, и не кажется, что они от этого пострадали.
Риторика дала древним систему формальных ценностей, которые определяли эстетику художественной прозы, параллельно с поэзией и не уступая ей подлинностью достижений (35).
Не задаваясь целью как бы то ни было оценить ее внутреннее достоинство, нужно, с другой стороны, признать, что такая система, привитая всем через образование, спокойно пребывающая в самом сердце традиции, продолжающейся от поколения к поколению в течение веков, составляла общую мерку, общий знаменатель всех умов, объединяющий во взаимосвязанном комплексе писателей и публику, классиков и «современных». Сегодняшний гуманист, сбитый с толку романтической анархией, печалится по поводу ее существования и плачет над однообразием античной литературной продукции. Однако, если подумать о нынешнем беспорядке, об отсутствии у нас общего учения (о чем говорить! сейчас под вопросом даже единство языка), как не взглянуть иногда и с сожалением в сторону классицизма и красивого единства его культуры?
Я, естественно, не забываю об упреках, которые, несмотря на это, заслужила риторика: как и всякая культура с чисто эстетическими целями, она может заслужить упрек в существенной бессодержательности, формализме и легкомыслии. Но эта критика в ее адрес уже высказана, даже и в рамках античной традиции, ее старинной соперницей, философией.
Примечания