Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
118

Глава IV

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ. ПОЛИБИЙ

Крушение полисной системы и образование эллинистических государств было явлением, оказавшим всестороннее влияние на культуру и идеологию народов Средиземноморья и Переднего Востока. Не осталась в стороне от перемен и историография, во все времена античного мира тесно связанная с современностью и остро реагирующая на все новое в социально-экономическом и культурном развитии.

Созданная Александром Македонским держава, несмотря на свое недолговечие, сумела разрушить не только границы старых государств, но и (рамки полисного мышления. Окончательно потеряла почву идея самодовлеющего развития города-государства вместе с сопутствующими ей планами разрешения социальных и политических проблем в рамках полисного коллектива. В процессе преодоления этнической, религиозной и общинной замкнутости все отчетливее вырисовывается классовая поляризация общества и обостряется классовая борьба 1.

Греки и ранее сталкивались с народами передневосточной цивилизации в качестве воинов-наемников, колонистов или путешественников. Теперь они стали наследниками высокой культуры Востока и в известной мере ее продолжателями. Задача освоения духовных богатств Египта, Двуречья, Сирии была не только проявлением государственной мудрости глав эллинистических монархий, но и совершенно естественным результатом новых условий су-

1 Ранович А. Б. Эллинизм и его историческая роль. М.— Л., 1950, с. 340.
119

шествования. Греки не только жили бок о бок с египтянами, халдеями, иудеями, но и сливались с ними, воспринимая их образ жизни и верования. С другой стороны, греческий язык становился не только языком государственных канцелярий, но постепенно завоевывал господствующее положение во всех сферах народной жизни.

Взаимному ознакомлению народов Востока и Запада способствовала грекоязычная историография, создаваемая людьми восточного происхождения. Вавилонянин Берос в начале III в. до н. э. написал «Историю Вавилонии» в трех книгах. Она начиналась со времен всемирного потопа и была доведена до завоеваний Александра Македонского. Иосиф Флавий, имевший возможность пользоваться этим ныне утраченным произведением, уверял, что Берос «обработал для греков сочинения халдеев по астрономии и философии» (C. App., I, 19). Судя по этому свидетельству и сохранившимся отрывкам, труд Бероса не напоминал царские хроники с их фактографическим изложением, а давал концепцию истории Двуречья в духе исторических трудов греков.

Жрец египетского города Гелиополя Манефон около 241 г. до н. э. по приказу Птолемея II составил историю Египта, предназначенную для ознакомления греческого населения с великим прошлым этой страны. По данным Иосифа Флавия, Манефон переложил на греческий язык свидетельства египетских священных книг (C. App., 1, 14). Манефон был знаком с трудом Геродота и обличал его в искажении египетской старины. Современные исследователи, сопоставляя сохранившиеся отрывки «Египетской истории» Манефона с иероглифическими текстами, пришли к выводу, что в распоряжении египетского историка для времени первых четырех династий были выписки из египетских анналов, для других династий, начиная с пятой,— списки царей, для конца Среднего и для Нового царства— литературно обработанные храмовые легенды и народные предания2.

О расширении исторического кругозора людей эллинистической эпохи свидетельствует появление «Истории Индии» »в четырех книгах. Автором ее был Мегасфен, посол

2 Неlck W. Manethon.—In: Kleine Pauly. Stuttgart, 1969, Bd. III, col. 952—953. В. В. Струве считал Манефона «бесспорно, самым надежным руководителем в сложных вопросах хронологии Египта» (Струве В. В. Подлинный манефоновский список царей Египта и хронология Древнего царства.— ВДИ, 1946, 4, с. 25).
120

Селевка Никатора при дворе индийского царя Чандрагупты. Мегасфен красочно описал удивительную природу страны, ее животный и растительный мир, города, обычаи населения, охарактеризовал общественный и политический строй3. В отличие от Бероса и Манефона он не черпал свои сведения из оригинальных источников на языках страны. Помимо собственных наблюдений, в его распоряжении была информация брахманов, знатоков индийской жизни. Брахманы пересказали ему индийские легенды, разъяснили непонятные обычаи. Возможно, частично им можно приписать ту идеализацию индийских условий, которую мы обнаруживаем в произведении эллинистического историка.

Мегасфен писал для греческих читателей и поэтому старался подчеркнуть то, что отличало индийский образ жизни от греческого. В смысле этой установки делается понятным утверждение Мегасфена, что индийцы не пользовались рабами. Его можно принять лишь с оговоркой, что труд рабов имел в Индии иное применение, чем в греческих государствах. Подобной же оговорки требует суждение Мегасфена, что земля в Индии принадлежала царю.

В то же время Мегасфен не избежал присущей Геродоту и другим греческим историкам тенденции эллинизировать быт и религию восточных народов. Так, сходство в оргиастических культах греков и индийцев наводит его на мысль, что в отдаленную эпоху Дионис совершил поход в Индию и установил там свои божественные порядки (FHG, II, fr, 23). Чтобы придать этой фантастической идее видимость реальности, он вложил ее в уста индийских брахманов, так же как Платон делает египетского жреца информатором утопии об Атлантиде.

Наряду с Востоком в поле зрения эллинистических историков находится и средиземноморский Запад. Геродота интересовали греческие колонисты Запада и их противники тиррены и карфагеняне. Фукидид »кратко характеризует этническую историю догреческой Сицилии. Им даже неизвестно существование Рима, хотя в V в. до н. э. он был уже значительным городом. Гиероним из Кардии, Тимей, Ликофрон посвящают Риму значительные части своих трудов, а Диокл из Пепарефоса был первым исто

3 Обзор содержания «Индики» см.: Diod., II, 35—42. Фрагменты труда собраны в: FHG, II, р. 397—439.
121

риком, посвятившим основанию Рима специальное сочинение.

С самого своего зарождения история как отрасль знания включала в себя не только целенаправленное изучение деятельности человеческого коллектива, но и исследование той природной среды, в которой она протекала. Уже в труде Гекатея история неотделима от географии. Завоевания Александра Македонского неизмеримо расширили представления историков о размерах ойкумены и разнообразии ее природы, животного и растительного миров. В трудах эллинистических историков география занимает большее место, чем у их предшественников.

Агафархид из Книда (II в. до н. э.) известен как автор трудов «История Азии» в десяти книгах и «Истории Европы» в сорока девяти книгах. Опираясь на сведения путешественников и торговцев, он дает описание верховьев Нила. Разливы этой великой реки он правильно объясняет таянием снегов в горах Эфиопии (FHG III, fr. 15). Агафархид описывает особенности природы Ливии, Кавказа, Скифии и Индии (FHG III fr. 8, 15, 20). Агафархиду принадлежит особое сочинение «О Красном море», обширные выдержки из которого сохранились в «Библиотеке» византийского писателя Фотия (FGr. H., 2 С 151 sqq). Здесь мы находим не только основанную на точных наблюдениях характеристику природных условий стран, окружавших Красное море, но и описание суровой жизни местного населения.

Посидоний из Апамеи (около 135—51 гг. до н. э.) был одинаково знаменит как историк и как географ. Его труд «Об Океане» — результат путешествия к берегам Атлантики и тщательного исследования приливов и отливов. Посидоний пытался перебросить мостик от описания земли к ее истории. Возникновение островов и проливов он объясет колебаниями почвы, опусканием или подниманием отдельных ее участков. Это было модификацией выработанной Платоном теории катастроф.

История во все времена обогащалась естественными и точными науками. Но никогда еще связь между естествознанием и историей не была такой плодотворной, как в эпоху эллинизма. Именно в этот период стало давать плоды на почве истории грандиозное обобщение естественнонаучных фактов, осуществленное школой Аристотеля. В сочинении «Жизнь Греции» Дикеарх из Мессины (III в. до н. э.) применил концепцию биологической эволюции Арис

122

тотеля к сфере человеческой культуры. Дикеарх считал, что первые люди жили тем, что земля дает добровольно и без насилия. Затем ими было изобретено оружие, с помощью которого стало возможным убивать крупных животных и одеваться в их шкуры. Далее были одомашнены некоторые животные и появилось скотоводство. Потом было открыто земледелие, произошла дифференциация различных функций и было создано то, что мы называем культурой (Wehrli, fr. 48). Дикеарх, таким образом, устанавливает три ступени в истории человечества — первобытную, пастушескую, земледельческую. Первобытная ступень является, с его точки зрения, наилучшей: «Среди них не было войн, ни смут, ни публичных наград, достойных похвалы, ради которых кто-нибудь пошел бы на малейший раздор. Главным в жизни считался досуг и свобода от всякой необходимости, здоровье, мир и дружба» (Wehrli, fr. 49).

Сильное влияние на историографию эпохи эллинизма оказала стоическая философия, видевшая свою цель в разработке этического учения о месте человека в Космосе. Некоторые из стоиков рассматривали Космос как живое существо (zoon), взаимосвязанное во всех своих частях с помощью сопереживания (sympatea). Новая аксиоматика выработала необычное понимание причинности. Выяснение причинных связей стало рассматриваться как проникновение в сущность жизни, призванное объяснить то, что скрыто от поверхностного взгляда, в том числе соотношение между естественными и сверхъестественными явлениями (последние вовсе исключались из рассмотрения корифеями классической историографии).

Влиянию стоической философии можно приписать интерес эллинистических историков к положению угнетенных низов. Впервые появляются оценки рабов, пронизанные если не симпатией к ним, то во всяком случае состраданием.

Таков рассказ Агафархида о добыче золота в Египте, рисующий страшную картину работы мужчин, женщин, стариков, детей под ударами бичей и палящим солнцем4. В той же мере показательно описание Агафархидом жизни рабов, добывающих топаз на Змеином острове з Красном море. Во всех этих случаях рабство предстает в крайних проявлениях жестокости и бесчеловечности. Мысль о

4 Fr. gr. H., fr. 36.
123

возможности установления справедливого общественного порядка развивается Агафархидом в рассказе о счастливой жизни пастухов где-то в степях Аравии. Решение социального вопроса переносится за пределы ойкумены, живущей по законам рабства. Рабству противопоставляется образ жизни примитивных народов.

Продолжателем линии Агафархида в трактовке рабства является другой историк эпохи эллинизма — Посидоний. Его критика рабства является одновременно критикой римского господства как распространения рабовладельческих отношений в самой жестокой форме. Описание Посидонием положения рабов в Сицилии характеризуется осуждением жестокости рабовладельцев. В то же время Посидоний не одобряет и того способа устранения несправедливости, который избрали рабы. Показывая разумность поведения восставших и их гуманность к тем, кто ранее был к ним справедлив, Посидоний в то же время рисует далеко не привлекательный образ предводителя рабов Евна, воспользовавшегося восстанием в личных целях и ставшего отвратительным деспотом.

С распадом полиса в эллинистической литературе и искусстве углубляется интерес к переживаниям индивидуума. Это находит выражение в развитии жанрового искусства, портретной скульптуры, бытовой комедии и мимиамба. Соответственным образом и в историографии повышается интерес к человеку, что однако не означает потери вкуса к проблемам широкого звучания. В описании личности историки ставят художественные и психологические задачи, стремясь показать сложность человеческой натуры, противоречивость человеческих чувств и страстей.

В историографии формируется особый биографический жанр. Его развивают прежде всего историки из школы Аристотеля: Дикеарх, Аристоксен, Фаний, Клеарх. Внося присущую перипатетикам страсть к систематизации, они создают циклы биографий по профессиям. Наряду с жизнеописаниями грамматиков появляются биографии знаменитых гетер. Корифеи биографического жанра стремились показать эволюцию характера, выявить обстоятельства, способствовавшие формированию тех или иных его черт. Это была своего рода психоанатомия, призванная объяснить причины возвышения или падения личности, ее трагедию. При такой постановке задачи обращение к индивидуальному не было отходом от исторической науки. Не

124

понимание связи личности с социальной средой и исторической эпохой не является специфическим недостатком биографического жанра. Оно присуще античной историографии в целом. Все это не дает оснований отказывать продолжателю эллинистической биографии Плутарху в звании историка, хотя он сам себя таковым и не считал5. Аристотель, как мы помним, также ставил поэзию выше истории, что не помешало ему внести в теорию и практику историографии значительный вклад.

***

Особенности эллинистической историографии лучше всего могут быть выявлены с помощью анализа «Всеобщей истории» Полибия. Это обусловлено не только достоинствами этого труда, но и тем, что это единственное дошедшее до нас в сравнительно полном виде произведение историка эллинистической эпохи. Более того, о многих из его предшественников мы можем судить по критическим замечаниям, рассыпанным по «Всеобщей истории».

Если поставить вопрос, в чем коренное отличие труда Полибия от произведений историков классической эпохи, среди которых имеются такие имена, как Фукидид и Аристотель, то приходится отметить, что ни один из этих авторов, давших прекрасные образцы сочинений на исторические темы, не ставил своей целью сформулировать, каковы задачи истории как науки. Полибий выступает как теоретик истории6.

Некоторые историки эллинистической эпохи в ущерб серьезному исследованию причин военных конфликтов стремились возбудить эмоции читателей. Они описывали жестокость завоевателей, убивающих малолетних детей, рыдания женщин, уводимых в рабство. Полибий называет такой стиль исторических трудов «трагическим» и редко выступает против него. «Цели истории и трагедии не одинаковы, скорее противоположны... От истории требуется дать любознательным людям непреходящие уроки и наставле

5 С. С. Аверинцев, на наш взгляд, неправильно истолковывает эту авторскую декларацию (см. Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография. М., 1973, с. 128).
6 Pédech P. La méthode historique de Polybe. P., 1964.
125

ния правдивой записью деяний и речей. Тогда как для писателя трагедий главное — создать у зрителей иллюзию посредством похожего на правду, хотя и вымышленного изображения, для историков главное — принести пользу любознательному читателю правдой повествования» (II, 56, 11 — 12) 7.

Столь же решительно Полибий выступает против превращения исторического повествования в напыщенную, но бессодержательную риторику. Разница между историей и хвалебным красноречием так же велика, как между видами местности и театральной декорацией (XII, 28а, 1). Общим для истории и риторики является использование обеими речей, но в первом случае должно говорить о воспроизведении речей действительно произнесенных или таких, какие обычно произносятся в соответствующих ситуациях, а во втором — о красноречии как таковом. Изобретение речей и нагромождение в них всего, что может быть сказано о данном предмете, «противно истине, ребячески глупо и прилично разве лишь школяру» (XII, 25, i, 5). Главный критерий, отличающий историю от ее сестер — трагедии и риторики, — это правдивость.

Для Полибия, ахейского аристократа и свидетеля пагубной, с его точки зрения, социальной и политической анархии в Элладе, римское владычество не только неотвратимое, но и благодетельное явление, в чем он стремится убедить своих читателей. Но он не закрывает глаза на факты жестокости и произвола, чтобы показать самим победителям вред неумеренного пользования властью. Судьба Марка Регула, одного из безжалостных завоевателей, попавшего в плен к побежденным и испытавшего на себе их участь, служит наглядным уроком (I, 35, 3). Сила подобных примеров в том, что они способствуют исправлению людей, воспитывая их на чужих несчастьях.

Для обозначения своего труда Полибий пользуется термином pragmateia (I, 35, 9; III, 47, 8; VI, 5, 2 и др.), пе-

7 В зарубежной науке разгорелась дискуссия о времени и обстоятельствах возникновения «трагической» истории. Эд. Шварц связывал возникновение «трагической» истории с учением Аристотеля о различии трагедии и истории (Schwartz Ed.— Hermes, 1897, S. 560 sqq; 1900, S. 107 sqq). Б. Ульман возводил это направление к школе Исократа (Ullmann В. L.— TAPh, 1942, р. 25 sqq). К. фон Фритц выступает в защиту тезиса Эд. Шварца (Fritz К. Op. cit., р. 118). На самом деле, Полибий выступает не против какого-либо направления в историографии III—II вв. до н. э., а против смешения научного и художественного жанра.
126

ренося на деятельность историка понятие, употреблявшееся в философской литературе IV в. до н. э. Смысл термина pragmateia может быть понят лишь в контексте всего труда и, прежде всего, из противопоставления самим Полибием pragmateia двум другим видам истории — генеалогической и истории, посвященной переселению народов, основанию городов и выведению колоний (IX, 2, 1). Под генеалогической историей понимались изложения мифов типа сочинений Гелланика о Троянской войне или Девкалионовом потопе. История, трактовавшая переселение народов, основание городов и выведение колоний, примыкала к генеалогической истории, но имела дело не с мифами о богах и героях, а со сказаниями об этногенезе и начале государственности, но также относящимися к отдаленной эпохе. Из этого противопоставления ясно, что «прагматейя» не обозначает метода Полибия, как это считал М. Гельцер8, и не имеет специального значения «политическая история», «государственная история», «история действительных событий», «правдивая история», как этот термин переводил Ф. Г. Мищенко9. Прагматейя, которую лучше всего оставлять без перевода — прагматическая история — употребляется Полибием в значении «современная история», т. е. история, повествующая не о далеких временах, а о современности и обращенная не к потомкам, а к современникам.

Отсюда понимание Полибием смысла занятия историей, ее характера, ее значения. Отличительная черта современной истории, с точки зрения Полибия, — универсализм. «Особенность нашей истории и достойная удивления черта нашего времени состоит в следующем: почти все события мира судьба направила насильственно в одну сторону и подчинила их одной и той же цели. Согласно с этим и нам подобает представить читателям в едином обозрении те пути, какими судьба осуществила великое дело» (I, 4,

1). Главное преимущество всеобщей истории заключается, с точки зрения Полибия, в том, что только она позволяет понять общий и закономерный ход событий и зависи

8 Gelzer М. Die pragmatische Geschichtsschreibung des Polybios.— Festschrift für Karl Weicker. Berlin, 1955, S. 87 sqq.
9 См. Полибий. Всеобщая история в сорока книгах. Пер. с греч. Ф. Г. Мищенко. М., 1890. I, 2, 8; I, 35, 9 — правдивая история; XII, 25е, I; XII, 27а, I; XXXIX, 12, 4 — политическая история; IX, 2, 4; XXXVI, 17, I; XXXVII, 9, 1 — государственная история; III, 47, 8 — история действительных событий.
127

мость одного события от другого. Всеобщая история позволяет, в частности, уяснить, что антиохова война зародилась из филипповой, филиппова из ганнибаловой, ганнибалова из сицилийской, что промежуточные события при всей их многочисленности и всем их разнообразии в своей совокупности ведут к одной и той же цели (III, 32; ср. VIII, 4, 2).

Ставя универсализм своего труда в связь с особенностями эпохи, приведшей все происходящие в разное время и в разных странах события к единому знаменателю, Полибий тем самым отделяет себя от предшественников, многие из которых уверяли читателей о намерении выйти за хронологические и территориальные рамки истории одного народа. Лишь Эфор был писателем, создавшим опыт всеобщей истории. Остальные, по мнению Полибия, выдавали за всеобщую историю изложение судеб двух народов, например, римлян и карфагенян, забывая о событиях, происходивших в Иберии, Ливии, Сицилии, Италии, или просто сводили рассказ к хронике международных событий (V, 33, 1—7).

Таким образом, под прагматической историей Полибий понимает не просто труд с широким охватом событий, но и произведение, выявляющее временные и причинные связи между ними. Во многих местах своего сочинения Полибий подчеркивает, что он считает главной задачей объяснить, как, когда и почему почти все части тогдашнего мира попали под римское господство (III, 1, 4). В другом случае он стремится узнать, как, когда и по какой причине римляне совершили поход в Сицилию (I, 5, 2). Эта же формула применяется им как средство анализа при выявлении эволюции государственного устройства: как, когда и почему данный режим начинает трансформироваться (VI, 4, 12). Нередко эта трехчленная формула встречается у него в усеченном виде: ахейцы достигли во всем Пелопоннесе господства и добились преимуществ по сравнению с более многочисленными, богатыми и доблестными аркадянами и лакедемонянами. «Как и почему это произошло?» — спрашивает Полибий (II, 38, 4). Излагая преимущества легиона перед фалангой, он стремится ответить на вопросы, которые могут возникнуть: почему и каким образом фалангу одолел строй римлян (XVIII, 32, 13). Отмечая, что репутация Сципиона стала возрастать в Риме с немыслимой быстротой, он выясняет, почему и как это произошло (XXXII. 9. 2). Во всех этих случаях не

128

требуется выявления временной связи. Она дается самой постановкой проблемы, заранее определенной временем совершающегося или совершившегося явления. Эти примеры, число которых можно было бы умножить, показывают, что главной задачей исторического исследования Полибий считает выяснение причинной связи.

«Я утверждаю, — заявляет Полибий, — что наиболее необходимые элементы истории — это выяснение следствий событий и обстоятельств, но особенно их причин» (in, 32, 6). Критикуя своих предшественников, Полибий отмечает сбивчивость их понятий о причинных связях: они не видят разницы между поводом (prophasis) и причиной (aitia), и также между началом (arche) и поводом (XXII, 8, 6). Развивая свою мысль, Полибий указывает, что «причина и повод занимают во всем первое место, а начало — лишь третье. Со своей стороны, началом всякого предприятия я называю первые шаги, ведущие к выполнению уже принятого решения, тогда как причины предшествуют решениям и планам: под ними я разумею помыслы, настроения, в связи с ними расчеты, наконец, все то, что приводит нас к определенному решению или замыслу» (III, 6, 6—7).

Это положение раскрывается на примере почти всех главных войн изучаемой Полибием эпохи. Осаду Ганнибалом Сагунта и переход карфагенянами Ибера он считает не причиной Второй Пунической войны, а ее началом (III, 6, 3). Также переход Александра через Геллеспонт — не причина войны с Персией, а ее начало (III, 6, 5). Причины войны коренятся в планах Филиппа II и в отношениях, сложившихся задолго до Александра. Равным образом высадку Антиоха в Димитриаде нельзя считать причиной Сирийской войны, поскольку этоляне еще до прибытия Антиоха вели войну с римлянами (III, 6, 4).

На первое место среди источников Полибий ставит наблюдения историка. При этом он ссылается на Гераклита, который учил, что зрение правдивее слуха, ибо глаза — более точные свидетели, чем уши (XII, 27, 1). Самый выбор того или иного предмета исторического исследования и его хронологических рамок Полибий обосновывает тем, что данные события совершались либо на его глазах, либо — на памяти отцов, также являвшихся очевидцами (IV, 2, 2). Перед глазами Полибия действительно прошли очень многие из описанных им событий. Он с юности участвовал в политической деятельности, вы

129

полняя различные задания руководителей Ахейского союза, был начальником союзной ахейской конницы, принимал участие в войне против Антиоха IV Епифана (175— 164 гг. до н. э.), затем против кельтиберов (151 —150 гг. до н. э.), в осаде и разрушении Карфагена (149—146 гг. до н. э.), в разрушении Коринфа (146 г. до н. э.) и в осаде Нуманции (133 г. до н. э.), встречался с нумидийским царем Масиниссой. Кроме того, он совершил путешествия по Италии, Северной Африке, Галлии, Испании, Греции, плавал за Столпы Геракла в океан.

Уже предшественники Полибия пользовались путешествиями для своих географических и этнографических исследований. В этом отношении наиболее показательны примеры Гекатея и Геродота. Но, пожалуй, только Полибий попытался теоретически обосновать этот способ сбора информации. Путешествие, считал он, открывает возможности для непосредственного наблюдения и расспроса местных жителей. Изучение истории по книгам не может, по его мысли, заменить знакомства с местностями, где происходили события. Даже в том случае, когда историк-книжник обращается к собиранию известий, он обречен на грубые ошибки: «Да и в самом деле, невозможно ни задать настоящий вопрос о сухопутной и морской битве, ни понять все подробности рассказа, если не имеешь понятия об излагаемых предметах (XII, 28 а, 2—10).

Свою систему причинных связей Полибий применяет прежде всего для объяснения войн. Ко всем им в одинаковой мере прилагается единство из трех элементов — как (pos), когда (pote), почему (diati). Первый элемент включает анализ условий, которые вынуждали народ или царя браться за оружие. Он идет в двух направлениях: политическом, включающем намерения и планы враждующих сторон, и моральном, распространяющемся на разум руководящих личностей, на их представления об ответственности за конфликт. Все это в совокупности составляет «причину» (aitia). Исследование «повода» (prophasis) должно объяснить значение доводов, выставляемых воюющими сторонами. Сюда входит и аспект законности со ссылкой на право или мораль. Наконец, «начало» (arche)— это рассмотрение случайных причин войны, связанных с предшествующим анализом, и рассказ о конкретных событиях, определивших ход военных действий.

В своем объяснении Полибий, разумеется, стоит далеко от современной науки, изучающей социально-экономиче

130

ские, политические и психологические условия происхождения войн. Он пытается выделить единственную, простую и очевидную причину в ряду условий, определяющих возникновение войны. В конечном счете все сводится к специфическим личным обстоятельствам. Так, Ганнибала Полибий называет «единственным виновником, ответственным за все то, что претерпевали и испытывали обе стороны, римляне и карфагеняне» в годы Второй Пунической войны (IX, 22). Аналогичную роль сыграл в Первой Македонской войне Филипп V. В войне с Антиохом ответственность за развязывание конфликта несли этолийцы, но за их общиной у Полибия стоят конкретные лица — Фоас, Демокрит. Между войной и мыслями о ней фактически нет разницы. Этиология (учение о причинах) состоит, по мнению Полибия, в том, чтобы понять, как замысел становится реальностью.

Объяснение событий в их закономерной связи, считает Полибий, зависит прежде всего от объема и качества материала, которым располагает историк. Отсюда его особое внимание к отбору источников об излагаемых предметах. Разъяснение дела зависит столько же от вопрошающего, сколько от рассказчика» (XII, 28а, 2—10). Находясь в Риме с 167 по 150 г. до н. э., Полибий смог получать информацию о событиях из первых рук. Его информаторами были греческие изгнанники, искавшие убежища в Риме, путешественники и, наконец, римляне, бывшие послами, военачальниками, сенаторами. Впечатляет уже самый перечень тех лиц, с которыми был знаком Полибий.

Большое место занимает в его труде документальный материал. Значение последнего осознавали и предшественники Полибия. Геродот и Фукидид нередко цитируют надписи и архивные документы. Эфор и Каллисфен также использовали документы (IV, 33, 2). Полемон, современник Полибия, изучал памятники архитектуры Афин, Спарты, сокровища Дельф, собирал надписи на статуях, колоннах и получил прозвище «отыскателя стел»10. Но критика достоверности источника носит у предшественников Полибия в значительной степени случайный характер. Ни Фукидид, ни Аристотель даже не указывают на происхождение договора или текста, который они цитируют. Это делает Тимей, впервые пытавшийся установить правила использования источников. Но и он допускает, с точ-

10 Ath., VI, 234 d.
131

ки зрения Полибия, неточности: «Нельзя не удивляться, почему Тимей не называет нам ни города, в котором был найден этот документ, ни места, на котором начертанный договор находится, не называет и тех должностных лиц, которые показали ему документ и беседовали с ним; при наличии этих показаний все было бы ясно, и в случае сомнений каждый мог бы удостовериться на месте, раз известны местонахождение документа и город» (XII, 10, 5). Таким образом, задача историка — не просто основываться да документальном материале, но и давать читателю полное и точное представление об источнике своей информации.

В труде Полибия приводится множество оригинальных документов. Они могут быть разделены на три категории: договоры, постановления, письма. Полибию, как он свидетельствует об этом сам, были доступны тексты договоров, находившиеся в табулярии курульных эдилов на Капитолийском холме (III, 26, 1). Но не всегда представляется возможным выяснить, какими из договоров пользовался Полибий. В его труде упоминаются договор Рима с Карфагеном после Первой Пунической войны в нескольких редакциях (I, 62, 8—9; III, 27, 2—10), договор Рима с иллирийской царицей Тевтой (II, 12, 3), Ганнибала с Филиппом (VII, 9), Сципиона с Карфагеном (XV, 18), Рима с этолийцами (XXI, 32), Апамейский договор (XXI, 45), договор Фарнака -с другими царями Малой Азии (XXV,

2), три договора Рима с Карфагеном, относящиеся ко времени до Пунических войн (III, 22—25). Кроме того, в не дошедшей до нас части труда Полибия содержались договоры Марка Аврелия Левина с этолийцами (212 г. до н. э.) и договор Рима со спартанским тираном Набисом, цитируемые Титом Ливием и Аппианом11. О том, что большинство этих договоров изучалось Полибием лично, говорят формулы официальных документов и тексты официальных договоров, приводимые им полностью. В отношении первого римско-карфагенского договора Полибий замечает, что он написан на архаическом языке, трудно понимаемом даже сведущими людьми (III, 22, 3). Видимо, поэтому, приводя содержание договора, Полибий считает нужным указать, что излагает его «приблизительно». Но такая же оговорка сделана им при введении в текст договора Лутация Катулла 241 г. до н. э. (I, 62, 8). Очевидно,

11 Liv., XXVI, 24, 14; XXXVIII, 33, 9; App. Syr., XXXIX.
132

слово «приблизительно» означает, что документ излагается в сокращенной форме. Договор между карфагенянами и Филиппом V, текст которого приводит Полибий (VII, 9), наличествовал, очевидно, в римских архивах, так как македонское посольство, его подготовившее, было захвачено в плен римлянами 12. Нетрудно понять, каким образом в распоряжении Полибия оказался текст договора Фарнака с малоазийскими царями: Рим выступал гарантом этого договора, и текст последнего был доставлен римскими представителями в сенат. С текстом Апамейского договора знакомился после Полибия Аппиан в том же табулярии 13.

Полибий отсылает читателя также к многочисленным документам, тексты которых находились в Греции: акту о прекращении междоусобия в Мегалополе, начертанному на столбе у жертвенника Гестии в Гамарии (V, 93, 10), декрету о принятии Спарты в Ахейский союз, написанному на столбе (XXIII, 18, 1), договору ахейцев с мессенянами (XXIV, 2, 3). Эти документы историк не имел перед своими глазами, так как писал свою историю в Риме.

Полибий излагает содержание писем Сципиона к Филиппу (X, 9, 3), братьев Сципионов к царю Вифинии Прусии (XXI, 11), Сципионов к Эмилию Региллу и Эвмену (XXI, 8). В первом из писем, очевидно, написанном в 190 г. до н. э., Сципион вспоминает о своем походе в Иберию в 210 г. до н. э. Во втором письме братья Сципионы на исторических примерах убеждали вифинского царя не бояться римлян и смело переходить на их сторону. В последнем из названных посланий сообщалось о движении римских войск к Геллеспонту. Можно было бы думать, что Полибий заимствовал сообщение о письмах из «Истории» П. Корнелия Сципиона. Но так как известно, что восточный поход не входил в эту историю, ясно, что Полибий пользовался архивом дома Сципионов.

Часто говорят, что Полибий использовал ахейские архива 14. Этому утверждению противоречит краткость текста, касающегося ахейских дел. Единственная надпись, которую приводит Полибий, не идет в расчет: это извлече-

12 Liv.f XXIII, 34, 2—9; XXXIX, 1.
13 App. Syr., XXXIX.
14 Valeton J. De Polybii fontibus et auctoritate disputatio critica. Traiecti ad Rhenum, 1879, p. 206—213; Nissen H. Kritische Untersuchungen über die Quellen der vierten und fünften Dekade des Livius. Berlin, 1863, S. 106; Von Scala R. Die Studien des Polybios. Stuttgart, 1890, S. 268; Mioni E. Polibio. Padova, 1949, p. 123.
133

ние из Каллисфена об измене Аристомена (IV, 33, 3). Педек резонно замечает, что, работая над первой частью своего труда, Полибий не мог использовать ахейские архивы, они стали ему доступны лишь при написании второй части (книги XX—XL), так как он посетил Грецию после 146 года. Но фрагменты, сохранившиеся от этих книг, не позволяют судить об использовании архивов 15.

Бесспорно использование Полибием родосских архивов. Об этом свидетельствует прежде всего то место, где он, возражая Зенону и Анти-сфену, ссылается на отчет родосского наварха о битве при Ладе, который хранился в помещении для высших должностных лиц (pritaneion) Родоса (XVI, 15, 8). Но, кроме того, можно извлечь из текста труда Полибия материал, восходящий к этим архивным данным. Согласно Ульриху, Полибий взял из родосских архивов, помимо официального отчета о битве при Ладе, документарные сведения о подарках, посланных родосцами жителям Синопы в 219 г. до н. э. (IV, 56, 2), перечень даров, полученных самими родосцами, пострадавшими от землетрясения, от силицийских тиранов (Vr 88, 5, сравн, 89, 9), список кораблей, потерянных в битве при Хиосе (XVI, 7) 16. Однако Педек полагает, что все эти данные Полибий почерпнул из исторических трудов Зенона и Антисфена, что же касается письма родосского наварха, то оно могло быть привезено в Рим родосцами по запросу Полибия 17. Но и в этом случае возражения Педека неосновательны. Даже если письмо было привезено в Рим, оно являлось историческим и, если употреблять современную терминологию, архивным документом. Допуская присылку в Рим одного архивного документа, право* мерно предположить, что таким же путем могли прийти и другие.

Рассмотрение документального материала в труде Полибия подводит нас к вопросу о цели, которую преследовал он, включая его в текст своего сочинения. Приводя подлинные документы, Полибий, бесспорно, стремился осуществить на деле сформулированное им самим требование: «История должна стать правдивой». Полибий пользуется текстами как средством, позволяющим преодолеть неточность и приблизительность в трудах предшествуют щих авторов. Возражая Филину, утверждавшему, что ка-

15 Pédech P. Op. cit., р. 378.
16 Ullrich Н. De Polybii fontibus Rhodis. Lipsiae, 1808.
17 Pédech P. Op. cit., p. 379.
134

кое-то соглашение оставляло Сицилию Карфагену, а Италию римлянам (III, 26, 4), он приводит три карфагенско-римских договора, из которых явствует, что Италия с давних пор была объектом карфагенской политики. Письмо из родосского пританея служит Полибию для опровержения мнения Зенона и Антисфена о победе родосцев. Ссылаясь на письмо Сципиона к Филиппу, он стремится доказать ошибочность взглядов тех историков, которые приписывали успех Сципиона вмешательству богов в судьбы. Документ позволяет Полибию быть точным в деталях. Полибий подчеркивает, например, что изучение перечня карфагенских войск на медной доске в Лакинии, составленного по приказу самого Ганнибала, позволило ему вдаваться в такие подробности, относительно которых другие историки «могли лишь фантазировать (III, 33, 18).

Наряду с документами источником Полибия являются труды историков, касающиеся тех же событий, что и «Всеобщая история». Об этом свидетельствует частая полемика его с предшественниками, иногда с указанием, а порой и без указания имен. В ряде случаев можно предположить использование Полибием того или иного автора, хотя сам Полибий на него не ссылается. В III книге «Всеобщей истории» источником является произведение автора, хорошо осведомленного в делах карфагенян. По всей видимости, это Силен, участник похода Ганнибала в Италию.

В сочинении Полибия мы находим критический обзор трудов Тимея, Эфора, Феопомпа, Филина и ряда других историков. Главным недостатком своих предшественников он считает отсутствие у них практического государственного или военного опыта. «История, — заявляет Полибий, — будет тогда хороша, когда за составление исторических сочинений будут браться государственные деятели и будут работать не мимоходом, как теперь, а с твердым убеждением в величайшей настоятельности и важности своего начинания, когда они будут отдаваться ему всей душой до конца дней или же когда люди, принимающиеся за составление истории, сочтут обязательным подготовить себя жизненным опытом» (XII, 28, 4). Отсутствие специальных познаний в той или иной отрасли военного дела приводит к ошибкам даже у серьезных историков. Так, Эфор, живописующий с изумительным мастерством морские сражения, при описании сухопутных битв оказывается совершенным невеждой (XII, 25 f, 1—4). Ти-

135

мен, проживший полвека изгнанником в Афинах, не мог ознакомиться с сицилийским и италийским театрами политических событий и военных действий. Поэтому, когда он касается военных действий или описывает местности в этих районах, то допускает множество ошибок. По обратному сравнению Полибия, даже в тех случаях, когда Тимей приближается к истине, «он напоминает живописцев, пишущих свои картины с набитых чучел. И у них иной раз верно передаются внешние очертания, но изображениям недостает жизненности, они не производят впечатления действительных животных, что в живописи главное» (XII, 25 h, 2—3).

От историка Полибий требует не только опытности в военном деле, но и конкретного знания экономического положения государств, судьбами которых он занимается. Подвергая критике Филарха, историка конца III в. до н. э., Полибий замечает: «В его утверждениях каждый прежде всего поражается непониманию и незнанию общеизвестных предметов — состояния и богатства эллинских государств, а историкам это должно быть известно прежде всего» (II, 62, 2). В соответствии с этим требованием сам Полибий постоянно обращает внимание на финансовое положение государств, систему сбора налогов, плодородие местности, запасы продовольствия, естественные богатства, дороговизну или дешевизну продуктов питания вплоть до указания их стоимости. Превращение Нумидии в плодородную и цветущую страну он считает важнейшим и чудеснейшим деянием Масиниссы (XXXVII, 10, 7). С богатством и бедностью Полибий связывает состояние нравов народов и успехи в развитии государственности. Так, мягкость нравов и раннее развитие государственности у турдитан, потомков тертессиев, он объясняет богатством Южной Испании (XXXIV, 9, 3), принятие законов Ликурга --бедностью Спарты, обходившейся «ежегодным сбором плодов» и железными деньгами (VI, 49). Богатство, согласно Полибию, ведет к порче нравов. Так, начало морального разложения римлян Полибий относит ко времени завоевания ими богатой Галлии (II, 21, 8). Страсть к обогащению рассматривается как причина гибели царей и политических деятелей (XXII, 11, 2; XXIX, 8—9).

Качество исторического труда зависит не только от полноты информации и тщательного отношения к ней, но и от подхода историка к своим задачам. Главным критерием хорошего историка, а соответственно и исторического

136

труда является его правдивость. С сочувствием приводятся слова Тимея, что самой крупной ошибкой в написании истории является неправда (pseudos — XII, 11, 8). С правдивостью историка Полибий связывает все другие достоинства истории, делающие ее воспитательницей и наставницей жизни: «В историческом сочинении правда должна господствовать надо всем: как живое существо делается ненужным, если его лишат зрения, так и история (потеряв правдивость) превращается в бесполезное разглагольствование» (I, 14, 6). На ряде отрицательных примеров из трудов своих предшественников Полибий вскрывает причины, заставляющие историка искажать истину. Прежде всего это стремление придать своему сочинению увлекательный характер, поразить читателя необычайностью описываемых событий и ситуаций (VII, 7, 6). Наряду с этим к искажению истины приводят личные симпатии или антипатии историка (XVI, 14, 6; I, 14, 3). Наконец, неправда может быть обусловлена просто недостаточным знанием материала, неведением (XVI, 20, 7, 8; XXIX, 12, 9—12). Требование правдивости исторических сочинений Полибий связывает с общим прогрессом научного знания человечества и прежде всего с распространением письменности и закреплением памяти о случившемся в письменных источниках (XXXVIII, 6, 6—8).

Ни одна из сторон исторической концепции Полибия не вызывала в науке нового времени таких дискуссий, как место в ней «судьбы» 18. Причиной споров служит тот совершенно несомненный факт, что «судьба» встречается в тексте Полибия в самых различных пониманиях. В одном из них — это историческая закономерность, которая определяет течение событий и направляет их к конечной цели. Она создает могущественные империи, но также и разрушает их. Римские завоевания — это осуществление плана, заранее установленного «судьбой». Отсюда задача историка — уразуметь, «каким образом и с помощью каких государственных учреждений (она) осуществила поразительнейшее в наше время и небывалое до сих пор дело, именно: все известные части обитаемой земли подчинила единой могущественной власти» (VIII, 4, 3—4). Ту же мысль выражают послы Антиоха III, убеждающие римлян пользоваться своим успехом умеренно и великодуш

18 В тексте «Всеобщей истории» судьба чаще всего обозначается словом tyche, реже — automaton.
137

но, «не столько для Антиоха, сколько для них же самих после того, как волей судьбы они получили господство над миром» (XXI, 16, 8). В ином значении «судьба» равнозначна божеству. Ее вмешательство проявляется в конкретных событиях Первой Пунической войны, во вторжении галлов, в конфликте между Филиппом V и Антиохом III, в крушении династии македонских царей, в гибели Персея, в восстании Лже-Филиппа, в коринфской войне (I, 56—58; II, 20, 7; XXIX, 27, 12). Во всех этих примерах она то играет роль арбитра в споре между людьми и государствами, то осуществляет высшую справедливость, карая неправедных и воздавая злом как им самим, так и их потомкам.

С другой стороны, Полибий неоднократно и весьма резко критикует попытки объяснять любые события в истории общества или отдельной личности вмешательством божества, или «судьбы». Причиной уничтожения римского флота у берегов Сицилии, считает он, была вовсе не «судьба», а всего лишь непредусмотрительность начальников (I, 37, 1 —10). Сципион Африканский обязан своим возвышением не божественному провидению, а умелому использованию суеверий толпы (X, 2). Полибий обрушивается на историков, которые «по природной ограниченности, или по невежеству, или, наконец, по легкомыслию не в состоянии постигнуть в каком-либо событии всех случайностей, причин и отношений, почитают богов и «судьбу» виновниками того, что достигнуто расчетом, проницательностью и предусмотрительностью» (X, 5, 8). Глупцами называет он тех, кто приписывает победу римлян над македонянами «судьбе», отказываясь от выяснения разницы в военном строе этих народов (XVIII, 28, 4, ср. XV, 34, 2).

Эту противоречивость в оценках роли «судьбы» у Полибия некоторые исследователи объясняют эволюцией его взглядов, а также тем, что его текст имел несколько редакций 19. Против этой гипотезы прежде всего говорит место из заключительной части труда Полибия, где автор обобщает свои взгляды на «судьбу» и тем самым показывает наличие у него единой концепции: «В тех затруднительных случаях, когда по слабости человеческой нельзя или трудно распознать причину, ...можно отнести ее к божеству или судьбе: например, продолжительные, необы

19 Р. Лакер выделяет пять периодов творческой истории труда Полибия. (Laquer R. Polybius und seine Werk. Leipzig, 1913).
138

чайно обильные ливни и дожди, с другой стороны, жара и холода, вследствие их бесплодие, точно так же продолжительная чума и другие подобные действия, причины которых нелегко отыскать. Вот почему в такого рода затруднительных случаях мы не без основания примыкаем к верованиям народа, стараемся и молитвами и жертвами умилостивить божество, посылаем вопросить богов, что нам говорить и что делать для того, чтобы улучшить наше положение или устранить одолевающие нас бедствия. Напротив, не следует, мне кажется, привлекать божество к объяснению таких случаев, когда есть возможность разыскать, отчего или благодаря чему произошло случившееся. Я разумею, например, следующее: в наше время есю Элладу постигло бесплодие женщин и вообще убыль населения, так что города обезлюдели, пошли неурожаи, хотя мы и не имели ни войн непрерывных, ни ужасов чумы. Итак, если бы кто посоветовал нам обратиться к богам с вопросом, какие речи или действия могут сделать город наш многолюднее и счастливее, то разве подобный советник не показался бы нам глупцом, ибо причина бедствия очевидна и устранение ее в нашей власти» (XXXVII, 9, 2—7) 20.

Таким образом, в трактовке «судьбы» Полибий выделяет два рода явлений: во-первых, не познанные вследствие ограниченности знаний человека или его возможностей (ливни, жара, эпидемии) и, во-вторых, доступные познанию людей (обезлюдение Греции). Если применить этот критерий к другим частям его труда, то будет видно, как Полибий старается отделить группу явлений, доступных познанию историков (например, разницу в военном строе или политическом устройстве), от тех, в которых проявляет себя некая общая историческая закономерность и божественная справедливость. Их Полибий считает непознаваемыми. Таким образом, правильнее говорить не о противоречивости Полибия в оценках роли «судьбы», а о том, что он исходит из многоплановости ее проявлений и стремится установить определенные границы в употреблении этой категории. Он не сомневается, что «судьба» воплощает в себе историческую закономерность и божест

20 Далее Полибий указывает эту причину: «Люди испортились, стали тщеславны, не хотят заключать браков, а если женятся, то не хотят вскармливать прижитых детей, разве одного-двух из числа очень многих, чтобы оставить их богатыми и таким образом воспитать в роскоши. Отсюда-то в короткое время и выросло зло».
139

венную справедливость хотя бы по причине слабости человеческой природы, которая не позволяет ей предотвращать ливни или засуху. Но имеется сфера, где человек может развивать свою деятельность без оглядок на «судьбу». Это политика, в которой, согласно трактовке Полибия, проявляются высшие качества человека и возможности человеческого общества.

Эта же мысль повторяется и в посвященных теоретическим вопросам частях труда, где формулируются цели истории. Выяснение государственного устройства различных стран рассматривается как главная задача, а ее разрешение увязывается с ответом на главный вопрос: в чем причина побед Рима? (I, 1, 5; III, 2, 6; VI, 1, 3; XXXIX, 8, 7). О значении, которое автор придавал государственному устройству как историческому фактору, свидетельствует то, что он, нарушая связность повествования, посвящает Риму — государству-победителю — целиком шестую книгу. По мнению Полибия, лишь благодаря особому устройству своих учреждений и мудрости своих решений римляне после разгрома при Каннах не только добились победы над карфагенянами и восстановления своей власти над Италией, но и некоторое время спустя стали владыками всей ойкумены (III, 118, 7—10). Ахейцы, обладавшие меньшей территорией и богатством, чем другие народы Пелопоннеса, добились первенства также благодаря превосходству своего государственного устройства, основанного на принципах равенства и свободы (II, 38, 6—8), Конституция Ликурга и его законы, пригодные для внутренних дел Спарты, не были рассчитаны на господство этого государства над другими народами (VI, 48—49). Во время Первой Пунической войны Карфаген в отношении политического устройства не уступал Риму (I, 13, 12). Его политические учреждения были нерушимы, и конституция мудро поддерживала равновесие трех основных элементов — монархии, аристократии и демократии. Но во время Второй Пунической войны это равновесие нарушилось вследствие усиления демократического элемента, что и обеспечило победу римлянам, обладавшим лучшим государственным устройством (VI, 51).

Теоретической основой этих суждений о лучшем государственном устройстве служит учение Полибия о государстве, восходящее к Аристотелю21. В государстве исто

21 Fritz К. The Theory of the Mixed Constitution in Antiquity. A Critical Analysis of Polybios Political Thought. N. Y., 1954.
140

рик видит не творение богов, а продукт естественного развития человеческого общежития от животного состояния к человеческому коллективу. На первой ступени господствовала грубая физическая сила: «Наподобие животных они (люди. — А. Н.) собирались вместе и покорялись наиболее отважным и мощным из своей среды» (VI, 5, 9). Отсюда ведет свое начало единовластие, которое Полибий отличает от царской формы правления, когда власть сохраняется не только за сильными и могущественными вождями, но и передается их потомкам. Этот наследственный принцип, обеспечивавший стабильность государственного развития, явился,, по мнению Полибия, в то же время источником порчи первой формы правления и превращения ее в тиранию. На смену тирании приходит аристократия как власть народных вождей и борцов против тирании. Но и эта политическая форма в результате передачи власти по наследству от отцов к сыновьям вырождается в олигархию. Олигархия уступает место демократии, когда все заботы о государстве и охрана его принадлежат самому народу. Однако, как считает Полибий, ненасытная жажда власти и богатств разлагает и народное правление. Демократия разрушается и переходит в беззаконие и господство силы. Происходят изгнания, переделы земель, бесчинства, пока власть вновь не возвращается к единоличному правителю (VI, 7—9). Такова циклическая теория эволюции государственных форм, которую выдвигает Полибий. Превращение государственных форм в свою противоположность, по мысли Полибия, — процесс фатальный. Можно лишь задержать пагубные результаты порчи государственного механизма. Примером этого является конституция Ликурга, мудро установившего не простую и единообразную форму правления, а сложную, соединившую все преимущества наилучших форм правления и устранившую все их недостатки. Другой пример мудрого сочетания лучшего в государственных формах — римская конституция, соединившая в себе неограниченную власть консулов, аристократизм сената и демократию комиций (VI, 11—18)22.

«Вырождение» рассматривается Полибием как один из органических законов, которому следуют все государственные системы. Другой закон, которому они подчиняют

22 Walbank F. W. Polybius and the Roman Constitution.— The Classical Quarterly, 1943, vol. 37. См. также: Pédech P. Op. cit., p. 307.
141

ся, — это закон естественного развития через рост и расцвет к умиранию (VI, 51, 4). Циклы естественного развития разных государств не совпадают (Карфагенское государство пришло в упадок в то время, как Римское переживало расцвет). Возможность продления периода расцвета путем принятия смешанной конституции обеспечивала победу одной системы .над другой. Но тогда уже включался новый, гибельный для государства-победителя фактор — рост роскоши, моральная порча. На этот раз смешанная форма правления уже не могла спасти. Такова полибиева схема государственного развития, объясняющая место государства в историческом процессе.

Перенося законы органического мира на общественную жизнь, Полибий стремился быть на уровне современной ему науки, но тем самым он вносил в понимание исторического процесса грубый схематизм. Эта же черта обнаруживается и при попытках Полибия сравнивать одно государство с другим. Он принимает во внимание лишь формальные признаки, не учитывая уровня развития общества и культуры, забывает даже о психологии государственных деятелей, в которой сам же призывал видеть истоки межгосударственных конфликтов. К теории Полибия о государстве может быть применена его же критика платоновского государства, столь же несравнимого с реальными государствами, сколь мраморные статуи с живыми людьми (VI, 47, 9).

В намеченной всеми античными авторами системе факторов исторического процесса виднейшая роль принадлежит личности, наделенной разумом и пониманием своих возможностей 23. Личность как исторический фактор занимает у Полибия неизмеримо большее место, чем, например, у Фукидида. Это отражает ту линию преувеличения роли выдающихся людей, которая была обусловлена все углублявшимся кризисом полиса со всеми его морально-политическими последствиями. Уже в изложении Феопомпа, а еще более у историков поры Александра Македонского и времени диадохов выдающиеся политические деятели и полководцы рассматривались как активная и формирующая сила в истории, в то время как народ при таком изложении хода событий все более терял какую-либо роль.

Живописуя портреты исторических деятелей, Полибий

23 Bruns J. Die Persönlichkeit in der Geschichtsschreibung der Alten. B., 1898; Freu M. Biographie und Historia bei Polybios.— Historia, 1954, Bd. 3, S. 219—228.
142

дает каждому из них индивидуализированную характеристику, отмечая как положительные черты, так и недостатки. Перед читателем проходит целая галерея исторических персонажей, не повторяющих друг друга; тут и Филипп V — кровожадный и неистовый тиран, но в то же время проницательный, отважный, одаренный государственный деятель; и македонский царь Персей— жестокий, жадный, легко возбудимый и нерешительный; и карфагенский полководец Газдрубал — мужественный и благородный, но беспечный и неосмотрительный; и основатель Ахейского союза Арат Старший — честный, мужественный и мудрый человек, искусный политик, но плохой воин; и вифинскии царь Прусия — трусливый, праздный, морально нечистоплотный; и нумидийский царь Масинисса — деятельный, физически крепкий, пользующийся всеобщим уважением; и трибун, консул и цензор Гай Фламиний — честолюбивый, хвастливый и опрометчивый. Любимыми героями Полибия являются ахейский стратег Филопомен (X, 22, 4; XI, 9—10; XX, 12; XXIII, 12), оба Сципиона (X, 2, 2; XVI, 23; XXIII, 14; XXXII, 9—16), а также Ганнибал (III, 11;

IX, 9, 1—5; X, 33, 1—6; XI, 19; XV, 15—16; XXIII, 13). Здесь даются не просто характеристики, а развернутые психологические портреты. Эти персонажи раскрываются в развитии, становлении, в глубокой связи со своим временем и политической обстановкой.

О значении, которое Полибий придавал личности, свидетельствует и полемика, в которую он вступает со своими предшественниками, как в оценке роли личности вообще, так и в характеристиках отдельных лиц. При этом острие критики направлено против неумения или нежелания историков проявлять в оценке личности объективность. Так, осуждается Феопомп, увидевший в основателе Македонской державы Филиппе II средоточие всех мыслимых пороков и не нашедший в нем ни единого достоинства. Это, подчеркивает Полибий, не согласуется с простым здравым смыслом: мог бы человек подобных свойств добиться столь выдающихся результатов в своей деятельности? Полибий делает следующий вывод: историк должен остерегаться как неумеренного восхваления исторических персонажей, так и (Их очернения (VIII, 11 —13). К этому же выводу Полибий подводит читателя и своим разбором оценки сицилийского тирана Агафокла, которую дал Тимей. По суждению самого Полибия, Агафокл — «подлейший из людей» (XII, 15, 1). Но описание его деятельности, дан-

143

ное Тимеем, не объясняет кардинального факта: каким образом юный гончар, не обладавший ни средствами, ни связями, одержал победу над могущественным Карфагеном, достиг власти над всей Сицилией и сумел ее сохранить до конца своих дней? «Итак, — резюмирует Полибий, — в обязанности историка входит поведать потомству не только о том, что служит к опорочению и осуждению человека, но также и о том, что достойно похвалы. В этом и состоит настоящая задача истории (XII, 15, 9).

Рассматривая личность как наиболее значительный исторический фактор, Полибий часто обращается к сравнительно-историческому методу. Сравнение исторических персонажей становится у Полибия не только особым повествовательным приемом, но и преследует цель — объяснить то или иное течение событий. Выявляя у разных государственных деятелей сходные черты характера, Полибий пытается объяснить ими и общность судеб государств. Так, безудержное честолюбие, алчность и жестокость, в равной мере присущие и Антиоху III и Филиппу V, привели их царство к крушению (XV, 20). Сопоставление пергамского царя Евмена II с Персеем идет в другом направлении: это столкновение двух различных типов. Несходство характеров вызвало взаимное нерасположение царей, их недоверие друг к другу и невозможность объединения сил в борьбе против Рима (XXIX, 8—9). Сравнение Арата и Деметрия Фарского должно было показать зависимость поведения главы государства от непосредственного его окружения. Следуя наставлениям умеренного и благородного Арата, Филипп вел себя достойно, а советы Деметрия привели царя к чудовищным беззакониям (VII, 13—14). По принципу контраста сравниваются два ахейских политика — Филопомен и Аристей, перед которыми стояла одна и та же задача: защита интересов Ахейского союза. Оба политика действовали в соответствии со склонностями своего характера (XXIV, 13—15).

По мнению Полибия, во взаимоотношениях «личностей» и «народа» первые играют активную роль, а второй — более или менее пассивную. Особенно отчетливо это проявляется в сравнении народа с морем, а личности с ветром. «Со всякой толпой бывает то же, что и с морем... По природе своей безобидное для моряков и спокойное море всякий раз, как забушуют ветры, само получает свойство ветров, на нем свирепствующих. Так и толпа всегда проявляет те самые свойства, какими отли-

144

чаются вожаки ее и советчики» (XI, 29, 9—10) 24. Во времена Аристида и Перикла, пишет Полибий, афиняне были прекрасными и благородными людьми, а во времена Клеона и Харета — жестокими и мстительными. (Также и спартанцы изменились после того, как на смену Клеомброту пришел Архелай.) «Следовательно, — резюмирует Полибий, — и характер народов меняется в связи с различными характерами правителей» (IX, 23, 8). Такой подход к народу дает основание Полибию оправдывать его поведение в тех случаях, когда он оказывается жертвой малодушных и преступных правителей. Виновниками в несчастьях эллинов, вынужденных принять в свои города римские фасцы и секиры, являются те, от кого исходило столь тяжкое «ослепление народа» (XXXVIII, 5, 13). Безынициативность толпы проявляется и в ее подражании внешнему блеску, в погоне за модой: «Толпа старается подражать счастливцам не в том, что они делают доброго, а в предметах маловажных, через то во вред себе выставляют собственную глупость напоказ» (XI, 8, 7).

Проявляя аристократическое презрение к толпе, Полибий не распространяет его на демократию. Демократия в его понимании — это «такое государство, в котором исконным обычаем установлено почитать богов, лелеять родителей, чтить старших, повиноваться законам, если при этом решающая сила принадлежит постановлениям народного большинства» (VI, 4, 5). Демократия, согласно Полибию, гибнет, переходя в охлократию (VI, 9, 7—8, 10, 4). Свобода и равенство, по его теории, — основа демократии (VI, 9, 4). Причиной гибели демократии являются люди, свыкшиеся с этими благами и перестающие ими дорожить. Это прежде всего богачи, стремящиеся к власти и употребляющие свои средства для обольщения народа. Лишь вследствие безумного тщеславия этих отдельных лиц народ становится жадным к подачкам, демократия разрушается и переходит в беззаконие и господство силы. Начинаются убийства, изгнания, переделы земель, происходит полное одичание народа (VI, 9, 5—9) 25.

24 Ср. XXI, 31, 10 и сл., где та же мысль вложена в уста афинянина Дамида, выступающего в защиту этолян в римском сенате, и XXXIII, 20, где речь идет о возбудимости толпы: «Раз только завладевает толпой страстный порыв любви или ненависти, достаточно бывает малейшего повода, чтобы толпа устремилась к своей цели».
25 Об отношении Полибия к народу и демократии см.: Welwei K. W. Demokratie und Masse bei Polybios.— Historia, 1966, Bd. XV, Heft 3.
145

Оценивая изгнания, переделы земель, освобождение рабов как нарушение демократии, Полибий предстает перед нами как человек консервативных убеждений. Социальные движения он рассматривает не как результат непримиримых общественных противоречий, а как следствие беззаконной и демагогической агитации безответственных и честолюбивых политиков, пользующихся неустойчивостью народной массы. К числу их относятся и спартанский царь Клеомен, совершивший радикальный политический переворот, и Набис, и Хилон, и другие «тираны».

Интерес Полибия к географии не представляет собой чего-либо исключительного. Исключительным является лишь то, что его познания в этой области основываются на личном знакомстве с театрами военных действий и местами, где развертывались описываемые им политические события. Труд Полибия в своих сохранившихся частях: включает описание 84 городов, что само по себе говорит о широте его географического кругозора. Описывая города, Полибий отмечает выгодность или невыгодность их положения, удаленность от моря, удобство сообщения по сухопутным дорогам, рельеф местности, защищенность от нападений.

Но для Полибия природа не просто среда, в которой развертывается история. Это ее важнейший фактор. Суровые нравы аркадян и господствующие у них строгие порядки — следствие «холодного» и туманного климата, господствующего в большей части их земель, «ибо природные свойства всех народов неизбежно складываются в зависимости от климата» (IV, 21, 1). Природа, форма и характер местности определяют, по мнению Полибия, особенности военной тактики. «Часто в зависимости от места возможным становится то, что казалось невозможным» (IX, 13, 8). Выбор Ксантиппом открытой местности, удобной для действия конницы и слонов, обеспечил карфагенянам: победу над армией Марка Регула (I, 32—34). Эта же открытая местность, преимущества которой не принимались в расчет римлянами, привела их к катастрофе при Требии (III, 71, 1). Огромная протяженность стен Мегалополя при небольшой численности населения сделала весьма сложной оборону (V, 93, 5). Процветание Тарента зависело от его гавани и расположения на пути в Сицилию, Грецию и Италию (X, 1, 6—8).

146

Создание труда, охватывающего историю всего Средиземноморья, было сопряжено с исключительными сложностями в плане восстановления хронологии событий и изложения их в определенной системе. Полибию приходилось иметь дело с различными эрами и с трудно согласуемым отсчетом лет по правлениям всевозможных царей и магистратов. Одновременно надо было учитывать ошибки, вызванные небрежностью предшествующих историков и их невниманием к хронологии.

В основу хронологической системы Полибия положен счет по олимпиадам, введенный в историю Тимеем и улучшенный Эратосфеном в его «хронографии» на астрономической базе. Полибий неоднократно заявляет, что ведет рассказ по олимпиадам, следуя год за годом (V, 31, 5; XIV, 12, 1; XV, 24а, 1; XXVIII, 16; XXXIX, 19, 6). События каждого года излагаются по различным странам в строго определенном порядке — сначала Италия с Испанией и Северной Америкой, затем Греция, потом Азия и Египет (XXXIX, 19, 6). Труд разбит на олимпиады таким образом, что «начало каждой из них от 140-й до 158-й совпадает с началом книги.

Для уточнения времени события в пределах города Полибий вслед за Фукидидом использует датировку по сезонам — лето и зима. Начало лета, как указывает Полибий (и другие авторы), совпадало с восхождением Плеяд (IV, 37, 2—3; V, 1, 1; XVIII, 220—320) и относилось ко времени между 5 и 18 мая. Таким образом, выражение «в начале лета» равнозначно: в мае — начале июня. За началом лета следовала середина лета (XXXIII, 15, 1), которая обозначалась также как «пора жатвы» (I, 17, 9). Иногда даются более точные астрономические указания — «между восходом Ариона и Пса» (I, 37, 4), «в пору восхода Пса» (II, 16, 9), что соответствует июню. Упоминается также «осеннее равноденствие». В это время этолийцы избирают своих стратегов (IV, 37, 2). Но к лету в то же время он относит и октябрь: консулы 177 г. до н. э., пишет он, отправились в провинцию «в конце лета» (XXV, 4, 1). Более точной могла бы быть датировка по магистратам — эпонимам, но Полибий не применяет ее по тем же соображениям, что и Фукидид: она внесла бы в его труд большую путаницу. Однако упоминаемые Полибием имена »магистратов используются современными историками как хронологические указания.

Ставя на первый план интерпретацию событий и объ

147

яснение причинной связи между ними, Полибий в то же время не игнорировал и художественной стороны исторического труда и тех традиций, которые были в этом отношении уже выработаны. Но, согласно его взгляду, художественные приемы историка и его слог должны играть служебную и подчиненную роль, лишь усиливая воздействие, какое производит правдивый рассказ (XVI, 18, 2). Главное в историческом труде не форма, а содержание.

Исторические деятели, выведенные Полибием, так же, как у Геродота, произносят речи; но введение в текст речей имеет целью не столько драматизацию изложения, сколько передачу в наиболее близком к действительности виде тех доводов, к которым прибегали политики. Задача историка не в выдумывании речей, отвечающих всем требованиям и законам риторического искусства, а в выявлении того, какие речи были произнесены в действительности, «каковы бы они ни были» (XII, 25, 1). Развивая эту мысль в другой части своего труда, Полибий пишет: «Как государственному деятелю не подобает по всякому обсуждаемому делу проявлять многословие и произносить пространные речи, но каждый раз следует говорить в меру, соответственно данному положению, так точно и историку не подобает наводить на читателя тоску и выставлять напоказ собственное искусство, но следует довольствоваться точным, по возможности, сообщением того, что было действительно произнесено, да и из этого последнего существеннейшее и наиболее полезное» (XXXVI, 1, 6).

При отборе и подаче фактического материала Полибий совершенно сознательно применяет принцип целесообразности. Он исключает из изложения все не имеющее прямого отношения к цели исследования. Так, он опускает подробности об Агафокле, мотивируя это тем, что пространный рассказ не только бесполезен, но и тягостен для внимания (XV, 36, 1). В других случаях, когда он не объясняет, почему его изложение является кратким, мы можем судить о принципах отбора фактов по критике предшествующих авторов.

В труде Полибия нет элементов того новеллистического стиля, который в наиболее чистом виде представлен Геродотом. Но это не исключает использования Полибием того же приема отступлений, или экскурсов, который был введен «отцом истории». Экскурсы эти, однако, имеют своей целью не занять читателя какими-нибудь интересными подробностями, а раскрыть ему какую-либо из сто

148

рон события или явления, скрытую от внешнего и поверхностного взгляда. Эти отступления позволяют сравнить факты, выявить сходство и различие, определить, в чем достоинства или недостатки их трактовок предшествующими историками.

Наряду с этими многочисленными теоретическими отступлениями, на которых в основном строятся наши заключения о Полибии как историке, в его труде есть географические экскурсы, портретные характеристики, в известной мере оживляющие текст. И все же в представлении древних читателей, привыкших к красочному и занимательному изложению Геродота, Эфора, Феопомпа, труд Полибия должен был казаться сухим, неувлекательным. Такой упрек был высказан по его адресу Дионисием Галикарнасским, уверявшим, что не найдется человека, который смог бы одолеть этот труд с начала до конца (Dion. Hal. Thuc., 9).

Оценивая Полибия как историка, мы не можем обойти вопрос о его отношении к современным ему философским течениям. Биографические данные Полибия указывают на возможность воздействия на него стоической философии. В годы его юности в Мегалополе пользовались популярностью философы-стоики. В Риме Полибий вошел в кружок Сципиона вместе с виднейшим представителем средней Стой Панэцием. На этом основании некоторые современные исследователи считают, что Полибий должен был испытать сильное влияние стоической философии26. Однако большинство исследователей не признает Полибия приверженцем стоической философии. К. Циглер, например, считает, что у Полибия отсутствует специальная стоическая терминология27. Со стоиками Полибия роднила антиполисная направленность его исторической концепции и представление о закономерности всего совершающегося в мире. Но у него отсутствует свойственный стоикам фатализм и те этические начала, которые были центральными пунктами их учения.

В заключительной части своего труда Полибий дал описание удивительного эпизода, участниками которого были он сам и его друг — победитель Карфагена Корнелий Сциион Эмилиан. Наблюдая за тем, как римские воины раз

26 Von Scala R. Op. cit., S. 201—255.
27 Ziegler K. Polybios.— In: Real-Encyclopädie der classischen Altertumswissenschaft, 1932, vol. XXI, col. 1564.
149

рушают до основания великий город, Сципион внезапно заплакал. Это были не слезы жалости, а слезы прозрения. Римлянин предвидел (так, во всяком случае, трактует его поведение Полибий), что и его город когда-нибудь постигнет та же судьба, какую испытал Карфаген, а до него столицы других великих империй (XXXIX, 6). Заставляя читателей задуматься над тревогой победителя, Полибий поднимал их до понимания трагизма переломных эпох. Почти одновременно с Карфагеном был разрушен Коринф (146 г. до н. э.); народы Греции потеряли независимость. Восторгаясь государственным строем, позволившим Риму одержать победу, Полибий в то же время воспринимал потерю своими соотечественниками свободы как глубочайшее несчастье (XXXVIII, 5, 2—9). Отсюда противоречивость политической и жизненной позиции Полибия. Для него, как и для его современников, не оставалось иного выхода, как подчиниться враждебной силе. Но при этом он сумел сохранить чувство собственного достоинства и понимание величия той культуры, которую он представлял. Будучи доставлен в Рим как заложник, он стал фактически первым историком Рима, сумевшим определить причины возвышения Рима и предвидеть уже в эпоху триумфальных побед неотвратимость его гибели.

Труд Полибия оказал огромное влияние на развитие последующей античной историографии как грекоязычной так и латинской. Два выдающихся историка — Посидоний и Страбон — на греческом языке продолжили изложение истории со 144 г. до н. э., на котором заканчивалось произведение Полибия. Его понимание задач исторического труда мы обнаруживаем у римского историка времени Гракхов Семпрония Азеллиона: «Нам недостаточно изложить то, что произошло, но еще следует показать, с какой целью и по какой причине оно было совершено» (apud А. Gell., V, 18, 9). Цицерон дает Полибию следующую оценку: «Никто не был тщательнее нашего Полибия в изыскании минувших времен» (Rep., II, 14). Брут перед Фарсальским сражением читал Полибия и делал сокращение его труда28. Влияние Полибия прослеживается во всех крупных трудах античных историков, вплоть до Аммиана Марцеллина.

К X в. от сорока книг Полибия сохранилось лишь первых пять. Из остальных значительные выдержки имелись

28 Suid. s. v. Brutos; Plut. Brut., 4.
150

в компендии Константина Багрянородного (912—950) по разделам «О послах», «О доблестях и пороках», «О засадах» и т. д. Всего в нашем распоряжении не более трети текста «Всеобщей истории»29.

Это не помешало науке нового времени оценить Полибия по достоинству. В Полибиане XIX и XX вв. насчитывается много сотен работ. В середине прошлого века привлекала к себе внимание политическая позиция историка, особенно в свете актуальной тогда проблемы национального объединения европейских государств30. С конца XIX в. исследователи наиболее активно изучают философию истории Полибия, его теорию государства, методы работы над источниками. Однако нельзя сказать, что нам понятны все аспекты научного творчества выдающегося античного историка, и советским историкам здесь нечего делать31.

29 От других сочинений Полибия — «Биография Филопомена» в трех книгах, «Тактика», «Об обитаемости экваториальных областей» — ничего не сохранилось.
30 Подробнее см.: Немировский А. И. Полибий как историк.— Вопросы истории, 1974, 6, с. 87—88.
31 В советской науке нет монографического исследования о Полибии: Из статей, кроме названных, см.: Конрад Н. И. Полибий и Сыма Цянь.— В кн.: Запад и Восток. М., 1972.

Подготовлено по изданию:

Немировский А.И.
У истоков исторической мысли. Воронеж, 1979.
© Издательство Воронежского университета, 1979



Rambler's Top100