Наша группа ВКОНТАКТЕ - Наш твиттер Follow antikoved on Twitter
81

Глава III

ПЛАТОН И МИФ. АРИСТОТЕЛЬ И ИСТОРИЯ

Вопрос об отношении к мифу был кардинальным уже на заре греческой историографии, возникшей в резкой оппозиции мифологическому мышлению. На новом историческом этапе происходит регенерация мифа, связанная с именем Платона. В борьбе с платоновской мифологией, распространявшейся на широкую сферу государственной жизни, крепнет мировоззрение Аристотеля, представляющее вершину классического историзма и основу развития историографии последующей эллинистической эпохи.

Настоящая глава не ставит своей целью проанализировать весь корпус Платона 1. Для выяснения отношения к мифу нами выбраны лишь два диалога «Тимей» и «Критий», дающие изложение предания об Атлантиде. Выбор этот во многом обусловлен стремлением противостоять распространению псевдонаучных теорий, авторы которых, не понимая специфики платоновского мифа, готовы рассматривать его как исторический источник или находить в нем некое историческое зерно. Выяснение природы «научного мифа» призвано показать ирреальность атлантической Атлантиды и выработать у читателя иммунитет к той повальной болезни, имя которой атлантомания.

Вторая часть главы посвящена оценке вклада Аристотеля в историографию. Рассматривая Аристотеля как историка, мы старались охватить не только его немногочисленные исторические (в узком смысле этого слова) труды, но и выяснить, как естественнонаучный подход сказался на

1 Об отношении Платона к мифологии и месте мифа в его философской системе см.: Лосев А. Ф. История античной эстетики. М., 1969, с. 151 и сл., 557 и сл., 6664 и сл. Биоблиография: с. 707 и сл.
82

обогащении методологии и методики исторического исследования.

***

Миф об Атлантиде не возникает в произведениях последнего периода жизни Платона как нечто изолированное. Он занимает предназначенное для него место в группе из трех диалогов: «Государство», «Тимей» и «Критий» и может быть понят в связи с главной идеей этих произведений.

Набрасывая и обосновывая план идеального государства, построенного по принципам целесообразности и справедливости, философ касается проблемы воспитания гражданина полиса:

«— Разве можем мы так легко допустить, чтобы дети слушали и воспринимали душой какие попало мифы, выдуманные кем попало и большей частью противоречащие тем мнениям, которые, как мы считаем, должны быть у них, когда они повзрослеют?

— Мы этого ни в коем случае не допустим.

— Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами мифов: если их произведение хорошо, мы допустим его, если же нет,—отвергнем. Мы уговорим воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь общепризнанные мифы. А большинство мифов, которые они теперь рассказывают, надо отбросить» (Rep., 377 b-c).

В дальнейшей беседе выясняется, что не устраивает Платона в старых мифах с воспитательной точки зрения: их противоречие научным представлениям о мире, искаженное представление о богах и о природе. Старые мифы, по мнению Платона, вредны тем, что они развращают людей, давая им примеры дурного поведения. Но Платон, как это видно из приведенного отрывка, не исключал мифологии из воспитания идеального гражданина. Он рекомендовал произвести отбор достойных мифов и изъять из обращения недостойные, хотя бы авторами последних были такие великие поэты, как Гомер и Гесиод.

Платон также ставит вопрос о создании новых мифов, столь же прекрасных по форме как старые, но способствующих воспитанию идеального гражданина (Rep., 378 е). Он возлагает на поэтов обязанность мифотворчества и сам дает его образцы. Миф об Атлантиде и является таким

83

мифом, который соответствует авторской установке воспитания идеального гражданина. В отличие от других мифов, созданных Платоном, он развернут в широкое псевдоисторическое и псевдогеографическое полотно.

Анализ мифа следует начать с опровержения широко распространенного мнения, будто понятие «Атлантида» впервые появляется в трудах Платона2. На самом деле среди произведений Гелланика имелся труд «Атлантида» в двух книгах3. Он утрачен, как и все другие труды этого плодовитого автора. Сохранилось лишь шесть фрагментов, на основании которых можно восстановить общую канву его сюжета. Некоторые исследователи, основываясь на сходстве одного из фрагментов «Атлантиды» с фрагментом «Троянской истории» Гелланика, пришли к выводу, что «Атлантида» — часть «Троянской истории» этого же автора4. Капитальное исследование Ф. Якоби показало, что «Атлантида» — особый труд Гелланика, но историческое содержание его Якоби не выяснял5.

Предварительное указание на содержание «Атлантиды» мы получаем из перечня всех произведений Гелланика: «Беотка», «Фессалика», «Арголика», «Об Аркадии», «Аттида», «Эолика», «Тройка», «Лесбика», «Египтиака», «Фшшкиака», «Персика», «Скифика», «Киприака», «Форонида», «Девкалиония». В этом списке нет труда по истории знаменитого острова Крита, с которым было связано столько легенд. Вряд ли в своем систематическом освещении генеалогии и истории всех областей древней Эгеиды и связанных с ней восточных стран Гелланик мог бы опустить Крит. Таким образом, косвенным путем мы приходим к мысли, что «Атлантида» Гелланика имеет отношение к Криту.

Каждый из названных выше трудов Гелланика начинался изложением мифов о происхождении народа, историю которого намеревался представить автор. Так, «Персика», доведенная до греко-персидских войн, начиналась с рассказа о происхождении родоначальников персов и ми-

2 См., например: Резанов А. И. Атлантида: фантазия и реальность. М., 1975, с. 4.
3 В ссылках знакомых с ним древних авторов он называется и «Атлантида», и «Атлантиада», но первый вариант названия труда предпочтительнее.
4 Müller К. Fragmenta historicorum graecomm. P., 1874, v. 1. p. XXVI; Pearson L. Early Ionian Hictorians. Oxford, 1939, p. 179— 180.
5 Jacoby F. RE, s. v. Hellanicos, 1912, VIII, coll. 110.
84

дян — Перса и Меда. Сохранившиеся фрагменты «Атлантиды» в отличие от этого относятся только к генеалогии атлантов, но по аналогии с «Персикой» и «Аттидой» можно думать, что в недошедших частях «Атлантиды» содержался чисто исторический материал.

Во фрагменте 56 (по Мюллеру) сообщается о дочерях Атланта — плеядах Тайгете, Майе, Электре, Алкионе, Стеропе, Келено и Меропе и их связях с богами и героем Сизифом, от которых произошли Лакедемон, Гермес, Дардан, Гирией, Эномай, Лик, Главк. Фрагмент 54 повествует о правнуках Атланта, потомках Эномая и смертной женщины Ниобы: четырех сыновьях, из которых сохранились имена трех (Архенор, Менестрат, Архагор), и трех дочерях, из которых фрагмент дает имена двух — (Огигии и Астикратии), имя третьей, Гипподамии, восстанавливается по другим авторам. Из фрагмента 58 мы узнаем об одном из внуков Атланта — критянине Ясионе, сыне Зевса от плеяды Электры. Из дошедших до нас фрагментов это единственное прямое указание на Крит.

Таким образом, родословную Атланта по дошедшим частям «Атлантиды» Гелланика с некоторыми дополнениями из других авторов можно представить следующим образом:

* Звездочкой отмечены имена, заимствованные из других авторов,но, несомненно, восходившие к не дошедшим до нас частям все той же «Атлантиды» Гелланика.
85

Было время, когда греческие мифы, изложенные в виде системы Гесиодом, Геллаником и другими древними мифографами, истолковывались в духе аллегорических, солярно-мифологических и других антиисторических теорий. Археологические открытия в области Эгейского мира во всей их зримости и реальности обеспечили победу историческому пониманию мифов. После выхода работ шведского ученого М. Нильсона6 трудно сомневаться в том, что так называемая олимпийская мифология восходит ко второй половине II тыс. до н. э., отражая государственный строй и общественные отношения микенской эпохи. Если сравнить ее с мифологией египтян или вавилонян, это молодая мифология. Но в ней сохранились некоторые элементы более ранних мифологических представлений минойского мира.

Фигура Атланта, сына титана Япета и океаниды Климены7 принадлежит к древнейшему слою мифологических персонажей. Само имя Атлант, как имена многих других мифических героев, по весьма резонному предположению В. Бранденштейна, происходит от названия страны Атлантида8. Страна же эта, как мы впоследствии увидим из родословной потомков Атланта, не имеет ничего общего с

6 Nilsson М. The Micenean Orygin of Greek Mythology. Berkeley—California, 1932.
7 Hesiod. Theog.; 507 sqq. По другим мифологическим версиям, Атлант был сыном Урана, Эфира, Посейдона. Матерью его считалась богиня земли Гея и океанида Асия.
8 Brandenstein W. Atlantis. Wien, 1951.
86

Атлантическим океаном. Перенос имени Атлант (Атлас) на дальний запад по всей видимости является воспоминанием микенской эпохи о более ранних плаваниях критян, а сам образ гиганта, поддерживавшего небесный свод, доносит представления микенцев о могуществе эгейской Атлантиды.

Сказание о дочерях Атланта плеядах обнаруживает явные следы сложившейся у древних критян мифологии моря. Само слово «плеяды» некоторые древние авторы производили от слова pleo в эпическом его звучании pieio — плыть. Но и в истолковании плеяд как небесного созвездия, они являются покровительницами моряков, ибо их восхождение на небе считалось началом наиболее благоприятного периода для мореплавания. Одним из мест действия мифа о дочерях Атланта являются пещеры на побережье Пелопоннеса близ Пилоса9. В этом, возможно, содержится скрытое указание на критское происхождение культа плеяд в Пелопоннесе, поскольку пещерные культы характерны как раз для Крита.

Наиболее близки к морю и одновременно к Криту потомки Атланта в третьем и четвертом поколении. Критское происхождение внука Атланта Ясиона известно не только Гелланику, но и Гесиоду, сообщающему, что Ясион сочетался на Крите браком с Деметрой, вследствие чего родился Плутон10. Из рассказов других поэтов и мифографов известно, что за связь с Деметрой Ясион был поражен молнией Зевса, обречен на пребывание в подземном царстве, откуда его на некоторое время возвращали на землю для возобновления священного брака с Деметрой11. Таким образом, Ясион — критское умирающее и воскресающее божество растительности, и упоминание его Геллаником — одно из наиболее отчетливых свидетельств правильности нашего толкования содержания «Атлантиды» Гелланика.

Согласно Гелланику, кроме Ясиона, Электра родила Дардана. Связь этого внука Атланта с Критом выявляется из легенды, согласно которой Дардан возглавлял племя тевкров, переселившееся из Крита в Троаду12. Дардан

9 Strab., VIII, 3, 19.
10 Hesiod. Theog., 969 sqq. Характерна деталь — «на трижды вспаханном поле».
11 Hom. Od., 5, 125 sqq.; Diod V., 48 sqq.; Apollod., III, 113, 138. По другой версии, Ясион — сын Электры и царя тирренов Корифа, переселившегося из Италии на Самофраку — Verg. Aen., III, 167 sqq.
12 Strab., XIII, 1, 48.
87

связывается также с островом Самофракой, где он жил вместе с Ясионом и Гармонией. После того, как Ясион был поражен молнией, Дардан переселился в Троаду и основал там у подножья горы, носившей критское имя Ида, город Дарданию и стал родоначальником будущих троянских царей 13. В легенде о Дардане нашли отражение древнейшие связи Крита с Малой Азией, засвидетельствованные мыле раскопками в Чатал-Гуюке (Турция). Та»м обнаружено святилище VII тысячелетия до н. э., а в нем характерные для Крита религиозные атрибуты, в частности, бычьи головы 14.

С Критом и его стихией — морем — не менее тесно связан Главк. Согласно Гелланику, он сын дочери Атланта Меропы, по другой версии, отцом Главка был критский царь Минос, а матерью дочь Гелиоса Пасифая 15. Сохранивший эту версию Аполлодор сообщает подробности жизни Главка, которые, очевидно, содержались в недошедшей «Атлантиде» Гелланика. Будучи ребенком, Главк забрался в открытый сосуд с медом и утонул. Жрецы критского Зевса куреты сообщили, что исчезнувшего ребенка отыщет тот, кто найдет лучшее сравнение для сказочной коровы Миноса, ежедневно трижды менявшей цвет (белый, красный, черный). Предсказатель Полиид из Аргоса назвал ежевику и нашел Главка, но не смог его оживить. Тогда Минос запер Полиида вместе с мертвым ребенком в склеп, и там он оживил его с помощью волшебной травы, которую ему указала змея. Минос также потребовал, чтобы Полиид передал Главку свой пророческий дар. И тот это сделал, но, прощаясь, забрал его, заставив мальчика плюнуть себе в рот.

Образ Главка сохранил некоторые специфические черты критского быта и религии — погребение в сосудах, сохранение трупов в меду 16, культ змей. Как критское божество, Главк был связан с морем. Местная беотийская легенда превращает его в рыбака, бросившегося в море за волшебной травой |7. К нему прилагается эпитет «Понтийский» 18. Его изображают с телом в водорослях и рыбьим

13 Apollod., III, 138.
14 Моsсati S. Archeologia mediterranea. Milano, 1966, p. 32.
15 Apollod., Ill, 17 sqq.
16 Мед играл значительную роль в культе и при ахейских властителях Крита, о чем свидетельствует надпись на табличке из дворца в Кноссе: «Сосуд с медом для Элевфии в Амниссосе».
17 Paus., IX, 22, 6 sqq.
18 Plat. Rep., 10, 611 d; Philostr. Im., II, 15.
88

хвостом19. Появление Главка возвещало морякам в одних случаях гибель, а в других — спасение20. После всего сказанного нет сомнений, что включение Геллаником в генеалогию Атланта служит свидетельством того, что Атлантида была трудом о Крите.

В той же мере, в какой Дардан был связан с Троадой, а Главк с Критом, Эномай был соединен мифической традицией с Элидой. Эномай — мифический родоначальник ее царей, но власть его передавалась по женской линии так же, как власть Атланта. Победа Пелопса над Эномаем и его брак с Гипподамией, увековеченные в Олимпийских играх, возможно, знаменовали не только торжество мужского начала над женским, но и победу солнечного бога Аполлона над древними критскими божествами.

Определенные исторические ассоциации с критской морской державой вызывает образ Лика. Это родоначальник обитателей побережья Малой Азии ликийцев, на которых распространялась власть критских царей. Участие ликийцев в морских предприятиях Крита отложилось в легенде о посылке Атлантом Лика на Блаженные острова.

Следующее поколение потомков Атланта представлено у Гелланика такими персонажами, как Архенор, Менестрат, Архагор, Огигия, Астикратия, а у других авторов — Гармония и Аталанта. И если образы мужских потомков Атланта в интересующем нас плане ничего не говорят, то женские дополняют полученную нами картину новыми чертами. Огигия известна уже Гомеру как расположенный в центре моря остров нимфы Калипсо21. Точная локализация острова вызывала в древности споры. По одной из версий, Огигия идентична островку Гаудос близ Крита, по другой — островку близ Мальты. Связь Огигии с морской стихией раскрывается также из мифов об Огиге, древнейшем царе Беотии (или Афин), при котором произошел первый из катастрофических потопов.

Гармония не упоминается в дошедших до нас отрывках «Атлантиды» Гелланика, но это чистая случайность. Ее матерью считалась дочь Атланта Электра, одна из плеяд.

19 Athen., VII, 296 sqq.
20 Apollod., Ill, 10, 1. Папирусный фрагмент с упоминанием Лика в издании Гренфелла и Ханта (Pap. Ox., VIII, 1084), восстановленный Хантом и Виламовицем, вряд ли имеет отношение к Гелланику. Он почти полностью совпадает с текстом Аполлодора (Pearson L. Op. cit., p. 177).
21 Hom. Od., 49; IV, 556; V,' 13; 50; VI, 170.
89

Принадлежность Аталанты к циклу мифов о критской Атлантиде доказывается не только сообщением о ее происхождении от критянина Ясиона, но и самим ее именем. Любопытно, что два небольших острова (один близ Эвбеи, другой неподалеку от Пирея) назывались Аталанта. Хочется думать, что это топонимические следы когда-то широко (распространенного в Эгеиде имени, которое затем было перенесено на дальний Запад. Имя Астикратия встречается у одного Гелланика и означает «владеющая городами».

Судя по одному из фрагментов «Атлантиды», с историей Крита был связан и Девкалион. В отрывке упоминается город локров Опунт, где одно время жил Девкалион и где была похоронена его супруга Пирра. Девкалион, по наиболее распространенной версии, сын Миноса и Пасифаи, единственный мужчина, уцелевший после потопа и ставший родоначальником послепотопного поколения людей. Гелланик посвятил Девкалиону особый труд, а его упоминание в «Атлантиде», очевидно, связано с тем, что рассказом о Девкалионовом потопе обрывалась история рода Атланта или, если перейти с языка генеалогического на исторический, история минойского Крита. В той мифической версии реального потопа, которую изложил Гелланик, Девкалион и Ясион — оба критяне и оба принадлежат к одному поколению и оба связаны с разбушевавшимися силами природы (один с водной стихией, другой с поразившим его огнем). Так, в генеалогической форме и в мифических образах воплотились те реальные стихии, которые обрушились на материковую и островную часть Эгеиды в середине второго тысячелетия до н. э.

Рассмотрение фрагментов «Атлантиды» Гелланика позволяет нам вернуться к вопросу о характере этого произведения к его содержании. «Атлантида» собрала все мифы об Атланте, его дочерях, внуках, правнуках. Это был древнейший, «допотопный» слой греческой мифологии, предшествующий мифам о потопе Девкалиона, и мифам фессалийского, беотийского, троянского циклов. Внуки Атланта Дардан, Эномай были родоначальниками царей Трои и Аркадии (последний через свою дочь Гипподамию). Естественно, что в начале «Троянской», «Аттической» и других историй автор напоминал о прародине царей. Так возникали повторения, ставшие источником заблуждения для тех исследователей, которые увидели в «Атлантиде» первую часть «Троянской истории». «Атлантида» на самом

90

деле — введение ко всем генеалогическим трудам Гелланика, и, нам представляется, что как подборка древнейших легенд «Атлантида» включала прежде всего мифы минойского Крита, отражающие морское могущество критикой державы, ее древнейшие связи с Малой Азией и Пелопоннесом и освоение средиземноморского Запада.

Мифы об Атланте и его потомстве отражают также характерные для минойского Крита черты религии с преобладанием женских начал над мужскими. Вспомним, что у Атланта, согласно Гелланику, не считая гесперид и гиад, которых перечисляют другие авторы, было семь дочерей-плеяд, а его внук Ясион был возлюбленным богини плодородия Деметры. Все это в полной мере соответствует минойской религии с ее культом великой богини матери.

Изучение сведений Гелланика об Атлантиде и его потомках подготовило нас к восприятию той «классической» Атлантиды, которая в изложении Платона вот уже многие века привлекает как тех, кто верит в существование затонувшего материка, так и тех, кто вслед за учеником Платона Аристотелем считает весь рассказ об Атлантиде выдумкой.

Вряд ли возможно какое-либо суждение о достоверности или недостоверности рассказа Платона в отрыве от его общей историко-философской концепции. Еще менее допустимо отсечение рассказа Платона о праафинском государстве от его сведений об Атлантиде как это имеет место в монографии Н. Ф. Жирова22. Лишь рассмотрение сведений об Атлантиде в контексте диалогов Платона «Тимей» и «Критий» и в связи с его отношением к мифологии может избавить «атлантологию» от субъективизма и модернизации.

«Тимей» и «Критий» входят в трилогию, тематически связанную с главным трудом Платона «Государство». В «Государстве» Платон нарисовал проект идеального политического устройства, обеспечивающего счастье человеку и обществу в целом. Эта же проблема идеального государства трактуется в «Тимее» и «Критии». Действие диалога «Тимей» переносится в годы Пелопоннесской войны, когда еще был жив Сократ и когда западное направление афинской политики впервые приобретает реальное значение. Сократ высказывает пожелание услышать о луч-

22 Жиров Н. Ф. Атлантида (Основные проблемы атлантологии)« М., 1964
91

шем государстве, достигшем расцвета и вступившем в борьбу с другим государством. В ответ на это Тимей и начинает историю Атлантиды и праафинского государства (Plat. Tim., 21 a sqq.), а Критий продолжает ее в диалоге, который носит его имя.

История Атлантиды облечена в привычную для грет ков форму мифа.. Но мифы Платона разительно отличаются от тех мифов, которые излагались его предшественниками мифографами. В столкновении с передовой ионийской наукой и общественными прослойками, идущими на смену старой аристократии, мифологическое мышление греков в начале VI в. до н. э. переживало жестокий кризис 23.

С кризисом полиса стала ощущаться утрата мифологии как идеологической опоры господствующего класса, но возврат к старым мифам был невозможен. Так возникли предпосылки для создания новой мифологии, которую мы можем назвать «научной».

Предание об Атлантиде полностью укладывается в понятие «научного мифа». «Атлантида» Платона это не просто сказочная страна, наподобие Блаженных островов греческой мифологии, а атланты мало чем напоминают сказочные народы — гипербореев, пигмеев и пр., которых легенда вынесла за пределы хорошо известного мира. Атлантида — это амальгама географических, экономических, политических и иных научных знаний, объединенных господствующей государственной идеей демиурга. Для Платона Океан — это не божество, породившее богов и людей, и не могучая река, обтекающая всю землю, как он изображался Гомером (II., XVIII, 607) и другими поэтами, а огромное водное пространство, которое мог занять «остров более Ливии и Азии, вместе взятых» (Tim., 25 с), (Krit., 108 е) 24. Такие точные сведения об Океане Солон, разумеется, не мог почерпнуть у египетских жрецов, географический кругозор которых был весьма ограничен. Они результат знакомства Платона с недошедшими до нас географическими сочинениями типа труда Пифея. Плавания за Геракловы Столпы породили в современной Платону

23 Лурье С. Я. Очерки по истории античной науки. М.— Л., 1947, с. 50 и сл.
24 Попытка А. Эндрю «исправить» это место и вместо «остров более Ливии и Азии» читать «Между Ливией и Азией» должна быть отвергнута (Andrew A. Larger then Africa and Asia.— Greece and Rome, 1945, 14, p. 76—79).
92

науке теорию шарообразности земли. Отсюда знаменитое место с упоминанием «противолежащего материка», куда можно было перебраться из Атлантиды, пока она не опустилась на океанское дно (Tim., 25 а). В XVI в. это место воспринималось как указание на возможность плавания в западном направлении и воодушевляло мореплавателей. После открытия Колумбом Америки многие были уверены в том, что Платон знал о ее существовании.

Результатом знакомства Платона с литературой о «круглых городах» Востока25, а также с научными спорами о градостроительстве после создания системы Гипподама является рассказ о структуре столицы атлантов (Krit., 115 b). Город образован водяными и земляными кольцами, перерезанными радиальными каналами, с круглым островом в центре, с тремя внешними гаванями.

Из обработанных греками восточных легенд в платоновскую Атлантиду перешла эта символика срединного пункта и цветовых гамм. По Геродоту, Экбатаны имели семь кругов стен семи цветов — черного, белого, красного, голубого, розового, серебряного, золотого (I, 98). У Платона стена наружного земляного кольца Атлантиды отделана медью, стена внутреннего вала покрыта литьем из олова, а стена самого акрополя «орихалком, испускавшим огнистое блистание» (Krit., 116 с).

Немало познавательного материала содержится в описании политического устройства и экономики затонувшего материка. Это идеи самого Платона или его времени, но никак не времени Солона и тем более Египта солоновской эпохи. Выбор места для столицы в той части острова, которая обращена к южному ветру, а с севера защищена горами (Krit., 118 а) свидетельствует о знакомстве Платона с идеями современной ему медицины, в частности с сочинением Гиппократа «О воздухах, водах и местностях». В нем оптимальным местоположением для города называлось такое, когда он расположен к теплым ветрам, а от холодных закрыт (De aere, 3). Обитатель каменистой Аттики мог только мечтать о том обилии воды, которым отличалась платоновская Атлантида. Имелись два родника с холодной и горячей водой. Они использовались не только для питья, но и для лечения. Воду направляли в купальни «отдельно для царей, отдельно для простых людей, отдельно для женщин и отдельно для коней и прочих подъ

25 Herod., I, 98, 181—185; Diod., I, 48; II, 7—9.
93

яремных животных» (Krit., 117 b). Организация сельского хозяйства в Атлантиде была такой, словно бы древние цари были знакомы с экономическими трактатами IV в. до н. э. Общегосударственные работы обеспечили небывалое плодородие полей Атлантиды. Они давали урожай дважды в году. Огромные и разнообразные леса доставляли материал, необходимый ремесленникам. Богатства привлекали купцов. «Проток и самая большая гавань были переполнены кораблями, и притом в таком множестве, что днем и ночью слышались говор, шум и стук» (Krit., 117 е). В Атлантиде нет философов, управляющих государством, но их заменяют цари-судьи, творящие суд или подвергающиеся суду, если они переступают законы Посейдона (Krit., 119с, 120 а). Сословие воинов состоит из земледельцев, владеющих равными участками земли и снабжающих войско колесницами, тяжелым и легким вооружением. Организация общества в «Атлантиде» иная, чем та, которую Платон обрисовал в «Государстве», но все же это идеальная, а не реальная система. Характеризуя ее, Платон подчеркивает божественное происхождение законов и образа жизни атлантов: «В продолжение многих поколений, покуда не истощилась унаследованная от бога природа, правители Атлантиды повиновались законам и жили в дружбе со сродным им божественным началом: они блюли истинный и во всем великий строки мысли, относились к неизбежным определениям судьбы и друг к другу с разумной терпеливостью, презирая все, кроме добродетели, ни во что не ставили богатство и с легкостью почитали чуть ли не за досадное бремя груды золота и прочих сокровищ» (Krit., 120 е).

Здесь выступает дидактическая сторона мифа об Атлантиде. Под видом государства отдаленного прошлого Платон создавал картину государства будущего так, как оно рисовалось ему, человеку науки и политику. Атлантида — это утопия древнего мира, «научный миф» эпохи кризиса полиса и не более того.

Согласно Плутарху, «Платон ревностно старался разработать до конца и разукрасить рассказ об Атлантиде, словно почву прекрасного поля, запущенного, но принадлежащего ему по праву родства. Он воздвиг вокруг начала обширное преддверие, ограды, дворы, такие, каких никогда не бывало ни у одного исторического рассказа, мифического сказания, поэтического произведения»26. К этому

26 Plut. Sol., XXXI.
94

можно добавить, что он столь же тщательно стремился замаскировать подлинные источники своего прекрасного мифа. Этого требовала специфика создаваемого Платоном жанра и упорное нежелание автора, чтобы его смешивали с мифографами — рассказчиками басен. Поэтому он так настойчиво подчеркивает доказательность своего рассказа (Krit., 107 в), тщательность исследования (Krit., 107 d), поэтому он уверяет, что его рассказ не выдумка, а сущая правда (Tim., 26 е), и история Атлантиды совершенно правдива (Tim., 20 d).

Той же цели служила тщательно разработанная Платоном версия источника Атлантиды, призванная скрыть швы его собственной творческой работы. Источником выставляется «семейное предание», сохраненное в роде рассказчика Крития. Участник диалога Критий будто бы десятилетним мальчиком услышал об Атлантиде от своего очень старого деда, который в свою очередь узнал о ней от Солона, а Солон почерпнул свои сведения у очень старого египетского жреца (Tim., 22 в). Чтобы оценить египетский «первоисточник» Атлантиды, следует вспомнить, что ссылка на египетского жреца — это общее место греческой исторической литературы V в. до н. э., проникнутой уважением к Египту как к стране древней мудрости. О своей встрече с египетским жрецом рассказал первый из греческих историков Гекатей в «Описании земли». Ссылкой на египетского жреца воспользовался и Геродот, чтобы посрамить Гекатея27. Возвращаясь к Платону, заметим, что авторитет египетского жреца понадобился ему не только для придания своему рассказу большей убедительности, но и для оценки греческой историко-мифологической традиции: «Вы, эллины, всегда дети: эллина старца нет. Все вы юны душой, потому что вы не имеете ни одного древнего мнения, восходящего к древнему преданию, ни одного знания, поседевшего от времени» (Tim., 22 в).

Как мы могли убедиться из анализа отрывков Гелланика, «египетский жрец» ошибался. Греки имели древние предания. Будучи менее древними, чем египетские, они обладали одним значительным преимуществом по сравнению с ними. Они содержали фантастическую, но все же достаточно широкую картину открытия мира. В действительно древней египетской мифологии не было ничего подобного греческому мифу об аргонавтах или мифу о посещении Ге

27 Herod., II, 143.
95

раклом владений Атланта на дальнем Западе. Дальний Запад был для египтян покрыт еще более непроницаемым мраком, чем для греков.

Посредником в передаче «египетского предания» Платон делает Солона, пользуясь тем, что Солон во время своих странствий действительно посетил Египет и должен был беседовать с египетскими жрецами. Но авторитет Солона как передатчика египетской мудрости в значительной степени подрывается тем, что еще в середине V в. до н. э. Солон был причислен к «семи мудрецам» и образ его был мифологизирован. Геродот делает Солона собеседником с лидийским царем Крезом, не смущаясь тем, что последний жил в другое время (I, 29 и сл., 86 и сл.). Как известно, Солон был не только политическим деятелем, но и поэтом. До нас дошло 290 стихотворных строк из его произведений. В древности было известно 5000 строк, и ни одна из них не содержала имени Атлантиды. Это явствует из замечания Платона, что Солон занимался поэзией мимоходом (en parergo) и к тому же из-за смут вовсе вынужден был забросить поэзию и поэтому не довел до литературной формы свой замы-сел (Tim, 21 с). Предание об Атлантиде — это литературная мистификация, которая может обмануть лишь того, .кому -не известно, что греки задолго до Платона знали мифы об Атланте и его потомстве, а Гелланик еще в V в. до н. э. изложил их в генеалогической форме.

Фиктивность египетского происхождения излагаемого Платоном предания явствует из его генеалогической схемы (Krit.. 114 b—d). которую мы представим графически:

Эвгенор — Левкиппа

Клито — Посейдон

Атлант,

Амферей,

Мнесей,

Эласипп,

Азаэс

Эвмел (Гадир)

Эвемон

Автохтон

Мнестор

Диапреп

Создавая новый миф об Атлантиде, Платон должен был ввести новых персонажей, неведомых старому мифу. Из старого мифа в генеалогическую схему Платона вошли лишь океанида Левкиппа, бог Посейдон и титан Атлант. Все остальные персонажи, однако, носят типично греческие имена, имеющие определенное значение. Имя возлюбленной Посейдона значит «славная», имена пяти пар рожденных ею близнецов переводятся (начиная с Эвме-

96

ла) — «богатый стадами», «пылкий», «круглый», «мыслитель», «рожденный землей», «жених», «знойный», «великолепный». Для того, чтобы объяснить, каким образом герои египетского предания носили типично греческие имена, Платон сообщает, что Солон, выясняя значение туземного названия, записывал его на своем языке (Krit., 113 b). Но имя какого египетского героя носит Атлант? Почему второе имя его брата Эвмела Гадир? Не мог же герой, живший девять тысяч лет до Солона, получить имя финикийской колонии, основанной за 600 лет до Солона? Искусственный характер построения Платона выявляется также в переводе наследования с более древней женской линии в мифе об эгейской Атлантиде на мужскую — пять пар близнецов, типичное пифагорейское число28.

В рассказе Платона имеется много несообразностей, вызванных его стремлением вынести Атлантиду за пределы обитаемого мира. И прежде всего в этом плане обращает на себя внимание описание Платоном войн атлантов с ираафинским государством (Krit., 108 е—112 е). Греческая традиция сохранила сведения о позорной зависимости Афин от Крита и освобождении от нее благодаря героизму Тезея29. Отсюда исходит предположение, что Афины вели войну с морским государством и этим государством был Крит. Перенося Атлантиду за Геракловы столпы, Платон, однако, не изъял из своего источника мифологическую версию о войнах древних афинских царей с державой Миноса. Он ее модернизировал. Картина войны получилась настолько реалистичной, что атланто-афинская война стала напоминать греко-персидские войны30. Но при этом противник находился не в Эгеиде, а в Атлантическом океане! Эту несообразность нельзя исправить никаким остроумием. Но ее можно объяснить. Нарисовав идеальный монархический строй Атлантиды, Платон нуждался в качестве противовеса ему в идеальной демократии, и поскольку в Атлантическом океане не оставалось места для другой Атлантиды, Платону пришлось презреть расстояние во имя идеи.

28 Не будем забывать, что Тимей — пифагореец. Отсюда не только идеальные числа, но и конфигурация Атлантиды — правильный продолговатый четырехугольник, концентрические круги стен и каналов столицы. Подробнее см.: Frank E. Plato und die sogennante pythagoreer. Halle, 1923, S. 217.
29 Plut. Tes., XV.
30 Friedlander D. Op. cit., S. 233 sqq.
97

Гибель Атлантиды Платон относит за 9 тысяч лет до посещения Солоном Египта (Krit., 108 е). Это число всегда вызывало в науке споры, поскольку оно не согласуется ни с древностью исторических представлений египтян, ни с временем великих катастроф согласно геологии. Отсюда, с одной стороны, попытки исправить Платона и читать вместо 9000 лет 900 лет и, с другой стороны, отыскать неегипетский источник хронологии Платона. В. Бранденштейн связал платоновскую цифру с иранским учением о сотворении мира с циклом в 9 тысяч лет и уничтожением через три тысячи лет после сотворения31. Однако у Платона цифра 9 тысяч лет не имеет какого-либо сакрального значения, а трехтысячный период существования мира до катастрофы ему вовсе неизвестен. Мы можем указать на греческий источник хронологии Платона. Это египетский логос Геродота, его рассказ о храме Аммона с 345 статуями, демонстрируемыми путешественникам32. Если принять вслед за Геллаником длительность поколения за 30 лет, 345 статуй дают цифру 10 850 лет. Это и есть тот предел, в рамках которого должен был оставаться Платон, чтобы не исчезла убедительность рассказа.

Археологические открытия обострили интерес к «Атлантиде» Платона и вызвали надежду, что она может быть так же открыта, как Троя или Микены. Уже в 1913 г., вскоре после начала археологической эпопеи Артура Эванса, появилась работа К. Фроста, в которой содержалось утверждение о тождестве минойского Крита с платоновской Атлантидой33. Автор в достаточной мере наивно объясняет, что Солон на самом деле посетил Египет и получил от египетского жреца сведения о критской державе времени египетского Нового царства, и эти сведения легли в основу рассказа Платона об Атлантиде. При этом Фрост отрицал историчность колоссального наводнения, погубившего Крит, как прообраз Атлантиды, полагая, что под потопом следует понимать волны вторжений народов, обрушившиеся одна за другой с 1400 по 900 гг. до н. э.

Открытие С. Маринатосом следов гигантского извержения вулкана на острове Санторин естественным образом вызвало новую волну атлантомании и превратило рассказ Платона чуть ли не в исторический источник. Круг-

31 Brandenstein W. Op. cit., S. 54.
32 Herod., II, 143.
33 Frost K. T. Journal of Hellenic Studies, 1913, XXXIII, p. 189 sqq.
98

лая лагуна, оставшаяся на месте ушедшего под воду кратера, стала кому-то напоминать конфигурацию платоновской столицы атлантов34.

Изучение произведения Платона в сравнении с произведением Гелланика не только рассеивает миф об атлантической Атлантиде, ко и показывает бессмысленность поисков параллелей между археологическими памятниками Эгеиды и рассказом Платона. Диалоги Платона никогда не станут путеводителями по местам древних цивилизаций, каким является Павсаний или даже Гомер. И так же, как платоновский наблюдатель, находясь в глубокой пещере, не мог по мелькающим на стене теням, постигнуть сущность мира вещей (Rep. VII, 514—516), современный исследователь Платона не найдет в его Атлантиде реального Крита, а отыщет лишь :в отраженном виде Крит «Атлантиды» Гелланика.

Позиция, занятая Платоном в отношении к мифу, является показателем его отношения к истории. Среди мыслителей античного мира нет равного ему в воинствующем антиисторизме. Характеризуя времена глубочайшей древности, век Кроноса, Платон создает фантастическую картину рождения людей прямо из земли, общества, не нуждающегося ни в удобствах жизни, ни в собственности, не знающего войн и раздоров. Платону нет никакого дела до того, могло ли существовать Афинское государство девять тысяч лет до его времени и вообще, как и почему возникает государство. С беззаботностью гения он соединяет сложившиеся в ходе исторического развития в разных регионах политические институты и лепит из них нечто подобное мифическим химерам. Его взгляд на культуру и цивилизацию может быть назван историческим лишь в том ограниченном смысле, что он не отрицает эволюции человеческого общества в связи с дифференциацией потребностей. Когда Платон говорит о недопустимости для поэтов таких сюжетов, которые разрушали бы у граждан бодрость духа, то это может быть отнесено не только к Гомеру, но и к Геродоту или Фукидиду. Идеальному гражданину не обязательно знать истину, если она безобразна или делает людей слишком возбудимыми и чувствительными. «Правителям государства, — пишет Платон, — надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан — для пользы своего государства»

34 Luce J. The End of Atlantis. London, 1969.
99

(Rep., 389 с). Разумеется, в таком государстве не нашлось бы места для историографии, ставящей цель разыскать истину.

***

Открытие в конце прошлого века «Афинской политик» Аристотеля оживило интерес к проблеме «Аристотель и история», трактовавшейся до того преимущественно на ма-те;рлале его «Политики». В то же время оно ее усложнило, выдвинув ряд сложных дополнительных вопросов. Сравнение Аристотеля как автора «Афинской политии» с Геродотом, Фукидидом, Ксенофонтом, излагавшим те же события афинской истории, поставило его в глазах некоторых исследователей в неблагоприятное положение. По мнению О. Зеека, Аристотель был слабым и поверхностным историком, и занятие историей бросило тень на его безупречную репутацию философа35. Американский историк К. Фритц, видимо, соглашаясь с низкой оценкой «Афинской политии», оставляет ее в стороне и дает характеристику Аристотелю как историку на основании общефилософских трудов Стагирита36. В нашем очерке мы будем исходить из сложившейся в нашей науке традиции изучения «Афинской политии» совместно с «Политикой»37, не исключая других трудов Аристотеля, позволяющих понять, как был выработан его исторический метод.

Как известно, Аристотель был самым всеобъемлющим мыслителем и ученым древнего мира. Им внесен решающий вклад в огромное множество наук. Он заложил фундамент логики и этим оказал существенное влияние на формирование математики, хотя математиком и не был. Он связал себя с возникновением физики, особенно с концепцией пространства и времени, много занимался проблемами астрономии и метеорологии. Он интересовался био

35 Seek О. Quellenstudien zu den Aristoteles Verfassungsgeschichte.— Klio, 1904, VI.
36 Von Fritz K. Aristotle’s Contribution to the Practice and Theory of Historiography. University of California, 1958.
37 Бузескул В. П. «Афинская полития» Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V в. до н. э. Харьков, 1895; Никитский А. В. «Афинская полития» Аристотеля. М., 1907; Покровский М. Исследование по «Афинской политии» Аристотеля.— ФО, 1895, т. VIII, с. 3—68, 121—141; Доватур А. И. Политика и политии Аристотеля. М.— Л., 1965.
100

логическими проблемами и написал огромный труд по зоологии. Видное место в научном наследии Аристотеля занимают его труды по этике, по теории художественного творчества (поэтике), психологии и многим другим отраслям знания.

Сила Аристотеля как теоретика объясняется реализмом его метода, обращенного к опыту. И в понимании истории человечества (так же, как и в понимании мира вообще) Аристотель отверг идеалистический подход своего учителя Платона38. Он исходил не из этического идеала, а из социальной практики. Это позволило ему раскрыть закономерную систему отношений в античной формации, понять общественную природу человека и подойти к изучению экономических явлений. «Гений Аристотеля, — писал К. Маркс, — обнаруживается именно в том, что в выражении стоимости товаров он открыл отношения равенства»39.

В то же самое время Аристотель рассматривал общественные отношения рабовладельческого общества как вечные, незыблемые, так же это делают теоретики и апологеты современного капиталистического общества. Во всем этом сказалась двойственность философской системы Аристотеля, ее историзм и антиисторизм (в смысле ограниченности, метафизичности в понимании развития).

Однако если мы понимаем и силу и слабость Аристотеля, то для историографии своего времени он оборачивался только силой, поскольку в тех условиях не существовало и не могло существовать понимания действительности, более близкого к истине.

Огромное влияние на развитие научного направления в античной историографии сыграло учение Аристотеля о биологической целесообразности. Источником для него явились наблюдения над строением живых организмов. Примерами целесообразности Аристотелю служили развитие, внутренне присущее живым телам, целесообразность инстинкта животных, взаимная приспособленность и целесообразность их органов. Аристотель применил свое учение биологической целесообразности к художественной дея-

38 В. И. Ленин усмотрел в критике Аристотелем «идей» Платона «материалистические черты» и расценивал ее как «критику идеализма вообще» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 254—255). В то же время В. И. Ленин проследил по всем пунктам колебания Аристотеля между идеализмом и материализмом, между диалектикой и метафизикой.
39 Маркс К. Капитал, 1955, т. 1, с. 66.
101

тельности, выявив целесообразность в использовании и подчинении материала.

Идея биологической целесообразности лежит в основе учения Аристотеля о государстве. Перенося на область человеческих отношений свой метод анализа животных организмов, Аристотель стал рассматривать государство как синтез простейших элементарных частиц — семей, а отношение в самой семье между господином и рабами, отцом и детьми, мужем и женой как своего рода модель для выяснения отношений господства и подчинения в государстве. В противовес утопическим планам реформировать существующие государства по (идеальной схеме он стремился упрочить их, исследовав причины возникающих в них гибельных социальных конфликтов. Как бы мы ни относились к руководившим Аристотелем мотивам, мы не можем не видеть, что «Политика» нацеливал а на изучение таких сторон истории, которые до этого оставались в тени.

Немалое значение в историографической практике имело понимание Аристотелем истории как наиболее универсальной из наук, обращенной не только к прошлому человечества, но и к прошлому каждой из научных дисциплин 40. То, что один из его учеников — Феофраст — создал значительный труд по истории философии, другой ученик Менон — труд по истории медицины, а третий ученик Эвдем — труд по истории математики, не могло не сказаться и на подходе последующих поколений историков к самой истории. Возникает понимание того, что и она имеет свою историю. Скудные замечания о предшественниках, подобные ироническому и горькому отзыву Фукидида о прозаиках, «сложивших свои рассказы в заботе не столько об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха» (I, 21, 1), сменяются под прямым или косвенным воздействием Аристотеля детальными историографическими обзорами, из которых мы не только узнаем об отношении историка к своим задачам, но и черпаем сведения о не дошедших до нас исторических трудах.

Создавая в «Поэтике» теорию художественного творчества, Аристотель определил общую основу всех литературных жанров — эпоса, трагедии, комедии — подражание (мимесис) 41. Мы могли бы ожидать, что среди них

40 Von Fritz К. Op. cit., p. 115.
41 О «Поэтике» см.: Лосев А. Ф. История античной эстетик». М., 1976, с. 424—519. Библиографию работ о «Поэтике» см.: с. 754— 756.
102

будет и историография, которая частично относилась к области искусства. Однако Аристотель исключает историографию из числа жанров, основанных на подражании. Состояние текста «Поэтики» не дает возможности до конца понять, чем он руководствовался в этом исключении. Можно лишь высказать предположение, основанное на понимании его философской позиции. Аристотель, очевидно, исходил из задач историографии как науки, единственным образцом которой до него был труд Фукидида. Рассмотрение историографии в кругу других художественных жанров означало бы признание законности того вида художественно-драматизованной историографии, примером которого служил труд Геродота. В пользу такого понимания говорит и противопоставление Аристотелем в той же «Поэтике» художественного познания историческому как более глубокое и обобщающее частной фактичности: «Поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия говорит о более общем, история о единичном42. Поскольку непосредственно перед этим речь идет о Геродоте и невозможности переложения его сочинения стихами, ясно, что Аристотель не высказывал «неверный в отношении исторической науки взгляд», как его упрекают В. Асмус и А. Ахманов43, а* осуждал лишь ту наиболее распространенную (но не единственную) форму исторических трудов, типичнейшим примером которой являлась «История» Геродота. Другой еще более прозрачный смысл противопоставление поэзии истории получает благодаря примеру с битвой при Саламине и битвой в Сицилии (‘при Гимере — А. Н.), происшедших в одно время. С помощью этого примера Аристотель стремится показать, что установление синхронности событий, являющееся целью истории, выявляет случайные отношения, характеризует действия, происходящие в одно время, но в разных местах, в то время как поэзия может не заниматься такими деталями, а рассматривает то, что могло бы случиться. Очевидно, Аристотель противопоставляет Эсхила, писавшего о битве при Саламине, какому-то

42 Arist. Poetica, 9, 1451. Толкование этих мест см.: Weil R. Anstote et l’histoire. Essai sur la «Politique». P., I960, p. 163. См. также: Доватур A. И. Аристотель и история. — ВДИ, 1978, № 3, с.3 и сл.
43Асмус В., Ахманов А. Аристотель. — Философская энциклопедия, 1960, I, ст. 94.
103

историку, излагавшему вслед за Геродотом греко-персидскую войну. Здесь опять-таки критика истории, занимающейся случайными фактами и не выясняющей закономерности войны и победы.

Учение Аристотеля о подражании было перенесено его учениками на историографию. В этом отношении наиболее показательна позиция, занятая Дуридом из Самоса: «Эфор и Феопомп очень далеко отстоят от исторической действительности. В их описаниях нет жизненной правды (mimesis) и они не доставляют удовольствия (hedone), поскольку их единственная забота писание само по себе». Понятие mimesis в труде историка Дурида является распространением на сферу истории теории «подражания», разработанной Платоном и Аристотелем. Высказано предположение, что впервые применил теорию подражания к истории Феофраст в своем не дошедшем до нас сочинении «Об истории». Вполне возможно, что это так и было, поскольку Дурид являлся учеником Феофраста. Но кому бы ни принадлежал приоритет использования теории подражания в сфере историографии, эта теория прочно вошла в оборот в связи с учением Аристотеля.

Значительное, но опять-таки косвенное, влияние на античную историографию оказала этическая теория Аристотеля, развиваемая в его «Этике»44. Влияние это следует прежде всего искать в той сфере, которая касается биографий великих людей. Аристотель распространяет свою теорию биологической эволюции и на область формирования характера. Согласно мнению философа, характер развивается от тех зародышей или элементов, которые наследуются от родителей. Природа не делает человека добродетельным. «Добродетель возникает и развивается по преимуществу путем обучения, почему и нуждается в опыте и во времени» (II, 1). Отсюда возможность общества оказывать влияние на воспитание совершенных людей и необходимость самой этики как науки о воспитании. Характер образуется в развитии, в процессе человеческой деятельности. Деятельность и есть основа воспитания. «Архитектор (научается своему искусству) строя дома, кифаред, играя на кифаре. Точно так же мы становимся справедливыми, творя справедливые дела, умеренными, действуя с умеренностью, мужественными, поступая мужественно»

44 Von Fritz К- Aristotle’s Contribution, p. 129. См. также: Dihle A. Studien zur Griechischen Biographie. Göttingen, 1956.
104

(Eth. Nik., II, 1, 1103 b). Деятельность ведет не только к развитию наилучших черт характера, но и наихудших. «Тем же самым путем и средствами, которыми возникает всякая добродетель, она и гибнет». Таким образом, Аристотель распространяет и на сферу характеров свою органическую теорию и даже употребляет ту же терминологию — зарождение, рост и гибель.

Теория Аристотеля о характерах была развита его учеником и преемником по Ликею Феофрастом, оставившим небольшой трактат «Характеры»45. В нем выделены 30 типов разного рода людей с определенными характерами — «притворщик», «льстец», «пустослов», «деревенщина», «суеверный». Согласно мнению, высказанному еще Казабоном (1652 г.) в издании «Характеров», книга эта была выработана на материале типов новой комедии. Вариантом этой теории является взгляд, что в основе «Характеров» лежит мим. Но правильнее будет сказать, что типологическое описание характеров — это часть Аристотелевой этической системы с ее выделением простейших элементов во всех явлениях и рассмотрением каждого из них в отдельности и в развитии. Этическая теория оказала влияние на оценку роли личности Полибием, на развитие биографического жанра, вершиной которого явились параллельные жизнеописания Плутарха.

Человек может избрать не только добро и зло, но и жизнь созерцательную или деятельную, или направленную на наслаждение. Эта теория побудила учеников Аристотеля проявить интерес к различным типам жизни: сократической, пифагорейской, стоической. Они писали биографии, иллюстрируя тот или иной тип жизни. Отсюда берет начало биографический жанр, родоначальником которого был ученик Аристотеля Аристоксен Тарентский46. Среди 453 приписываемых ему книг были циклы биографии философов, флейтистов, трагиков. В самом подходе Аристоксена к биографиям по профессиональному признаку сказывается типологический метод Аристотеля.

Несмотря на неудовлетворительное состояние, в котором до нас дошел текст «Афинской политии», несомнен

45 Перевод трактата в кн.: Менандр. Комедии. Герод. Мимиамбы. М., 1964, с. 260—286.
46 Отрывки произведений Аристоксена см.: Werli F. Die Schule des Aristoteles. Basel, 1944—1955, Heft. II. О нем см.: Лосев А. Ф. История .античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М., 1975, с. 664 и сл.
105

но, что это не поверхностная компиляция, как ее считали гиперкритики, а произведение большого мастера. Стиль изложения исторической части трактата приближается к стилю труда Фукидида, представляя собой не пересказ фактов, но своего рода исследование хода истории.

Чтобы понять особенности труда Аристотеля, достаточно сравнить часть, посвященную Солону, с тем, что говорится о Солоне у Геродота. Для Геродота Солон — красочная фигура, персонаж назидательных новелл. Для Аристотеля Солон — политик и государственный реформатор. О деятельности Солона Аристотель судит на основании его же стихов, расценивая их как исторический источник.

Разумеется, больше, чем стихи Солона, в этом плане дали бы его законы, и Аристотель это осознавал не меньше, чем мы. Но, по всей видимости, подлинный текст законов на деревянных досках к его времени был уже утрачен, и стихи оказались единственным первоисточником, которым он располагал.

Аристотелю пришлось иметь дело также с большой и очень разноречивой письменной традицией о Солоне, отражающей острую политическую борьбу его времени и последующей эпохи. Солон затрагивал своими реформами имущественные интересы крупных собственников, которыми он пожертвовал ради крестьян и укрепления государства в целом. Крупные землевладельцы обвиняли законодателя в том, что он руководствовался личными интересами, и распространяли порочащий Солона слух, будто тот, зная о времени отмены долгов, воспользовался кредитом, чтобы приобрести земли и не отдать долги, или, по другой версии демократов, не имея корыстных целей, предупредил о реформе друзей, которые совершили этот нечестный поступок и бросили тень на самого Солона (Ath, pol., IV, 6, 2). Аристотель, разумеется, мог бы опустить эту версию, которую он сам называет клеветнической. Но тогда бы у читателя не было представления об остроте конфликта и он бы лишился весьма любопытного и недалекого от истины наблюдения, что новые богачи ведут свое происхождение от имущественного переворота времени Солона. Приводя эту версию, Аристотель, таким образом, сообщает ценные исторические подробности из области социальных отношений. Опровержение клеветы олигархов не означает, что Аристотель становится в этом вопросе на позицию «демократов». Точка зрения самого Аристотеля исходит из общей оценки деятельности Солона и логики его

106

ловедения. «В самом деле, раз во всех отношениях человек оказался настолько умеренным и беспристрастным, что, имея возможность привлечь к себе одну сторону и сделаться тираном в государстве, вместо этого вызвал ненависть к себе обеих сторон и благо и спасение государства предпочел общим выгодам, то неправдоподобно, чтобы этот человек стал марать себя в таких мелких и ничтожных делах» (IV, 6, 3).

Высказывалось, мнение, что Солон представляет для Аристотеля как бы идеал политического деятеля, а к остальным вождям демократии он относится отрицательно47. Это мнение основывалось на том, что Аристотель очень сдержанно оценивает Клисфена, а эпоха Перикла занимает в его труде меньшее место, чем эпоха Солона и период той демократии, которая была в Афинах между 411 и 407 гг. до н. э. Диспропорция между размерами рассказов Аристотеля бесспорна. Но объясняется она отнюдь не всегда политическими симпатиями или антипатиями автора. В некоторых случаях Аристотель мог руководствоваться принципом экономии. Говорить после Фукидида о Перикле и Пелопоннесской войне было бы лишней тратой времени. Достаточно было сказать существенное, и это Аристотель делает, подчеркивая, что при Перикле государственный строй стал более демократичным (I, 27, 1). Что касается времени Солона, то в научном плане до Аристотеля оно не исследовалось никем, поэтому на нем надо было остановиться подробнее.

Диспропорция могла объясняться и другими научными соображениями, на которые обратил внимание А. И. Доватур: «Подробное изображение демократических порядков времени Клисфена, Эфиальта-Пёрикла, 411—404 гг. не было нужно неутомимому классификатору Аристотелю, так как эти порядки представляли собой лишь переходные ступени между недемократическим, но содержащим демократические элементы строем Солона и демократией IV в.

47 Бузескул В. П. «Афинская полития» Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V в. Харьков, 1895, с. 133. В. П. Бузескул, С. А. Жебелев и многие другие исследователи полагали, что под «одним единственным мужем, давшим себя убедить в необходимости ввести «средний строй», подразумевался Солон (Политика Аристотеля. М., 1911, с. 182, прим. 2). Доватур на основании тщательного филологического и исторического анализа пришел к выводу, что Аристотель имел в виду не Солона или какого-нибудь другого деятеля прошлого, а своего современника Александра (Доватур А. И. Указ. соч., с. 28—50).
107

и были лишены специфической физиономии, свойственной как первому, так и второй»48.

В новое время Аристотель не избежал обвинения, что, характеризуя половинчатость и нерешительность Солона, он основывался на собственной политической теории и выражал идеал средних кругов своего времени. Однако у нас нет основания сомневаться в объективности Аристотеля и правильности его умозаключений. Политические элегии Солона достаточно убедительно рисуют его реформатором, а не радикальным социальным революционером. В этом же духе его характеризует и историческая традиция, использованная Плутархом.

Часть труда, посвященная Солону, иллюстрирует ту манеру повествования, тот стиль, который Полибий впоследствии назвал аподиктическим, т. е. доказательным, аргументированным, научным. Аристотель более, чем какой-либо другой античный историк до Полибия, способствовал созданию этого стиля. Он включает разбор источников, .не сводящийся, однако, к сухому аргументированному выяснению причин событий и факторов исторического процесса. Этот стиль допускает более подробное изложение одних моментов, которые автор признает наиболее существенными, и краткий рассказ о менее значительном или лучше известном. Он вовсе не исключает упоминания подробностей и даже красочных деталей, характеризующих обстановку и действующих лиц. Это отнюдь не стиль беглого делового рассказа, как его характеризует А. И. Доватур49.

«Политика» Аристотеля, к рассмотрению которой мы переходим, была необычным видом исторического труда. Опираясь на огромный фактический материал, автор дает теоретическое обобщение истории как закономерного процесса, не зависящего от воли богов. Это история, т. е. исследование в прямом и высшем смысле этого слова. «Политика» важна также и потому, что она позволяет установить социально-политические взгляды историка50.

Аристотель начинает свой труд с определения государства — полиса. Полис он рассматривает как некую общность, объединение, притом наивысшее. Всякое объедине

48 Доватур А. И. Политика и политии Аристотеля, с. 190—191.
49 Там же, с. 327.
50 Анализ «Политики» как источника социально-политических взглядов Аристотеля см.: Александров Г. Ф. Аристотель. М., 1940; Кечекьян С. Ф. Учение Аристотеля о государстве и праве. М.— Л., 1947; Бергер А. К- Указ. соч., с. 65—137.
108

ние направлено к какому-нибудь благу, а наивысшее объединение направлено к наивысшему благу (I, 1, 1252 а 12).

От такого общего определения государства и его целей Аристотель переходит к анализу составных частей государства, его первичных единиц, вернее первичных объединений (oikia). Эти объединения — мужчина и женщина, господин и раб. Отношения в каждом из этих объединений строятся по принципу господства одного сочлена над другим. В первом случае цель соединения — деторождение, т. е. стремление оставить себе подобных, во втором — спасение, самосохранение. Из этих двух форм объединения — мужа и жены, господина и раба — образуется первый вид общения — семья. Объединение, состоящее из нескольких семей, составляет селение. Селение рассматривается как разросшаяся семья. Объединение, вполне завершенное, состоящее из нескольких селений, — государство.

Государство, таким образом, рассматривается как нечто соответствующее самой природе человека, заложенного в ней стремления к объединению. «Человек по природе своей существо политическое», т. е. причастное к государственной жизни более, чем другие животные, живущие стадами. Это видно из того, что только человек обладает речью, способной не только передавать простейшие ощущения, но и такие понятия, как добро и зло, справедливость, несправедливость (I, 9, 1253 с 17).

От этих общих положений Аристотель возвращается к семье и ее составляющим — мужчина — женщина, господин — раб. Отношения в этой паре строятся на господстве и подчинении, но подчинение жены мужу носит совсем иной характер, чем подчинение раба господину, ибо в совершенной семье два элемента — рабы и свободные (I, 2, 1253 а 16).

Рабство одних и свободу других Аристотель считает универсальным законом самой природы: «Некоторые существа различаются в том отношении, что одни из них как бы предназначены к подчинению, другие к властвованию» 51.

51 Подробнее об отношении Аристотеля к рабству см.: Валлон А. История рабства в античном мире. М., 1941, с. 165—177; Лосев А. Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М., 1976, с. 639 и сл.; Шишова И. А. Воззрения древних греков на порабощение эллинов.— В кн.: Рабство на периферии античного мира. Л., 1968.
109

Аристотелю (известно иное мнение, согласно которому господство человека над человеком противоречит законам природы, противоестественно. Он это мнение решительно отвергает, считая подчинение раба господину естественным состоянием. Раб — это не в полной мере человек, хотя он обладает не только человекоподобным обликом, но и душой.

«Природа устроила так, что и физическая организация свободных отличается от физической организации рабов. У рабов тело мощное, приспособленное для необходимого физического труда, свободные же держатся прямо и непригодны для выполнения подобного рода работ, зато они пригодны для политической жизни» (1, 5, 1254 а 18).

Раб — это собственность, обладающая душой, а рабство необходимый институт, пока общество не обладает иной возможностью обеспечить свободное состояние всех без изъятия: «Если бы ткацкие станки сами ткали, а плектры бы сами играли на кифаре, то тогда бы и зодчие при сооружении дома не нуждались бы в рабочих, а господам не нужны были рабы» (I, 2, 1253 в 14). Аристотель, таким образом, предусматривает возможность такого строя, когда рабство станет невыгодным.

При рассмотрении рабства Аристотель, как он указывает сам, исходит не только из теоретических выкладок, но из фактических данных (I, 5, 1254 а 17). Теория рабства полемически заострена против Платона, не учитывавшего в своей идеальной конструкции рабства как основополагающего фактора государственной жизни.

Владение рабами служит для Аристотеля отправным пунктом для исследования проблемы собственности в целом. Аристотель полагает, что собственность — это биологический институт, без которого немыслимо само существование живого существа, будь это растение, червь, млекопитающее или человек (I, 3, 1256 а 18), а приобретение собственности — универсальный способ жизнедеятельности человека. Аристотель различает несколько видов приобретения собственности, сопоставляя их с различными путями добывания пищи животными — скотоводство, охота, земледелие. От этих производительных путей приобретения собственности Аристотель отличал торговлю.

Анализ Аристотелем торговли выявляет его отношение к характерному для IV в. до н. э. росту денежных состояний и разорению мелких производителей. Аристотель считал естественной меновую торговлю, как восполняющую

110

то, что недостает для удовлетворения насущных потребностей, так же, как использование денег в качестве средства, облегчающего обмен (I, 3, 1256 b 32:—33). Однако он осуждал стремление афинских богачей к наживе, выступая против ростовщичества и широкого размаха торговли. Истинное богатство состоит, по Аристотелю, из потребительских ценностей, из совокупности полезных вещей, ложное—из денежных накоплений (I, 4, 1258 b—g 29). Эти суждения Аристотеля широко используются учеными нового времени при решении характера экономических отношений древности. Для нас же они важны, поскольку раскрывают сущность теории Аристотеля о государстве, его учения о замкнутости, автаркии полиса52. Аристотель осуждал ростовщичество и обогащение ради обогащения не из-за того, что сочувствовал разоряемым крестьянам и ремесленникам, а потому что ростовщичество и бессмысленное обогащение разрушали полис как основу общегреческой жизни.

Наибольшее влияние на развитие исторической мысли античного (да и не только античного!) мира оказала сформулированная Аристотелем теория политических форм. В основе ее лежит анализ исторически существовавших и постоянно менявшихся государственных устройств всех государств древности, а не только тех 158, которые были предметом специального исследования Аристотеля и его учеников. Форма государства — политейя — рассматривается как система, определяющая не только характер верховной власти и государственных учреждений, но и все стороны экономической и духовной жизни граждан.

Аристотель делит государственные формы на правильные (монархия, аристократия, полития) и извращенные (тирания, олигархия, демократия). Монархия противостоит тирании, аристократия — олигархии, полития — демократии. Каждая из этих форм подвергается тщательному анализу с целью выявления ее особенностей по сравнению с другими формами и специфическими видами. Аристотель, опираясь на анализ царской власти у разных народов и в разные исторические эпохи, выявляет пять ее разновидностей: 1) царская власть героических времен, основанная на добровольном подчинении ей граждан, когда царь был военным предводителем, судьей и заведовал религиозным культом; 2) царская власть у варваров, на

62 Бергер А. К. Указ. соч., с. 90 и др.
111

следственная и деспотическая по закону; 3) выборная тирания; 4) царская власть в Спарте, представляющая собою наследственную и пожизненную стратегию; 5) неограниченная монархия.

Исходным критерием для определения наилучшего государства Аристотелю служит степень участия граждан в управлении государством, определяющая место данного государства среди других. Здесь очень ярко проявляется политическое мировоззрение Аристотеля. Наиболее совершенным Аристотель признает государственное устройство Спарты, Крита, Карфагена. Эти государства обладают правильным строем, поскольку их граждане свободны от забот о предметах первой необходимости. Эти заботы входят в обязанности илотов, периэков, рабов, которые — Аристотель отдает себе в этом отчет — представляют постоянную угрозу гражданам. Метод обращения спартанцев с илотами кажется Аристотелю не наилучшим. Аристотель находит и другой недостаток государственного устройства Спарты — гегемонию женщин, фактически захвативших ряд отраслей государственного управления и обладавших богатством, позволявшим им управлять мужчинами. Аристотель указывает также на недостатки эфората— учреждения, пополняемого из среды всего гражданства. А это приводит, по мнению Аристотеля, к неизбежному подкупу. Кроме того, эфоры ведут слишком свободный образ жизни, .не соответствующий тем строгим требованиям, какие предъявляются к остальным гражданам. Не удовлетворяет Аристотеля и герусия, состоящая из пожизненно избираемых геронтов. Аристотель замечает при этом, что у рассудка бывает своя старость (II, 6, 1270 а 2). Геронты доступны подкупу и часто государственные интересы приносят в жертву личным выгодам. В дурном положении, по мнению Аристотеля, находятся государственные финансы в Спарте. Таким образом, хороша сама идея государственного строя Спарты, освобождавшего граждан от забот о пропитании и позволявшего им всецело отдаться политической деятельности. Конкретная же форма государства Спарты во времена Аристотеля вовсе не считается идеальной.

К спартанскому государственному устройству, по мнению Аристотеля, близко более древнее, восходящее ко временам царя Миноса государственное устройство Крита. Спартанцы и их законодатель Ликург не были творцами своего государственного строя. Они заимствовали его у

112

критян. Сходство между критскими и лакедемонскими порядками в следующем: для спартиатов землю обрабатывают илоты, для критян — периэки. У спартанцев и критян существуют сисситии. Спартанские эфоры соответствуют критским космам, а геронты — критским геронтам (II, 7, 1270 а 22).

Давая характеристику государственного строя Карфагена, Аристотель присоединяется к мнению тех, кто считает этот строй прекрасным: «Доказательством этого служит уже то, что сам народ в Карфагене стоит за существующие порядки организации и что там не происходило мало-мальски значительных междоусобий, равно как не возникало и тирании» (II, 7, 1272 в 18). Аристотель отмечает ряд преимуществ карфагенского строя перед спартанским при всем их сходстве. Карфагенские цари не должны были непременно избираться из одного рода, как в Спарте, коллегия ста четырех в Карфагене избиралась из лиц благородного происхождения, а соответствующая ей в Спарте коллегия эфоров — из первых попавшихся. Аристотелю не нравится в Карфагене то, что государственные должности там покупаются за деньги. Идеальным с точки зрения Аристотеля является тот строй, где и люди, стоящие у власти, и должностные лица живут в достатке за счет не других граждан, а рабов, где граждане не занимаются торговлей и другими низкими занятиями, где они имеют досуг.

Критика теоретического построения Платона в его «Государстве» и «Законах» занимает половину содержания всей книги. Аристотель начинает с самого уязвимого пункта плана Платона — с общности жен и детей53. Тот порядок, по которому каждый владеет своей женой, Аристотель считает не только лучшим, но единственно отвечающим сущности государства, складывающегося из отдельных семей. Аристотель считает невозможным скрыть родственные отношения между отцами и детьми в силу естественного сходства, появляющегося и у людей, и у животных. Введение общности жен и детей привело бы к ряду неприятностей, не последнее место среди которых должна занять половая близость между кровными родственниками (II, 1, 1262 а 16).

Общность имущества Аристотель считает возможной,

53 Здесь Аристотель не оригинален. Именно этот пункт социальной утопии развенчивается Аристофаном в его комедии «Женщины в народном собрании» — 392 г. до н. э.
113

во всяком случае, частично. Обоснованием в этом ему служит общее пользование спартанцами рабами так же, как лошадьми и собаками (II, 2, 1263 b 29). Но симпатии Аристотеля целиком на стороне частной собственности, освященной человеческой природой. Трудно, по мнению философа, выразить то удовольствие (hedone), какое испытывает человек, считая что-либо своей собственностью — это заложено в нас самой природой, как любовь к самому себе.

Все неудобства проекта Платона, — считает Аристотель, — выявились бы, если бы его стали претворять в жизнь. Тогда бы оказалось, что единственным крупным законодательным нововведением было бы освобождение стражей от занятия земледелием — но это уже на практике проводят спартанцы (II, 2, 1263 b 36—1264 а 10). План Платона оказывается и неоригинальным и неосуществимым и общественно вредным в одно и то же время.

Аристотель критически относится и к проекту переустройства государства, предложенному в середине V в. Гипподамом Милетским (II, 5, 1267 а 25—1268 b 27). У нас нет оснований вслед за А. К. Бергером считать, что в критике Аристотелем Гипподама проявляется его ненависть к афинской демократии. Прежде всего, Гипподам не имел никакого отношения к «афинской интеллигенции», к которой его причислил А. К. Бергер. Предложение Гипподама о делении территории государства на три части — священную, общественную и частную предполагает скорее малоазийские, чем афинские условия. Об этом же говорит и предложение о создании верховного святилища. Критикуя предложение Гипподама о государственной поддержке общественно полезных изобретений, Аристотель подчеркивает, что в нем нет ничего нового, «так как такого рода закон и в настоящее время существует и в Афинах и в других государствах (II, 5, 1268 b 24—25). Критика проекта Гипподама, на наш взгляд, связана не с антидемократизмом Аристотеля (его не следует преувеличивать), а с тем, что план Гипподама, будучи проведен в жизнь, положил бы конец автаркии полиса.

Рассматривая государство как биологический организм, Аристотель, естественно, должен был изучить и вопрос о его жизнестойкости, сопротивляемости внутренним разлагающим процессам. В этой связи он ставит задачу выяснить, «вследствие каких причин происходят государственные перевороты и какого они бывают характера,

114

какие элементы разрушения заключает в себе каждая из форм государственного строя, какая из этих форм в какую переходит (после совершившегося переворота); какими средствами самосохранения обладает каждая форма государственного строя вообще и, наконец, что служит по преимуществу для сохранения каждой формы (в ее первоначальном виде) (V, 1, 1301 а 19).

Выполняя эту программу исследования, Аристотель опирался на многочисленные факты государственных переворотов или попыток их как в греческих, так и в негреческих государствах (из последних, например, в Карфагене, Персии, Понтийском царстве). Общей причиной переворотов во всех государствах Аристотель считает лежащее в их основе неравенство между свободнорожденными гражданами. Неравенство между свободными и рабами в расчет не принимается, что само по себе говорит о месте рабов в античном государстве. В истории греческих и негреческих государств Аристотель не находил фактов вооруженного выступления рабов в защиту своих интересов или не считал, что захват власти рабами может привести к созданию государства неизвестного ранее типа.

Неравенство как причину переворотов Аристотель понимает достаточно широко. Это неравенство больших групп населения, не получающих своей доли в государственном управлении, неравенство в положении отдельных граждан, считающих себя обойденными и стремящихся к перевороту. Неравенство это причина переворотов во всех государственных формах — демократии, аристократии, монархии, но в каждой из них оно приобретает особый, присущий этой форме характер. То, что в демократическом государстве не играет никакой роли, в аристократическом (олигархическом) или в монархическом становится источником недовольства и ведет к изменению государственного строя. Наряду с внутренними причинами переворотов Аристотель изучает и внешние — когда одно государство военной силой свергает невыгодный ему политический строй в другом государстве и устанавливает строй, аналогичный своему.

Наряду с причинами переворотов Аристотель рассматривает поводы к ним, обстоятельства, способствующие или, наоборот, препятствующие изменению государственного устройства, а также мотивы лиц, стремящихся к перевороту. Все это образует теорию государственных переворотов, которую Аристотель противопоставляет взглядам

115

Платона в соответствующей части его «Государства» (VIII и IX книги).

Подводя итог вкладу Аристотеля в практику и теорию историографии, мы должны отметить, что он был весьма значительным и дал толчок развитию научного исследования в области, которая являлась до того, за немногими исключениями, сферой приложения художественных талантов. Аристотель организовал сотрудничество ученых в области изучения политической истории и результатом этого сотрудничества явился коллективный научный труд. Он ввел в практику целый ряд новых концепций и методов исследования, благодаря которым получили объяснение многие стороны жизни человеческого общества. Среди них на первое место должна быть поставлена биологическая концепция эволюции. Важнейшим достижением Аристотеля был анализ государства, выявивший его классовую основу, а также установление эволюции политических форм. Не меньшее значение имела идея Аристотеля о развитии человеческого характера. Она сказывается на оценке роли личности Полибием, Посидонием, Саллюстием и на развитии биографического жанра.

***

Отвергая старую мифологию как систему мышления и мировоззрения, Платон старается заменить ее новой, научной. Но в этом он отходит от науки и становится на почву того же идеализма, но только не вульгарного, а ученого. И если старая мифология при всей примитивности своих основ все же имела в его время ту пользу, что донесла в фантастических образах реальный мир, мифология, создаваемая Платоном, была лишь искусно зашифрованной системой его собственных взглядов. Перенося действие научных идей во вневременное измерение, Платон выступал апологетом изощренного антиисторизма, родоначальником футурологии. Исторические категории у Платона теряют естественные связи и становятся материалом для экспериментирования, конструирования фантастических форм. Историческое бытие, воплощенное в идее, становится субъективным.

Для Аристотеля существует историческое бытие, воплощенное в органической материн. Его историзм биологичен

116

и в этом смысле органичен. Сводя жизнедеятельность сложных социальных организмов к простейшим системам и функциям, Аристотель упрощает исторический процесс, схематизирует его. Но схема опирается на реальные исторические факты. Лишенная идеальной красоты и возвышающей фантазии, она тем не менее основана на реальности. Для Аристотеля история — не опытное поле для приложения своих идей, а область для исследования. Она является наукой, разумеется, на ее античном уровне.

Отношение Аристотеля к истории определяет его отношение к мифу. Он не ставит своей целью соперничать со старой мифологией и обнаруживает в сказаниях о богах и героях ту же эволюцию, которая присуща природе. Он распространяет свой научный анализ и на эту область и обнаруживает в ней те же биологические законы рождения, роста, старения и умирания, ту же диалектику жизни. Она проявляется в развитии жанров, от эпоса к трагедии и от трагедии к эпосу. Бессмертие Гомера не в том, что его душа, теряя земную оболочку, соединяется с божеством, а в жизни, которую он дает новым формам.

Называя Платона идеалистом, а Аристотеля реалистом, мы не должны забывать, что утопические государства Платона являются порождением той же исторической реальности, законы которой Платон прозрел, а Аристотелю осталось проиллюстрировать историческими примерами. Кризис полиса, ставший в годы жизни Платона и Аристотеля злободневной реальностью, потребовал от мыслящих людей ответа на вопросы об его причинах и способах преодоления. В поисках исторических примеров и аналогий многие мыслители обращались к прошлому эллинской государственности. Платон конструирует идеальное государство, перенося его за девять тысяч лет в Атлантиду и Аттику. Он превозносит старые устои, законы и обычаи предков, patrios politeia, нисколько не заботясь о том, соответствует ли его картина реальному государству древности. Аристотель скрупулезно исследует реальные государства как систему, действующую по естественным законам.

Отношения Платона и Аристотеля выходят за рамки отношений учителя и ученика и в то же время ими определяются. Аристотель немыслим без Платона. Только на почве универсальной системы объективного идеализма могла вырасти грандиозная научная философия, обращенная ко всем формам бытия. Аристотель — вечный ученик

117

Платона и его вечный оппонент. Из платоновской «Политики», конструкции идеального государства, выросла «Политика» Аристотеля как обобщение истории реально существовавших государств. Из школы философа, проповедующего антиисторизм в самой изощренной форме, вышел историк, равного которому не было в классической Греции.

Подготовлено по изданию:

Немировский А.И.
У истоков исторической мысли. Воронеж, 1979.
© Издательство Воронежского университета, 1979



Rambler's Top100