Спор об экспериментах в античной науке имеет долгую и поучительную историю. В своих истоках он восходит к другому, гораздо
более важному спору — об общей оценке роли эксперимента в развитии науки. Еще в XIII в. горячим сторонником экспериментальной науки выступил Роджер Бэкон [1]. Однако его инвективы в адрес приверженцев естествознания, опирающегося на авторитет (прежде всего — авторитет Аристотеля) мало изменили ситуацию — судя хотя бы по тому, что триста лет спустя Фрэнсису Бэкону пришлось столь же красноречиво доказывать: с какой целью и какие именно эксперименты нужно проводить [2, т. 1, с. 299 сл.]. Незыблемость авторитетов серьезно пошатнулась лишь после того, как со времени Галилея произошел переход от общих призывов и указаний к реальной экспериментаторской практике, давшей убедительные результаты 1.
С течением времени адепты «авторитарного» естествознания исчезают, и вместе с ними отпадает необходимость доказывать важность экспериментов. Зато возникает новая, уже историко-научная проблема: если от Роджера Бэкона до Галилея необходимость экспериментов приходилось отстаивать с таким трудом, то чем объясняется их отсутствие (или крайняя малочисленность) в предшествующую эпоху? Трудно сказать, когда именно эта предшествующая эпоха стала пониматься не только как «темные века» или даже все средневековье в целом, а как весь период времени от первых греческих ученых до XVI в. Во всяком случае, именно отсутствием дифференцированного подхода объясняется возникшее убеждение в том, что греческая наука была лишена экспериментов.
Отметим, что убеждение это никогда не было всеобщим. Его не отыскать в популярных французских работах XVII—XVIII вв. [4; 5], нет его и у такого известного в XIX в. историка науки, как У. Уэвелл [6], хотя его позитивистский настрой, казалось бы, должен был способствовать появлению этого взгляда. Его современник и соотечественник Дж. Льюис уже оспаривает мнение об отсутствии экспериментов в античной науке [7, с. 49—50, 112—113], которое к тому времени стало столь распространенным, что попало в Британскую энциклопедию.
Через несколько десятилетий Э. Мах в своем очерке развития механики также спорит с «распространенным до недавнего времени мнением, будто у греков эксперимент был в полном пренебрежении» [8, с. 12], ссылаясь при этом на статью И. Мюллера «Об эксперименте в физических исследованиях греков» [9]. «История физического экспериментирования» Э. Герлянда и Ф. Траумюллера, вышедшая в то же время, уделяет грекам несколько десятков страниц [10, с. 11—60], а в дальнейшем появилось множество статей, специально посвященных доказательству того, что эксперимент в античной науке
представлен весьма широко2. Однако и работ, в которых утверждается противоположный тезис (правда, иногда с рядом оговорок), также немало, причем их диапазон простирается от солидных специальных исследований до популярных статей [16; 17; 18; 19; 20].
В обоснование этого тезиса чаще всего приводят следующие доводы: во-первых, античная наука была созерцательной, во-вторых, она не была связана с практикой. Античным ученым великодушно позволяют быть отличными наблюдателями природы, которые, однако, не решались вмешиваться в ход ее процессов.
Итак, античность созерцала, средневековье молилось и медитировало, Возрождение занялось экспериментами. Почему? Да потому, что в это время созерцательная установка человека по отношению к природе сменилась стремлением господствовать над ней [21].
Попытка выразить культуру целой эпохи одной емкой формулой приводит, как это часто бывает, к недоразумению. А. Койре, приводя эту формулу [22, с. 128], отмечает явную неудовлетворительность объяснения. Экспериментальную физику Галилея не вывести из хозяйского отношения к природе, равно как и из практических потребностей времени. И если уж говорить о стремлении господствовать над природой, то где оно ярче проявилось, чем в алхимии, зародившейся в античности и процветавшей в средневековье, в том числе и на «дремотном» арабском Востоке?3
В сущности, Фр. Бэкон и Галилей, которым не нужно было доказывать, что в античности не было эксперимента, стояли на гораздо более реалистической позиции. Фр. Бэкон, говоря об экспериментировании, то и дело упоминал греков (Аристотеля, Архимеда, Герона) [2, т. 1, с. 151, 244, 308] и, несмотря на полемику с Аристотелем, честно признавал: «Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того, что прибавили римские, арабские или новейшие писатели, немного, и оно не имеет большого значения, да и каково бы оно ни было, оно основано на том, что уже открыли греки» [2, т. 2, с. 37] 4. Что же касается Галилея, то, по словам Койре, «истинным предшественником новой физики не является ни Николай Орем, ни даже Иоанн Филопон; им является Архимед» [22, с. 131] 5. Действи
тельно, Галилей полемизирует не с античной наукой «вообще», а конкеретно с Аристотелем и его позднейшими комментаторами, противопоставляя им Архимеда, изыскания которого он прямо продолжал [24, т. 2, с. 35, 43—44, 163 сл., 202, 229]. Парадоксально, но после двух столетий углубленного и всестороннего изучения античной науки (и через 400 лет после Галилея), она нередко оказывается сведенной к кратенькому перечню из двух-трех имен, в котором Аристотель (причем Аристотель-философ, а не естествоиспытатель) вновь заметно потеснил Архимеда.
Трудно понять, почему, противопоставляя античную и современную науку, многие склонны выдвигать в качестве главных свидетелей античности Платона, Аристотеля и других философов, принимая их отношение к научному познанию за установку всей античной науки [25; 26] 6. Из диалогов Платона можно скорее узнать, что думал о науке он сам, а не что думали о ней современные ему ученые и тем более—какова была реальная практика изысканий того времени7. О науке времени Аристотеля гораздо больше говорят его естественнонаучные сочинения, обобщающие огромный эмпирический материал, в том числе и добытый им в ходе экспериментов8, чем «Метафизика» или «Органон». Читая трактаты Аристотеля о животных, легко убедиться в том, что этот человек, отстаивавший идеал «созерцательной жизни», своими руками взрезал десятки, если не сотни животных, не видя в этом, вероятно, никакого противоречия с провозглашаемым идеалом.
Едва ли кто-либо сочтет штудирование Гегеля или даже Конта и Спенсера лучшим способом изучить науку XIX в. Разумеется, их мнение можно и нужно учитывать, но главным предметом исследования были и остаются реальные научные изыскания, методы, теории. Странно, что по отношению к античной науке необходимость такого подхода еще не стала для всех очевидной: ведь сохранившихся научных текстов для этого вполне достаточно, пусть даже большинство из них относится к эллинистической или римской эпохе.
Однако и того, что мы знаем о раннегреческой науке, вполне достаточно, чтобы сказать: история эксперимента начинается не с Архимеда и даже не с Аристотеля. Он возник в том же VI в., в котором зародилась сама греческая наука. У истоков научного эксперимента стояла пифагорейская школа, которую лишь по глубоко укоренившемуся недоразумению принято считать далекой от исследования природы. Между тем пифагорейцы не только начали экспериментировать
раньше ионийцев — в этой школе эксперимент сразу же приобрел все те черты, которые считаются необходимыми и достаточными по сей день.
Во избежание недоразумений в том, что понимается здесь под экспериментом, приведем одно из его многочисленных определений, которое представляется нам весьма удачным. Оно дается И. Д. Рожанским в той самой статье, где говорится об отсутствии эксперимента в античной науке. Итак, «эксперимент — это опыт, искусственно воспроизводящий природное явление в чистом виде, свободном от всяких посторонних влияний, с целью подтверждения или опровержения какого-либо теоретического положения или гипотезы» [20, с. 194].
С этой точки зрения опыт Анаксагора с водяными часами или опыт Эмпедокла с вращением на веревке сосуда с водой [29, с. 73 слл.] не могут считаться чистым экспериментом, хотя стоит заметить, что опыт Эмпедокла до сих пор фигурирует в учебниках физики. Но акустические эксперименты, проводившиеся в пифагорейской школе, вполне подходят под это определение9.
Вокруг акустических экспериментов Пифагора в поздней античности выросла не одна легенда. Наиболее популярная из них повествует о том, как он, проходя мимо кузницы, услышал звуки молотков о наковальню и распознал в них октаву, квинту и кварту. Обрадованный, Пифагор поспешил в кузницу (по другой версии — домой) и после серии экспериментов с молотками установил, что разница в звуках зависит от веса молотков. Прикрепив к четырем струнам веса, пропорциональные весу молотков, он получил таким образом октаву, квинту и кварту. Впервые рассказ об этом эксперименте, который с физической точки зрения просто неверен, встречается у Никомаха из Герасы (Harm. 6), жившего ок. 100 г. н. э., а затем повторяется практически во всех музыкальных трактатах античности [30, с. 69 слл.], за исключением, пожалуй, «Гармоники» Клавдия Птолемея. Опровергнут был этот псевдо-эксперимент только в XVI в..
Впоследствие легенда об опыте с молотками вызывала излишнюю подозрительность некоторых исследователей, например, Б. Л. ван дер Вардена [31, с. 404] в достоверности сведений о других экспериментах пифагорейцев, хотя с акустической точки зрения они совершенно безупречны. Между тем мы сталкиваемся здесь с самой обычной ситуацией: открытия первых греческих ученых к концу античной эпохи как правило обрастали легендами и произвольными толкованиями. Анаксагору, например, приписывали предсказание падения метеорита (D. L. II, 10), тогда как в действительности он лишь объяснял его падение тем, что небесные тела состоят из раскаленных камней.
Легенда об эксперименте с молотками, как показал недавно Й. Растед [32], обязана своим возникновением простой ошибке автора или переписчика того источника, на который опирался Никомах. Вместо слова σφαιρα (металлический шар или, возможно диск) он написал σφύρα (молоток). Показательно,что у Птолемея, писавшего в том же веке, что и Никомах, упоминается именно σφαίρα, поскольку он, в отличие от Никомаха, хорошо разбирался в акустике и лично проверял все эксперименты, которые проводили его предшественники.
Античные источники, повествующие об открытии Пифагора, единодушны в двух основных пунктах: открытие это было сделано путем эксперимента и опиралось на математическую теорию пропорций. Первое, очень краткое упоминание об открытии Пифагора содержится у ученика Платона Ксенократа. «Пифагор, — писал он, — открыл, что и музыкальные интервалы возникают не без участия числа. Затем он исследовал, при каких обстоятельствах интервалы бывают созвучными и несозвучными и как вообще возникает все гармоническое и негармоническое» (fr. 9 Heinze) 10. О каких именно интервалах говорил Ксенократ, помогает понять фрагмент его младшего современника Евдема Родосского, в котором он, говоря о пифагорейцах, отмечает: «А также и отношения трех созвучий — крарты, квинты и октавы — лежат в пределах первых девяти чисел. Ведь сумма 2, 3 и 4 равна 9» (fr. 142 Wehrli).
Более полное описание эксперимента Пифагора мы находим в трактате Гауденция «Введение в гармонику (III в. н. э.), который, разумеется, опирался на более ранние источники. Согласно Гауден-цию, Пифагор сделал свое открытие при помощи монохорда, т. е. инструмента с одной струной, натянутой на линейку с размеченными делениями, общим числом 12. Заставив звучать струну, а затем ее половину, он обнаружил, что они звучат созвучно, причем получающийся интервал является октавой. Затем он заставил звучать всю струну и 3/4 ее, получив таким образом кварту. Наконец, то же самое было проделано с целой струной и ее 2/3, при этом была получена квинта (Intr. harm. 11) 11.
Таким образом, Пифагор, еще не будучи в состоянии сравнивать асбсолютные числа вибраций, соответствующие одному или многим звукам, установил, какие соотношения, в соответствии с длиной струны, выражают наиболее устойчивые гармонические интервалы. Октава была выражена через отношение 12:6 (2:1), кварта — 12:9 (4:3) и
квинта — 12:8 (3:2). Все эти числа образуют так называемую «музыкальную» пропорцию (12:9 = 8:6), в котором 8 является средним гармоническим, а 9 — средним арифметическим между двумя крайними членами. В дальнейшем уже нетрудно было установить, что октава делится на квинту и кварту, а целый тон представляет собой разницу квинты и кварты. Именно эти соотношения мы встречаем во фрагменте пифагорейца Филолая (44 В 6), который в последней трети V в. суммировал предшествующую ему школьную традицию.
Несмотря на всю простоту опыта с монохордом, перед нами, по сути дела, первый в истории науки эксперимент, давший верное математическое выражение физической закономерности. Что еще более интересно, опыт Пифагора отвечает всем основным требованиям, предъявляемым к эксперименту. Во-первых, он был не случайным, а сознательно запланированным. Как отмечает ван дер Варден в своей последней книге о пифагорейцах, Пифагор явно знал, что он хочет найти [36, с. 370—371]. Его опыт был проведен для проверки гипотезы о том, что гармонические интервалы могут быть выражены с помощью числовых соотношений. Во-вторых, эксперимент был проделан со специально созданным для этого прибором — монохордом12. В-третьих, эксперимент был контролируемым и воспроизводимым. В-четвертых, его результаты были выражены математически. Большего, кажется, трудно и ожидать от первой попытки в этом направлении!
В сущности, для истории науки эксперимент Пифагора гораздо важнее той конкретной закономерности, которая была им открыта. Та математизация физики или, точнее, соединение экспериментального и количественного методов, в котором историки науки видят одну из важнейших черт европейского естествознания, представляет собой лишь дальнейшее развитие методики акустических исследований, начатых пифагорейцами, и едва ли возникло без их влияния, как опосредованного, так и прямого.
Как и можно было ожидать, эксперимент Пифагора повлек за собой целую серию новых, более сложных опытов. Описание одного из них сохранилось у перипатетика Аристоксена (IV в. до н. э.). По его словам, пифагореец Гиппас «приготовил четыре медных диска таким образом, что их диаметры были равны, а толщина первого диска была на одну треть больше второго, в полтора раза больше третьего и в два раза больше четвертого. Когда по ним ударяли, то получалось некое созвучие» (fr. 90 Wehrli).
Мы видим, что Гиппас изготовил диски в соответствии с той же «музыкальной пропорцией» (12:9:8:6) и получил те же интервалы, что и Пифагор. Тем самым он показал, что найденные соотношения не
зависят от звучащего инструмента, а носят общий характер. Заметим, что перед нами пример последовательных экспериментов на разном материале и со специально созданными для этого предметами. Подобный тип исследования у греков отрицал даже такой знаток античной науки, как У. Гейдель [15, с. 192], хотя в своей книге о ней он посвятил экспериментам целую главу.
Соотносил ли уже Пифагор длину струны с частотой ее колебаний, сказать очень трудно. Вполне вероятно, что он ограничился установлением зависимости высоты звука от длины струны. Гиппас, повторяя опыт с теми же пропорциями, должен был все же интересоваться не только математической, но и физической стороной вопроса. Его опыт демонстрирует, что частота колебаний дисков пропорциональна их толщине. Была ли эта зависимость понятна самому Гиппасу?
Наши источники позволяют сказать, что этот вопрос, как и в целом физика звука, безусловно интересовал его. По словам Теона Смирнского (II в. н. э.), Лас из Гермионы и Гиппас «исследовали быстрые и медленные движения, (производящие) созвучия» (Theon. Smyrn. Exp. P. 59 sq.). Далее у Теона описывается эксперимент с сосудами, один из которых был пустым, а три других — заполненными водой соответственно на половину, четверть и треть. Когда ударяли по пустому и одному из заполненных сосудов, они давали созвучия октавы, кварты и квинты.
Если производить опыт так, как его описывает Теон, нужный результат не будет достигнут. Соответствующие интервалы могут быть получены в том случае, если будет резонировать столб воздуха, находящийся внутри сосуда [38, с. 296, 301]. Поскольку в псевдо-аристотелевских «Проблемах» (конец IV в. до н. э.) как само собой разумеющееся говорится, что два сосуда — пустой и наполовину заполненный — дают при звучании октаву (XIX. 50), можно полагать, что Гиппасу все-таки удался этот опыт, пусть даже Теон не очень верно передает его суть.
На рубеже V—IV вв. до н. э. Архит Тарентский, с похвалой отзываясь о своих предшественниках (по всей видимости, также пифагорейцах), говорил, что они передали нам ясное знание в геометрии, арифметике, астрономии и, в особенности, в музыке. «Прежде всего, — продолжал Архит, — они установили, что не может быть звука без того, чтобы тела не ударялись друг о друга... Из звуков, которые мы ощущаем, те, что от удара движутся быстро и сильно, кажутся нам высокими, а те, что движутся медленно и слабо — низкими» (47 В 1). Свои слова Архит подтверждает ссылками на множество наблюдений и опытов, но из его рассуждений явствует, что он еще не вполне отчетливо различал частоту колебаний звука и скорость его распространения в воздухе, которая, как известно, постоянна.
В том, что Архит и его предшественники, в числе которых, несомненно, был и Гиппас, путали эти понятия, нет ничего удивительного: на первых порах было не просто понять, что увеличивающаяся часто-
та вибраций не влечет за собой такое же увеличение скорости звука. Эта ошибка тем более понятна, что звук представляли тогда в виде следующих друг за другом «толчков» воздуха, который, естественно, должен был бы двигаться быстрее с увеличением частоты колебаний. Так или иначе, можно заключить, что Гиппас уже имел представление о частоте колебаний, хотя и не столь ясное, как это представлялось Архиту.
Впрочем, верная точка зрения не заставила себя долго ждать. В трактате Евклида «Разделение канона» (т. е. монохорда), который, по мнению большинства специалистов, резюмирует предшествующую пифагорейскую теорию музыки [39], мы читаем: «Итак, все ноты происходят от некоторого существующего колебания, а оно невозможно без предшествующего движения. Из движений же некоторые бывают более частыми, а некоторые — более редкими (прерывистыми), и более частое производит высокие ноты, а более редкое — низкие» (Sect. canon., prooem.).
Экспериментирование в пифагорейской школе не ограничивалось физикой, — в поколении, следующем за Пифагором, оно появляется и в науках о живой природе. Конечно, здесь не приходится говорить об искусственном воспроизведении природного явления в чистом виде, но мы и не обязаны связывать себя определением физического эксперимента. «Опыт зовется случайным, если он приходит сам, и экспериментом, если его отыскивают» — такое определение эксперимента было достаточным для Бэкона [2, т. 2, с. 46], и с этой точки зрения анатомические опыты пифагорейца Алкмеона (рубеж VI—V вв. до н. э.) безусловно заслуживают наименования экспериментов.
До Алкмеона греческие врачи анатомированием не занимались, и немногие доступные им знания о внутренних органах были получены путем наблюдения за ранеными и убитыми, либо другим случайным путем [40]. Алкмеон впервые занялся вскрытием мертвых тел, причем не только животных, но, по всей видимости, и людей (24 А 10). Из сохранившихся свидетельств следует, что Алкмеон занимался преимущественно анатомией органов чувств, — интерес скорее естественнонаучный, чем чисто врачебный. Главной его заслугой было открытие нервов, идущих от органов чувств к мозгу, в частности, глазных нервов. Основываясь на этом, он пришел к убеждению, что не сердце, а мозг является центром сознательной и чувственной деятельности человека (24 А 8).
Анатомируя органы слуха, Алкмеон открыл евстахиеву трубу (в XVI в. ее еще раз открыл Евстахий), по которой воздух проходит из носоглотки во внутреннюю полость уха и первым подошел к верному объяснению ощущения звуков. Он объяснил слух тем, что когда раздается звук, воздух внутри полой трубы резонирует и передает его в мозг (24 А 5, 6).
Отводя кардинальную роль мозгу, Алкмеон не смог избежать и преувеличений: основываясь на поверхностном сходстве, он полагал,
что и мужское семя происходит из мозга. Пифагореец Гиппон, живший в середине V в., примкнул к идее Алкмеона, но настаивал на костном, а не головном мозге. Для проверки своей гипотезы он проделал оригинальный эксперимент. По словам Аристоксена, «Гиппон, полагая, что семя происходит из костного мозга, доказывает это тем, что если после случки домашнего скота убивать самцов, то в их костях не обнаружится мозга, поскольку он израсходован» (fr. 21 Wehrli). Что именно привело его к такому выводу, сказать сейчас трудно, но если говорить не о результатах, а о самом эксперименте, то поставлен он был вполне корректно13.
Возвращаясь к физическим экспериментам, отметим, что даже поверхностное рассмотрение тех сведений, которые сохранились на этот счет об основателе античной механики Архите Тарентском, заняло бы слишком много места. Архит экспериментировал в акустике и механике, изготовлял механические игрушки, по всей вероятности, сконструировал специальный прибор для вычерчивания сложных кривых. Есть основания полагать, что в среде людей, окружавших Архита, зародилась не только теоретическая механика, но произошло и соединение математики с инженерно-практической деятельностью. Около 400 г. до н. э. тиран Сиракуз Дионисий, готовясь отразить нападение Карфагена, созвал со всех греческих колоний в Италии инженеров, которые в короткий срок создали новые мощные метательные орудия. Среди них был и пифагореец Зопир из Тарента, которому традиция приписывает превращение ручного арбалета в метательное орудие типа баллисты. Конструкция этой машины была основана на математическом расчете и требовала, как отмечал Г. Дильс, не только знания математики, но и технического образования [43, с. 28—29]. Научные основы античной орудийной техники могут объясняться именно влиянием пифагорейских математиков и инженеров. Очень показательно в этом отношении свидетельство, касающееся Филолая: в нем говорится, что он соединил военное искусство и геометрию (DK.
I. Р. 419. 19). Можно сомневаться в том, что это сделал именно Фило-лай, но очевидно, что это соединение произошло в пифагорейской школе14. Таким образам, от пифагорейцев IV в. до н. э. тянется нить преемственности к Архимеду, который не только ставил научные эксперименты, но и конструировал военные орудия для защиты Сиракуз, на этот раз — от римлян. Хотя от Пифагора до Архимеда экспериментально-математический метод развивался по восходящей линии, его распространение на новые области естествознания происходило медленно и очень неравномерно, так что к концу этого периода он так и не стал господствующим в греческой физике. После Архимеда мы
видим, как правило, либо эксперименты без опоры на математику, либо математику без всяких экспериментов. Одним из немногочисленных исключений был Птолемей, но и он, по-видимому, чаще повторял опыты своих предшественников, чем стремился открыть с их помощью какие-то новые закономерности. За пределами некоторых разделов статики, гидростатики, акустики и оптики в античном естествознании возобладал не количественный, а качественный подход, ярким образцом которого является физическое учение Аристотеля [46]. Нельзя сказать, чтобы аристотелевская физика не опиралась ни на какие эксперименты, но она отказалась от фундаментальных для пифагорейцев понятий меры и числа. Зато она предоставила своим адептам то, что не сумели или, лучше сказать, не успели дать сторонники экспериментально-математического метода, — общую теорию.
Литература
1. Easton S. G. Roger Bacon and his search for a universal science. Oxf., 1952.
2. Бэкон Фр., Сочинения в 2-х тт./Под ред. А. Л. Субботина. М., 1971.
3. Koyre A. Etudes galiléennes. P., 1940.
4. Perrault M. Paralelle des Anciens et des Modernes, en ce qui regarde les Arts et les Sciences. Amsterdam, 1693.
5. Carlencas J. de. Essais sur Г histoire des belles lettres, des sciences et des arts. Lyon, 1749. T. 1-2.
6. Уэвелль В. История индуктивных наук. СПб., 1867—1869. Т. 1—3.
7. Lewes G. Н. Aristotle: A chapter from the history of science. L., 1864.
8. Max Э. Механика. Историко-критический очерк ее развития. СПб., 1909.
9. Muller I. Über das Experiment in der physikalische Studien der Griechen//Na-turwiss. Verein zu Innsbruk. 1896 — 1897. Bd. 23.
10. Gerland E., Traumdller F. Geschichte der physikalischen Experimentierkunst. Leipzig, 1899.
11. Burnet J. Experiment and observation in Greek science//Burnet J. Essays and adresses. L., 1929.
12. Blilh O. Did the Greeks perform experiments?//Am. journ. of physics. 1949. V. 17.
13. Zouboff V. P. Beobachtungen und Experiment in der antiken Wissenschaft//Das Altertum. 1959. Bd. 5. H. 4.
14. Lloyd G. E. R. Experiment in early Greek philosophy and medicine//Proc. Cambr. Philol. Soc. 1964. № 10.
15. Heidel W. The heroic age of science. Baltimore, 1933.
16. Sambursky S. The physical world of the Greeks. L., 1960. P. 2, 106.
17. Томсон Дж. История древней географии. М., 1953. С. 144—145.
18. Verdenius W. J. Science grecque et science moderne//Rev. philos. 1962. T. 152.
19. Ахутин A. В. История принципов физического эксперимента. М., 1976.
20. Рожанский И. Д. Наука в контексте античной культуры//Наука и культура/ Под ред. В. Ж. Келле. М., 1984.
21. Crombie A. C. Roberte Grosseteste and the origin of experimental science 11 ΙΟΙ 170. Oxf., 1953. P. 16 ff., 293 ff.
22. Койре А. Очерки по истории философской мысли. М., 1985.
23. Magalhaes-Vithena М. de. Bacon et Г Antiquité (III)//Rev. philos. 1962. T. 152. № l.
24. Архимед. Сочинения/Пер. И. H. Веселовского. M., 1967.
25. Косарева Л. М. Предмет науки: социально-философский аспект проблемы. М., 1977.
26. Лосева И. Н. Проблемы генезиса науки. Ростов н/Д., 1979.
27. Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VIII V вв. до н. э. Л., 1985.
28. Wohrle G. Zu den Experimenten in den biologischen Schriften des Aristoteles// Eos. 1986. V. 74.
29. Fritz K. von. Grundprobleme der Geschichte der antiken Wissenschaft. B.; N. Y., 1971.
30. Levin Fl. The Harmonics of Nicomachus and the Pythagorean tradition. University Park, 1975.
31. Ван дер Варден Б. Л. Пробуждающаяся наука. М., 1959.
32. Raasted У. A neglected version of the anecdote about Pythagoras’ hammer expe-riment//CIMA. 1979. N 31a.
33. Burkert W. Lore and science in ancient Pythagoreanism. Cambr. (Mass.). 1972.
34. Guthrie W. K. Ch. A history of Greek philosophy. Oxf., 1962. V. 1.
35. Philip J. Pythagoras and early Pythagoreanism. Toronto. 1966.
36. Waerden^B. L. van der. Die Pythagoreer: Religiose Bruderschaft und Schule der Wissenschaft. Zurich, 1979.
37. Wantzloeben S. Das Monochord als Instrument und als System. Halle, 1911.
38. Cohen M., Drabkin /. £. A source book in Greek science. Cambr., 1958.
39. Mathiesen T. J. An annotated translation of Euclid’s Division of monochord// Jour, of music theory. 1975. V. 19. N 34.
40. Edelstein L. History of anatomy in Antiquity//Ancient medicine. Selected papers/ Ed. O. Temkin. Baltimore. 1967.
41. Senn G. Über Herkunft und Stil der Beschreibungen von Experimenten im Corpus Hippocraticum//Sudhoffs Archiv. 1929. Bd. 22.
42. Heidel W. Hippocratic medicine: its spirit and method. N. Y., 1941.
43. Дильс Г. Античная техника. М.; Л., 1934.
44. Drachman A. G. The mechanical technology of Greek and Roman antiquity. Copenhagen, 1963.
45. Marsden E. W. Greek and Roman artillery. Historical development. Oxf., 1969.
46. Визгин В. П. Генезис и структура квалитативизма Аристотеля. М., 1982.