Привычно говорить о школе Сократа, имея в виду сократиков, со временем ставших основателями собственных школ, что выразилось и в основании ими научно-воспитательных учреждений. Но как отнестись к изображенному в «Облаках» Аристофана учебному заведению, которым руководит комедийный Сократ? Большинство исследователей относит педагогическую деятельность Сократа, как она представлена Аристофаном, к числу комедийных фикций, созданных в результате наблюдения за преподаванием софистов и направленных на борьбу с ними. Реже отстаивалось мнение, что представленное в «Облаках» школьное учреждение, хоть и с комическими искажениями, тем не менее отражает некую историческую реальность. Таково было мнение А. Тейлора [1, с. 129—177], Г. Гомперца [2], Вольфганга Шмида [3] ; осторожную, промежуточную позицию в этом вопросе занял историк античной образовательной системы А. Марру [4].
Прежде чем приступить к попытке обсудить этот вопрос заново, приведем несколько общих соображений. Характер комического жанра, представленного той разновидностью аттической комедии, которую называют αρχαία, таков, что фрагменты исторической действительности — лица, события, оценки — не только представлены в комическом произведении, но и в такой форме, которая чрезвычайно насыщена смыслом: смех оказывается своего рода самоценной аббревиатурой сложных конфликтов, по преимуществу общественного свойства. Историческое раскрытие комического материала составляет поэтому трудную, но весьма многообещающую задачу, в принципе разрешимую в тех случаях, когда удается указать на параллельные сви-
детельства некомического рода, чтобы использовать их для обоюдного контроля и восполнения.
В виде иллюстрации того, что дает нам комедия при возможности проверить специфическое искажение, присущее ей как жанру, приведем с Сократом же связанный эпизод из «Облаков». Откликнувшийся на стук Стрепсиада, стоящего на пороге сократической школы, Ученик негодует на то, чтопришелецсвоим стуком произвел в школе «мысленный выкидыш» (ст. 135—137). Непременно указывая на занятия Фенареты, матери Сократа, комментаторы1 связывают шутку с тем, что Сократ, опираясь на это биографическое обстоятельство, говорил о своем ироническом диалоге как о родовспомогательном (майевтическом) занятии (Plat. Theaet. 149а, 150е и др.). Связь обоих пассажей угадана верно, но прежде чем сделать из этого полезные и для нынешнего рассмотрения выводы, следует ввести некоторое уточнение.
На наш взгляд, речь здесь идет скорее не о методе Сократа, хотя в принципе нельзя совершенно исключать, что Аристофану была известна эта философская метафора, если, конечно, она к тому времени сама уже народилась. Однако, даже если справедливо последнее, вряд ли такая подробность была настолько общеизвестна, чтобы комедиограф мог рассчитывать пробудить веселье публики легчайшим намеком на нее. Кроме того, намек на методику Сократа был бы, кажется, преждевременным и не подготовлен так, как это мастерски умеет делать Аристофан.
Думается, что комедиограф намекает здесь, как он любит намекать, скорее на не слишком лестные обстоятельства, связанные с матерью задеваемого лица (ср. Nub. 552; Thesm. 840 сл.; Ran. 946 сл. и др.). Стук новичка при входе в «мудрилище» (φροντιστήρίον) то ли чересчур робкий, то ли оголтело громкий, производит на изнервленных «мудрил» (φροντίσταί), занятых рождением интеллектуальных новинок, такое воздействие, которое напоминает зрителям о ... занятиях матушки здешнего «мудрилы-старателя» (μερίμνοφροντίστής, ст. 101) и «метеоромудра» (ст. 360). Иначе говоря, сопоставление Аристофана с Платоном в этом пункте действительно очень важно, ибо свидетельство Платона получает еще большую надежность, а у Аристофана выявляется характерный для него род насмешки. Сравнение обнаруживает, как говорят представители насмешливого жанра о биографических обстоятельствах Сократа, «еще не осененного ореолом мученика» [2, с. 391], но уже обретшего известный «имидж» в афинском обществе.
Другой интересный штрих, показывающий соотношение «Облаков» с биографией Сократа у сократиков, дает ст. 415. Нельзя не согласиться с В. Шмидом [3, с. 214], который обратил внимание на то, что έστώς в этом стихе, рисующем идеал учеников, явленный Учите-
лем, неожиданно комбинируется с рассказом Алкивиада (Plat. Symp. 220 с—d). Рассказы о поведении Сократа в нескольких кампаниях Архидамовой войны, распространяемые его скандально известными почитателями, были, возможно, одной из причин как возросшей известности Сократа, так и града нападок, обрушившихся на него с комической сцены конца 20-х годов [2, с. 395]. Видно и то, что несколько даже вызывающая выдержка в сочетании с созерцательностью к этому времени надежно вошли в «образ» Сократа. Обратим внимание и на то, что обрамляющая действие реплика ст. 225-1503, выполняющая в «Облаках» те же функции, какие имеет в «Лягушках» ст. 1471 (полуцитата из Eur. Hipp. 102) на фоне ст. 101 сл., только выиграла бы, если бы содержала в себе нечто подлинно сократовское. Мы не исключаем поэтому, что в этом «обмудривании солнца» (περίφρονεΓν τον ηλίον) сказывается все тот же рассказ о стоянии до рассвета во времена кампании под Потидеей.
Уже эти примеры показывают трудность исторического использования комического материала. В основе этой трудности — разнообразие и причудливость форм комического. Если применительно к гиперболе можно ограничиваться простым вычитанием, то в отношении гротеска, которым так богат Аристофан, необходимы гораздо более глубокие обратные преобразования для того, чтобы восстановить ту реальность, которую комедиограф пытает смехом. И все-таки исследователи комедии иногда более или менее случайно набредают на убедительные истолкования и смеха, и того, что его вызвало. Сопоставляя аристофановский портрет Сократа с его же портретом Еврипида, Т. Гельцер [6, стлб. 1442] показывает, что от Аристофана естественно ждать перенесения в комедийно-биографическую сферу тех особенностей творчества высмеиваемого лица, которые приглянулись комедиографу в смысле комических возможностей. Бывает, как мы только что видели, и обратное: введение в сюжетное развитие элементов, отражающих биографические обстоятельства.
Трудно выправить, не сломав, кривое зеркало комедии. Зато, надо признать, литературно засвидетельствованный смех является увлекательным руководителем в этом деле. Капитальную важность имеет здесь положение: чем сильнее смех, тем глубже раскрыта действительность; или иначе: что дает смеху его полную силу, то и действительно.
Имея это в виду, вернемся к вопросу о сократовской школе в «Облаках»: выигрывает ли аристофановская карикатура в том случае, если Сократ никогда ни с чем, хотя бы отдаленно напоминающим школу, дела не имел, или, напротив, если картина эта, непреложно гротескная, имела некую опору в его деятельности?
Переходя от методических замечаний к нашей непосредственной задаче, начнем с того образа «мудрилища»2, какой создан в «Обла-
ках» с использованием целого арсенала доступных Аристофану комических средств. Нарушая искусно проведенную комедиографом постепенность, обратим внимание на деталь, которая броско характеризует изображаемое комедиографом заведение, — «мудрилище» населено полчищами клопов.
В отличие от дома Стрепсиада, где клопы упоминаются скорее как страшный образ, а не как бытовая реальность (с. 12, 35—37) 3, клопы в тех помещениях, где упражняется сократическое юношество, не только не дают спокойно лежать (ст. 699—715) —их столько, что герою кажется, будто они не дадут ему стронуть с места койку (ст. 630) 4. И если сперва Стрепсиад ожидает, что ему, как новому Афаманту, суждено стать жертвой Нефелы (или нефелослужителей), то на деле оказывается, что его всего лишь грабят, заставляя раздеться (ст. 497) и разуться5. Почему и как именно необходимы эти вещи, зрителю было ясно после ст. 175 слл., где речь шла о затруднениях в связи с общей трапезой школяров. Как видим, в этом мистериальном бурлеске смешаны высокие ассоциации и намеки на неустройства в быту военных лет6 с инвективой на Сократа, который денег за обучение в клоповном чулане не берет, но поесть надо иногда и ему, и его ученикам.
Весьма любопытно само по себе сравнение рекомендуемой в школе техники медитации и игры с майским жуком (ст. 762), который летает как бы по воде, но прихвачен ниткой за ногу. Трудно, однако, сказать, относится ли оно к занимающей нас теме энтомологических богатств школьного дома [10]. Зато если вспомним о первом же знакомстве с «мудрилами», то убедимся, что клопы не были единственными пред-
ставителями фауны в этом заведении7. Не оттого ли Хор, не раз проявляющий лукавство, приветствует Стрепсиада как «охотника» на ...мусические речи (ст. 356)? Ученик-привратник словоохотливо посвящает Стрепсиада в святая святых научных интересов школы. Сократ, оказывается, вопрошал Херефонта (ст. 144—153) о том, какова длина прыжка блохи относительно размеров ноги последней. Херефонт Сфеттский в свою очередь вопрошал Сократа8 о том, на чем основано появление звука у комара — εμπίς (ст. 160—168). Сперва может казаться — и многим кажется — что дело здесь в естествоведческих занятиях, приписываемых сократикам. Между тем, если принять во внимание гротескно разрабатываемый мотив нечистоты этой школы, а также и с подозрительной наивностью рассказанный эпизод, по поводу которого появился названный выше вопрос Сократа (именно то обстоятельство, что блоха с брови Херефонта прыгнула на голову Сократа), становится весьма правдоподобно, что аристофановы сократики руководствуются не столько природоведческими интересами, сколько практическими, жизненно насущными задачами.
Не беремся утверждать, что и относительно комара имела место такая же Gelegenheitsphilosophie, тем более, что вопрос о происхождении комариного писка отчасти упреждает вопрос о природе грома и его земнородных аналогов (ст. 382 слл.). Существенно то, что рассуждение о комаре, помещенное сразу после замеров блошиного скачка, предваряет появление ящерицы, которой сперва названа ασκαλαβώτης, т. е., видимо, ящерица-геккон, а затем γαλεώτης. Некоторые думают [5, с. 116 сл.], что последнее выражение есть более обобщенное название; судя по данным Аристотеля [11], справедливее было бы предполагать обратное; туда же ведут, как будто бы, и словообразовательные соображения [12]. Связи с таинствами тут не видно [ср. 13]; возможно, что первое слово академичнее, а второе неприятнее из-за ассоциации с γαλή, а следовательно — с невыносимым запахом (ср. Arsph. Plut. 693). Поучительно, что об этом новом представителе животного царства научные вопросы в школе не ставились, упомянут галеот, он же аскалабот не как объект зоологических наблюдений, а как нечаянный соучастник наблюдений астрономических.
Фауне соответствует чрезвычайная грязь в школе. Воздух такой, что учащиеся уже не способны долго находиться на дворе (ст. 195— 199). Отсюда понятна постоянно упоминаемая бледность учащихся (ст. 103, 119 сл. и 1111 сл.; ср. 799 сл.) ; понятно, что эта κακια не з
медляет сказаться и нравственно. Архегетом бледности является в школе Херефонт (ст. 502 сл.; ср. Av. 1406 слл., где он сопровождает Булочницу, по-видимому, именно оттого, что бел, как мучной червь); к роли Херефонта в учебном заведении «Облаков» мы еще вернемся. Все это увенчивается преображением Фидиппида, который из краснощекого любителя ристаний превратился после сократических упражнений в желтого сократика, что вызывает парадоксальное и легкомысленное ликование Стрепсиада, когда он забирает своего сынка из софистического логова (ст. 1171 слл., ср. 102 сл.) : да, такая бледная немочь кривду отстоит.
Разумеется, сократики отрицают спорт, и не только конный, занимающий роскошествующую молодежь, но и такое великолепное старинное упражнение, как бег (ст. 1005—1008; ср. Ran. 1083 сл.). Отсутствует у них не только упражнение физических сил, но и законная радость спортсмена — мытье после таких занятий. Если невоздержные злоупотребляют горячими омовениями (ст. 991; 1051 —1054), то сократики, напротив, вовсе отказались от мытья9, а равно и от стрижки волос, не говоря об умащениях. Сократ задает тон своей непритязательностью и к качеству, и к выбору одежды. В этой беспечности люди проницательные чувствуют лаконскую ориентацию (например, Av. 1281 слл., см. [2, с. 400—403] ). Босоножество Сократа могло бы казаться упражнением, ведущим к выносливости и автаркии — так и воспринимали эту черту сократики. Однако Аристофан видит в этом лишь убогую экономию, нечистоплотность °, позерство— для него смешно, что Сократ прямо-таки щеголяет (βρενθύεται) 11 тем, чего надо бы стесняться. Как иначе объяснить его невидящий взгляд при встрече с людьми12?
9 Ст. 837 слл. с их ώσπερ τεθνεωτυς καταλουεις μου τον βίον вызвали множество толкований. Также и у Довера [5, с. 202] объяснение излишне осложнено. Намека на обмывание покойника здесь нет, хотя бы потому, что не сын обмывал отца. Кроме того, вводя обмывание покойных, мы упускали бы из виду мытье в бане, о котором идет речь в этом куске. На деле (ώς) τεθνεωτος вместе с μου образует gen. abs. или его подобие: «ты промываешь (т. е. изводишь на мытье после твоих упражнений) мое имущество так, будто я умер (и оно принадлежит тебе) ». καταλούε/ν в предполагаемом нами выразительном словоупотреблении имеет превосходные параллели в пределах самих «Облаков»: καταπεφρόνπκας (ст. 857), ср. £ξήλ/κας (ст. 33), юмористически переносимое с коня на отца.
Изможденный вид учащихся, которые своей бледностью, а может быть, и носимыми в подражание учителю лаконскими плащами напоминают спартанских военнопленных (ст. 184 слл.) 13, и Херефонта, который не похож на живого человека (ст. 504), связан с недоеданием. Эта тема намечена сразу (ст. 175 слл.) в рассказе о том гениальном выходе, который найден был Учителем во спасение его подопечных: Сократ демонстрирует more geometrico с помощью соответствующих инструментов и, так сказать в общем виде, как похищаются чужие вещи. По всей видимости 14, перед нами случай триумфального соединения дедуктивного метода с насущной практикой — гордость школы. О другом способе обзаводиться кое-какими вещами, которые можно затем продать, мы уже говорили выше. Кое-что приносят Учителю и так, в знак «удивления» (ст. 1147). Что касается пропитания голодной молодежи, то имеется у нее еще один способ: сочетать исследование тайн подземного мира с поисками корнеплодов (ст. 188) — Стрепсиад, кажется, угадывает истину, когда истолковывает весьма утилитарно «подземные» интересы учащихся.
На этом фоне неудивительно, что в школе царят безнравственность и атеизм. Поклоняются не Зевсу-Дию, а Диносу, бренное обличив которого не в качестве натурфилософского понятия («круженье»), а в виде похожего на большую лохань сосуда («круг») расположилось перед входом в сократическую школу, служа ее эмблемой [16]. Другие боги сократиков — Облака, а вернееДучи,15 так как из многих реплик очевидно, что в пьесе Аристофана они ассоциируются с дождевыми, даже грозовыми массами (ст. 265 слл., 580 слл., 1117 слл. и др.).
Одежда облачного хора темная, влажная (ст. 330) — от них должно было веять сыростью. Из ст. 344 видно,что у Хора гротескно выразительные носы. Почему так? «Шутка загадочна» — признает Довер [5, с. 147]. Когда-то Г. Дильс (его замечание помещено в комментарии Т. Кока [18] ) высказал мысль, что нос, по всей видимости, считался важной частью тела в пневматической теории Диогена Аполлониата. Но не странно ли было бы предполагать столь темный намек на обстоятельства, вряд ли известные аудитории, а потому сомнительные в смысле комизма? Да еще вкладывать это замечание в уста Стрепсиада, далекого от всякой учености.
Недавно итальянский исследователь [19] рассмотрел попытки ответить на этот вопрос, сделанные в последнее время. Если одни удовлетворяются указанием схолиастов, то другим (кто выходит на путь эротического юмора, полагая, что он всегда и всюду уместен) угодно было предположить, что выражение ρίνες является в настоящем случае смягченным указанием на ту «похабную подвеску» [ 17, с. 286], которая обычно служила украшением комического костюма. В комедии, конечно, случается, что одну часть тела обозначают именем другой (так Nub. 656 сл.); сторонники этого взгляда могли бы искать опору и в намеке схолиаста, упоминавшего в связи с носами Хора «еще и прочее некрасивое и смешное». И если мы отказываемся от этого представления, то не оттого, что «не чтим фалла» (таким Виламовиц запрещал браться за древнюю аттическую комедию), и уж конечно не потому, что в 537 стихе нашей редакции пьесы автор будто бы отказался от этого атрибута комедии. Напротив, нарушение ригористических обетов служит иногда источником комизма 16 — нарушается же в финале пьесы обещание, данное в ст. 543. Причина нашего несогласия всего лишь в том, что соответственный комедийный атрибут у представителей Хора, предмет изображения которых — Νεφέλαι, обожествленные тучи, вполне неуместен из-за их пола, продиктованного грамматическим родом. Одно дело аттическая веселость, а другое — вопиющая бессвязность.
Новейшее предложение [19] состоит в том, что Стрепсиад будто бы исходит из народного поверья (другая экзегетическая отмычка), что нос как знак смертности неуместен у богинь, изображаемых Хором. Однако уже одно то, что греки не изображали бессмертных безносыми, противоречит этому. Кроме того, такое решение не нужно уже потому, что есть более простое. В самом деле, мы сказали уже, что сократические покровительницы — дождевые, мрачные Тучи полны влаги, которую они вот-вот прольют. Именно под знаком отвратительной погоды живет сократова школа. Поэтому, раз уж руково
дителю Хора приходится выводить людей, изображающих нечто сверхчеловеческое — следует найти какую-нибудь подпорку, чтобы зритель легче в это поверил. И вот в качестве знака этой дождевой аллегории комедиограф избрал большие — в длину, а то, может быть, и в ширину — носа, несущие влагу. Эта черта как раз и выражает главное в метеорософистических божествах — не величие, красоту, а всяческую слизь и грязь.17 Как видим, эта деталь, не содержа в себе ничего чересчур интересного, тем не менее укладывается на сквозной линии действия в пьесе, которую во всех отношениях, кроме привязанности к традиции, стоило бы по-русски назвать «Тучи».
Что касается восприятия Стрепсиада, который недоумевает, отчего бы это у Облаков, да носы (не говоря о том, что они еще и женщины) , так это скорее всего еще один способ плавно ввести ту сценическую аллегорию, о которой мы только что говорили.
Итак, Аристофан постарался изобразить затянутое облаками сократическое «мудрилище», или «мыслильню» как гнусный, грязный клоповник, душный, сырой и темный притон безверия, щарлатанства и умственного разврата. Всяческая нищета и неуважение к правде и красоте, к культуре и преданиям — вот куда метят многие черты этой забавной, но и злой сатиры на независимых афинских интеллектуалов.
Если отвлечься от поклонения метео-божествам и от соответствующих натурфилософских интересов, с одной стороны, а с другой, от риторико-софистического направления занятий — и то, и другое лежит на сквозной линии действия, определяя сюжет пьесы и ведущие ее оценки — характеристика школы содержит множество штрихов весьма различной природы. Занимаются в школе как будто бы всем понемногу. Тут и занятия астрономией и геометрией (ст. 193—205) ; к последней примыкает география, показывая, что близость обозначений существует не зря (ст. 216—217). Все три дисциплины изучаются с помощью наглядных пособий, которые, по всей видимости, достаточно известны, так что можно не распространяться о них подробно, но вместе и достаточно новы, раз средний представитель старшего поколения не имеет о них понятия [20]. Особенно острое впечатление производит на потерявшегося простака географическая карта. Впечатление не только сильное, но и умопомрачительное: опасные для его имущества мечты жены и сына о былой славе Мегаклов, Геракловы столпы, которые старик мог впервые видеть на карте (ст. 206), тем более что Учитель поминал и западный край ойкумены (ст. 271), наконец, решимость выгнать Мегаклова потомка из дому, чтобы он искал себе пропитания хоть на краю света (ср. Eur. Hipp. 1053 сл.!), сливаются у
Стрепсиада воедино в безумном, но и выразительном ст. 81518 (ср. 828, 830 и др.).
Далее Стрепсиаду предлагается изучение сведений из грамматики, включая элементы того, что позже стало называться поэтикой и семантикой. Другое дело, что свернувшего на недобрый путь «Прев-ратника»-Стрепсиада интересует более всего софистическая эристика, которая не под силу ему как представителю героически устаревшего поколения. Сначала это смешно, но потом оказывается признаком внутреннего здоровья. Зато новую науку легко усваивает его сын, который и обращает ее сперва против кредиторов, а затем против папаши, ибо готов ответить на его αποκήρυξές (ст. 814 сл.) встречной γραφή παρανοΐας (ст. 884 сл.).19 А поскольку даже из сократических писателей можно заключить, что Сократ иногда давал повод упрекать его в том, что он внушает сыновьям сознание их превосходства над отцами (Xen. Memor. I, 2, 49; Aeschin. Sphett. Р. Оху. XIII, 1608), становится ясно, что эта юридическая комбинация носила весьма серьезный характер, а сценка Аристофана предваряла тяжелое обвинение в развращении молодежи на процессе 399 г.
Как отмечали исследователи «Облаков» и сократовского вопроса [1, с. 149], сократики представлены у Аристофана как фиас с «жрецом тончайшего вздора» (ст. 359) во главе, с поклонением не Тучегонителю, а Тучам. Непосвященные не должны знать тайн, хотя посвященные, как водится, легко их выбалтывают. Примечательно, однако, что аскеза не ограничивается у них теми диетическими правилами, о которых говорилось выше; у сократиков даже в аристофановской карикатуре аскеза распространяется и на область интеллекта. И если в отношении тяги к энциклопедизму они напоминают софистов типа Гиппия Элидского, опиравшихся, между прочим, на круг дисциплин, культивировавшихся у пифагорейцев, то в отношении созерцательности, которая традиционно провоцирует комедию на осмеяние философов, здесь, пожалуй, имеется больше, чем требовал Philosophenspott. Техника медитации в школе Сократа чрезвычайно важна: ее показывает
сам учитель, предпочитающий раздумывать, поднявшись над землей (ст. 218 слл.) ; ей учат и пришедших за наукой (в особенности ст. 700 слл.); технику медитации рекомендуют к исполнению (ст. 740 слл.), поясняют сравнениями (ст. 761 слл.), объясняют природу ее (ст. 227 слл.), требуют сосредоточенности и памятливости (ст. 483) как важнейшего условия. Именно беспамятность Стрепсиада (ст. 630 сл. и 785 сл.) становится причиной того, что его выгоняют из школы. Крепкая память, столь существенная для аристофановского Сократа, необходима, кстати сказать, и современному читателю сократических диалогов Платона. Кому из читателей последних неизвестно чувство, которое так забавно выражено в ст. 787·: «а что же было сперва? что сперва?» И в этом отношении у нас опять создается ощущение, что Аристофан неожиданно близко осведомлен о характере сократических бесед.20
Выступающие в сцене стрепсиадовых медитаций мотив клопов и мотив фаллический давали повод любителям скорее выдумывать несохранившееся, чем обдумывать сохранившееся, реконструировать на этом основании две редакции пьесы.21 На деле оба мотива вырастают из сцены вполне естественно. Клопы мешают тому, кто не закален так, как настоящие «мудрилы», предаваться интеллектуальному созерцанию в поисках решения несусветной задачи, a πέος оказывается единственным, что Стрепсиад способен «обрести», лежа на клоповной кушетке (εχείν в ст. 733 употреблен в интеллектуальном, а понят в обыденном смысле, ср. ст. 496 сл., 479 слл. и др.). Таким образом, что-либо более вырастающее из описания сократовской школы, чем оба эти мотива в аристофановской сцене, изобрести трудно. Высокие подвиги созерцательности сведены в бурлеске до физиологической и бытовой рутины.
Употребление Аристофаном диалогической формы,хоть и может казаться воспроизведением сократического обихода, мало о чем говорит, ибо принудительно для драматического писателя. Специфически сократовской иронии, как и майевтики, в диалогах Аристофана, пожалуй, не чувствуется.22 Другое дело, что воспроизводится обстановка, в которой ощущается ценность диалогического рассуждения. Ученику предлагается охарактеризовать себя самого (ст. 478 слл.), выбрать тему занятия (ст. 636, ср. 737), чему соответствует и самостоя-
тельная работа учеников, не всегда протекающая в присутствии учителя (ст. 887), которое к тому же нередко бывает молчаливым. Что касается приблизительного социально-юридического статуса «мудрилища», то это нечто вроде пансионата: Стрепсиад приходит туда, с трудом дождавшись утра. Последняя школьная новость, какую рассказывает ему ученик, — ужина вчера вечером у них не было (ст. 175). Таким образом, по меньшей мере часть учеников обитает — по Аристофану — в этом доме постоянно. Но могут появиться и новые, стар и млад, как мы видим на примере Стрепсиада и Фидиппида, и как это вскользь отмечают сократические писатели.
С платой дело обстоит довольно запутанно. С одной стороны, Стрепсиад сразу готов платить за прибыльную науку (ст. 98, ср. 876). Впрочем, когда он приносит некий подарок за пазухой — по-видимому, старый гиматий, который очень порадует сократиков (ст. 1146 сл.) —не вполне ясно, дополнительная ли это плата или первый взнос, если, конечно, не считать того, что у него отняли во время его обучения. В любом случае получается, что ученье у Сократа кое во что обходится. Аристофанова υπόνοια в мотиве оплаты, по-видимому, такова: Сократ платы не требует, но обыватель не может себе представить, чтобы таким ценным вещам учили бесплатно; отсюда его приуготовления и потом подарок. Между тем руководство школой даже в карикатуре не обогатило аристофанова Сократа. Да и неприхотливые ученики, как они изображены в «Облаках» вряд ли могли много дать наставнику. Состояние их напоминает то, что рассказывали об Эсхине Сфеттском (D. L. II, 34): ученик признался, что может дать только самого себя, а Сократ отвечал, что это всего дороже. Таким образом в отношении оплаты Аристофана и сократиков удается гармонизировать; свидетельство о нетребовании платы кажется весьма поучительным не только в отношении Сократа, но и границ аристофановой инвективы.
Имела ли сократическая διατρίβή «Облаков» исторический прообраз — некое установление, благодаря которому Сократ осуществил определяющее влияние на целую плеяду как оригинальных, так и дисциплинированных умов? Совершенно вымышленное учебное заведение, описанное столь подробно, делало бы картину не только беспочвенной, но и бесцельной. Между тем в ряде штрихов этой картины мы наблюдали согласие комедиографа и сократиков, несмотря на обличительную картину у первого и апологетическую — у последних.
Читатель сократических диалогов запоминает беседы Сократа то с одним, то с другим из его учеников или в присутствии кого-либо из них, в радующей воображение обстановке — в дороге, в тени платана, на богатом приеме или в ожидании смертного конца Учителя. Школьной рутины тут и помину нет. Однако, даже и отвлекаясь от настоятельности поисков основы для аристофанова гротеска, естественно задать себе вопрос: неужели Сократу удалось образовать целый круг одаренных мыслителей, носящих на себе печать его личности,
если бы он встречался с ними от случая к случаю, в обстановке, мало располагающей к сосредоточенности? Также и для того, чтобы «развращать молодежь», нужно действовать с размахом. Поэтому Аристофан со своей карикатурной школой сократиков, даже если ничем не был бы подтвержден, нес бы в себе, кажется, зерно факта, дающего объяснение широкому и глубокому влиянию Сократа на молодежь, в частности и на приезжих, как например, Кебет и Симмий из Фив, Евклид Мегарский и др., которым особенно странно было бы рассчитывать лишь на случайные встречи с ним в толпе других людей.
Между тем, как давно уже отмечают исследователи [26; 14, с. 373, прим. 3], сократические писатели дают нам кое-что, ведущее в том же направлении. Платон (Gorg. 485 d—е) устами одного из своих персонажей жалеет Сократа, который собирается «оставшуюся жизнь провести с подростками, шушукаясь с тремя-четырьмя из них в углу». Под «углом» (γωνία) понимается здесь некое уединенное, далекое от агоры и всего светского место. Это не похоже на перемещения Сократа в платоновских диалогах. У Ксенофонта (Memor. I, 6, 14) Сократ говорит, что «вместе с друзьями» он знакомится с писаниями мудрых людей, и если «найдем в них что хорошее, так делаем выборки». Наконец, в тех же «Воспоминаниях о Сократе» (III, 13, 1—7) Ксенофонт приводит ряд педагогических эпизодов, когда Сократу пришлось учить молодых людей, как следует вести себя за общей трапезой. Ученики предстают здесь как συνδείπνουντες, и рассказы имеют смысл только если речь идет о регулярных встречах.
Таким образом, о совершенном молчании Ксенофонта и Платона говорить не приходится. Из названных ненарочитых упоминаний возникает образ постоянных встреч, бесед за общей трапезой, вдумчивого чтения с обсуждениями — все это в кругу, который несколько шире того, который воспроизведен в «Федоне». Более того, ничуть не удивительно, что литературные диалоги сократиков дорожат умением приохотить читателей к отвлеченным предметам живыми деталями пейзажа, неожиданностью встреч, прихотливостью или, напротив, типизацией положений. Между тем в приведенных выше свидетельствах и Платон, и Ксенофонт дают то, что позволяет нам увидеть историческое в гротеске «Облаков».
Возглавляемое Сократом сообщество было реакцией на чересчур импозантные курсы софистов; непритязательный в быту ученый коллектив, главные дидактические приемы которого были самостоятельные медитации и совместные доклады и диспуты; энциклопедические интересы поощряются, причем старшие ученики помогают обучать младших.23 Это не религиозный фиас, не политический клуб, не частная школа и не крохотный университет; это житейски спаянная, хотя и достаточно открытая ученая община учащих и учащихся. И если
представление о стационарной разновидности обучения почти целиком вытеснено у сократиков, так это восходит и к педагогическому стилю Сократа, избегавшего прямого учительства и соответствующих школьных выражений, и к характеру сократических диалогов как литературного жанра. Разумеется, восстановление в своих правах этой формы интеллектуального воспитания не отменяет тех форм философского общения сократиков, которые знакомы нам из Платона.
Исследователи, не отказывающиеся признать свидетельства о регулярном общении сократиков, обычно говорят, что Сократ и его философское училище помещалось в его доме (напр. [1,с. 143] ). Казалось бы, это правдоподобно. И все-таки Аристофан дает определенно отрицательное свидетельство на этот счет. Следует только обратить внимание на «двойственную роль» [5, с. XCV сл.] Херефонта в «Облаках». В ст. 104, 144—156, 831, а может быть, и 1504 сл. Херефонт выступает как равный Сократу. Как выразился Довер, они с Сократом похожи на «совладельцев школы», а в ст. 1465 Херефонт как будто даже важнее. Доверу, однако, пришлось оставить эту идею, поскольку он разделяет мнение, что в ст. 501 сл. Херефонт выступает уже в качестве ученика, хотя бы и старшего. Этот разнобой толкает Довера к размышлениям о двух редакциях «Облаков». Печальная сторона выдвигаемых конструкций состоит в том, что наш текст оказывается клубком несовершенств.
Между тем, следует обратить внимание на то, что равенство Херефонта с Сократом выступает отчетливо тогда и только тогда, когда говорится не об учении, а об училище. Чем важнее Сократ, понятно; но что способно было уравнять положение Херефонта с Сократовым? Только одно — если он был не совладелец даже, а владелец и деловой устроитель школы. Иначе говоря, дом, о котором и нефилософствующие афиняне знали, что там учит Сократ, был дом Херефонта, и понятно, почему во время поджога имя Херефонта выдвинуто на первый план. Что касается ст. 501 сл., то Херефонт не обязательно мыслится как учащийся: «Будешь стараться — станешь как (сам) Херефонт». Внешние свидетельства о Херефонте вписываются в эту картину. Он и Сократ — друзья с молоду (Plat. Apol. 20 е), может быть, сверстники. Сократики помнят Херефонта как преданного друга, добившегося в Дельфах знаменитого ответа о Сократе; напротив, сочинения его, если и существовали, сохранены не были. Ясно, что этот единомышленник вряд ли был самостоятельным мыслителем, зато взял на себя труды по организации деятельности Сократа и сократовцев. В начале «Горгия» мы видим Херефонта, задержавшегося из-за покупок (закупок?) на рынке; удивительно не то, что тон его с Сократом самый товарищеский, а то, что Херефонт короче, чем Сократ, знаком с Горгием. Начав совместную деятельность, по всей видимости, до Пелопонесской войны, Сократ и Херефонт продолжали ее, может быть, еще в 414 г., судя по Av. 1296, где о Херефонте гово-
рится совсем по-старому. Другие комедиографы также затрагивали Херефонта в связи с Сократом; их занимала его мертвенная бледность [27, V, fr. 253) ; отмечают они и его бедность, так что он вряд ли был много богаче Сократа, которого, впрочем, также не стоит считать нищим.24 Судя по почтительному отношению сократиков к памяти Херефонта, который не дожил до процесса Сократа в 399 г., положение его и роль в сократовском сообществе вряд ли внутренне менялись. Дружба Сократа с этим сторонником демократии имела для учеников Сократа и апологетическую ценность.
Таковы, как нам кажется, исторические выводы из того, что Аристофан сообщил нам отчасти невольно. Что же касается сознательно созданной карикатуры, то в ней, конечно, сказалась иногда неосведомленность, а иногда — несправедливость. Учитывая близость инвектив Аристофана к тем обвинениям, которые звучали на процессе Сократа, исследователей давно озадачивает мирная беседа Сократа с Аристофаном в платоновском «Пире». Кажется, это можно понять лишь исходя из предположения, что Платон видел в «Облаках» прежде всего яркое и, как мы можем теперь сказать с уверенностью, трудно повторимое проявление борьбы идей, а не вражду к Сократу как к человеку — бывает такая пора, когда ожесточенная борьба не предполагает обязательно личного озлобления. «Облака» написаны в яростное время, а Аристофан был горячая голова и представитель традиционно запальчивого жанра.
Кроме того, несмотря на некоторые искажения правды, Аристофан, пожалуй, кое в чем был прав. В чрезмерном интеллектуализме он угадывал угрозу иным добрым традициям и зерно будущих губительных утопий. По-видимому, он чувствовал, что сохранять и приумножать красоту и достоинство жизни необходимо всей энергией и общества, и отдельных людей, между тем как гипертрофия рассудка, создавая некоторые ценности, дает зачахнуть другим, не менее важным. Живой ум прав, когда он восстает против по-херефонтовски бледных умствований, систем и направлений; неподдельному интеллекту, который не покорствует даже самому себе, смешон самовлюбленный, не обязательно приверженный к положительному знанию и решительно опасный при перенесении на политическую почву интеллектуализм.
Литература
1. Taylor A. E. Varia socratica. Oxf., 1911. V. 1.
2. Gomperz H. Die sokratische Frage als geschichtliches Problem//Historische Zeitschrift. 1924. Bd. 129.
3. Schmid Wolf g. Das Sokratesbild der Wolken//Philologus. 1948. Bd. 97.
4. Marrou H.—I. Histoire de l’éducation dans l’antiquité. P., 1965.
5. Aristophanes. Clouds/Ed. with intr. and comm, by K. J. Dover. Oxf., 1968.
6. Gelzer Th. Aristophanes//RE. 1971. Suppl.-Bd. XII.
7. Kleve K. Anti-Dover or Socrates in the Clouds//Symbolae Osloenses. 1983. V. 50.
8. Jager W. Paideia. The ideals of Greek culture. Oxf., 1947. V. 2.
9. Goldberg S. M. A note on Aristophanes <DPONTIZTHPION//CPh. 1976. V. 71.
10. Keller O. Die antike Tierwelt. Leipzig, 1913. Bd. 2. S. 288 ff., 395 f.
11. Index Aristotelicus/Comp. H. Bonitz. Berolini, 1870 (anast. Berlin, 1955).
12. Chantraine P. Dictionnaire étymologique de la langue grecque. P., 1968. P. 194 suiv.
13. Byl S. Mention d’un saurien dans les Nuées (v. 170 sqq.) d’Aristophane et ses rapports avec les mystères anciens//Revue de philologie. 1985. V. 59.
14. Guthrie W. К. Ch. A history of Greek philosophy. Cambr., 1969. V. III.
15. Die Wolken des Aristophanes/Erklart von W. S. Teuffel. Leipzig, 1867.
16. Ferguson J. ΔΓνος on the stage//CJ. 1973. V. 68.
17. Облака. Комедия Аристофана. СПб., 1821 (перевод и комм. А. М. Муравьева-Апостола; греческий текст en regard).
18. Ausgewahlte Komödien des Aristophanes/Erklart von Th. Kock. B., 1984. Bd. 1. S. 344.
19. Mastromarco G. II naso del le Nuvole (Aristof., Nuvole 344)//Quaderni Urbinati di Cultura Classica. 1986. V. 23.
20. Басаргина E. Ю. Наглядное обучение астрономии в V в. до н. э.//Настоящий сборник. С. 56—62.
21. Gavrilov A. K. Die Megaklessaulen der «Wolken» (Aristophanes Nub. 815 und 124)//Philologus. 1983. Bd. 127.
22. Vallois R. Les colonnes de Mégaklès//Ξενία. Athènes, 1912.
23. Luria S. Vater und Sohne in den neuen literarischen Papyri//Aegyptus. 1926. V. VII.
24. Schmid Wilh. Geschichte der griechischen Literatur. München, 1946. 1. Teil. Bd. 4. S. 247 ff.
25. Aristophanis Nubes/Ed. J. van Leeuwen. Leidae, 1899.
26. Joel K. Der echte und der Xenophontische Sokrates. B., 1893. Bd. I. S. 254, Anm. 3.
27. Poetae Comici Graeci/Ed. R. Kassel et C. Austin. Berolini et Novi Eboraci, 1983—1986. V. IV—V.